XXXVIII 10 страница

– Ist! – снова прокричали им, приказывая остановиться.

Тогда они рванули к дверям конференц‑зала. Историк, задыхаясь, бросил коробку с рукописью на стол, а сам в изнеможении опустился на стул.

– Все, – в отчаянии выдавил он. – Сейчас нас схватят.

– Это мы еще посмотрим, – отозвался Багери, поспешно извлекая из своего мешка пистолет.

– Вы с ума сошли?!

Багери приоткрыл дверь, через образовавшуюся щель прицелился и открыл огонь.

Грянули два пистолетных выстрела.

– Один готов! – со злорадной усмешкой прокомментировал иранец.

– Моса! – завопил Томаш. – Вы рехнулись!

Но Багери, интуитивно ощутив движение слева по коридору, развернулся наизготовку в сторону пожарной лестницы.

– Еще двое, – удовлетворенно пробурчал Багери.

– Что вы делаете?! – взвился Томаш. – Нас теперь обвинят еще и в убийстве! Вы только усугубляете наше положение!

– Вы не знаете этой страны, – жестко парировал Багери, не оборачиваясь в его сторону. – Здесь нет большего преступления, чем то, что мы уже совершили. По сравнению с этим ухлопать пару‑тройку служивых – сущая ерунда.

– Но и застрелив еще несколько человек, вы делу не поможете, – настаивал историк.

Иранец окинул быстрым взглядом коридор и увидев, что преследователи, столкнувшись с вооруженным сопротивлением, отступили и спрятались, поднял с пола торбу с инструментом и прижал ее к себе локтем правой руки. Затем, продолжая держать пистолет наготове, левой рукой принялся в ней шарить.

– Они нас не возьмут, – процедил Багери сквозь зубы.

Рука на мгновение замерла в мешке, по‑видимому, нащупав то, что искала, и появилась наружу с двумя предметами белого цвета. Томаш подался вперед, стремясь убедиться, что зрение его не обмануло.

Шприцы.

– Это хлорид калия, раствор калиевой соли. Вы должны сделать себе укол.

– Зачем?! – прошептал Томаш, схватившись рукой за сердце.

– Чтобы нас не взяли живыми.

– Вы сумасшедший.

– Они замучают нас до смерти, – объяснил Багери. – Будут пытать, пока мы не признаемся, а потом пустят в расход. Так что уж лучше самим.

– Но, может, нас и не убьют.

– Давайте не будем спорить, – возразил иранец, держа шприцы в руке. – И потом, это приказ: в случае провала операции не сдаваться живыми. Хороший агент должен понимать, что бывают ситуации, когда приходится жертвовать собой во имя всеобщего блага.

– Но я не агент. Я…

– В данный момент вы – агент ЦРУ, – прервал его Багери, стараясь, однако, не повышать голос. – Хотите того или нет, но вы выполняете важнейшее задание и являетесь носителем информации, которая, попади она к иранцам, создаст серьезные осложнения для Соединенных Штатов и приведет к росту нестабильности в мире. Они, – последовал жест в сторону коридора, – не должны захватить нас живыми.

Не сводя глаз со шприцев, историк отрицательно мотнул головой.

– Я себя колоть не буду.

Багери протянул руку со шприцами Томашу и, помахивая пистолетом, словно приглашал его выбрать один из них.

– Давайте‑давайте, берите! И поскорее.

– Я не смогу это сделать.

Пистолет нацелился португальцу в лоб.

– Послушайте меня. У нас два варианта. Первый, – Багери опять покачал рукой со шприцами, – мы сами вводим себе раствор. Смерть, уверяю вас, будет легкой и быстрой. Хлорид калия, попав в кровь, мгновенно парализует работу сердечной мышцы. Этот препарат применяется в некоторых американских штатах для приведения в исполнение смертных приговоров. Как видите, все обойдется без мучений. Второй, – теперь он покачал пистолетом, словно взвешивая варианты, – два выстрела, вам и мне. Мучиться тоже особенно не придется, хотя сам способ зверский. И потом, я предпочел бы сэкономить две пули и укокошить, если удастся, лишнюю пару ублюдков, которые нас окружили. – Иранец сделал паузу. – Теперь поняли?

Глаза Томаша метались, перескакивая со шприцев на пистолет и с пистолета на шприцы. Шприцы и пистолет…

– Дайте подумать… – попытался выиграть время Томаш.

