Ласточки

Ласточки прилетели на заре. Ласточки прилетели — это означало, что после холодных дождей и знобких порывистых ветров, когда солнце высокое, но неласковое, при­шла летняя благодать. Теперь быстрее зарастёт трава, в огоро­дах поднимутся овощи, а черёмуху покинет робость цветения.

Все ждали ласточек. И старики Якимовы ждали своих.

Прошлым августом, досыта налетавшись с выводком, отре­петировав их для отлёта, ласточки, видно на прощание, приле­тели под сарай, покружились там, печально перекликнулись и сели всей пятёркой на изгородь, все в одну сторону — к стари­кам, вышедшим на крыльцо. Нахохлившись, ждали: что-то на дорогу им сейчас скажут.

—Ну до свидания, до свидания, — умиляясь и с какой-то про­никновенной ласковостью заговорила с ними бабка.— Напрок к нам же прилетайте — дорогу-то не забудете? А мы вас встретим. Да вы ли будете, как вас, по каким перышкам заметить?

Они будут, — сказал дедка твёрдо, хоть и сам не умел, как отличить своих ласточек от чужих. Сидели, распушившись, пять маленьких мутно-красных комочков с воронёными головка­ми, — где родители, где дети? Разве самчиков от самок отличить можно более чётким оперением. Нет, ничем не приметить своих, и только вера жила в старике, что непременно они и прилетят к ним из дальних стран.

И старуха поверила и потому с ещё большей сердечностью, положив руки на грудь, наказывала:

— Ну и не запаздывайте напрок. А мы вам крышу толью пок­
роем. Нонче подтекало, так чуть не подмочило гнёздышко.

Извиняемся, а вот уж новым летом будет всё хорошо. При­летайте.

Бабка закивала головой, а ласточки, словно ждали конца прощальных слов и этого покачивания головой — разом сор­вались с изгороди, цивиркнули в воздухе и отлетели к черёму­ховым жухлым кустам, где подруги со всей деревни собрались на шумную сходку. Они срывались с кустов и возносились над рекой. Табун с шумом пролетал над избушкой стариков, и шум этот похож был на короткий порыв ветра. На другой день, соби­рая смородину, старики подивились тишине, пустоте какой-то. Хоть чирикали воробьи и другие пташки, была тишина, чего-то не хватало, мир стал беднее.

—Как-то на душе сиротливо, старая, — сказал дедка, и баб­ка разогнулась, к чему-то прислушиваясь, и он понял, что и ей чего-то не хватало. Лицо её печально прояснилось, и она широ­ко огляделась:

—Да ведь ласточки-то улетели!

И вот прошла зима. Прошла и весна, и прилетели ласточки. Они разместились по сараям и чердакам деревни и принялись за своё дело.

Дед поправил сарай, приколотил под стреху дощечку, и ста­рики стали ждать своих — вот-вот прилетят и захлопочут и за-веселят их молодостью жизни. Но проходили дни, над крышей летали чужие ласточки, и у соседа разгоралось вдруг их неуём­ное цивирканье.

—Эко наши запаздывают, — тревожилась бабка.

—Не торопятся, — говорил дед, и оба верили, что их ласточ­ки на подлёте.

К старикам приехал внучек Гриня. Ему было семь годов, он в школу ещё не ходил, но во всём старался казаться взрослым: просыпался вместе со стариками, ходил по двору широким шагом и за грабли и лопату брался одной рукой, будто они для него легки.

—Ну вот, баба, хвасталась: ласточки, ласточки, а где они, наши-то? И, видно, не прилетят, — говорил он, оглядывая небо.

—Будут, Гриня, — уверяла бабка.— Столько лет прилетали, а тут не прилетят.

А дед подумывал, что, видно, этот год жить без ласточек, что где-то в пути, уставшие, опустились они во встречное село и на­шли дом. Или сокол их сшиб, или какая другая беда разлучила парочку. А может, прошлогодняя беда отпугнула их.

Тогда дед ушёл на рыбалку. Он менял мушку за мушкой, про­бовал рыбачить на подкрашенного червяка — рыба не ловилась, и лишь когда насобирал в воде бормашей, ловля открылась. Дед увлёкся и забыл про обед. Вернулся вечером, и тут ему расска­зали о беде. Тревожный клик ласточки устраивали на дню много раз. Пролетит ли над домом коршун, кошка ли прокрадётся на чердак, сорока ли протарахтит в кустах, дед ли сам, лохматый и седой, пройдёт под гнездом — ласточки сейчас же устраива­ли переполох. К таким переполохам старики привыкли, и бабка ласково уговаривала их:

— Ну хватит уже, хватит. Зря-то зачем? Кошка своя. Учёная,
битая за вас. Дедка не тронет, хоть и лохматый шибко и голос
вон как из бочки.

Умела бабка с ласточками разговаривать и защитить умела. Из гнезда своего они глядели на бабку бусинками чёрных глаз, спокойно провожая её в огород.

— Ласковые вы мои! Да что же вы опять шумите? А ну-ка я на
чердак слажу, а не там ли кот Гошка.

Она брала длинное удилище и шуровала им во всех углах чердака, оттуда через голову бабки вылетал кот, фырча, пере­скакивал изгородь и таился, а ласточки успокаивались, сидя на наличнике, тихо переговаривались, должно быть, благодарили бабку.

