Морозов/Майя 3 страница

«И славянин», – говорит Майя.

«И славянин…» – неуверенно повторяет врач.

Затем он останавливается.

«Китайцев полно, а монголов – всего пятеро. Можете посмотреть, госпожа Амайя».

Он открывает смотровое окошечко одной из камер.

Никакой мебели. Три монгола сидят на полу посреди крошечной комнатушки и играют зёрнами риса в какую‑то игру. Один флегматично оборачивается.

«Монголы все такие. Им будто безразлично, что с ними происходит. Лучшие из «брёвен»».

«А русские есть?»

«Есть двое. Совершенно неугомонные. Рассадили по разным камерам. В прошлый раз, когда русских посадили в одну, они подняли бунт, пришлось уничтожить все «брёвна» и заказать новую партию».

Как это всё‑таки сложно – убедить себя в том, что в камерах не люди. Как мерзко слушать циничную речь Иосимуры. Терпи, Майя. Хочешь выбраться – терпи.

Майя вспоминает отца. Теперь она отчётливо представляет его на месте Иосимуры. Анатолий Варшавский оборачивается к ней и говорит: смотри, моя хорошая, здесь сидят русские. Мы используем их завтра. Нужно выяснить, какое влияние на организм русских оказывает синильная кислота. Следующий кадр: Анатолий Филиппович возле операционного стола. На столе – мальчик лет семи. Он без сознания, но ещё жив. Его грудная клетка и живот рассечены скальпелем, видны внутренние органы. Варшавский аккуратно извлекает что‑то кровавое и говорит: смотрите, какая прекрасная почка. Мне кажется, она отлично подойдёт к обеду. Мальчик открывает глаза.

«Что случилось?»

Перед Майей – Иосимура с озабоченным лицом.

«Вам плохо, госпожа Амайя?»

«Нет, нет, всё нормально. Продолжайте».

Иосимура качает головой, но идёт дальше.

«Откуда мы возьмём японца?» – спрашивает Майя.

«Одна японка есть. Мы думали использовать её для другого опыта, но наш с вами проект важнее. Шпионка в пользу Китая».

Он открывает смотровое окошко. Девушка сидит на полу лицом к двери. На стене висит куртка.

«Они приклеивают сигаретные пачки к стене зёрнышками риса, таким образом получая вешалки и даже полки», – поясняет Иосимура.

Значит, у них есть воля к жизни. Значит, они борются.

Девушка поднимает голову. Она совсем юная и очень красивая. Майю подмывает спросить, как её зовут, но у «брёвен» не должно быть имён.

«Японцы – это сложнее всего. Шпионов не так уж много, а простых японцев брать нельзя. Всё‑таки у нас есть законы».

Ври себе, доктор. Ври себе и другим насчёт законов.

Сегодня – 27 июля. Полторы недели до атомной бомбардировки Хиросимы, чуть больше месяца до капитуляции Японии.

Шестой день опытов на людях. Пока безрезультатных. Майя при них не присутствует, потому что не хочет. Исии не требует этого от неё. Она сделала всё, что могла: переводы, пояснения. Но смотреть, как в недостроенный анабиозис погружают живых людей, она не может.

Основная загвоздка – анксиолитик. Из двенадцати необходимых компонентов в наличии оказалось шесть, ещё три привезли специальным самолётом из Японии. Остальные три невозможно синтезировать в 1945 году. Никак.

Иосимура узнаёт у Майи примерные свойства недостающих компонентов и приступает к поиску замены. Как ни странно, ему почти удаётся. Но только почти. Майя знает: у них осталось очень мало времени, потому что девятого августа отряд 25202 будет ликвидирован.

«С вами всё в порядке?»

В последние дни Майя слишком часто выпадает из реальности. Реальность чересчур отвратительна.

«Кстати, – продолжает Иосимура, – генерал Исии просил вас присутствовать на завтрашнем опыте».

«Там будет что‑то особенное?»