Томаш Норонья был профессором истории, а не агентом ЦРУ, и потому оставался при мнении, что со всеми можно договориться.

– Так что же?

– Нет… Я не знаю…

Багери поднял руку с пистолетом чуть выше – черное дуло в упор смотрело на историка.

– Я уже понял, решение придется принимать мне.

– Нет‑нет, погодите, не надо, – с мольбой произнес Томаш. – Давайте шприц!

Багери подкинул один из шприцев, так что тот упал на стол перед португальцем, а второй, предназначенный для себя, убрал в карман.

– Это очень просто, – продолжал убеждать он. – Сами увидите, бояться нечего.

Трясущимися руками Томаш вцепился в прозрачный пакетик и потянул за уголок, однако пластик даже не надорвался.

– У меня не получается!

– Дайте сюда! – Багери нетерпеливо махнул ему рукой.

Томаш вернул упаковку. Иранец разодрал ее зубами, вынул шприц, уже заправленный и с иглой, поднял вертикально вверх и выпустил в воздух тоненький фонтанчик.

– Готово, – сообщил он. – Или хотите, чтобы я сам вас уколол?

– Нет‑нет. Я… не надо…

Багери протянул ему шприц.

– Давайте, и побыстрее!

Томаш с трудом поймал шприц, засучил рукав куртки, но тут же опустил обратно и повторил то же самое с другим рукавом.

– Я не смогу! – в отчаянии замотал он головой.

Багери подошел к нему.

– Значит, это сделаю я!

– Нет‑нет! Не надо, я попробую еще раз!

Багери быстро схватил со стола шприц.

– Мне уже ясно, что сами вы не справитесь! – прорычал он. – Я сейчас…

Неожиданный звук заставил его обернуться к двери. В тот же миг в зал влетели две фигуры, за ними еще и еще, и все эти люди навалились на приготовившегося стрелять Багери.

И из этой кучи‑малы раздавались ругань, рев и стоны. Томаш, бросившись на пол, на карачках пытался отползти подальше от этого дикого сплетения человеческих тел. В конференц‑зал ворвались новые люди, вооруженные АК‑47, и рявкнув что‑то на фарси, наставили автоматы на историка.

Испытывая одновременно ужас и облегчение, Томаш медленно поднял руки вверх.

Повязка на глазах не позволяла видеть ничего, кроме пробивавшейся из‑под нее узкой полоски света. В крепких руках волочивших его неведомо куда незнакомцев Томаш ощущал себя тряпичной куклой. Почувствовав, однако, перемену температуры воздуха и услышав голоса, звучавшие словно в замкнутом пространстве, португалец понял, что его куда‑то втащили. И хотя руки по‑прежнему оставались скованными за спиной железными браслетами, теперь он шел своими ногами. Нужное направление ему задавали болезненными тычками в спину и плечи. После бесчисленных невидимых коридоров и лестниц, спотыканий и падений его наконец впихнули в какую‑то дверь и рывком усадили на жесткий деревянный стул. В помещении галдели на фарси несколько мужских голосов, и Томаш не сразу различил обращенный к нему по‑английски вопрос.

– Passport?

Лишенный возможности собственноручно предъявить документ, он наклонил голову и коснулся подбородком левой стороны груди.

– Здесь.

Чьи‑то пальцы скользнули ему во внутренний карман куртки и достали оттуда бумажник. Стоявший вокруг галдеж прорезало характерное металлическое стрекотание, которого португалец не слышал уже тысячу лет. Кто‑то на древней пишущей машинке, очевидно, заполнял формуляр.

– В какой гостинице вы остановились? – прозвучал тот же голос.

В помещении вдруг повисла тишина – все одновременно умолкли, словно из любопытства узнать нечто важное о вновь поступившем задержанном.

Томаша вопрос удивил. Если дознаватель спрашивает, в каком он отеле, значит, личность его еще не установлена, и следовательно, неизвестно, зачем они с Багери проникли в министерство. Стало быть, можно попытаться убедить дознавателя, что все случившееся – нелепая ошибка.

– В «Симорге».

Снова застучала машинка.

– Цель вашего пребывания в Иране?

– Я работаю над проектом.

– Каким?

– Над секретным проектом правительства Ирана.

Возникла пауза – очевидно, дознаватель обдумывал полученный ответ.

– А если более конкретно?

– Министерства науки.

Новая очередь пишущей машинки.

– Что вы делали в кабинете «К»?