— Цивирк, цивирк. Спасибо, бабка.

Но то были обычные повсечасные тоскливые клики. Тот же сигнал был особый. Бабка так о нём рассказывала:

— Ой, как заполошно кричали тожно ласточки. Так много для пущего шуму призвали они соседок. Табун целый кружился над домом. И вопят, и плачут и рыдают, подныривают под сарай, но­ровя клюнуть кого-то. Так сразу и решила, что беда стряслась, что этот неслух Гошка опять подкрался к гнезду. Я уж за удили­ще схватилась, да как гляну на гнездо — и у самой ноги подко­сились. Кричу соседу: «Петруха! Петруха! Чо деется! Ласточек змея зорит!» Сама глаз не свожу с холеры, такая матёрая серуха припожаловала. Из-под драниц выползает и уж голова в гнезде. Как закричала я, она голову столбиком поставила и замерла. Петруха с тяпкой из огорода прибежал и, не мешкая, сволок её на землю.

После той беды старики недосчитались птенцов. Вместо пяти три жёлтых рта стали тянуться из гнезда. То ли их змея прогло­тила, то ли, испугавшись, сами выметнулись из гнезда и завали­лись в дрова.

Нынче тайно побаивались старики: вдруг не прилетят к ним ласточки. Улетели они тогда с памятью дурной. На далёкой сто­роне зиму всю печалились они о родном доме. Может, и залета­ли они нынче под сарай и садились в гнездо, да учуяли запахи губительные и оставили дом навсегда.

Гринька о ласточках забыл. Давно уже суслики пробудились и посвистывали рядом на горке, даже у избы под доски забира­лись, и хлопоты Гриньки были — как поймать зверька. Запыхав­шийся, с искрой в глазах, он проносился мимо с ватагой ребяти­шек. Старики пытались унять его и не могли. Назавтра принёс он мокрого, тряпкой повисшего зверушку, был смущён и чуть не плакал, совестился взглянуть на добычу.

—Да, — ныл Гринька.— Суслики же вредители.

—Не суслик, а ты вредитель-то и тебя бы надо выпороть за него, — пригрозил дед.

Старики проснулись и подняли головы, почуяв, что во двор их пришла перемена. На любимом колышке сидела ласточка и рассыпала радостную песню. Сперва слышалось ворковитое ос­торожное постреливание. Потом всё разгонялось и разгонялось воркование, концы трели забирались выше, выше, и всё плавно и успокоительно заканчивалось милой доброй ласковостью. Раньше в деревне куплетец ласточкиного пения обозначали словами: «а бабы дома я-и-ца варят» — и делали выгиб, седловинку на слове «я-и-ца».

Бабка тронула Гриньку за плечо.

—Чуешь? Гости приехали!

—Какие гости? — встрепенулся мальчишка, подумав, что не мать ли с отцом приплыли на лодке.

—Послушай-ка. Сейчас окошко распахну, — пропела бабка тонко и пригашенно, легонько раскрыла створки окна и присела, тяжёлая, сырая, на край кровати. Гринька раскрыл глаза, что-то пробормотал в полусне и тут же заснул ещё крепче. Рассветало, окрасился в розовый цвет восток. На улице было тихо, свежо и обновлённо, и ласточка с особой старательностью повторяла незамысловатое коленце — это была «своя» ласточка, она не забыла дом. Набросив на плечи пиджачишко, ласково выпевая «ах, вы, милые, дорогие», бабка вышла на крыльцо, за ней дед. Осторожно они стали выглядывать из-за угла. Ласточки заме­тили их, не взлетели, а переступили раз-другой по наличнику, слегка скосили головки, чтобы лучше разглядеть хозяев, и тихо по-супружески перемолвились.

—Ну вот, давайте, хлопочите, не сердитесь на нас, — сказа­ла бабка, а дед добавил:

—Гнездо ваше цело, пожалуйста. Не хотите в старом жить, дощечка для нового приколочена.

Ласточки словно поняли: та, что бледнее оперением, само­чка, поднырнула под сарай, попорхала перед старым гнездом и села на его край. Села и заглянула вовнутрь, а самчик с ещё большей страстью запел, глядя на поднимающееся из-под горы солнце, и бабка сказала:

—Наши это. Точно, что наши. Не знаю почему, наши и наши.

—А я по крылышку вон тому, чуть оттопыренному, признал певца, — приврал дед, бабка поняла его, но только головой по­качала, соглашаясь.

—Хозяйничайте на здоровье, — покивала, даже поклони­лась бабка и вернулась в избу.

Гринька рос в городе. Отец с матерью не любили животных, и в доме их ничего живого не было, даже цветов. В конце декабря отец приносил ёлку, и мать, подметая пол. ворчала, что от неё много сору, что иголки усыпают ковёр и что эта ёлка последняя, потому что Гринька большой, ему осенью идти в школу. На одну неделю ёлка приносила радость. Потом она засыхала, и с бал­кона ночью мать выбрасывала её на улицу. Потом ёлку пинали ребята, голую втыкали в снежную кучу, хлестались ею по спи­нам, наконец, обламывали ветки, сгибали слегка, подтягивали верёвочкой вершинку к комлю, и получалась немудрая хоккей­ная клюшка. Где выросла ёлка, как выглядит лес, из которого привезли её, Гринька не знал. Не знал он, а только слышал, что есть поле, тайга, озеро, река, но отец в выходные дни играл в домино, а мать целыми днями трясла ковры и мыла полы.

