Если б отказаться не хотел 1 страница

От запасов лишних равновесья.

Теория равновесия, «теория баланса» – это одно. Теория развития – другое. Впрячь в одну телегу коня и трепетную лань не удалось даже Альберту Гору, творцу этой самой идеи устойчивого развития.

Застой–2, «эпоха перемен–2»... Повторение, о котором я говорю, ни в коем случае не будет буквальным. Но тонкое сходство в ситуациях может возникнуть. А для того, чтобы точнее разобраться в подобных тонкостях, нужно вспомнить детали «эпохи перемен–1». Она же – эпоха Горбачева.

Внутри нее ведь было несколько фаз.

Первая фаза называлась «ускорение».

Если бы эпоха перемен реально пошла по пути ускорения (мобилизации возможностей системы под цели форсированного развития), то эта эпоха не только не закончилась бы крахом Советского Союза. Она спасла бы СССР и вывела на новые горизонты.

ЕСЛИ ХОТЕТЬ ФОРСИРОВАННОГО РАЗВИТИЯ, ТО ГЛАВНАЯ ЗАДАЧА СОСТОИТ В ТОМ, ЧТОБЫ НЕ ДОПУСТИШЬ УБИЙСТВА НОВОГО УСКОРЕНИЯ. И ВСЕ КАЧЕСТВА ПОЛИТИЧЕСКОГО ЛИДЕРА – ЖЕСТКОСТЬ, РАЦИОНАЛИЗМ, СИСТЕМНОСТЬ – ДОЛЖНЫ БЫТЬ НАПРАВЛЕНЫ НА ТО, ЧТОБЫ ВОСПРЕПЯТСТВОВАТЬ ТАКОМУ УБИЙСТВУ.

Так что убило ускорение?

Ну, например, кампания по поводу пресловутой «сталинщины». И у меня есть самые серьезные основания считать, что этот перепев на тему хрущевской оттепели был изобретен именно для того, чтобы не допустить ускорения. Мобилизовать систему нельзя без элементов правильного, гибкого авторитаризма. Отнюдь не какого попало, а именно нужного. Потому что есть и такой авторитаризм, который несовместим с развитием и даже уничтожает все его предпосылки. Но если с ходу сказать, что любые элементы гибкого авторитаризма, соединенные с развитием, это – мерзость, рецидивы сталинизма, оказывается, что система немобилизуема.

Еще раз подчеркну, что все параллели условны. Но если их проводить (а это необходимо делать во избежание худшего), то получается следующее.

Ускорение перекрывалось брэндом «сталинщина».

Ускорение–2 может перекрываться брэндом «чекизм».

«Чекизм» в функциональном смысле равен «сталинщине–2».

Теперь вдумаемся: на самом деле система немобилизуема потому, что перекрыты ее мобилизационные возможности. Но говорить об этом «не положено» (кстати, главное правило застоя, которое продолжает действовать).

А о чем-то говорить надо. И надо продолжать по инерции искать возможности мобилизации, уже зная, что их нет. Как это сделать?

Тогда начинается следующая фаза эпохи перемен – очищение. Что это такое в системном смысле?

Система на самом деле немобилизуема потому, что единственная возможность ее мобилизации (гибкий и эффективный дозированный авторитаризм) убита. Однако об этом не говорят. И ищут, ищут... Что же мешает? В ходе фиктивных поисков выясняется: «Батюшки! Мешает-то засоренность системы! Давайте ее очищать». Начинается борьба с коррупцией.

Борьба с коррупцией без развития и гибкого дозированного авторитаризма (а) невозможна, (б) разрушительна.

Рушащейся системе выносится окончательный диагноз: неулучшаема. Дескать, «и ускоряли, и очищали, сами видите – ничего не выходит, надо менять систему». А как менять? Система сопротивляется. Нужна «демократизация» (третья фаза). Ее энергию надо направить на подавление сопротивления системы (активизировать «живое творчество масс»). Направляют. Система рушится полностью (четвертая фаза).

Кто-то воскликнет: «И слава богу!» А кто-то добавит: «Ну, и пусть чекистская система обрушится вслед за номенклатурно- коммунистической». Но ведь парадигмальный прецедент, он же урок истории, говорит о том, что обрушением системы все не исчерпывается. Рушится страна... Почему, собственно, РФ не может обрушиться вслед за СССР? Усугубляется регресс, скачкообразно возрастает чернота и свирепость имеющегося криминального базиса.