«Нет, всё как обычно. Но слово генерал‑лейтенанта – закон, вы же понимаете?»

«Я буду».

И вдруг Майя вспоминает: где‑то здесь, в этих коридорах пропала сестра работника Гу. Смелость берёт города и крепости. Майя спрашивает:

«Иосимура‑сан, у меня есть один вопрос».

«Слушаю».

Они стоят в тюремном коридоре. За каждой дверью – смертники.

«Некоторое время назад к вам попала девушка по имени Иинг. Полукитаянка‑полуяпонка. Мне хотелось бы о ней узнать».

Иосимура наклоняет голову к левому плечу.

«А что вам от неё нужно, Амайя‑сан?»

«Я знала её родственников в Харбине. Мне просто интересно».

«Вы планируете вернуться в Харбин, Амайя‑сан?»

Нужно было спросить у Исии. Он бы просто ответил. Если он не видит опасности для себя, он добр и отзывчив.

«Нет. Мне просто интересно».

Иосимура проходит мимо Майи и открывает смотровое окошечко камеры, где сидит японка.

«Вот она. Изуми, она же Иинг».

«Ей шестнадцать лет. Как может она быть шпионкой?»

«Может, госпожа Амайя, может. Она ещё и не то может, эта девочка».

Майя смотрит на сестру Гу. Та не обращает внимания на наблюдателей.

«Мы используем её в финальной стадии опытов, когда добьёмся хотя бы какого‑нибудь результата».

Майя понимает, что девушку Иинг не спасти. Нужно спасать себя, всё остальное не играет никакой роли.

Смерти нет, шепчет Майя про себя. Смерти нет.

Второго августа утром Майя лежит на кровати в своей комнате и смотрит в потолок.

Несмотря на твёрдое решение в первую очередь спасать себя, она не может не думать об Иинг. Точнее, о заключённой № 1354. Каждый заключённый, поступая в расположение отряда, получает порядковый номер от единицы до полутора тысяч. Как только достигается число 1500, всё снова начинается с единицы. Середина 1945 года – идёт конец второго цикла. Через кровавые руки докторов отряда прошло около трёх тысяч человек.

Никто не убегал из тюрьмы блока «ро», никогда. Спасти сестру Гу – значит погубить себя.

За несколько недель пребывания в расположении отряда, Майя видела всё. Вместе с Исии она ездила «в гости» к отряду 516, где проводились опыты по обезвоживанию организма. Она смотрела на людей, которые слизывают с пола капли влаги. На этих каплях можно прожить девять дней. Или десять. Это если не есть хлеб, который бросают через смотровые окошки в камеры со смертниками. В противном случае – пять‑шесть дней. Кровь начинает идти горлом, кожа высыхает и шелушится, глаза вылезают из орбит.

В других камерах – те, кому дают воду, но не дают хлеба. Самые сильные протягивают по два месяца. Они уже не могут двигаться, их дёсны кровоточат, животы вспучены. Японцы методично фотографируют подопытных и фиксируют данные измерений в лабораторных журналах.

Майя разговаривала с оператором из съёмочной группы. Он рассказывал ей, что, снимая вскрытие заживо впервые, он выблевал на пол весь завтрак. «Перед первым разом лучше не кушать», – мягко попрекнул его лаборант.

«Нужно научиться переключать сознание, – говорил оператор. – Сначала ты воспринимаешь его как живого человека, слушаешь его рассуждения о скором поражении Квантунской армии, о вводе советских войск, а на следующий день ты должен видеть в нём только лабораторный материал. То, что лежит на операционном столе, не имеет никакого отношения к тому, кто сидел в камере».

Майя ездила и на полигон Аньда, где проводились полевые испытания бактериологических бомб. Самым страшным ей показались испытания бомб, начинённых чумными блохами. Чтобы добраться до человека, находящегося в тридцати метрах, блохе нужно от пары минут до нескольких часов. Когда привязанные к столбам подопытные гарантированно заражались, их возвращали в Пинфань, следили за развитием болезни, выявляли процент незаражённых. Некоторых вскрывали заживо, чтобы посмотреть на течение болезни внутри организма.