Когда Гринька приехал на дачу, всё для него было ново и ди­ковинно. Можно было бегать по лугу и топтать цветы, швырять камнями в сорок и ворон, стрелять из рогатки в воробьев. Всё. что дома называли природой, здесь словно подставляло Гринь­ке свои бока: бей меня, рви меня, ломай меня, и Гринька почувс­твовал, что над всем, что окружает его, он старший, и что хочет он, то может делать. Он не понимал бабку, зачем она в красивые грядки сажает лук и репу, редьку и чеснок. Зачем охает и стонет, если вдруг повеет холодом или долго нет дождя. И так, без хло­пот, всё зеленеет, всё лезет из земли, и ты только катайся себе на всём, как на ковре. Он так и не понял, почему бабка отругала его, когда он босой пробежал по грядкам и оставил на них сле­ды.

В то утро он проснулся и не заметил никаких перемен. Когда бабка сказала, что прилетели ласточки, он посмотрел на них, сравнил с воробьями и отметил, что величиной они такие же, только поярче и поаккуратнее, и подумал, что рогаткой куда лег­че сшибить их, потому что они заметнее и сидят тихо, а не пры­гают, как воробьи.

— Ты послушай, как они поют, — радовалась бабка, и Гриня присел на крыльцо, стал слушать, но ничего не понял, а только смеялся над тем, как ласточки отдувают щёчки, а клювик словно вышелушивает звуки. Его больше интересовала другая, молчаливая, ласточка, которая то и дело присаживалась к краю лужи­цы на дороге, неумело ступала по земле крохотными коротень­кими лапками и набирала в рот изрядный комочек грязи.

Затем вспархивала, летела под сарай и там приклеивала грязь к гнезду. Потом вдруг взвилась над крышей, послышался слабый щёлк, и в клюве забелело перышко. И перышко ласточ­ка положила в гнездо. В голове Гриньки заворошилась затея: если привязать перышко к удилищу, залезть на крышу и раз­махивать — вот как ловко можно подшибить птичку, когда она будет ловить перышко. Раз бабка ушла в огород, Гринька смас­терил снаряд и устроился на крыше. Подлетела ласточка и стала ловить перо. Стоило Гриньке махнуть удилищем — и она упала бы замертво. Но пока он будет смотреть, как она кружится, хва­тает перо и, забыв, что оно привязано, подлетает вновь. Когда от удара упадёт на крышу, он рассмотрит её ближе, увидит хо­рошо её головку, крылышки, стрельчатый хвостик. «Ударить или не ударить?», — размышлял Гринька, глядя на лёгкое порхание ласточки, её кружение, смешное и глупое непонимание, что пе­рышко на нитке, его не отнесёшь в гнездо.

— Ты что с удилишком-то по крыше? — крикнула из огорода бабка.— Да он, мошенник, касатку погубить хочет! — хлопнула она руками.— Слазь, разбойник! Чо удумал, чо удумал! Слазь, говорю!

Гринька засмеялся и ответил:

—Не трону. Мне просто смешно, как она кружится. Хотел, а теперь не стану.

—Хотел, говоришь? — и бабка подбежала к сараю и подста­вила лестницу. Близко увидела настороженные, встревоженные и радостные глаза внука.

—Говоришь, хотел, дак давай-ка сюда удилишко-то. Он хо­тел! Ты что же это сказал, Гриня? Мы ждали, ждали, а он хотел. Ай-я-я-я!

—А зачем ей это перышко? — спросил Гринька.

—Дак ведь птенчиков же она высиживать будет.

—Как высиживать?

А нанесёт яичек и сядет на них. Греть их будет. Из яичек-то птенчики и вылупятся. Опеть тут перышки пригодятся.

—Ладно, я их не буду убивать, глядеть только буду.— Увлёк­ся Гринька, не слушая бабку, а всё заворачивая глаза к небу и следя бойко за ласточкиным полётом. Но сильная рука схватила его за ошкур и потащила с крыши, совлекла штаны и крепко шлёпнула по голому заду. Гринька убежал в сени и только оттуда услышал басовитый и необычно сердитый голос деда:

—Я вот тебе поварначу. Где-ка ты!

Вечером перед сном, когда хлопотуньи-ласточки угомони­лись, сели на наличник, дедка прилёг к обиженному Гриньке и, дыша ему в затылок, заговорил:

— Ну вот, не сердись. Влетело не зря. Такая пора твоя, всему
учить надо. Мне вот такому, как ты, тоже от деда попадало.

Гринька завозился в постели. Ему хотелось узнать, как нака­зывали дедку, и утешиться.

— Это, наступил раз ильин день, праздник ранешний. Все,
кто косил и метал сено, уехали праздновать, а меня оставили на
острове балаганы стеречь. Ну вот я и почал тосковать. И туда, и
сюда мечусь, на берёзу залез, чтобы хоть гору родную увидеть.

