Гречкин 2 страница

Варшавский подходит к окну и смотрит на Землю, на Верхнюю Москву. Далеко‑далеко виднеются Верхний Париж, Обер‑Берлин, Рим Супериор. Такой вид недёшево стоит, очень недёшево.

Он звонит дочери.

– Май, привет. Ты сегодня у меня?

– Ага. Па, я буду поздно.

– Когда?

– Не знаю. Может, ночью. Так что ты меня не жди.

– Хорошо.

Отбой. В последнее время с дочерью совершенно не о чем поговорить. Он ушёл в политику, заперся в ней, утонул. А о Майе он, по сути, ничего не знает. Она ходит на какие‑то концерты, гуляет с какими‑то парнями, чем‑то интересуется. Если бы её мать была жива, было бы проще. А так они с дочерью постепенно стали чужими людьми.

Варшавский подходит к бару, наливает себе пастиса. Резкий запах аниса распространяется по комнате.

Варшавский смотрит на себя в огромное зеркало.

«Я – зло. Но я – необходимое зло», – шепчет он.

Такси останавливается. Гречкин осматривается и понимает, что никогда не бывал в этом районе Верхней Москвы. Он выходит из машины и видит, как Майя исчезает за одной из дверей.

Желание проследить за ней было непроизвольным. Если она сейчас заметит его, то всё кончено. Она никогда больше не захочет с ним встречаться.

Такси можно приказать почти всё, что угодно. Разве что оно не может причинить вред человеку – тут Азимов был прав. А вот следовать за другим такси – элементарно. Более того, даже если первая машина оторвалась, преследователь легко узнает её координаты, потому что все такси связаны между собой.

Это довольно дорогой район. Не каждый может позволить себе квартиру в подобном месте. Но здание, куда зашла Майя, не похоже на жилое. Мёртвые тёмные окна, а у двери – дактилоскопический идентификатор. Человек незнакомый может попасть внутрь, только если его приведут люди, имеющие доступ. И в самом деле, не стучать же в дверь, если нет даже старомодного звонка?

В Верхней Москве промежутков между зданиями нет. Такси ещё не уехало, и Гречкин садится обратно.

– На какую высоту ты можешь подняться?

– Единственным ограничением является купол.

– Значит, поднимайся на крышу вот этого здания.

Такси взмывает вверх и через несколько секунд оно уже на крыше.

– Жди меня.

Гречкин выходит.

Планировка орбитальных городов не предусматривает внутренних дворов. Зато окна в потолке последнего этажа (для обзора космических далей) есть всегда. Гречкин подходит к одному из окон, ложится на живот, заглядывает внутрь.

С каждого угла его снимает видеокамера. Миниатюрные, невидимые глазу камеры встречаются через каждые несколько метров. В таких условиях совершить преступление практически невозможно. Но сейчас Гречкин не делает ничего противозаконного. Он просто лежит на крыше и подглядывает за обитателями дома.

Ему везёт: весь верхний этаж – это одна большая комната, в которой собираются обитатели дома. Мужчина, ещё один мужчина, и ещё один. В одном из мужчин он узнаёт Певзнера. Другого видит очень плохо, но, судя по всему, это Ник или Карл. От третьего видна только одна нога. А вот и Майя. Они сидят на диванах друг напротив друга и разговаривают. Что это? Секретное подразделение лаборатории анабиозиса?

Их беседа не похожа на дружеский разговор. Они почти не улыбаются, а потом кто‑то достаёт чертежи и кладёт их на столик. Чертежи – пластиковые, и это очень странно. Обычно пластиковая копия делается на финальной стадии, чтобы отправиться в архив. Все остальные работы проводятся только с электронными документами. В общем, архивы тоже электронные, но копия делается на всякий случай. Хранилища пластиковых документов находятся на Земле.