– Работал.

– Работали? В час ночи? И проникли в кабинет «К» без разрешения?

– Мне необходимо было кое‑что посмотреть.

– Почему вы не открыли дверь ключом? Если у вас имеется разрешение, почему не отключилась сигнализация?

– Так там была сигнализация?

– Конечно, помещение на охране. Входная дверь в кабинет «К» защищена охранной системой, которая выведена на пульт сил безопасности. А как, по‑вашему, мы узнали, что там посторонние? Когда используется «родной» ключ, система автоматически отключается.

– Мне срочно требовалось заглянуть в один документ. А ключа под рукой не оказалось.

– Если так, почему вы открыли огонь на поражение, стали стрелять в наших людей?

– Стрелял не я. Стрелял тот, другой. Он решил, что это вооруженное нападение.

– Хорошо, это мы еще проверим.

Послышалась отрывистая команда на фарси, озвученная тем же самым голосом. Томаша сдернули за шиворот со стула и втолкнули в соседнее помещение. Там с него сняли наручники и повязку. Слепо моргая от яркого света, португалец увидел, что находится словно в фотоателье: прямо перед ним на треноге стоял фотоаппарат, сверху светили два рефлектора. Выглянувший из‑за камеры мужчина знаком велел ему смотреть в объектив и щелкнул кнопкой затвора. Потом его запечатлели в профиль – с правой стороны и с левой – и подпихнули к стойке, похожей на обычную конторскую, где, измазав пальцы жирной краской, сняли отпечатки.

Затем повели дальше, как оказалось – в блок санобработки.

– Разоблачаемся полностью, – приказал очередной военный чин.

Раздевшись догола, Томаш моментально покрылся гусиной кожей и, зябко ёжась, в попытке сохранить тепло обхватил себя руками. Иранец тем временем неспешно убрал его одежду в ячейку стенного шкафа, а с другого стеллажа достал нечто напоминавшее старую, стираную‑перестираную полосатую пижаму, но только из ужасно грубой ткани и отвратительно пошитую.

– Надеваем казенное.

Профессор Норонья, успевший изрядно замерзнуть, не заставил себя долго упрашивать.

В грязной и сырой камере со зловонной парашей кроме него было еще четверо арестантов, все иранцы. Трое говорили только на фарси, однако четвертый, пожилой болезненного вида мужчина в круглых очках, владел английским. В первые часы пребывания в кутузке он дал Томашу выплакаться в уголке наедине с самим собой, а когда новый постоялец немного свыкся с обстановкой и успокоился, подошел к нему.

– Первый раз всегда самый трудный, – положив ему руку на плечо, произнес иранец негромко, располагающим к доверительности тоном. – Ведь у вас это первый раз?

Томаш провел ладонью по лицу и утвердительно кивнул.

– Увы, это ужасно, – вздохнул сокамерник. – Когда такое впервые приключилось со мной, я плакал два дня подряд. Было стыдно и обидно сознавать, что меня, профессора литературы Тегеранского университета, посадили как обыкновенного воришку.

Историк с удивлением посмотрел на него.

– Вы преподаете в университете?

– Да. Мое имя – Парса Кани, я читаю курс английской литературы.

– А здесь‑то вы как очутились?

– Меня обвиняют в связях с прореформистскими газетами. Дескать, я плохо отзывался о Хаменеи и поддерживал бывшего президента Хатами.

– Это разве преступление?

Пожилой иранец пожал плечами и поправил очки.

– Фанатики полагают, что да. Знаете, меня в первый раз посадили не сюда. Тюрьма, где мы сейчас находимся, пользуется дурной славой. Ее построили в семидесятые годы, еще при шахе, и заправлял здесь всем САВАК – шахская тайная полиция. Когда в 1979 году произошла Исламская революция, формально Эвин передали в ведение Национального управления тюрем. Но только формально. Сейчас она стала, так сказать, межведомственной тюрьмой. Судебные власти рулят 240‑м сектором, Стражи революции командуют в 325‑м, Министерство разведки и безопасности распоряжается 209‑м. А они все конкурируют между собой, ведут подковерную борьбу, и бывает, одна структура допрашивает заключенных другой, одним словом, тут царит жуткая неразбериха.

– А нас держат в каком… секторе или блоке?

– Мы сидим в смешанном. Меня схватили Стражи революции. А вас?

– Не знаю.

– А за что вас взяли?