Увидел её — пуще того затосковал. И что ты думаешь: слышу, кто-то мне подвывает, подвизгивает. А это наша ры­женькая собачонка Марсик бегает под деревом. «Да ведь ты же со всеми домой уплыла!» — удивляюсь я. Она как почала ухмыляться, почала объяснять хвостом своим и всякими ви­ляниями: «Я, говорит, побежать-то побежала со всеми, да и вспомнила, что ты один остался». Я так и возликовал — ма­лый был, а понял, вон каким смыслом живёт собака, она по­жалела меня, одиночество моё разделила. Как слез с берёзы, она облизала меня, даже слёзы мои слизнула с глаз и вроде веселит меня. Кувыркается, бегает, прячется и выскакивает, манит разыграться, забыться — и увлекла-таки от шалашей к берегу. Брошу я щепку в реку — она бросается за ней, пой­мает и поднесёт тебе. И так и день и другой играем мы с ней и спим в обнимку. Весь остров с ней обегали и про шалаши забыли и не надо было другого товарища. Вот оно животное-то, что значит для человека.

—А попало-то за что? — спросил Гринька.

—А! Попало вот за что. Я за зарод залез и Марсика туда заволок, и измяли мы с ним всю верхушку. Пошёл дождь и про­мочил зарод-то на весь аршин. Дед мне и всыпал. Надо было. Поучил. Наука нам, брат, ой, как нужна.

—Собаку бы нам какую, — с грустью сказал Гринька.

—Собаку бы надо, да бабка не любит. Но ты погоди — мы уговорим её.

Гринька улыбнулся счастливый.

—А ведь я с птичкой-то тоже хотел поиграть. Я что — убить, что ли, хотел?

—Ну, это, брат, игра кошки с мышкой. Иные птичек в клетки ловят — это тоже не игра. Один на воле, другой в тюрьме. А так вот пожить с птахами, как мы с бабкой живём. Ты вот внучек наш, и они как бы тоже из нашей семьи.

Ласточки налетались, напелись и стали тихими и домови­тыми. Одна терпеливо ждёт, сидя на наличнике. Вот коротким словом они перемолвились, и та, что сидела в гнезде, чёрным комом вывалилась, плавно подхватилась на крыльях и вознес­лась над черёмуховым кустом, опустилась к реке, подняла, как бабочка, над собой крылья и на лету чирикнула клювом по воде, попила водички и теперь покормиться надо. Она принялась ри­совать в воздухе причудливые углы и повороты, подхватывая встреченных на пути насекомых.

Другая осторожно влезла в гнездо и, встряхнувшись, рас­пушилась, чтобы стать больше и пышней, покрыть собою яич­ки. Ни дедкино колотьё дров, ни бабкино погромыхивание на кухне, ни Гринькино зыбаньё в гамаке не пугают её. Стоит Гринькино удилище на крыше, ветер колышет перышко, и лас­точке нет до него дела: дом их построен, и заняты они другими заботами. Дрова дедка колет негромко, посуду бабка моет не­торопливо, и разговаривают они вполголоса. И Гринька стал потише.

— Баба! А что, они долго ещё будут сидеть? — полушёпотом спрашивает он.

- Сёдне какой день-то? Понедельник? — задумчиво иумилённо поглядела бабка на внука.— Ну вот, в тот понедельник опять весело будет у нас. Семья прибавится.

Раз Гринька вошёл в сарай и схватился за голову. Досель ти­хие ласточки подняли крик, так и носятся над головой, словно норовят клюнуть, фуражку ли с головы сорвать. Гринька поду­мал, что приняли они его за чужого человека, и по-бабкиному заговорил с ними.

— Ну что вы на меня набросились? Что я вам плохого сде­лал? Отстаньте вы от меня, успокойтесь.

Потом и на деда они так же набросились, и он заулыбался и сказал:

—Вот и дождались. Как говорят, пополнение пришло. Теперь нашему брату мужику крепко попадать будет.

—Это о каком ты, деда, пополнении говоришь? — всё ещё не догадывался Гринька.

—Ластотята у них вылупились. Хлопот у них теперь будет громче наших. Не пройди, не пробеги тут. Крику не оберёшься. Да замолчите вы! — притопнул дед ногой, а ласточки того гром­че расшумелись: «у-хо-ди-те!»

Шум этот бабка услышала из огорода и, улыбаясь, тихо под­жидала, когда дедка позовёт её.

— Иди-ка сама, утихомирь их. Вишь, распетушились. Послушаем-ка, Гриня, как бабка разговаривать с ними будет.

Бабка от гряд махнула на старого с малым рукой: уходите-ка, сейчас я, — и вытерла губы фартуком, охлопалась, откашлялась и с места запела:

— Ах вы, мои голубоньки! Да неужели к вам деточки прилетели! Сколь же их у вас? Пятёрочка, поди, цельная. Ну, летайте, летайте, кормите их и не пугайтесь ни дедоньки. ни внучечка. Они наши, наши оба.

Ласточки всхлипнули ещё по разу и сели рядком на налич­ник, будто собрались слушать дальше бабку.

— И никто вас не тронет. А котище проклятый придёт, я его метлой прогоню. Сбережём мы вас, сбережём. И не пугайтесь нас. Как же нас пугаться, если кой годок племя ваше оберегаем и от сорок, и от ворон, и от кошек.