Там же, на полигоне, её впервые посадили за руль джипа.

«Можно мне?» – робко спросила Майя.

«Давай», – сказал Мики, подвигаясь на пассажирское место.

Газ, сцепление, тормоз, ничего особенного. Она впервые выучила эти слова.

Вождение далось ей довольно легко. Никаких правил, огромный полигон, только на другом конце поля – столбы для подопытных.

Мики оказался неплохим учителем. «Газ!» – командовал он, и Майя послушно подавала вперёд правую ногу. «Тормози!» – кричал он, хватаясь за рукоятку на приборной панели. «Сожжёшь коробку!» – этого возгласа Майя боялась больше всего. Они ездили каждый день. Дважды – по полигону, в остальные дни – около базы.

Но куда бы Майя не ехала, ей всё время казалось, что страшные столбы приближаются.

Майе становится страшно, очень страшно. Она в центре циклона. Здесь безветренно и безопасно, но как только циклон сдвинется с места, её поднимет в воздух и со страшной силой ударит о землю.

Стук в дверь словно удар в набат. Майя вскакивает с кровати, оправляет одежду и как можно более спокойно говорит: «Войдите!»

Она уже давно носит выданную ей мужскую военную форму без знаков различия. Как ни странно, форма удобная, нигде не болтается, не давит, не трёт.

В дверях – сам Исии Сиро, несгибаемый генерал, хитрая обезьяна.

«Добрый день, Амайя‑сан».

«Добрый день, генерал‑лейтенант».

«Можно присесть?»

Исии всегда соблюдает все формальности. Это в его духе – сначала обеззаразить место укола, а затем ввести синильную кислоту. Он всегда вежлив и предупредителен даже с тем, кого собирается отправить на смерть. Он садится на стул.

«Амайя‑сан, спешу вам сообщить, что сегодня у нас удачный день. Подопытный, вчера помещённый в анабиоз, сегодня проснулся без видимых проблем. Никакой крови изо рта, никакого дефибриллятора».

Он так говорит об этом, будто привык к успеху, будто он каждый день делает по изобретению века, и анабиозис – это всего лишь игрушка, которая завтра отправится на свалку.

«Я рада слышать это, Исии‑сан».

«Но есть сложности. Должно быть, вы представляете себе современную политическую и военную ситуацию».

Майя садится на кровать.

«Да, более или менее представляю».

«Будем честны сами с собой. До поражения Японии – считаные недели. Нам не хватает вооружения, людей и ресурсов. Неприятно то, что в прошлом году я предлагал развернуть против Соединённых Штатов боевые действия с использованием элементов бактериологической войны. Но этот трус Тодзио отказался, предположив, что такой шаг вызовет серьёзную реакцию со стороны США и мировой общественности».

Он встаёт. Глаза его горят, Исии распаляется.

«Но какая может быть общественность! Мы ведём войну – конечно, американцы недовольны! Мы могли победить!..»

Он поворачивается к Майе.

«Я предлагал проект ещё и Тоисо, но и он оказался трусом. Они верили этому бесхребетному Китано, который говорил, что мы ещё не готовы».

Китано возглавлял отряд 731 в течение трёх лет, пока Исии был в опале из‑за своих финансовых спекуляций и недостойных японского офицера похождений по китайским борделям.

«Но это неважно. Важно то, что Японию уже не спасти. Мы готовы к полной эвакуации отряда в любой момент. И вы, Амайя‑сан, вправе выбрать свою судьбу, когда час “ч” настанет».

Он замолкает. Майе кажется, что в руке у Исии – микрофон. Он ходит по комнате, будто по сцене. Его аудитория – не Майя, а весь отряд 731.

«Я могу просто вас отпустить. Более того, я могу обеспечить вас документами для легальной эмиграции практически в любую страну мира».