Гречкин не может рассмотреть, что изображено на чертежах. Он смотрит на Майю. Сверху видно плохо – только чёлка и нос, но ему этого достаточно. Он видит её, радуется ей – и ревнует. Это ревность, которая пробуждается рывками, уколами каждый раз, когда она обращается к кому‑то, когда кто‑то обращается к ней.

Он отползает от окна и поднимается.

Что делать дальше? Уже вечер. Наверное, нужно ехать домой.

Нет, стоп. Он вызывает Кирилла. Голос заспанный.

– Привет…

Кирилл смешно подчёркивает букву «р» в этом слове.

– Мне хреново, – говорит Гречкин. – Мне нужно напиться.

– Хм…

Кирилл не пьёт, но ради друга готов на всё – это Гречкин хорошо знает.

– Ну… давай в «Карпентере». Когда сможешь?

– Через полчаса буду там.

– Ну хорошо. И я буду.

Гречкин снова садится в такси.

– К лифтам.

Кирилл ждёт в баре. Он сидит за одним из дальних столиков, перед ним два стакана и закрытая бутылка виски. «Карпентер» хорош тем, что полностью обустроен как классические бары пятьсот лет назад. Только теперь – голосовое управление заказами. Скажи вслух, что тебе нужно, – еда и выпивка появятся прямо из стола. Но зато эта выпивка – в настоящих бутылках, с настоящими стаканами. Никаких тебе трубочек, лезущих из стены прямо в рот.

– Ну, рассказывай.

Кирилл наливает виски. Крышечка сама открывается и закрывается, когда того требует наклон бутылки.

– Майя.

– Это я понял. Что Майя? В очередной раз тебя прокатила?

– В том то и дело, что нет.

– То есть?

– Поцеловала, причём бурно.

Кирилл уже полтора года как женат, у него подрастает сын Ваня. Теоретически он разбирается в подходе к женщинам лучше, чем Гречкин.

– Это бывает. И даже что‑то значит.

– Я не понимаю, что делать дальше. Точно так же как она меня поцеловала, она флиртует со своими коллегами в лаборатории. А по вечерам вовсе неизвестно куда ездит.

– Куда?

– Хм… неизвестно… Ну да, я проследил за ней.

Кирилл улыбается.

– Это в твоём репертуаре. И что?

– Какая‑то тусовка странная. Её же коллеги из лаборатории, но какие‑то другие чертежи обсуждают.

Кирилл опрокидывает стакан и вздыхает.

– Ну что тебе сказать, Вася. Если у тебя получится, она тебя сама введёт в курс дела, это же понятно. Ревностью много не сделаешь.

– Знаю.

– А вообще, сделай какой‑нибудь мегаромантический шаг. Миллион алых роз к её окну под утро притащи, чтобы она проснулась, а там – цветы, цветы, цветы.

– Ну, у меня максимум на один подобный трюк денег хватит. Если не угадаю время, или её дома не окажется…

– …значит, потом ей расскажешь, как ты старался, а она, нехорошая, тебя кинула.

– Не смешно.

– Даже грустно. Потому что ты страдаешь какой‑то чушью. Нравится тебе девушка. Судя по сегодняшним событиям, она тебя не считает фоновым персонажем. Значит, можешь стать главным. Вот и стань им. Как я уже сказал, миллион алых роз, потом пригласить в какое‑либо место в двух шагах от её дома. Или от твоего. И типа «пошли ко мне». Или «я поднимусь к тебе на минутку?»

– А если она скажет «нет»?

Виски в бутылке убывает. Гречкин чувствует, что его ведёт в сторону. Кирилл выглядит совершенно трезвым.

– На «нет» и суда нет. По крайней мере, определишься.

Гречкин молчит.

– Ладно, мямля, – говорит Кирилл. – Я за тебя всё сделаю. Как ты думаешь, она сейчас спит?

– Точно нет, я же говорю, что проследил.

– Звони ей прямо сейчас и говори, что завтра в полдень вы едете смотреть на Эйфелеву башню.

– Вообще‑то у меня завтра работа…

– Серьёзная?