Так вот наговаривала бабка ласточкам, стоя перед ними, как перед иконой, сложив на животе руки, вытягивая в ласковости губы и мягко сощурив глаза. Гринька смотрел, смотрел на баб­ку и вдруг захохотал. Ласточки сорвались с места и зашумели вновь, и бабка тем же ворковитым голосом попрекнула внука, обращаясь к ласточкам.

— Это он так, милые, по глупости спугнул вас. Глупенький ещё. А наберётся разума и перестанет так делать.

Гринька смутился и отошёл от окна.

—Отчего, баба, так: ты идёшь, они внимания не обращают. Мы с дедой идём, они крик поднимают, — спросил Гринька баб­ку.

—А я колдунья, Гриня, — ответила бабка.— Я их лаской, доб­ротой околдовала. Они крошки неразумные, а понимают, кто как с ними разговаривает, кто как поведёт рукой, шагнёт, брякнет. Я всё стараюсь ровно делать. Таким колдуном и ты можешь быть.

—Неужели и я могу! — воскликнул Гринька.

—Можешь и ты. Сядь на чурку и делай что-нибудь, хоть поп­лавок для рыбалки. И как зашумят они, ты песню тихо запой. Какую песню-то запоёшь?

—«Через две зимы, через две весны...»

—Добрая песня. Негромко только, мурлыкай и не гляди, что галдят. Пой помаленьку, не торопясь, и поплавочек строгай — и околдуешь их.

—Ну, баба! — подивился Гринька и сел на чурбан, проводив бабку в огород.

Ласточки тут же подняли гвалт. Гринька же закачал головой, застрогал палочку и запел песню, прерывая её и тихо пригова­ривая:

— Поорите, поорите маленько. Устанете и перестанете.
Ласточки покричали ещё немного, устали, видно, на самом деле, и утихомирились, и Гринька косым взглядом стал погляды­вать, как пташки улетали поочерёдно и приносили полные рты насекомых. Сидя на кромке гнезда, неторопливо одаривали до­бычей невидимых птенцов, и в этот миг едва доносилось до слуха слабое скрипение. Другая ласточка в это время не сводила с Гриньки чёрных крапинок глаз. «Сторожи, сторожи», — спокой­но говорил Гринька и пел песню, постукивая палочкой по чурба­ну, пяткой поколачивая по земле, всё затем, чтобы взволновать пташку — она в ответ только зевнула. Гринька поднял руки и пальцами поиграл, запел погромче, птичка унеслась с наличка, на её место села другая и тоже зевнула, не выспались они, что ли? Накормив детёнышей, пташки сели рядом и стали перегова­риваться. Гриньке почудилось, что они говорят о нём.

—Посматривать надо за ним, — говорила одна.

—Этот мальчик не озорник, — отвечала ей другая. На миг умолкали и опять о том же:

—Гляди да гляди.

—Что глядеть, что глядеть, — успокаивала другая.

Обе вспорхнули и улетели. Обрадованный доверием ласто­чек, Гринька побежал в огород, хлопая в ладоши, закричал:

—Баба! Баба! Мы мир заключили! Мир!

—С ласточками? — спросила бабка.

—Ага! Теперь ещё с дедой им помириться.

Но когда вернулся с рыбалки дед и замахал удилищем, лас­точки тут же набросились на него.

—А у меня мир! — похвастался внук.

—Вот и хорошо, — похвалил дед.— А мне что делать? Не любят они мои седые волосы.

Было раннее утро. Солнце ещё скрывалось за горой, когда в тесном дворе поднялся переполох. Ласточки тревожно закрича­ли, и первой проснулась бабка. Её-то они, видно, и ждали и кру­жились подле окна, словно просили, чтобы она вышла поскорей и отвела беду.

— Сичас, сичас, перестаньте! Эко расшумелись, видать, и
вправду что-то неладно.

Тонкий ласточий вопль на миг заглушил гортанный урывча­тый рокот, и бабка метнулась на улицу. Из-под сарая бесшумно и стремительно выметнулась сорока, едва коснулась столба и, уронив себя подстреленно, пронеслась в кусты.

—Ах ты, разбойница! Ах ты, плутовка! — всполошилась баб­ка и разбудила деда. Он схватил со стены ружьё и в трусах вы­скочил на крылечко.

—Где она, мошенница! — закричал дед, словно перед ним была не сорока, а страшный зверь. Проснулся и Гринька. Он и глаза забыл протереть, комом вывалился из кровати и выскочил на крыльцо, охваченный светлой утренней прохладой.

— Деда! Баба! Вы кого испугались? Это на кого, деда, с ружьём-то?

На лицах стариков светилось радостное возбуждение, и Гриньке показалось, что дедка с бабкой были тоже дети.

— Не греми-ка ты пушкой-то своей, — засмеялась бабка. — Спрячь её подальше.

Сорока трещала в кустах. Ласточки, уставшие от ранней тре­воги, сели на забор, глядели на спасителей и переговаривались:

—У-це-ле-ли, у-це-ле-ли!

—То-то, что «уцелели»,— угадывала бабка ласточкино слово. — А вы не плошайте другой раз. Как она из кустов, вы к окошку и зовите нас кого-нибудь.