Майя знает, что сам Исии продаст разработки отряда американцам и некоторое время проживёт в США.

«Вы можете спросить меня, почему я вам доверяю? Я вам не доверяю. Но точно так же я не доверяю ни одному из солдат своего отряда. Или нужно уничтожать всех, или не обращать на них внимания. Я склоняюсь ко второму варианту. Вы мне не опасны, Амайя‑сан. Но есть и ещё одна тонкость».

Пауза – картинная.

«Мы можем не успеть эвакуировать отряд. Я практически уверен в том, что наша секретность ещё со времён Китано ничего не стоит. Что при необходимости на нас обрушатся американские бомбы. Поэтому у нас есть бункер, в котором вы, Амайя‑сан, построили анабиозис».

Они выучили это европейское слово. Странно слышать его в японской речи.

«Именно вы, Амайя‑сан, а не я и не Иосимура. Поэтому я предлагаю вам сделку. Мы можем построить второй анабиозис. Более того, у нас есть все необходимые для этого компоненты».

«Для меня?»

«Для вас».

«Зачем я нужна вам? А Иосимура?»

«Иосимура – прекрасный врач и учёный, который в крайнем случае вывернется сам. Он не глупее меня. А вот вы, Амайя‑сан, мне нужны. Потому что вы не из СССР. И не из США. Технологии, которыми вы владеете, подсказывают мне, что ваше время ещё не наступило…»

Она думала, что Иосимура догадается, а Исии – нет. Получилось наоборот. Невозможно поверить в проницательность, которая кроется в этом человеке. Исии выглядит прямолинейным воякой. Прозвище «обезьяна» он получил неспроста.

«И вы способны в это поверить?»

«Мы исследовали ваше нижнее бельё: таких тканей сегодня не производится, да и в целом состав их нам совершенно неясен. Мы слышим вашу речь: она отличается от нашей, но не потому что вы иностранка, а потому что вас учили другому японскому. Ну и чертежи…»

Майя молчит.

«Вы понадобитесь мне. Я не буду скрывать от вас, Амайя‑сан, что хочу спасти вас не из соображений человеколюбия. Оно мне чуждо».

Несложно догадаться, Исии‑сан, совсем несложно.

«Скажите мне, Исии‑сан, для чего вам нужно погружение в анабиоз?»

«Я хочу, – он садится рядом с Майей на кровать, – увидеть будущее. Я хочу посмотреть на то, что случится с моей страной через сто лет, двести, триста…»

«Я могу вам рассказать об этом прямо сейчас».

«Нет. Это нужно видеть своими глазами».

Майя хочет сказать ему правду, но правда равнозначна смертному приговору. Вы умрёте от рака гортани в 1959 году, генерал‑лейтенант. Вы не увидите будущего. Ваш эксперимент не удастся.

«У вас есть время подумать, Амайя‑сан. Вы уходите в этом мире или пытаетесь вместе со мной попасть в другой».

Он встаёт.

«Я подумаю, Исии‑сан», – говорит Майя.

«Думайте, Амайя‑сан. Но недолго. Я вот что ещё вам скажу, – он наклоняется к ней близко‑близко. От него пахнет перегаром. – Через пять дней, шестого августа, Японии нанесут удар, от которого она уже не оправится».

Он выходит.

Майя знает о шестом августа. Но откуда об этом знает Исии?

9 августа 1945 года в комнате Майи раздаётся звонок телефона. Раннее утро, Майя ещё спит.

«Быстро ко мне, Амайя‑сан».

Это голос Исии. Звонок обрывается щелчком, приказ не имеет обратного хода.

Майя встаёт, мгновенно одевается, за три минуты приводит себя в какой‑никакой порядок и быстро идёт к дому Исии. Судя по суете вокруг, эвакуация отряда уже началась, причём довольно давно. Бегают солдаты и рабочие, носятся офицеры.

Она стучит в дверь Исии.