– Нужно договориться о переводе в её лабораторию. Я сегодня на тётку наорал в лифте, а она женой одной шишки оказалась.

– То есть тебя из лифтёров переводят в анабиотики?

– Надеюсь.

– Тогда тем более звони. Только назначь на попозже. На четыре часа. А с утра разберёшься с переводом.

– Подожди, а как я её повезу?

– Возьмёшь мою машину. Или на флаере. Завтра в восемь утра чтобы как стёклышко был готов к бою.

– В восемь?

– Да. Звони.

Гречкин собирается вызвать Майю, но останавливается.

– А что я ей скажу?

– Да неважно. Главное – решительно и резко. Типа ничего не знаю, но завтра в четыре мы встречаемся на лифтовой площади и едем смотреть на Эйфелеву башню. И на парижских голубей, если они ещё не вымерли.

Гречкину немного страшно. Во‑первых, он боится, что телефонный разговор закончится быстро и не в его пользу. Во‑вторых, он не уверен, что сможет сказать что‑либо твёрдо и решительно.

– Рохля! – подначивает его Кирилл, опрокидывая очередной стакан.

Гречкин решается.

– Ба, Гречкин! – раздаётся голос Майи.

– Э‑э‑э… – Гречкин теряется.

– Что сказать‑то хотел?

И вдруг на Гречкина снисходит сила. Он понимает, что и как нужно сказать, чтобы Майя согласилась. Кирилл внимательно смотрит на друга.

– Завтра в четыре часа мы встречаемся на площади Лифтов и оттуда отправляемся в Париж, – чеканит Гречкин.

– В Париж?

– Да. Голубей погонять.

Майя смеётся.

– Ну, вообще‑то, я немного занята в четыре…

– Немного не считается. Замётано?

– Ну… Замётано.

– Тогда до встречи, – говорит Гречкин и отключается.

Кирилл беззвучно аплодирует.

– Молодец! Можешь, когда хочешь.

У Гречкина вид триумфатора. Он берёт бутылку за горлышко, но Кирилл его останавливает.

– Всё, хватит. Тебе нужно во многом разобраться, и нажираться на ночь совершенно необязательно. Виски всё‑таки не беспохмельное, а травить организм лекарствами – зло.

– Блин, какой ты мудрый.

– А то ж!

Гречкин смотрит на Кирилла. Тот снисходительно улыбается:

– Ну что? Чувствуешь должок?

– Ага.

– Ну так я как‑нибудь тебе это припомню.

Оба смеются.

Виски – ещё четверть бутылки.

Звонок Водовозова раздаётся в 9.01.

– Привет, Гречкин. В десять сможешь быть у Бакланова? Это на Новой Пятницкой.

– Я знаю, Виктор Вадимович. Конечно, буду.

– Тогда чтобы без опозданий.

Гречкин уже на площади Лифтов, и добраться до Новой Пятницкой на такси не составляет труда. Правда, являться раньше на пятьдесят минут – это перебор. И Гречкин идёт пешком.

Город кажется очень красивым. Это следствие хорошего настроения и предвкушения удачного дня. На самом деле Верхняя Москва такая же серая и банальная, как обычно. Одинаковые строения, одинаковые такси. Только люди разные, и это единственное, что заставляет Вселенную вращаться. Так думает Гречкин, хотя тут же вспоминает, что Вселенная неподвижна.

Без десяти десять он находится на Новой Пятницкой возле входа в офис Валерия Викентьевича Бакланова, руководителя лабораторно‑исследовательского комплекса Верхней Москвы. Тут живого охранника нет, нет даже робота, считывающего данные дактилоскопии. Зато тут есть сканирующая рамка, встроенная в стены и потолок. Двери автоматически открываются перед Гречкиным, как только аппарат опознаёт в нём человека, которому на сегодня назначена встреча.