Ну, так вот... Для того, чтобы обрушилась не только система, но и государство (заодно с обществом), изобретена так называемая перестройка. Перестройка – это не антисталинизм, не очищение, не демократизация, гласность и живое творчество масс. В широком и абсолютно ложном смысле слова ее отождествляют со всей эпохой перемен (она же – эпоха Горбачева). На самом же деле...

Впрочем, о том, что такое перестройка на самом деле – чуть позже. Пока же зафиксируем, чтобы не сбиться с маршрута, (а) саму возможность повторения перестройки (она же – угроза «перестройки–2») и (б) несводимость этой самой перестройки под любым номером к реформам, модернизации, революции (неважно, сверху или снизу), «оттепели», переменам как таковым и так далее, (в) что уже сейчас такая несводимость должна быть хотя бы сжато доказана при том, что развернутые доказательства могут быть даны только впоследствии.

Что именно я намерен доказать – хотя бы сжато – уже сейчас?

Первое. Что перестройка – это война со своей историей (да и с историей как таковой).

Второе. Что это слом исторической личности в результате победы в такой войне.

Третье. Что это слом личностного вообще. Ибо без обладания историей можно быть индивидуумом и упиваться богатством своих индивидуальных возможностей. Но личностью быть нельзя. Под лозунгом завоевания всяческих «человеческих прав» перестройка лишает человека главного и казавшегося ранее неотчуждаемым человеческого права – права БЫТЬ. Остается только право ИМЕТЬ. Но это совсем другое.

Четвертое. Что коль скоро речь идет и о сломе личностного вообще, то перестройка (сколько бы она ни охала и ни ахала по поводу разного рода гуманистичности – гуманный социализм и так далее) НА САМОМ ДЕЛЕ является войной с гуманизмом. Да и с человеком вообще.

Оговорив, что именно я хочу доказать, перейду к самим доказательствам, принося извинения за их конспективность и обещая избыть подобную конспективность в дальнейшем.

Нечуткий к семантическим каверзам человек может прельститься словосочетанием «гуманитарные технологии». Чуткий же – сразу уловит, что там, где есть «гуманитарное», не может быть технологий, а там, где есть технологии, не может быть «гуманитарного». В своем действительном и сокровенном смысле гуманитарные технологии предполагают отождествление между деланием вещей (подлинная сфера технологизма) и деланием людей. При том, что гуманитарное и его производные (гуманизм в том числе) берут за аксиому несводимость человека к вещи, вытекающую из наличия у человека фундаментальной личностной свободы, на которую посягать и безнравственно, и невозможно.

«Назовите меня каким угодно инструментом. Вы можете расстроить меня, но играть на мне нельзя», – говорит принц Гамлет своим коварным сокурсникам из Виттенберга.

Последователи этих коварных сокурсников (они же – гуманитарные технологи) убеждены, что играть на человеке гораздо проще, чем на флейте. Или, по крайней мере, ненамного труднее. И не только на человеке как индивидууме. Но и на человеческих общностях. Включая и народы как историко-культурные личности. «Освободите» эти самые народы от истории и культуры – что будет с личностью? Ее можно будет менять как угодно. Она станет податливее пластилина, послушнее флейты.

Все антигуманисты мира мечтали об этом столетиями. А возможно, и тысячелетиями. Но социальные, культурные, технологические, экзистенциальные предпосылки для превращения человеческого сознания в податливое сырье, для изготовления из этого сырья любых вещей в соответствии с заказом, который получает такой технолог, родились только во второй половине XX века. А по-настоящему применены – во время ЭТОЙ самой перестройки.

Химическое оружие в качестве оружия массового поражения впервые было применено в ходе Первой мировой войны (под Ипром в 1915 году).

Ядерное оружие в качестве оружия массового поражения впервые было применено в ходе Второй мировой войны (в Японии в 1945 году).

Гуманитарные технологии в качестве оружия массового поражения впервые были применены в ходе Третьей (мягкой) мировой войны (в СССР с 1987 года). При этом именно гуманитарные технологии являются тем джинном, которого выпустила из бутылки Третья мировая война. Подобно тому, как ядерное оружие – это был джинн, выпущенный из бутылки Второй мировой войной, а химическое оружие – джинн, выпущенный из бутылки Первой мировой войной.