«Да!» – слышится из дома.

Майя заходит. Исии уже собран. У него – сумка с вещами, он одет по форме.

«Мы не успели, – говорит он. – Иосимура положит меня в анабиоз и выправит для вас документы. Держитесь его».

Спросонья соображается довольно туго.

«Что не успели?»

Исии приближает к её лицу своё.

«Мы не успели построить второй анабиозис. Теперь понятно?»

За прошедшую неделю Майя трижды видела успешное погружение в сон и пробуждение. Двух «пациентов» тотчас же умертвили, третьего – исследовали. Жизненные показатели были в норме.

«Но я должен руководить эвакуацией базы, так же как Иосимура – ликвидацией своего отдела. Поэтому мы с Иосимурой сейчас не поедем с вами. Мики, Накамура и вы отправитесь в бункер и будете ждать там. Вы мне в любом случае нужны живой. Мы с Иосимурой появимся завтра или послезавтра. Пищи и воды в бункере достаточно».

Майя рассеянно кивает.

«Пошли», – приказным тоном говорит Исии.

«Но мои вещи…»

Он не отвечает и выходит из дома. Майя – за ним.

У дверей их встречают Накамура, Иосимура и Мики. Исии держит слово.

«Я не могу ехать сейчас с вами, как и доктор Иосимура. Мики, Накамура, вы должны подготовить саркофаг и ждать там. Я приеду как только смогу. Вероятно, даже не сегодня. Амайя едет с вами».

Сначала они идут впятером. Как только они минуют блок «ро», Исии и Иосимура куда‑то исчезают.

Теперь их трое: Мики, Майя, Накамура.

Вот и автостоянка. Три машины стоят у стены. Мики оборачивается, но смотрит не на Майю, а за её спину.

«Где Накамура?»

Лаборант и в самом деле пропал.

«Не знаю!»

«Ну‑ка за руль, посмотрим, чему я тебя научил. Я вернусь, посмотрю, что там с Накамурой».

Майя легко заводит мотор, аккуратно подруливает к выходу. Здесь снуёт гораздо меньше солдат, чем в деревне Того и около казарм. Хотя мимо то и дело проносится какой‑нибудь рядовой. Никто не обращает на машину внимания.

Майя видит спину Мики. Тот стоит у двери и ждёт Накамуру, обратно в здание не заходит.

И вдруг он сворачивается, складывается, становится маленьким, а над ним появляется фигура Накамуры с винтовкой в руке, и со штыка капает кровь. За спиной Накамуры – девушка Иинг, сестра Гу.

Майя жестом показывает: в машину, в машину.

«Я – друг. Мы едем вместе».

Накамура с Иинг забираются в джип. Майя давит на газ. Обычно она ездила медленно. Она и представить не могла, что этот драндулет может так мчаться.

Она видела в фильмах, как подобные машины таранят ворота и стены. Нужно рисковать, другого варианта нет. И она идёт на таран, сносит ворота, вслед кричит часовой – и стреляет, стреляет, пули проносятся мимо, у самого уха раздаётся свист.

«Не задело?» – кричит Накамура.

«Нет», – отвечает Иинг.

Это называется шестым чувством – то, как Майя ведёт машину. Она не раз ездила по этой дороге, но за рулём – лишь единожды, три дня назад. Она инстинктивно поворачивает руль в верном направлении, машину трясёт. Двигатель ревёт, верно, стоит не та скорость, но лучше не переключать, если есть опасность заглохнуть.

Накамура что‑то говорит Иинг.

Майя следит за дорогой, но где‑то на подкорке сознания зреет удивление. Накамура и Иинг – вместе. Накамура спасает ту, которую должна была спасти она, Майя.

«Она ранена!» – громко говорит Накамура.

«Я стараюсь!» – отвечает Майя.

Джип чуть не идёт юзом, срывается с дороги и мчится напрямую через поле к проёму в красном полуразваленном заборе.