– По недоразумению. Я оказался в неурочное время в Министерстве науки. Но я надеюсь, меня скоро отпустят. – Томаш поежился и запахнул поплотнее тюремную робу. – Как вы полагаете, мне позволят связаться с посольством одной из стран Европейского Союза?

Пожилой иранец грустно усмехнулся.

– Это как повезет. Но в любом случае они вас предварительно хорошенько выпотрошат.

– Как это?

Вздохнув, Парса посмотрел на португальца усталым взглядом.

– Послушайте, господин… э‑э‑э…

– Томаш.

– Послушайте, господин Томаш. Вас поместили в Эвин, одну из самых страшных тюрем Ирана. Вы хоть малейшее представление имеете о том, что здесь происходит?

– Нет.

– Тогда могу рассказать на своем примере. Моя первая посадка в Эвин началась с того, что меня избили. Но это была лишь легкая разминка, так как очень скоро мне довелось отведать здесь фирменное блюдо под названием «чиккен‑кебаб». Вы никогда не ели «кебаб» в иранских ресторанах, господин Томаш?

– Как же, «кебаб»… Это типа сандвича. Я ими наелся…

– «Чиккен‑кебабом» здесь называют способ ведения допроса. Сначала тебе связывают отдельно руки и ноги, затем запястья и щиколотки соединяют и тоже связывают, а потом подвешивают на здоровенной арматурине, просунув ее меж локтей и коленей. Ну а после того как ты повисишь некоторое время, как курица на вертеле, тебя вдобавок начинают бить.

На лице Томаша застыл ужас.

– И с вами делали такое?

– Да, делали.

– За то, что вы критиковали президента?

– Нет‑нет. За то, что я защищал президента.

– За то, что защищали президента?

– Да. Хатами тогда был президентом и намеревался осуществить реформы, которые бы покончили с перегибами религиозных фанатиков, этих преступных безумцев, прославляющих невежество и превративших нашу жизнь в ад.

– И президент не может вас освободить?

Парса покачал головой.

– Теперь президент уже другой, радикал. Но я не об этом хотел сказать. Истина состоит в том, что Хатами, занимая президентский пост, не имел никакой власти над этими сумасшедшими. Я знаю, что говорю вещи, похожие на бред, но у нас тут, знаете, совсем не так, как было в Ираке, где Саддам приказывал, а остальные заглядывали ему в рот. Здесь все иначе. В 2003 году президент Хатами распорядился провести инспекцию в этой тюрьме. Официальная президентская комиссия, люди, которым он доверял, прибыли сюда и попытались осмотреть 209‑й сектор. Но типы из Министерства разведки и безопасности их сюда просто не пустили.

– А что же люди президента?

– Убрались несолоно хлебавши. – Иранец сделал неопределенный жест. – Это чтобы вы ясно себе представляли, кто правит в стране… Здесь вообще творятся такие вещи… и никто ничего не может поделать… Однажды меня прокатили на «карусели». Бросили на спину на такую, знаете, вертушку диаметром в человеческий рост, привязали к ней за руки и за ноги и включили мотор. Эта штука вращалась с бешеной скоростью, а они горланили какую‑то песню и били. Без разбору – куда попадут. – Он тяжело вздохнул. – Я потом кровью харкал.

– Изверги!

– Фарамарзу, вот этому молодому человеку, – пожилой иранец показал на одного из соседей по камере – костлявого парнишку с синяками под глазами, – они устроили такое, что в страшном сне не приснится. Привязали к гениталиям груз, подвесили за ноги под потолком и оставили висеть так, вниз головой, на целых три часа.

Томаш с неописуемым ужасом посмотрел на Фарамарза.

– Вы думаете… неужели они и со мной могут сделать такое?

Парса сел рядом с ним на пол.

– Все зависит от того, какое решение они примут относительно причин и целей вашего пребывания в неурочное время в Министерстве науки, – он провел кончиком языка по тонким губам. – Если решат, что вы занимались обычным воровством, дело может обойтись перебитыми палкой кистями рук и парой лет заключения. Ну, а если решат, что вы занимались шпионажем… тут я и загадывать боюсь.

Историк почувствовал приступ панического страха и пожалел, что не воспользовался шприцем.