Перестройка и есть «джинн-3». Иначе – последовательность технологизированных изъятий (отчуждений) определенных слагаемых исторической личности. Слагаемых, ранее казавшихся неотчуждаемыми. Изъятия осуществляются ради дальнейшего использования «сырья», сформированного подобными изъятиями, для изготовления антроповещей с любыми заданными параметрами.

Конкретно «джинна-3» выпустили из бутылки для борьбы с СССР и коммунизмом. Но, на самом деле он, конечно же, будет использован (и уже используется) для борьбы с человеком и человечеством.

Есть грубая сила и есть сила мягкая, так называемая «soft power». Родоначальницей soft power можно считать гомеровскую Цирцею, превратившую спутников Одиссея в свиней. Возникают вопросы... Спутники полюбили Цирцею. Как это красивое чувство может стать источником их превращения в свиней? То, что Цирцея их напоила, ничего не объясняет. То есть объясняет на уровне сказки, но не на уровне мифа и, уж тем более, метафизики. Кроме того, Одиссей почему-то не превратился в свинью. Сказочные объяснения – мол, хитроумный, не дал себя опоить – нам неинтересны. Да и продвинутым современникам Гомера они уже не были интересны. Остается одно объяснение: Одиссей не пал (не превратился в свинью), потому что он был странником, стремящимся к некоей идеальной цели. Этой целью для него была его родина – Итака. Спутники Одиссея забыли о смысле пути, а он – нет. Одиссей не обменял Итаку на Цирцею. Спутники – обменяли.

Гомеровский эпос слишком прочно укоренен в мифе. Для мифа нет понятия «история». Путь Одиссея – это путь на родину. Но это не исторический путь. Сам Одиссей – вне истории. Его родина – тоже.

Первым опытом разрыва с мифом в пользу истории была, как известно, Библия. В Библии гомеровская история с Цирцеей доосмысливается и переосмысливается.

С одной стороны, в Библий осуществляется девальвация того, что может прельстить. Гомеровских персонажей прельщает все же красота Цирцеи. Персонаж же Библии – Исав – прельщен всего лишь чечевичной похлебкой.

С другой стороны, в Библии осуществляется ревальвация того, что прельщенный должен отдать. У гомеровского Одиссея и его спутников была всего лишь своя земля – Итака. Она хороша была тем, что она своя. Но с ней и населявшим ее народом не было связано никакого исторического предназначения (обетования, первородства). Все это возникает только в Библии – вместе с историей. За предельно низменное (похлебку) библейский персонаж, в отличие от гомеровского, должен отдать предельно высокое (первородство).

В этом различие между Библией и Гомером. Общее же в том, что если оторвать человека от идеала, высшей цели, исторического имени, эгрегора, то с ним можно делать все, что угодно.

Так что ж тогда нового в перестройке, в «джинне-3» гуманитарных технологий, применяемых как оружие массового поражения? И есть ли хоть что-то новое?

Новое, конечно же, есть. Его немного, но оно крайне существенно.

Гуманитарные технологи решают одну беспрецедентно новую задачу. Как все, известное со времен Гомера и Библии и неоднократно опробованное, довести до предельного упрощения и одновременно поставить на поток. Как античеловеческую ворожбу осуществить в кратчайшие сроки и распространить на сотни миллионов расчеловечиваемых особей.

К концу 70-х годов XX века стало понятно, что, во-первых, это выполнимо в силу наличия и новых знаний, и новых технических средств (телевидения в первую очередь). И что, во-вторых, уже нет никаких запретов на то, чтобы заниматься подобным. До какого-то времени был прежде всего гуманистический запрет: «Как же можно подобными вещами заниматься, да еще на столь массовом уровне! Ведь мы на человека при этом должны посягнуть, на человека вообще». А еще был прагматический запрет: «Устроим такое, да еще на столь массовом уровне, – и неизвестно, чем это кончится. Опять же, ядерное оружие, геополитический баланс и так далее».

А потом запреты оказались сняты. Произошло это при Рейгане. Как и почему – отдельная тема. В любом случае, к началу 80-х годов было принято решение о необходимости («во избежание худшего») обрушить на СССР весь объем soft power и гуманитарных технологий, наплевав на последствия.

В 1987 году от принятия решения перешли к его осуществлению. Это (и именно это!) получило название «перестройка». Итогом стало обрушение СССР, социокультурный слом, регресс и многое другое.

Сторонники грубой силы предлагали завоевать Россию. Объявить ей войну, оккупировать ее территорию.