—Ты бы, деда, пальнул в кусты-то. — посоветовал Гринь­ка. — Может, и попал бы в неё.

Бабка погрозила пальцем.

—Вот скажу тебе. Гриня, не надо так. У сороки-то в черёмуш­нике пять-шесть малых детёнышей. Что же им потом погибать, если вы подстрелите мать или отца?

—Она же ласточек наших зорит...

—А ты-то зачем? Вот и паси их, вот и отгоняй разбойницу, не прозевай.

А дед ухмылялся, прислушиваясь к разговору. Переломил ружьё и, патроны вынув, посмотрел в стволы, упирая их в восхо­дящее из-за горы солнце. Потом громко и радостно захохотал.

— Эко славно мы позабавились!

За ночь небо заморочилось, а с рассветом закапал дождь, запорывал ветер, воздух забусился. Бабка прикрыла огурцы плёнкой, собрала в огороде инвентарь и занесла под сарай.

— Видно, ненастье собирается, — сказала она. Гринька ждал такого же, как и раньше, светлого дня, и запечалился было, но бабка с дедкой были веселы, затаённо поглядывали в окно, буд­то поджидали гостя. Печку затопили и про запас принесли беремце дров.

— Однако, перестанет, — заходил дедка с улицы, праздничный и суетливый, — на западе светлеет.

Тотчас и бабка выбегала на крыльцо и возвращалась уве­ренная.

— Не перестанет. Там облака-то не светлеют, а разглажива­ются. Это к дождю. Да и ласточки вон над самой рекой летают.

Гринька глянул на широкую реку— чёрные линии гасли и вновь накладывались на свинцово-пасмурную гладь. Ласточки, казалось, тоже радовались этой хмурой и невесёлой погоде.

— Им ведь там холодно. В гнезде бы им сидеть, — сказал с грустью Гринька.

— Им такая погода как раз, — сказала бабка, — насекомая тяжела, вниз спускается, ласточкам только и остаётся, что соби­рай да собирай. Им такая пора — благодать. Да и чему не благодать от дождя?

И. улыбаясь, она оглядела затуманенную гору, мокрые и чёрные, как просмолённые, крыши, умытую отцветшую черё­муху и ласково закивала головой, и Гринька повеселел, пере­няв настроение бабки. Ему показалось на миг, что всё, что есть на земле: трава, кусты, огород бабкин, — глядело сейчас на небо в каком-то ожидании, подставив лицо дождю, и жаль было желтоцветной травки под крышей, которой не касалась влага. Что-то вольное и доброе разлилось по сердцу мальчишки. Он не мог усидеть в избе и выбежал во двор, за калитку, там соб­ралась уже маленькая лужица. Гринька засучил штанишки и побродил по ней, поплясал, приятно чуя. как просекают рубаш­ку острые капли дождя. С крыльца глядели на него дедка с баб­кой и не унимали, не спугивали радость его жёстким словом («нельзя». С обеда дождь пошёл ровно и спокойно. С крыш и сараев побежали неуёмные струйки. Среди двора они собирались в Ручеёк. Выползал ручеёк на улицу и соединялся со своими говорливыми братьями. Обнявшись, бежали они, подскакивая на сучках и коряжках. и ныряли в реку.

Это был первый тёплый ласковый дождь, и Гриньке не хоте­лось уходить с улицы. Набродившись по лужам и отправив свои бумажные кораблики в реку, он взял бабкин ватник и уселся под сараем. Ласточки то и дело подлетали к гнезду и подносили пол­ные клювы корму. Отталкивая друг друга, тянулись к пище пять жёлтых ртов-треугольничков. И скрывались тотчас, как ласточки отлетали. Гринька глядел долго и убедился, что ластотят не на­кормишь. Понимали это и ласточки, утомлённые, садились на наличник и тихо переговаривались.

—Кормим, кормим, а накормить не можем. — сказала одна.

—Успокойся, посиди: надо и себя пожалеть, — ответила другая.

Короткими лапками они пришагнули друг к другу и стали обираться, роясь клювом в грудке, в крыльях, в хвосте; стали прихорашиваться, встряхиваясь всем тельцем, трепеща кры­льями и примащивая их на спинке. Гринька спрятал под ватник красные холодные ноги, утянул голову в плечи, кепку нахлобу­чил ниже ушей — ему не хотелось уходить в тёплую избу. Дождь принёс нежданные радости и волнения. Ему казалось, что похож он сейчас на все эти потяжелевшие и потемневшие предметы, которые промокли под дождём и стынут, мокнут с удовольстви­ем. Как хорошо солнце и тепло, но и как желанна прохлада и этот ровный, покойный шорох в огороде, на реке, на крышах, словно кто-то без конца посылал на землю эту ласковую неуто­мительную зябкость. И не видел Гринька, как у окна в избе дед приложил к губам палец и подмигнул бабке: не мешай-де, пусть побудет парень наедине с утолённым и задремавшим миром.