У тебя дар, девочка. Никто не умеет водить так, как ты. Неделя за рулём, и уже не хуже какого‑нибудь автогонщика. Только в твоём времени этот дар никому не нужен, абсолютно никому.

Визжа тормозами, машина останавливается около двери во внутренние помещения. Майя открывает дверь ключом, который дал ей Иосимура ещё при первом визите сюда, и бежит вперёд. Позади слышится топот Накамуры.

Лифт, нижний этаж, бункер. Майя включает свет, Накамура кладёт Иинг на койку, затем умело распарывает на девушке одежду.

Майя хладнокровна как никогда. Она не чувствует ничего. Ей кажется, что кто‑то другой управляет её телом. Независимо от неё рука берёт губку, смачивает её в умывальнике, вытирает кровь с обнажённого тела Иинг.

Три отверстия в груди. Иинг мертва. И Накамура складывается вдвое, садится на корточки, закрывает лицо руками. Его тело содрогается. Винтовка выпадает у него из рук, Майя подхватывает её. Тут всё просто: целишься, стреляешь, передёргиваешь затвор, целишься, стреляешь. Судя по звукам, кто‑то вызвал лифт. Кто‑то мчался за ними, кто‑то почти сразу понял, что произошло. Это или Исии, или Иосимура. Им рассказал обо всём мёртвый Мики, подмигнул стеклянным глазом и протянул обескровленную руку в направлении ворот.

Майя слушает тишину. Она на последнем рубеже. Накамура беззвучно рыдает, у неё в руках – винтовка. Она ждёт, когда двери лифта откроются, чтобы отправить кого‑нибудь в вечную мерзлоту.

И двери расходятся, и первая пуля летит в тёмный проём и находит свою жертву. Просто солдатик, ничего более, он падает вперёд лицом, и Майя слышит крик:

«Это я, Амайя, это я».

«Ты забыл добавить “сан”, ублюдок», – тихо произносит Майя и стреляет снова, передёргивает затвор и стреляет в уже закрывающиеся двери лифта.

Вдруг Накамура поднимается. Он бежит к лифтам, хватается руками за панель вызова и выдирает её с корнем. За его широкой спиной Майя не видит, что под панелью, но затем Накамура отходит назад, а сверху начинает опускаться толстая плита.

«Всё, – говорит он. – Они не прорвутся. Никто не прорвётся».

Он стоит с опущенными руками, смотрит на бронированную стену. Майя чувствует, что Накамуре осталось немного. Он просто не хочет жить, и это нежелание чувствуется в каждом его движении, в его позе, в выражении лица – когда он поворачивается и смотрит на тело Иинг.

И тогда Майя понимает, что у неё остался последний, единственный шанс. Она кладёт винтовку на пол, смотрит на Накамуру и говорит:

«Спаси меня».

Россия, Москва, июль‑август 2010 года

Самое сложное – это дети. Вводя смертельную инъекцию старику, Морозов знает, что прав. Его жертве всё равно нечего терять, кроме боли, страха и отчаяния. Дети – это другое дело. Каждый раз, когда он смотрит в их невидящие глаза, то боится, что ошибся. Но единожды взваленную на плечи ношу приходится нести до конца.

Жил‑был на свете мальчик по имени Дэвид Филипп Веттер, родившийся в 1971 году с тяжёлым комбинированным иммунодефицитом. Всю свою жизнь он провёл в абсолютно стерильной среде, в пластиковом пузыре. Десять лет в больнице и два года – дома. Вы представляете жизнь ребёнка, которого мать не может прижать к себе, не может погладить? Который всю свою короткую жизнь смотрит на мир через слой целлофана? Все игрушки и книги подвергались для него тщательной дезинфекции в камере с окисью этилена, где их выдерживали при высокой температуре в течение нескольких часов. Еду обрабатывали потоком активных веществ.