Сторонники soft power говорили о победе без войны. И они сумели осуществить свой замысел.

Ну, а теперь о главном. Да, то, что произошло, чудовищно. Но ведь нечто чудовищное происходило в истории многих народов. Исторический опыт говорит о том, что выживали после этого только те народы, которые адекватно переживали исторический опыт. Которые способны были, пережив его, сказать себе «никогда больше». А сказав, действовать соответственно.

У многих народов есть такое «никогда больше». У армян или евреев это реакция на геноцид. У турок – на распад Османской империи. У китайцев – на унижения эпохи опиумных войн. Перечисление можно продолжить.

Перестройка уже породила страшные результаты. Они общеизвестны. Но, как говорится, «еще не вечер». Взросли еще не все ядовитые плоды перестройки. А если она будет повторена, то... Сначала народы России лишат государства, затем заставят воевать друг с другом, а потом на их территории организуют «войну за русское наследство», причем именно ядерную... Такое место занимает Россия в мире, такую территорию и ресурсы контролирует, что иначе просто не может быть. И в этом отдают себе отчет очень многие. (Позволить Китаю забрать Сибирь – значит его невероятно усилить, США подобного допустить не могут и так далее.)

А раз так, то итоги «перестройки–2» даже в плане человеческих потерь могут быть прискорбнее, чем итоги того же Холокоста. А с точки зрения потерь метафизических?

У евреев не было государства, их сгоняла в лагеря смерти огромная государственная машина, они ей не могли оказывать сопротивления. И в каком-то смысле метафизической ответственности поэтому нет. В нашем же случае все совсем иначе.

Так почему не говорится это самое «никогда больше»? Потому что Холокост – это тоже грубая сила, а не soft power. Суть же soft power и ее гуманитарных технологий в том, чтобы случалось нечто пострашнее, чем Холокост, а те, с кем это случается, не говорили, сгорая от стыда и ненависти, спасительное «никогда больше», а ныли, пуская слюни: «Еще, еще!»

Политическая цель моего исследования (а исследования такого типа не осуществляются без политической цели, хотя, конечно, к ней не сводятся) проста и амбициозна одновременно. Чтобы даже soft power с ее гуманитарными технологиями получила надлежащий отпор в виде этого «никогда больше». Сделать это невероятно трудно, но совершенно необходимо.

Глава VII. От брэндов эпохи – к медведевскому личностному ядру

Продвинувшись уже достаточно далеко, мы можем, как мне кажется, попытаться выявить смысловое ядро анализируемых текстов. Я убежден, что выявление смыслового ядра анализируемых текстов позволит нам сделать следующий шаг и выявить личностное ядро. Существующее у любого человека, а у крупного политического деятеля тем более.

Кто-то, правда, скажет, что у пиар-конструктов нет ядра. Но чем дальше я продвигаюсь в понимании анализируемой мною текстуальности, тем меньше я склонен считать ее стопроцентным пиаром. И тем больше мне начинает казаться, что за пиаровскими оболочками (а какой политический текст XXI века обойдется без них!) есть глубокая человеческая органика, она же – личностное ядро. И что именно это личностное ядро, а не пиарщики и спичрайтеры, определяет смысловое ядро анализируемых мною текстов.

Конечно же, медведевская натуральность (она же – личностное ядро) не тождественна ВСЕМУ, что говорит Медведев как политический деятель. Ни у одного человека нет полного совпадения между говоримым и сокровенным. А уж по отношению к политику говорить о подобном совпадении просто смешно.

Политические лидеры всегда говорят о политически целесообразном. Об экономике знаний и о том, что надо уйти от сырьевой ориентации нынешней российской экономики, Медведев говорит с политическими целями, очень аккуратно противопоставляя себя предшественнику и отвоевывая то главное, что интересует политика – реальную власть.

Совсем другое дело – зачем Медведев говорит о том, что наше общество будет осуществлять переход к экономике знаний, уход от сырьевой ориентации, иногда называемой даже «сырьевой иглой», на основе стратегии и, я бы даже сказал, философии передышки. Которая нам нужна дозарезу. А ее антипод – потрясения – нам дозарезу не нужен. Медведев не говорит при этом, что передышка будет. Он говорит только, что она нужна. Что-то тут есть от ниспослания передышки как благодати. Причем что-то, не имеющее отношения к политической целесообразности, к игре, к борьбе. А, напротив, имеющее отношение к органическому для Д.Медведева смыслу.