Это дело личных пристрастий. Кто‑то доверяет только охранникам‑людям, кто‑то ставит сканеры отпечатков, кто‑то – вот такие аппараты. Обмануть их невозможно. Когда человек проходит через рамку, автомат мгновенно считывает не то что отпечатки пальцев или рисунок сетчатки, а даже форму ягодиц входящего. Как ни маскируйся – узнают.

Двери лифта открываются, и в 9.58 Гречкин оказывается на нужном этаже перед массивной дверью в кабинет Бакланова. В приёмной – секретарша с модельной внешностью и огромной грудью. Гречкин смотрит на грудь, гадая, насколько она натуральна. Впрочем, генетические модификации – это не пластика, от натуральной не отличишь.

– Пунктуален, Гречкин, молодец.

Оказывается, в приёмной ещё и Водовозов. Гречкину становится немного стыдно. Секретарша чуть улыбается.

– Пойдём, Гречкин, – говорит Водовозов. – Ты вовремя.

Дверь сдвигается, и они оказываются в кабинете.

– А‑а, Витя со своим протеже, – говорит Бакланов.

Он немолодой, грузный, у него выпуклые глаза и короткий вздёрнутый нос, может из‑за этого он выглядит немножко комично.

– Привет‑привет, – отвечает Водовозов. – Да, это Василий Гречкин, который умудрился попасть под горячую руку санниковской супруги.

– Это ничего, – смеётся Бакланов. – Она редкая стерва.

Бакланов полулежит в удобном кресле, перед ним маленький голографический столик. Гречкину неожиданно становится легко и уютно. Бакланов кажется вполне дружелюбным человеком, а не серьёзным мрачным чиновником. Гречкин всегда робел при общении с начальством.

– Ладно, Василий Гречкин, иди сюда и садись напротив.

Над голографическим столиком появляется трёхмерное изображение.

– Вот схема анабиозиса. Найди неисправность, у тебя шестьдесят секунд.

Такого поворота событий Гречкин никак не ожидал. Он не мог и подумать, что идёт на экзамен.

Так, так, так. Анабиозис. Какая тут может быть неисправность? Он не настолько хорошо знаком с устройством анабиозиса, чтобы сразу во всём разобраться.

Шланги подачи энергии и питательных растворов выглядят нормально. Что по какому подаётся, Гречкин не знает. Нигде ничего не перекошено, кнопки из пульта не выдраны. Всё, всё ведь в порядке! Чёрт, время‑то идёт. Судя по трёхмерному таймеру, встроенному в голограмму, осталось двадцать секунд.

И вдруг Гречкин замечает, что по голографическому изображению проходит лёгкая рябь. Она захватывает совсем маленький кусочек схемы, но всё‑таки мешает сосредоточиться. Гречкин переводит взгляд и видит, что один квадрат излучателей голографического столика работает с перебоями и периодически гаснет.

– Вот, – показывает он. – У вас пиксель битый.

Этому термину чёрт‑те сколько лет, но он по‑прежнему в ходу.

– Ха! – усмехается Бакланов. – Молодец. Дошёл. Главное – выйти за пределы задачи. Кто не вышел, не сумеет ничего нового внести в исследования.

И в самом деле, все ищут неисправность в анабиозисе. А она – в голопроекторе.

– Хорошо, Витя. Я его беру.

Гречкин ликует.

– Пойдёт в анабиозис, как ты и просил.

Гречкин с таким трудом сдерживает ликующий крик, что у него скрипят зубы.

Водовозов встаёт, и это сигнал для Гречкина.

– Спасибо, Валерий Викентьевич.

– И помни, – наставительно говорит Бакланов, – всё в твоих руках. Будешь плохо себя вести – снова отправишься к Анфисе.

Он смеётся. Водовозов – тоже, вероятно, из вежливости. Гречкин через силу улыбается.

Они покидают кабинет.

– Можешь, в общем, двигаться в лабораторию. Приказ будет там через несколько минут, как только Бакланов его выдаст. В курс дела тебя введёт, полагаю, кто‑нибудь из местных. Ты же неспроста анабиозис выбрал, знакомые есть?