Дождь шёл три дня. Под вечер разлилась пожаром закат­ная заря. Солнце подняло Гриньку раньше времени. Мохнато-жёлтое, оно заполнило всё кругом чистым светом. От земли, от лапушистых подсолнухов, от крыш и зелёных полян источался зыбкий пар. Всё обещало радость, и было непонятно, отчего тревожатся ласточки. Тревога была особая: они не метались под сараем, не носились над крышей, а тихо трепетали над гнездом, боясь сесть на него, порхали перед окном, словно просили раз­делить какую-то печаль, всхлипы их были коротки.

—Уж не заболели ли ластотята? — сказал дедка.

—Просят, просят о чём-то. Помощи просят, — встревожи­лась бабка и вышла во двор, за ней дедка с Гринькой. Сели под сараем на дрова и стали приглядываться, с какой стороны беда пришла. Ни кошки на сеновале, ни какой другой живности не чу­ялось, только воробьи дружно чирикали, радуясь наступлению ведреной погоды.

—Спали, видно, плохо, — сказал дедка и добродушно за­смеялся.

— А смотри-ка, старик, что это за тёмное пятно над гнез­дом?

Как ни приглядывался дедка к крыше, а ничего не видел, и внук сбегал в избу за очками.

—Да ведь, это, бабка, подтёк! — виновато забормотал дед, вытягивая жилистую шею.— Неужели где дырка образовалась?

—«Дырка, дырка», — сердито заворчала бабка. — У тебя всё так. «Наладил, прилетайте, гостьи!» Что делать-то, говори?

— А сейчас нам Гриня поможет, — бойко проговорил дед. — Полезай мне, Гриня, на плечи. Дотянись до гнёздышка, узнай поближе, велика ли беда.

Так высоко поднялся Гринька, что увидел всякую палочку, во­лосинку в гнезде. Открылись ему ластотята, сырые, лохматень-кие, слабые головки ладят поднять и роняют их тут же. Не опе­рились ещё сполна, и тельца их выглядят фиолетовыми. Гринька тронул гнездо — и отвалился от него сырой ком. Гринька заорал, испуганно пуча глаза.

— Дырка, деда, дырка в крыше! Всё мокро тут! Что делать?

— Спасать будем, — вот что делать, — спокойно сказал дед.

— «Спасать!» Зла на тебя не хватает, — не унималось баб­ка, — мастерил, мастерил, а что толку-то. Всё у тебя комом!

— Гриня, давай-ка вот что. — советовал дед, не обращая внимания на сердитые бабкины слова. — Пошарься в другом гнёздышке, сухое ли оно, крепкое ли?

- Посмотрим-ка, ага, — догадался внук о планах деда и ощупал старое, пустое гнездо. — Хорошее, деда, хорошее!

—Вот и славно. Делай-ка теперь, что надо.

—Ты растолкуй, что делать-то. Несмышлёныш ведь, — в бабке всё ещё кипела досада на старого. Но тут она размягчила строго собранные губы и заулыбалась, увидев, как внук положил на ладонь птенца, подышал на него широко раскрытым ртом и посадил в другое гнездо. Так он всех пятерых обогрел дыхани­ем, переселил из дома в дом и заискал глазами их родителей.

—Глядите-ка! Сидят! — удивился он.

Ласточки не кричали, не кружились, не поднимали тревогу и только поглядывали с наличника на Гринькино дело.

— Сидят, Гриня, вполне доверяют тебе, — заговорила уже ровным голосом бабка. — А не доверяли бы, разве бы они жили у нас. Мало ли лесу.

Только Гринька слез с дедовых плеч, ласточки тут же к гнезду подлетели. Самчик строго сказал что-то, и самка в гнездо полез­ла. Повозилась там, похозяйничала, распушила себя, большой стала и уселась на птенцов. Самчик же пропел первое коленце своей песни, и Гринька перевёл его на свой язык.

— Гляди-ка чо! Гляди-ка чо! Гляди-ка чо!

И захлопал ладошками, когда и бабка перевела также пти­чью радость.

— Вот вам и «гляди-ка чо». Дом вам новый подарил Гринька-то наш.

Перед тем как выводку вылететь, ласточки опять сделались сердитыми и запрещали ходить под сарай. И уж вовсе искрича-лись, когда один из птенцов, всякими хитростями выманенный, выпорхнул из гнезда и уселся на жердочке прясла. Родители кружились подле него, спугивали и велели лететь, крыльями касались его — птенец затрепыхался, но усидел, распушился и застыл, замер на целый час, безрадостный, словно обиделся, что лишён теперь тёплого гнезда.

Шепча что-то, Гринька подкрался к пряслу и коснулся виль­чатого хвостика птенца, тот вспорхнул и вознёсся. Тут же впе­реди и позади него оказались родители и повели его в воздух неторопливо, робкого и неловкого. Так они покружились недолго над домом и сели передохнуть, тихо говоря что-то молчаливому малышу.

Последнего птенца ласточки грубовато вытолкали из гнез­да, — так он боялся, слабенький, так не верил в свои крылья. И верно, косо-косо запорхал к поленнице, свалился на неё, но тут же поднялся на ноги и встряхнулся. Ушибся маленько, но и ос­мелел, и так как отец хотел вновь столкнуть его — сам взлетел и над крышей поднялся, и тут родители, словно под конвоем, усадили его на жердочку, отчаявшегося.