Мы провели анализ реальности и убедились, что уже в марте 2008 года говорить о передышке было бессмысленно. Надо было готовиться к чему-то прямо противоположному.

Мы убедились, что даже при самом поверхностном взгляде на эту самую реальность уже было понятно: она не даст передышки, которую власть считает необходимым благом. Благом спасительным и очевидным.

Мы убедились... Стоп. Мало ли в чем мы еще убедились... Как от этих убежденностей, добытых с большим трудом, перейти к тому, в чем есть медведевская органика, натура, подлинность? К этому самому смысловому ядру текстов Медведева, скрытому за разнообразными и разнокачественными пиар-оболочками, а также к ядру его политической личности? Что-то мне подсказывает, что спокойствие, стабильность, передышка наиболее близки к искомому, хотя еще и не тождественны оному.

Но разве спокойствие, стабильность, передышка – не очевидное благо? Разве кто-то может хотеть – и именно хотеть – не передышки, а потрясений? Толп на улицах, воющих «долой»? Дымящихся руин разбомбленных городов?

Любой политик, конечно, предпочитает, чтобы его политическим конкурентом был политический Чикатило, Джек Потрошитель – садист, жаждущий очевидного зла (разбомбленных городов, плачущих детей... «ужасов войны» Гойи...). Поди ж ты плохо, когда ты ревнитель блага, а твой враг жаждет зла ради зла. Такая позиция очень выигрышна. Она как тост «за все хорошее». «Вам нужно абсолютное зло (потрясения), нам...» В варианте П.Столыпина – Великая Россия (благо). Тут еще противопоставление не доведено до лингвистической безусловности. У Д.Медведева – доведено. Почему противопоставление «потрясений – Великой России» не является лингвистически безусловным? Потому что нет однородности противопоставляемого. Для однородности надо противопоставлять потрясения – их отсутствию. Спокойствию, передышке. Медведев так и делает. Впрочем, он и о Великой России говорит. Как говорит? Конечно, более сдержанно, чем Столыпин. И все же... Впрямую о Великой России Медведев не говорит, но...

Он на II Гражданском форуме говорит, что у современной России есть все возможности стать благополучным, успешным государством. Тут же – о том, что Россия должна закрепиться в верхних строчках мировой «табели о рангах».

В Нижнем Новгороде он говорит о том, что страну надо сделать сильной, крепкой, с которой бы считались.

Правда, как мы помним, говоря в Нижнем Новгороде 27 февраля 2008 года о глупостях, которых избежали страны Европы, Д.Медведев называет в череде не допущенных этими странами глупостей как то, что «они не распадались на части» (полностью солидарен с такой оценкой), так и то, что они «не собирались снова».

Называть «собирание снова» глупостью, конечно, можно.

Но, во-первых, слушатели не могут не расценивать это как конкретный политический сигнал: «Соединяться (восстанавливать СССР) – это глупость, которую мы не допустим».

А во-вторых, многие скажут: «Как это они не собираются снова? Собираются, да еще как! И по минимуму – Германия еще как собиралась. И по максимуму – уже собирается, по сути, новая Священная Римская Империя. Именуемая теперь Объединенная Европа. Собираясь, она прямо адресует к такой преемственности. К Карлу Великому и так далее. Медведев ставит их нам в пример. Так мы тоже так хотим».

Но подобные частности, актуализируя наше рассмотрение, как ни странно, мешают уловить что-то гораздо более существенное. Его, этого «более существенного», что называется «до и больше». Даже не знаю, с чего начать...

Начну с цитаты, чтобы не пороть отсебятины. Из выступления Д. Медведева на той же встрече с избирателями в Нижнем Новгороде: «Мне кажется, главная цель жизни любого нормального человека, кем бы он ни работал – дворником или президентом, заключается в том, чтобы просто по-человечески прожить эту жизнь, оставить о себе добрую память, оставить после себя детей и внуков, добиться нормальных результатов на работе. Ставить же перед собой какие-то глобальные цели можно, и каждый из нас имеет, наверное, эти цели, но они не должны заслонять именно главного – надо прожить свою жизнь нормально, по-человечески, чтобы не было стыдно». Это – о цели жизни любого нормального человека...