Гречкин пытается ответить непринуждённо:

– Ага.

Водовозов смеётся.

– Девушка, вижу, тут замешана девушка.

Молчание Гречкина более чем красноречиво.

– Ладно, Вася. Удачи тебе.

– Спасибо, Виктор Вадимович.

Он и в самом деле благодарен Водовозову. Есть за что.

– Такси! – говорят Водовозов и Гречкин в один голос.

Две машины появляются в течение нескольких секунд.

До Новой Пречистенки такси долетает в считаные минуты. У Гречкина великолепное настроение. Ему кажется, что он летит на собственных крыльях, а такси совершенно ни при чём.

Он приветствует Игоря, который лениво смотрит трёхмерный фильм. Если что‑нибудь произойдёт, сигнал опасности тут же прервёт трансляцию. Впрочем, за всю историю анабиозиса в лаборатории не случилось никаких происшествий.

– И снова наш герой‑любовник! – сонно говорит Игорь и отдаёт команду пропустить Гречкина.

– Я теперь у вас тут работаю, – довольно сообщает Гречкин.

– Надо же!..

Но Гречкин уже направляется дальше, не слушая охранника.

В лаборатории спокойно и тихо, хотя, судя по времени, работа должна быть в самом разгаре. На столике в углу копошатся мыши. Рядом в кресле спит Джонни, младший лаборант. Он чернокожий, смешливый, порывистый. Гречкин решает не будить его.

Он проходит во второе помещение. Тут – никого. Тишина просто оглушающая. Надо было спросить у Игоря, как дела в лаборатории. Если тут один Джонни, лучше тихо уйти, потому что лаборант даже мёртвого достанет разговорами о трёхмерном футболе.

Гречкин быстро осматривает остальные комнаты. Большой зал с основным анабиозисом закрыт, как и вспомогательные помещения, где хранятся реактивы и лекарственные средства. Ничего интересного.

Он направляется к выходу, когда путь ему преграждает Джонни.

– А! Вася! Ты‑то что тут делаешь! – Никаких других знаков препинания, кроме восклицательных, после высказываний Джонни поставить нельзя. Он восторженно задаёт вопросы, восторженно отвечает на них, восторженно рассказывает даже о собственных неудачах.

– Я теперь у вас работаю.

– Да ну! Отлично! А то тут не с кем футбол обсудить!

«И будет не с кем», – думает Гречкин. Раньше он говорил с Джонни о футболе только в отсутствие Майи и сугубо из вежливости.

– Джонни, а где все?

Джонни неожиданно смущается.

– Ну!..

Даже «нукнуть» он умудряется восторженно.

– Что «ну»?

– Ну, Карла сегодня нет, а остальные поехали за препаратами!

Значит, Майя, Певзнер и Ник. Майя и двое мужчин, молодых и неженатых. Гречкин чувствует укол ревности.

– Так я пойду…

– Да подожди! Да они вернутся!

От восторгов и обсуждения футбольных перипетий Гречкина спасает голос Марка Певзнера, раздающийся из передней комнаты.

– Вернулись!

Джонни идёт встречать, Гречкин садится на стул и ждёт.

Первым в комнате появляется Ник. Невысокий, полный, конопатый, но очень приятный в общении. У него красивый голос, певучий, плавный.

– Ба, знакомые все лица, – приветствует Ник Гречкина.

– Здорово.

– Ты каким ветром?

– Работаю у вас отныне.

– Ничего себе. Ты же лифтёр!

Гречкина всегда немного оскорблял термин «лифтёр» по отношению к нему, дипломированному специалисту.

– Не совсем, – твёрдо говорит он.

– Ну да, да, ты много круче. У нас‑то почему?

– Попал под горячую руку начальства, перевели.

– Из лифтёров в анабиозники?

Гречкин делает мрачное лицо.

– Без комментариев.

В комнате появляется Майя, сразу за ней – Марк, последним заходит Джонни.

– Гречкин, ты снова тут! – констатирует Марк.