– Но ведь я иностранец, они же не…

– Именно потому, что вы иностранец, – перебил Парса и поднял вверх указательный палец. – В одном я уверен: вам не избежать худшей из пыток, «могилы», или «белого безмолвия». Нет человека, который, подвергнувшись этой пытке, рано или поздно не сломался бы. Некоторые держатся три дня, есть такие, кто выдерживает три месяца, но в конце концов все во всем сознаются. А если не сознаются в Эвине, их отправляют в 59‑ю тюрьму, там стократ хуже. Конечный результат один: все без исключения сознаются. Сознаются в том, что совершили, в том, что хотели совершить, а также в том, чего не совершали.

– И… и… что там делают с… арестованными?

– Где?

– В этой «могиле».

– В «могиле»? Ничего.

– Как ничего? Я не понимаю.

– «Могила» – это одиночная камера, похожая на склеп. Представьте себе, каково день за днем находиться в небольшом замкнутом объеме, тесном как склеп, ни с кем не разговаривая, не слыша никаких звуков. Когда я рассказываю о «могиле», вам кажется, что ничего особенного в этом нет, ведь так? Тем более по сравнению с «каруселью» или «чиккен‑кебабом». На самом деле выдержать это… – Он махнул рукой. – Кое‑кто даже теряет рассудок. В Эвине «могилы» есть во всех секторах, но самые страшные, как я сказал, не здесь, а в центрах содержания.

– Центры содержания?

– В газетах их называют «nahad‑eh movazi», то есть параллельные структуры досудебного содержания. По сути это нелегальные тюрьмы, поскольку закон не предусматривает их существования. Принадлежат эти «параллельные структуры» добровольному вооруженному ополчению «Басидж», организациям типа «Ансар‑и‑Хезболла» и иранским спецслужбам. Они не зарегистрированы как тюрьмы, кто в них содержится – неизвестно, даже правительственные органы не имеют доступа к данным об их финансировании и структуре. Парламентарии и президент Хатами пытались поставить «nahad‑eh movazi» под запрет, но не смогли.

– Как такое возможно?

Глаза иранца устремились кверху, словно переадресовывая вопрос небесным инстанциям.

– Такое возможно только в Иране, мой дорогой друг, – с горечью признал Парса. – Только в Иране.

– И вы уже бывали… были в таком центре?

– Конечно. Честно говоря, после первого ареста меня направили не в Эвин, а прямиком, знаете ли, в 59‑ю тюрьму.

– Но вы говорите, в тюрьму, а не в эту… как ее… параллельную структуру.

– Обычно ее называют 59‑й тюрьмой, или Эсхраат‑Абад, но де‑юре такого пенитенциарного учреждения нет. Это – наихудшая из печально известных «nahad‑eh movazi».

– Она находится тут, в Тегеране?

– Да, 59‑я тюрьма расположена в комплексе на проспекте Валиаср и контролирует ее «Сепах», разведорганы Корпуса стражей Исламской революции. Нет «могил» хуже, чем в этом центре содержания. Здешние, эвинские, по сравнению с ними – царские чертоги. Вы даже не представляете, как там ужасно… Можно сойти с ума в один день.

– И… иностранцев тоже туда помещают? – с содроганием спросил португалец.

– Да кого захотят! Кто попадает в 59‑ю, как бы перестает существовать. В Эвине хоть список заключенных имеется. Там же ничего подобного нет и в помине… Так что могу вам дать один совет. – Парса помолчал. – Если есть в чем сознаться, лучше сразу сознайтесь, – тихо сказал он. – Вы слышите меня?

В тесной и грязной как хлев камере, где давило все – и мрачные, поросшие плесенью стены, и воздух, пропитанный тошнотворным запахом параши, Томаш не сомкнул глаз всю ночь и утром продолжал мучиться раздумьями, решая, что следует сказать, а о чем – промолчать, когда вызовут на допрос. Одно он знал твердо: ни при каких обстоятельствах он не должен сознаваться в том, что выполнял задание ЦРУ, ибо подобное признание было равнозначно смертному приговору.

Однако как он мог объяснить необъяснимое, а именно – взлом сейфа и знакомство с Багери? Хотя у историка и сложилось впечатление, что в момент, когда его захватили, иранский «подельник» был уже мертв, проверить этого он не мог. Следовательно, имелся риск, что Багери, останься он жив, начнет давать показания. И в любом случае, жив Багери или мертв, португалец не мог придумать объяснения его и своему присутствию в министерстве. И потом, если цэрэушника и не взяли живым, можно не сомневаться, что его личность установят и тут же займутся его связями. Могут допросить с пристрастием родственников и друзей, произвести обыски. И какие вскроются факты – неизвестно. В довершение ко всему не следовало забывать и о Бабаке. Удалось ли водителю скрыться или его тоже арестовали?