Ну, вот мы и дошли до смыслового ядра текста. А в чем-то и до ядра личности. В любом случае – пиар тут, что называется, «побоку». Молодой, решительный, отнюдь не лишенный амбиций лидер хочет что-то сказать о своем понимании блага. Своем, понимаете, а не о том, которое ему навязывают пиарщики. Он говорит о целях... Как глобальных (что не есть главное), так и сокровенно-сущностных. Словосочетание «цель жизни любого нормального человека» – это из области сокровенного, личностного, сущностного. И лишено, как мне представляется, всяческого притворства.

По Медведеву, цель жизни – одна у всех нормальных людей, хоть дворника, хоть президента... И ничто не должно заслонять этого. А если заслоняет – то вы ненормальны. Единая для всех цель жизни – это первичное. Успех – вторичное. Успех зависит от типа деятельности... Цитирую: «...Успех деятельности президента заключается в том, чтобы улучшить качество жизни для людей, улучшить качество жизни в стране, сделать страну сильной, крепкой, с которой бы считались, которая бы развивалась и где жить было бы не стыдно, а комфортно. Поэтому и целью моей деятельности просто будет работа над улучшением качества жизни всех наших людей, а нас немало – нас более 140 миллионов. Это самая сложная цель, которую себе только можно представить».

Мне кажется, что в приведенных цитатах содержится нечто неизмеримо более важное, чем то – глупость ли «снова собираться»... В этих цитатах содержится личностное начало, транслирующее определенный смысловой заряд. А значит, и заряд политический. Ведь Д.Медведев – президент РФ! И меня до крайности поражает то, что никто не захотел присмотреться к его текстам под предлагаемым мною сейчас экзистенциальным, транспиаровским, сущностным, личностным углом зрения. Что никто не захотел это все... Ну, как бы это поточнее сказать... Интеллектуально и экзистенциально освоить?

Многие мои друзья удивлены тем, что я с таким увлечением занялся освоением неблизкого мне по духу мета- и паратекста. Зная наверняка, что я (а) вообще неконъюнктурен и (б) достаточно вменяем для того, чтобы понять, что конъюнктура ну уж никак не требует подобного освоения... Зная (в), что я в принципе лишен желания подкапываться под Д. Медведева, В.Путина и Кремль как таковой, мои друзья недоумевают: «Почему ты тратишь на это столько времени и сил?».

Я удивляю моих друзей... А они – меня. Я их не понимаю... Я не понимаю, как можно жить в стране, которую любишь (а у меня нет друзей, которые не любят Россию), и не вчитываться в тексты политических лидеров. Вообще в любые их тексты...

И особенно в те тексты, где предъявляется философия жизни и деятельности, причем, уверен, предъявляется достаточно искренне. Философия жизни пронизана идеей нормальности... Мне почему-то вспомнилась моя мать, внимательно слушавшая длинные речи Никиты Сергеевича Хрущева. Мне тогда было лет 13–14...

«Мама, – спросил я, – как ты можешь все это подолгу слушать? Да еще с таким интересом?»

«Понимаешь, – ответила мне мать, – он говорит о том, что лучше – если десять несушек будут нести по двадцать яиц или двадцать несушек по десять яиц?.. Но он не говорит о том, о чем говорил его предшественник, и он (глаза матери чуть увлажнились, что бывало нечасто), он такой нормальный...».

Мать значила (и значит) для меня невероятно много. Она умерла летом 1985 года. Через всю жизнь она пронесла ненависть к поломавшему ее жизнь Сталину и восхищение советским гуманистическим проектом. Сказать в конце 80-х годов, что я от имени всей семьи обнуляю наш исторический счет к Сталину, мне было невероятно трудно. Но я не мог этого не сделать.

Беспрецедентная политическая истерика по поводу «сталинщины» стала силой, сметающей все сразу – советский проект СССР, моральную и культурную нормативность... Мне было ясно, в чем мой долг, и я этот долг выполнил... Вспомнив еще раз этот разговор с матерью у телевизора, где Н.С. учил сограждан и товарищей по партии интенсификации сельского хозяйства...

«Нормальный... Это так важно...» – сказала мать.

«Ботинком по столу на Генассамблее ООН... Кузькина мать... Пидарасы-авангардисты... Карибский кризис, наконец», – я упорно не хотел соглашаться с матерью.

«Тот уже развязал бы атомную войну», – ответила мать скорее себе, чем мне. И я понял, что для нее с отцом это был больной вопрос в 1949 году, когда они решили родить ребенка. То бишь меня. «Ах, ох! Нормальный! А как же твои занятия Байроном?» – не унимался я.