Майя лукаво улыбается. Джонни просто сияет.

– Я тут надолго, – Гречкин ухмыляется.

– Его сюда перевели, – говорит Ник.

– Да что вы говорите. У нас и так перенасыщение специалистами непонятного профиля!

Майя хихикает. Краем глаза Гречкин отмечает, что на ней обтягивающий чёрный гольф. Чёрт, какая грудь. Укол ревности, снова укол ревности.

– Придётся меня терпеть, – говорит он вслух.

Джонни несёт в руках большой белый ящик, ставит его на стол.

– Так, – Певзнер садится. – Тусоваться тут – одно, а работать – другое. Что ты реально умеешь делать?

– Я умею работать с любой электроникой, которая попадёт мне в руки.

– Уже что‑то, – констатирует Ник.

– Ладно, – задумчиво говорит Певзнер. – Сейчас ты не очень тут нужен. Разве что отвлекать будешь. Давай ты часа через два появишься в моём кабинете, и мы подумаем, где найти применение твоим способностям. Кстати, приказ мне ещё не приходил.

Раздаётся едва слышный писк.

– Пришёл, – Певзнер прищуривает глаз. Информация подаётся прямо на сетчатку. – Да ещё и с рекомендацией от Бакланова, личной. Похоже, ты его тест прошёл.

– Он всех через него прогоняет?

– Насколько я знаю, тестов несколько. Прошёл ты или не прошёл – неважно. Он всё подписывает, добрый. Другой вопрос, с какой рекомендацией…

– И какая у меня?

– Нормально, подыщем тебе дело. Ладно, – он поворачивается к остальным. – Всем в третью комнату. Гречкин, подожди тут, пожалуйста.

Все уходят – быстро, слаженно, без слов. Только Джонни подмигивает Гречкину напоследок.

Гречкин стоит посредине лаборатории и чувствует себя глупо. Только что вокруг него был коллектив, и вот он уже чужой, никому не нужный.

Он подходит к ящику, оставленному Джонни на столе. Обычная коробка с электронным замком.

– Открыть, – говорит Гречкин.

Коробка не заперта. Внутри – пластиковые копии чертежей.

Такие копии делаются только для стационарных архивов, никто не использует их в лабораториях. Гречкин протягивает руку к коробке, и тут из коридора появляется Майя. Она улыбается. Он готов полмира отдать за эту улыбку.

– Лаборант? – насмешливо говорит она.

– Ну да.

– А в Париж?

– В четыре, – улыбается Гречкин, – как договорились. Стартуем отсюда, думаю, нет смысла встречаться на площади.

Ему хочется поцеловать её прямо сейчас, но он понимает, что Майя не позволит.

– А поехали сейчас, – говорит она.

Гречкин вспоминает: через пару часов нужно зайти к Певзнеру. Майя играет с ним. Подвести нового шефа в первый же день работы? Отказать женщине?

– Поехали.

Она выходит первой. Гречкин тихо говорит коробке с чертежами:

– Закрыть.

Кажется, Майя не заметила его самоуправства.

Париж почти не изменился за последние пять веков. В центре города по‑прежнему возвышается изящная ажурная конструкция Эйфелевой башни. Сложно сказать, сколько в ней осталось от оригинального сооружения Густава Эйфеля. По крайней мере, выглядит так же.

Париж, в отличие от Москвы и Нью‑Йорка, долгие годы сопротивлялся переменам. Елисейские поля по‑прежнему мощёные. Мостовая, естественно, перекладывается раз в полвека. Но выглядит так, как и сотни лет тому назад.

Здесь есть здания из стекла и бетона. Знаменитый некогда Дефанс давно снесли, оставив только Арку Дефанса как архитектурный памятник. Зато окрестности города обросли трёхсотэтажными небоскрёбами – жилыми и офисными. Весь хай‑тек теперь – в Верхнем Париже, на орбите. Кроме того, у Франции серьёзная застройка на Луне и на Марсе.