– Вас что‑то заботит? – поинтересовался Парса. – Мне показалось, вы разговариваете сам с собой…

– Пытаюсь подготовиться, что говорить на допросе.

– Правду, – повторил свой совет иранец, – и избежите жестоких мучений.

Томаш не мог открыть незнакомому человеку, что последовать его совету не может. Парса, похоже, это понял.

– А если не можете сказать правду, – продолжил он, обратив лицо к сочившемуся из зарешеченного окошка дневному свету, – я дам вам совет: не верьте ничему, что бы вам ни говорили. Ни единому слову. – Он в упор посмотрел на португальца, и глаза его сверкнули. – Когда меня схватили в первый раз и бросили в 59‑ю, они заявили мне, дескать, президент Хатами бежал из страны, а мои дочери арестованы и дали против меня показания. Сказано все это было с таким видом, что не поверить я не мог. И тогда они предложили мне подписать явку с повинной, заверяя, что так будет лучше для меня, поскольку это мой единственный шанс на прощение. Позже, когда я вышел на свободу, оказалось, что меня обманули. Президент продолжал исполнять свои обязанности, а моих дочерей никто не арестовывал.

Томаш был всецело занят мыслями о предстоящем допросе и в обед, когда рассеянно хлебал из алюминиевой миски жидкий куриный бульон. Наконец, сломленный усталостью, он забылся сном, свернувшись на подстилке, брошенной на сырой и холодный пол камеры общего содержания.

Из беспокойного сна, продолжавшегося несколько часов, Томаша грубо вырвал какой‑то человек, который тормошил его за плечо. Не сразу поняв, где находится, Томаш обнаружил, что камеру освещал все тот же дрожащий мертвенно‑желтый свет, что и накануне, а в зарешеченном окошке было уже совсем темно.

– Просыпайтесь! – гаркнул тот человек по‑английски, но с сильным иранским акцентом.

– А?

– Вас ждет полковник. Быстро!

Надзиратель рывком поставил его на ноги, выдернув из кармана кусок темной материи, завязал ему глаза, заломил руки за спину, защелкнул наручники и потащил за собой на выход. После долгих переходов по невидимым коридорам, лестничных подъемов и спусков тюремщик впихнул Томаша в обогреваемое помещение и толчком усадил на деревянную скамью. Наручники на руках он оставил.

Вокруг повисла тишина, однако Томаш ощущал, что в помещении он не один. До его слуха доносилось чье‑то дыхание, изредка слышалось похрустывание суставов пальцев.

Прошло минут пять. Притулившись правым боком к спинке скамьи, Томаш уперся во что‑то жесткое и понял, что в ребра ему давил столик, прикрепленный к боковой ручке скамьи – вроде как у школьной парты. Мгновение спустя он почувствовал, что кто‑то грузно уселся на этот столик, и сжался в ожидании пытки.

Безмолвие, однако, продлилось, как показалось историку, еще минут пять.

– Профессор Норонья, – раздался наконец сдержанный голос, эдакое убаюкивающее мурлыканье, маскирующее грозный рык, – добро пожаловать в наши скромные владения. Как вы устроились?

– Я желаю встретиться с представителем Европейского союза.

На несколько секунд снова воцарилось молчание.

– Мое имя Салман Каземи. Я полковник ВЕВАКа, то есть Министерства разведки и безопасности, – демонстративно проигнорировал он заявление арестованного. – У меня к вам ряд вопросов, если не возражаете.

– Я требую встречи с представителем Европейского союза.

– Первый вопрос совершено очевиден: что вы делали в час ночи в здании Министерства науки и технологий? С какой целью вы взломали сейф в кабинете «К» и извлекли из него документ, имеющий огромную важность для обороноспособности и безопасности Ирана?

– Я настаиваю на встрече с представителем Европейского союза.

– Что вы намеревались сделать с изъятым вами из сейфа документом?

– Я имею право на встречу с…

– Молчать! – неожиданно рявкнул над его правым ухом вышедший из себя полковник. – Вас в данный момент не существует! У вас нет никаких прав! Вы грубо злоупотребили нашим гостеприимством и развили деятельность, угрожающую безопасности нашего государства. Вы участвовали в преступной акции, в результате пресечения которой получили ранения четыре сотрудника органов госбезопасности, причем один из них находится в крайне тяжелом состоянии. Если он умрет, на вас ляжет, кроме того, вина в совершении убийства. Вы поняли меня?