«Он – поэт, а не политик», – парировала мать. Никита Сергеевич закончил тем временем телелекцию о несушках... под бурные аплодисменты собравшихся, уже обдумывавших, как бы снять ненавистного им зарвавшегося «Хруща».

«Да и вообще... – сказала мать, выключая телевизор. – Мой любимый герой в "Поднятой целине" – Макар Нагульнов. Но это не значит, что я хотела бы иметь его соседом по купе».

«Цель жизни любого НОРМАЛЬНОГО человека», – говорит Д.Медведев... «Добиться НОРМАЛЬНЫХ результатов в работе», – говорит он. «Прожить свою жизнь НОРМАЛЬНО...» «НОРМАЛЬНЫЕ человеческие условия для развития... Десятилетия НОРМАЛЬНОЙ жизни...»

Нельзя, согласитесь, пройти мимо такой форсированной апелляции к норме и нормальному. Это политико-лингвистический фокус текста. Но это и нечто большее. Это, если переходить от лингвистики к семантике и семиотике, ключевой знак и ключевой политический жест, используемый политиком в крайне острой для него предвыборной ситуации.

«Как дела?» – спросила меня мать лет через двадцать, когда я, уже обзаведясь семьей, приехал ее навестить. Дела были не ахти. Театр закрыли... В который раз... Что ответить? «Нормально», – ответил я.

«Никогда не говори "нормально", – улыбнулась мать, хорошо понимая, в чем дело. – Лучше скажи "плохо"... Или "хорошо"... "Нормально" – это никак».

«А как же твой Хрущев?» – завелся я, вспоминая давний и небеспроблемный для меня разговор.

«Он не говорил о том, что нужна нормальная жизнь, – ответила мать. – Он о несушках говорил».

В 2001 году ко мне приехала советница одного из полпредов и попросила «интеллектуально сопроводить» его выступление перед деятелями разных конфессий. Я помог. Речь получилась яркая. Советница, каменея лицом, в день, на который было назначено выступление шефа, сказала, что речь шефу очень понравилась («очень-очень» – сказала она, по-моему), но шеф никогда ничего такого не скажет. «Никогда и ни при каких условиях...» Помнится, она сказала именно так... Я уже приехал слушать шефа. И решил остаться – как из соображений такта, так и потому, что было интересно, что же именно скажет шеф.

Шеф говорил «о несушках» (то есть приводил бесконечные цифры, свидетельствовавшие о том, как успешно в его округе проводится... чуть не сказал «атеистическая»... нет-нет, антиатеистическая... нет-нет... просто работа, НОРМАЛЬНАЯ работа с гражданами разного вероисповедания). Время от времени шеф отрывался от бумажки и с вызовом смотрел на свою опрометчивую советницу и прочих безобразников, подбрасывающих ему контр- и даже антинесушечную лингвистику.

«Начнется заваруха – опять никто из них с народом говорить не сможет», – подумал я, вспоминая 1991 год, когда беспомощность несушкоцентрических аппаратчиков породила «Лебединое озеро» вместо речей, которые закатывали бы, убеждая народ в своей правоте, их исторические (1917 года) предшественники. Позже тот же высокий администратор, с богатым опытом аппаратно-комсомольской работы в советский период, назвал Ленина «смутьяном, лежащим в Мавзолее». Мне пришлось оппонировать этому по телевизору... Мол, это не смутьян, а основатель Советского государства, чьим правопреемником является РФ. Но дело отнюдь не в этом...

Политический класс эпохи «стабилизации» (2000–2008 гг.) предъявлял нам свою волю к НОРМАЛЬНОМУ, говоря не о нормальности, а о тех или иных несушках (росте ВВП, росте золотовалютных резервов и так далее).

Оформляя надстройку, этот класс просто не мог по определению избежать идеологизации. Но она была ему отвратительна... И очень, очень-очень, хотелось избежать ее. Или, по меньшей мере, в этом не соучаствовать.

То, что мы сейчас наблюдаем, это тектонический сдвиг от несушечности как косвенного (и именно косвенного!) предъявления некой нормальности как эпицентра должного – к чему-то совсем другому. А именно – к прямому, причем весьма и весьма настойчивому, оформлению базовой, опорной идеологемы – идеологемы нормальности. А что такое – любая идеологема? Это грубое или тонкое, беспомощное или умелое, бездарное или талантливое противопоставление по принципу свой («мы») и чужой («они»).

Дата добавления: 2015-06-04