Между Москвой и Парижем – сорок минут на авиаглиссере. Гречкин и Майя выходят из здания аэровокзала и смотрят по сторонам. Раньше тут был железнодорожный вокзал Монпарнас, и старинное здание сохранилось, но никаких путей не существует уже более трёх веков.

– Куда идём? – весело спрашивает Майя.

– Ты тут бывала?

– Конечно.

– Тогда на кладбище.

Неожиданное решение всегда может быть самым лучшим. Так, по крайней мере, думает Гречкин.

– Монпарнас, Пер‑Лашез, Баньё?

– А ты подкованная.

– А то как же!

– Везде бывала.

Она смеётся.

– Вообще‑то нигде.

– Тогда идём целовать могилу Оскара Уайльда.

Сколько имён забыто за эти столетия – не счесть. Люди, блиставшие в свою эпоху, превратились в прах. А могилу Оскара Уайльда по‑прежнему целуют поклонницы. Они никогда не читали ни одного его произведения, они даже не знают, что он писатель, но они видят отпечатки чужих губ на граните и целуют надгробие человека, который для них ничего не значит.

– Это где? – спрашивает Майя.

– Это на Пер‑Лашезе.

– А зачем целовать?

– Увидишь!

Гречкин посмеивается. Его, Гречкина, целовать гораздо приятнее, чем холодный гранит. Он вызывает такси.

Пока они мчатся над Парижем, Майя рассказывает Гречкину какую‑то дурацкую историю о том, как ей сломали нос.

– …он встал и плечом совершенно точно попал мне в нос. Он выше меня на голову…

– Такое бывает? – перебивает Гречкин.

– А вот представь себе! – с вызовом отвечает девушка.

Гречкин такого же роста, как Майя, сантиметр в сантиметр, сто восемьдесят семь от земли до макушки.

– …кровь пошла, повезли в больницу. Это уже второй перелом.

– Ужас.

Гречкин не знает, как реагировать на такие рассказы. Он никогда не замечал, что её нос был сломан: он выглядит естественно, изогнутый, с горбинкой, тонкий, птичий. Он идёт ей, если можно так сказать о носе.

Она – единственный человек, которому идут круги под глазами. Она не маскирует их ни косметикой, ни пластикой. Многие женщины лепят из своего лица то, что хотят, и превращаются в одинаковых конвейерных красавиц с платиновыми волосами. Гречкина от таких тошнит. Майя абсолютно естественна, и это удивительно. Ему нравятся её жёсткие, как щётка, волосы, которые топорщатся, если постричь их чуть короче. Среди тысячи зеленоволосых красавиц (причём это не краска, а генетически заложенный цвет) Майя выглядит белой вороной. Он любит эту белую ворону.

Такси останавливается.

Кладбище Пер‑Лашез накрыто огромным куполом, защищающим его от дождей, гроз, ветров. Десятки автоматов и людей следят за тем, чтобы исторический памятник содержался в должном состоянии.

Потому что тут лежит Уайльд.

В самом начале восемнадцатого века кладбище располагалось на окраине города и не пользовалось популярностью. В 1817 году владельцы сделали гениальный маркетинговый ход и перекупили останки Мольера, Лафонтена, Пьера Абеляра и Элоизы, чтобы перезахоронить на своём кладбище. Каждый хотел после смерти лежать рядом с Мольером и Абеляром. Кладбище приобрело популярность.

Последнее захоронение на Пер‑Лашезе произошло в 2431 году. Макс де Фрие, местный бизнесмен, невероятно богатый теневой олигарх. Никто не знал о его существовании при жизни, зато теперь в путеводителях и учебниках есть его имя как последнего постояльца легендарного кладбища. Его могилу посещают те же люди, которые целуют надгробие Оскара Уайльда.

– И какая развлекательная программа предполагается на кладбище?

– Два апельсиновых! – говорит Гречкин, и автоматический разносчик тут же подаёт два коктейля.

– И здесь они! – смеётся Майя.