Но он жил. Отрезанный от мира, от родителей, от дома. У него не было друзей и знакомых, зато его показывали по телевизору в программах теленовостей, а болезнь назвали в его честь «синдромом мальчика в пузыре». Он умер в возрасте двенадцати лет от рака, вызванного неудачной пересадкой костного мозга от его сестры.

Алексей Николаевич спрашивает себя: как бы он поступил в таком случае? Ведь ребёнок был умственно полноценным. Ребёнок рос, ел, пил, играл, разговаривал. Но его жизнь была обрубком, жалким куском полноценной жизни. Нужно ли было поддерживать это мучительное искусственное существование в течение долгих лет, тратя на него силы и время?

Случай Веттера не единичен. Морозов знает ещё одну историю – про знаменитого циркового фрика Джонни Эка, «полумальчика». Он родился в 1911 году с крестцовым агенезом. Нижняя часть его туловища была настолько неразвита, что практически отсутствовала. Он был ровно половиной человека – без ног, без половых органов, с деформированной пищеварительной системой, и его дорога могла лежать только в шоу уродов.

И он не сдался. Он научился ходить на руках быстрее, чем иные на ногах, и его коронным трюком стала стойка на одной руке. Он сам сконструировал гоночный автомобиль с ручным приводом и принимал участие в любительских соревнованиях. Он снимался в кино – в «Тарзане» и в «Шоу уродов» Тода Браунинга. Он рисовал картины, писал стихи, сам себе шил одежду и делал поделки из дерева. «Что можете вы, чего не мог бы я? Разве что ходить по воде, да?» – спрашивал он журналистов, смеясь над ними. Он с помощью рук забрался при большом скоплении народа на стосемидесятиметровый монумент Джорджа Вашингтона.

Если бы его умертвили сразу после рождения, было бы это правильно?

Все культуры, существовавшие в экстремальных условиях, вводили жесточайший «конкурс» для детей. Выживали сильнейшие – те, кто мог сам о себе позаботиться, сам за себя постоять. Спарта – это не более чем раскрученный пример. Увечных младенцев уничтожали в индейских племенах, в азиатских общинах, в африканских культурах. Дети проходили различные обряды посвящения, которые могли закончиться трагически. И такой конец был правильным, само собой разумеющимся. Ребёнок, не способный пройти испытание, может подставить под удар всё племя.

Морозову повезло: и его сын, и внучка вполне здоровы. Поэтому он, Морозов, может позволить себе быть жестоким по отношению к другим.

Дети рождаются с болезнями, которые ограничивают их земной срок пятью‑семью годами. И это годы мучений. Дети рождаются с синдромом русалки, цистинозом, болезнью Ниманна‑Пика типа С, гидроцефалией – и живут, их тянут вверх, хотя их дорога должна вести вниз, в смерть. Родители отказываются от нормальной жизни, они боятся родить других детей, они борются за жизнь существ, которые не принесут человечеству ничего хорошего. Они просто умрут, их не останется даже в воспоминаниях. Попутно они разрушат чужие жизни.

Доброе утро, детишки. У вас болезнь Тея‑Сакса, болезнь Гоше второго типа, болезнь Гюнтера, болезнь Менкеса, синдром кошачьего крика, фибродисплазия, синдром лиссэнцефалии Миллера‑Дикера. Вас вылечит добрый доктор Алексей Николаевич Морозов. Он всем вам поможет. Больше никаких операций, никаких пересадок костного мозга, ни одного дня в больнице. Больше не будет боли, не будет уколов, не будет больничной стерильности и визитов мамы раз в две недели по выходным.

Если бы Морозов работал в родильном отделении, всё было бы проще. Некоторые дети просто задыхались бы в камерах для недоношенных или рождались бы мёртвыми. Но Морозов слишком далеко от родильного отделения.

Когда он убивает старика, он спасает старика. Когда он убивает ребёнка, он спасает родителей.