Томаш продолжал молчать.

– Вы поняли?! – заорал полковник еще громче, прямо в самое ухо португальцу.

– Да, – промолвил он тихо.

– В таком случае будьте любезны отвечать на мои вопросы. – Полковник Каземи сделал паузу, перенастраиваясь на роль доброго следователя, и возобновил допрос спокойным тоном. – Что вы делали в Министерстве науки и технологий в час ночи?

– Я буду отвечать только после встречи с…

Сильный удар в затылок чуть не сбросил Томаша с лавки на пол.

– Ответ не принят! – прорычал офицер ВЕВАКа. – Повторяю вопрос: что вы делали в Министерстве науки и технологий в час ночи?

Томаш молчал.

– Отвечайте!

Молчание.

Последовал новый удар – на сей раз в правую скулу, столь мощный, что Томаш, издав глухой стон, не удержался на лавке и рухнул на пол.

– Я… вас… вы… – Ошеломленный, он не находил слов; правая сторона лица пылала от боли, левая наливалась холодом от соприкосновения с камнем. – Вы не имеете права так поступать! Я буду протестовать! Вы слышите? Я буду жаловаться!

Полковник расхохотался.

– Жаловаться? – переспросил он, явно найдя это слово забавным. – Кому жаловаться? Мамочке?

– Вы не можете поступать подобным образом! У меня есть право на встречу с консулом.

Сильные руки схватили Томаша за грудки, резким рывком дернули вверх и бросили на лавку.

– Вам уже сказано: никаких прав у вас нет! – Полковник снова перешел на крик. – Ваше единственное право – говорить правду, понятно? Правду! Только правда ведет на свободу! Спасение через правду. Мы руководствуемся этим принципом, это – девиз ВЕВАКа. Спасение через правду. Расскажите нам правду, и это вам зачтется. Помогите нам вывести на чистую воду врагов нашего государства, и вы будете вознаграждены. Более того: вы будете спасены. Спасение через правду. А будете упорствовать, продолжать играть в молчанку – горько раскаетесь. Послушайте, что я вам скажу, – он опять резко сменил тон и заговорил вкрадчивым голосом, – вы совершили ошибку, это факт. Но ее еще не поздно исправить. В конце концов, все мы ошибаемся, не так ли? Но гораздо опаснее упорствовать в совершенной ошибке, вы понимаете, о чем я? Послушайте меня, – речь его зазвучала еще тише, доверительнее, – давайте договоримся между собой, вы и я: вы мне все расскажете, а я вас позитивно охарактеризую в своем отчете. Мы ничего не имеем против вас лично, слышите? Мы всего лишь хотим, чтобы вы помогли нам обнаружить наших врагов. Видите, как все просто? Вы помогаете нам, а мы помогаем вам. А? Что вы на это скажете?

– С огромным удовольствием я помогу вам, – тщательно подбирая слова, Томаш начал излагать свою позицию, готовый в любой момент к новым побоям. – Но поймите, сначала я должен переговорить с представителем Европейского союза. Мне необходимо знать, какое обвинение мне выдвигают, а также я желал бы передать весточку семье. Кроме того, мне нужно договориться об адвокате. Как видите, я не прошу ничего из ряда вон выходящего.

Полковник выдержал паузу, будто взвешивая просьбу.

– Погодите, насколько я вас понял, – попытался резюмировать офицер ВЕВАКа, – если мы обеспечим вам контакт с европейским дипломатом, вы нам все расскажете, так?

Томаш колебался.

– Ну… в общем, конечно… я расскажу вам все, в зависимости от… уф… ну, короче, от того, что порекомендует мой адвокат.

Полковник Каземи хранил молчание. Томаш услышал звук зажигаемой спички, и мгновение спустя до него донесся едкий запах табака.

– Вы, должно быть, думаете, что мы кретины, – между двумя затяжками высказался Каземи. – С какой нам стати сообщать о вас в Евросоюз, будоражить их, не имея гарантий получить хоть что‑то взамен? Никто в мире не знает, где вы находитесь, и мы нисколько не заинтересованы в изменении положения. Если только вы сами не дадите нам для того веский повод.

Дата добавления: 2015-06-04