Назавтра вся семья дружно летала над избой, возвращалась отдохнуть на наличник— любимое место родителей, и вновь поднималась в воздух. Лишь ночь подогнала пташек к гнезду, но внутрь они не полезли, а уселись на кромке его, скатавшись в рыженькие комочки.

Прошла неделя. Остудилось и притихло ласточье гнездо, но рядом зазвенел сотнями голосов черёмуховый куст, словно справлялся в нём последний птичий праздник. Вздымалась из листвы шумная стая, и тень её металась в воздухе, то падая к реке, то исчезая в небе.

Раз от работы огородной разогнула бабка спину, прислуша­лась и обвела удивлёнными глазами небо.

—Дедка! Гриня! Как тихо-то. Это пошто тихо так кругом?

—Да не ласточки ли отлетели? — спохватился дед, глянув на реку.

—Ласточки? Неужто отправились? И не попрощались. Как же так-то?

—Улетели ласточки! Куда улетели? — спросил Гринька.

—В тёплые края. До будущего лета.

И хоть без умолку чирикали воробьи, их песня казалась не главной. Гринька целый день помогал старикам убирать с ого­рода огурцы и помидоры и всё прихватывал себя на том, что чего-то недостаёт, будто унесли ласточки с собой само лето, и тёплую воду в реке, и радость, которая была такой особен­ной.

Как-то неожиданно помрачились дни, пошли холодные дож­ди. Спасаясь от стужи, в сени залетела ласточка и переполоши­ла семью.

— Да как же ты не улетела-то? Что с тобой будет? — заохала бабка.

Ласточка как будто была своя, никого не боялась, спокойно сидела на черепке мухобойки, воткнутой в стену, далась в руки Гриньке и не билась, лишь вздрагивала, а Гринька дышал теп­лом на её атласную спинку. Так она и ночевала в сенях. Назавт­ра открылся тёплый день. Гостья забеспокоилась, увидела рас­пахнутую дверь и, поблагодарив коротким щебетом, вылетела и скрылась в синеве.

Скоро Гриньку повезли в школу. Сидя в лодке, он вдруг ощу­тил прикосновение к рукам своим тёплых ласточкиных перьев и приохнул:

— Ох, деда, мы крышу-то не исправили.
Тут и бабка не удержалась:

—На днях деда крышу отремонтирует, а весной ты сам до­щечку приколотишь. Ласточки любят новые гнёзда вить.

—Ну, конечно, приколочу, — радостно отозвался Гринька.

Вопросы и задания

Расскажите о том, какое впечатление произвёл на вас рассказ А. Зверева «Ласточки». Объясните себе и другим, почему именно так, а не иначе вы чувствуете и думаете, вспоминая рассказ. Для более глубокого и точного толко­вания рассказа вы можете воспользоваться следующими вопросами.

1.Назовите всех персонажей рассказа и охарактеризуйте их. Можно ли говорить о ласточках как об основных образах произведения? Дайте обоснование своего мнения.

2.Каковы взаимоотношения дедушки и бабушки Грини? Как они относятся к ласточкам?

3.Сопоставьте отношение мальчика к птичкам в начале лета и перед отъездом домой. Можно ли говорить о том, что в последнее лето перед школой Гриня не только уз­нал много нового, но значительно изменился, повзрос­лел? Докажите своё мнение, используя фрагменты тек­ста.

4. Какие эпизоды жизни семьи Якимовых запомнились вам больше всего? Почему? Что вы чувствовали, читая фраг­менты рассказа?

5. Какое время описывается в рассказе? Как автор показы­вает движение времени? Помогают ли в этом описания природы? Докажите свою мысль с помощью цитат.

6.Что вы узнали о пространстве, воссозданном в рассказе?

7.Почему рассказ назван «Ласточки»? Попробуйте подоб­рать иные названия произведению Алексея Васильеви­ча Зверева. Отражает ли ваше название полноту замысла автора?

8.Каков художественный мир рассказа А. Зверева? Попробуйте устно или письменно охарактеризовать мир произ­ведения, вернувшись к размышлению над всеми вопроса­ми.

9.Вы убедились, что размышления над вопросами позволили вам выразить своё отношение к рассказу более под­робно и точно. Выполните последнее задание: напишите рассказ о лете в деревне с точки зрения внука Якимовых Гриши или от имени ласточки-мамы (на выбор).

Марк Сергеев (1926-1997)

В "Автобиографическом конспекте» почётный гражданин города Иркутска Марк Сергеев пи­
сал: «Я родился среди книг в старинном дедовском доме, и доныне стоящем на одной из тихих улочек города Енакиево. в Донбассе, с малолетства был предо­ставлен сам себе, и толстые фолианты, на толстых листах кото­рых были запечатлены храмы всех народов земли, а также ас­трономические атласы, тома русской классики — все большие нарядные приложения к журналу «Нива» — были первыми мо­ими друзьями». С 1939 года М. Сергеев жил в Иркутске, здесь учился в 21-й школе, отсюда ушёл на фронт. За две недели до начала войны вместе с другими старшеклассниками он посадил аллею тополей рядом со школой. У здания бывшей школы (там теперь туберкулёзная больница) — скромный мемориал, у кото­рого ежегодно 8 мая собираются земляки, чтобы почтить память школьников, из старших классов шагнувших в пекло войны.

Дата добавления: 2015-06-26