В 1988 году в неврологию поступил бывший пилот‑вертолётчик по фамилии Сергеенко, ликвидатор аварии на Чернобыльской АЭС. Он получил страшную дозу, и лучевая болезнь просто растворяла его тело подобно кислоте. Он постоянно орал от боли, потому что нервы были воспалены по всему организму. Так ощущает себя человек, с которого заживо сдирают кожу специальным ножом. Сначала – с рук, затем – с ног, затем оскопляют, отрезают уши и нос, снимают скальп и кожу с лица, затем с груди и спины. Всё это время человек жив.

Морозов запомнил смерть Сергеенко навсегда. Пилоту было двадцать девять лет. Именно тогда Морозов понял: возраст не имеет значения. Милость нужна любому человеку.

Час ночи. Морозов идёт в детское отделение больницы. Оно – в другом корпусе, нужно миновать больничный двор. У него нет с собой шприца с ядом, поскольку он не понадобится. Морозов хорошо знает, где лежит его «пациент».

Это мальчик по имени Серёжа. У него болезнь Александера, патологоанатомически демиелинизирующая лейкодистрофия. Увеличение массы головного мозга, высокая температура, судорожные припадки, слабый мышечный тонус, прогрессирующая гидроцефалия, пирамидные знаки, всё сопутствующее. Он в детском отделении уже около года. Сколько он ещё протянет? Полгода? Год? Подобные заболевания прогрессируют быстро, очень быстро.

Достаточно просто нарушить подачу воздуха в специальный бокс, и всё. Тридцати секунд хватит.

Дети не приходят к Морозову во сне. Серёжа станет третьим ребёнком, от которого Морозов спасает родителей. Деньги, которые пошли бы на бессмысленное лечение, они используют для воспитания другого ребёнка. Дай бог, чтобы он родился нормальным.

В дверях детского отделения Морозов чуть не сталкивается с Петей Резником, средней руки педиатром, с которым Морозов шапочно знаком. Он успевает отойти в сторону и повернуться спиной. Резник проходит мимо.

Что ж так поздно с работы‑то, Пётр Васильевич?..

Если бы они встретились, произошла бы традиционная перекличка: «Доброй ночи – доброй ночи». Перекличка, которая ничего не значит. Но никто не должен заметить его в детском отделении. Резник – лишние глаза, лишние уши, лишняя память.

До второго этажа Морозов добирается никем не замеченным. Он останавливается у лестницы и ждёт, пока отвлечётся сестра с вахты. Это давно проверенный путь. Сегодня дежурит пожилая дама по имени Марина Степановна, она частенько начинает храпеть прямо на посту. В отделении есть и другие сёстры, но главное – миновать эту, первую. Именно она регистрирует пришедших и ушедших.

Ждать приходится недолго, от силы пять минут. Степановна начинает похрапывать, и Морозов аккуратно проходит мимо неё. В коридоре горит притушенный свет.

Первая палата, вторая. Дверь открывается беззвучно. Третья кровать. Кокон над колыбелькой.

Здравствуй, Серёжа. Будем считать, что тебя убила спастическая тетраплегия. Приступ паралича, окаменение мышц, остановка дыхательного аппарата. Я не извиняюсь, Серёжа, потому что так и в самом деле будет гораздо проще.

Он почти не дёргается, этот слабый малыш. Он едва‑едва поводит ручонкой, потом чуть двигает ножкой, потом поворачивает головку, и всё, его больше нет. Это не более чем мёртвый кусочек плоти, пустой бокс, который вскоре займёт новый ребёночек.

Морозов выходит. Сестра у входа храпит вовсю.

Он только что сделал мир чуть‑чуть сильнее, чуть‑чуть выносливее. Он срезал больной побег, как садовник, пестующий свой сад.

Садовник, точно. Я – садовник. Я обрезаю больные и старые растения, чтобы у почвы хватило соков для поддержки молодых и сильных.

Майя лежит на диване. По крыше колотит дождь. Струи воды стекают по стёклам, а в комнате тепло и уютно, горит камин, по телевизору показывают доисторический фильм.

Дата добавления: 2015-06-04