– Кладбище – часть шоу‑бизнеса.

Где‑то играет музыка. Имитация шарманки – здесь, на кладбище.

– Дискотека прямо, – говорит Гречкин.

К ним подъезжают две небольшие платформы для передвижения по территории кладбища.

Майя и Гречкин едут рядом. Электронные гиды что‑то жужжат о захоронениях. Гречкин отключает звук, когда платформа начинает рассказывать биографию экс‑президента Франции Феликса Фора.

– Мы всё равно почти ничего не знаем об этих людях, – говорит Майя.

– Мольера и сегодня ставят.

– А Шопена играют.

Вот она, могила Шопена. Белый бюст, утопающий в цветах. Цветы можно купить тут же – у автоматического разносчика.

– Кто такой Джим Моррисон? – спрашивает Гречкин.

– Великий музыкант, – отвечает Майя.

Светящиеся указатели ведут их к могиле Моррисона. Они проезжают мимо.

– Почему ты решил пойти сюда?

– Потому что если бы я промямлил что‑нибудь насчёт кино, ты бы отказалась.

Она смеётся.

– Тонко чувствуешь женскую натуру.

– Вроде того.

Она молчит. Гречкину невыносимо хочется что‑либо сказать, но тут платформы подплывают к надгробию Уайльда. Как ни странно, здесь всего пара туристов. Обычно их больше.

– Похороните меня под чем‑нибудь уродливым, – говорит Майя.

– Что?

– Это цитата из старого‑старого фильма. Там девушка спрашивает у молодого человека: «Ты знаешь, что написал Уайльд в своём завещании?» А парень отвечает: «Похороните меня под чем‑нибудь уродливым, да?»

– Смешно.

Надгробие Уайльда покрыто отпечатками губ. Его очищают раз в полгода, но не проходит и нескольких дней, как оно снова покрыто помадой. Чёрные пятна, красные пятна, розовые пятна. Большинство женщин придают губам разные оттенки медицинскими методами. Помады как таковой уже давно не производят, но они всё равно красят губы соусами, безопасной краской, хной – и оставляют отпечатки на могильном камне писателя.

– Ты хочешь, чтобы я его поцеловала?

– Я хочу, чтобы ты поцеловала меня.

Они стоят друг напротив друга у изукрашенного красными разводами памятника. Где‑то играет шарманка. Конечно, имитация.

Майя наклоняется и прикасается губами к камню.

– Я обязательно его прочитаю, – говорит она.

Гречкин ждёт от неё другого.

Она смотрит на него, и глаза её смеются. Её огромные голубые глаза в чёрных кругах. Гречкин чувствует, что если он просто потянется к ней, она отстранится. Если он скажет какую‑либо глупость или предложит ехать дальше, то случай будет упущен, и представится ли следующий. Она требует какого‑то хода, конём или рокировку, чего‑то нестандартного. Она просит: выиграй эту партию, Гречкин, выиграй прямо сейчас.

Но он не знает, как выиграть. Он перебирает в голове сто тысяч неправильных вариантов и не может найти среди них правильный. А он есть, этот правильный, есть, куда же без него.

И вдруг он чувствует вдохновение. Он наклоняется и целует надгробие Уайльда там же, где были минуту назад губы Майи. И с улыбкой смотрит на неё.

Теперь можно, говорят её глаза. Это немое разрешение, это сломанный барьер, это открытая дверь на воздух из душного помещения. И Гречкин делает шаг вперёд, и она не отстраняется, и гранитная крошка на его губах трётся о гранитную крошку на её губах, и между ними нет никого, даже Оскара Уайльда. Миллионы бактерий с чужих губ попадают на гранит надгробия, потом на её губы и на его губы. Миллионы маленьких опасных тварей. Но это тоже мелочи, сейчас не до гигиены, потому что гранитная крошка придаёт поцелую какой‑то холодный, металлический привкус, и ничего прекраснее в мире нет и быть не может.

Дата добавления: 2015-06-04