Часть III. От ядра Текста – к его периферии 16 страница

По миру мечется уже чуть не миллиард людей, ищущих, где лучше. «Новые кочевники» называются. Вы попробуйте, объясните что-нибудь таким «кочевникам» про Родину. Вы попробуйте, соедините их с высокими культурными образцами. Со всякими там Гамлетами («Что значит человек, когда его заветные желанья – еда да сон? Животное – и все») или королями Лирами («Сведя к необходимостям всю жизнь, и человек сравняется с животным»)... А также с более авторитетными персонажами, говорившими, что «не хлебом единым»...

Хороши или плохи эти «кочевники» – не о том речь. Ясно, что не они являются опорой государства и носителями тех патриотических мотиваций, без которых невозможно никакое проектное усилие, предполагающее солидарность. Какая солидарность? Зачем? С чем? На чем?

«Кто-то» хочет государственности с опорой на рыночные атомы, свободно перемещающиеся в зоны наивысшей зарплаты? Во-первых, где эти зоны? Во-вторых, наивысшая зарплата ВСЕГДА коррелируется с нарушением закона, а не с его соблюдением. А в-третьих...

Наверное, этот «кто-то» и впрямь считает, что солдат умирает не за Родину, а за зарплату. Что возразить? Предложить самому попробовать? Но «кто-то», утверждающий подобную чушь, сам в армию не пойдет. Он скажет, что у него другая профессия. И сошлется на США. Мол, профессиональная армия. Во-первых, ты создай ее, эту самую, профессиональную... Во-вторых, учти, что за «бабки» убивают, а не умирают. А в-третьих... В-третьих, перестань хотя бы лепетать о том, что ты копируешь США. В США солдаты и офицеры (при совсем не наших зарплатах) умирают не за зарплату, а за Идеал («священный Град на холме»).

Люди, которые, находясь в российском окопе, воспевают миф о «прагматичных США», вовсе не хотят, чтобы Россия стала «США Восточного полушария». Они хотят, чтобы Россия гнила. Потому что какие-то силы в США почему-то заинтересованы в таком гниении и выдают его за приоритет № 1 американской национальной политики. Соответственно, пребывающие в российском окопе «солдаты демократии» являются в полном смысле слова солдатами американской демократии. И, если их любимые США закажут такую песню, под аккомпанемент которой в России будет сооружен гнилой деградирующий фашизм, наши окопные демократы будут петь эту песню. И сооружать этот гнилой фашизм, ахая по его поводу. Но это все – по части ненависти. Ведь отношения между элитой ненависти и элитой гедонизма отнюдь не сводятся к конфронтации. Конфронтация – лишь первый уровень отношений. Где интересы расходятся. И ненавистники проклинают олигархических конформистов, перекрасившихся в патриотов. А уж олигархов в погонах – тем более.

Однако на другом уровне тех же отношений все выглядит иначе. Элита ненависти прекрасно понимает, что элита гедонизма в итоге все равно добьет Россию. Но только более медленно. Элите ненависти не нравится, что это происходит медленно. Да еще и под аккомпанемент ненавистного для нее суррогатного патриотизма. Но ей нравится, что это происходит. А в том, что процесс затягивается, есть свои позитивы. Можно нюхать и нюхать этот тлен, смрад, наслаждаться организованным на территории «бобком».

Гедонизм – отсрочка гибели России, а не коренной перелом. А раз он всего лишь отсрочка гибели, то какое развитие?

Если же нам нужно развитие, то... То элиту гедонизма можно ситуационно использовать, «разруливая» отдельные ситуации или создавая более вязкую среду, понижающую скорость протекающих процессов деструкции. Понижающую, но не отменяющую деструкцию как таковую.

Противодействие деструкции, невозможное без форсированного развития, может быть обеспечено лишь по другую сторону. Не только по другую сторону ненависти, но и ПО ДРУГУЮ СТОРОНУ ГЕДОНИЗМА.

Причем всяческого гедонизма. Как элитного, так и не очень. Если желания – «еда да сон», то какая разница, где едят и спят?

Едят ли в «Максиме» или в «Макдональдсе», спят на яхте или в турецких трехзвездных пляжных отелях... Чего можно ожидать, если к этому все сводится? Если «животное – и все»?

Как только мы начинаем думать о развитии, мы спрашиваем себя: что находится по другую сторону гедонизма? И мы никоим образом не можем сказать, что по другую сторону вообще ничего не находится. У меня есть один близкий родственник, который в конце 80-х годов очень даже симпатизировал демократическим силам, да и сейчас никак не является апологетом Зюганова или Жириновского. Но, в отличие от многих других, он после катастрофы 1991 года не ушел из своей любимой науки и обрек этим себя на полунищенское существование. Поскольку родственник этот – ученый достаточно крупный, то он работал по международной тематике, получая личные гранты. При этом, вопреки рыночной логике, отдавал деньги от грантов на то, чтобы его лаборатория в Москве могла работать.

Родственник этот – не средневековый аскет. Он не стремится к истязанию плоти и не считает радости земные бесовскими соблазнами. Но он не готов продать за эти радости свое научное первородство. И не только научное. Наукой он мог бы заниматься и в других местах. И с языком английским у него все в порядке, и с востребованностью. Но что-то соединяет его с этой самой Исторической Личностью. Причем соединяет без патетики, без модных ныне лукавых самообольщений («возрождаемся» и так далее).

Что соединяет-то? И имеют ли историческое значение эти ниточки? Даже если их много миллионов... Дело ведь не в количестве, а в способности повлиять на макропроцесс.

А макропроцесс развивается в логике, заданной условиями осуществленного обмена. Историческая Личность обменяла (в силу чего – отдельный вопрос) первородство на чечевичную похлебку? Да или нет? Она подписала некий договор по этому поводу? Да или нет?

Легче всего воскликнуть: «Нет, это не она!» Или: «Ее коварно обманули, завлекли!» Или: «Это все социокультурный шок, устроенный элитой». Все так, кто спорит? Но значит ли это, что Личность не обменяла? Конечно, важно, В КАКОМ КОНТЕКСТЕ осуществился этот обмен с потерей качества. Но контекст не отменяет ФАКТА, СОБЫТИЯ. Обмен с потерей качества произошел.

Если мы не гедонисты, не ненавистники, то мы не можем не оценивать этот обмен и эту потерю качества с позиций социальной метафизики. Которая совершенно необязательно должна носить трансцендентальный характер. Социальная метафизика может быть вполне светской. Дисфункция идеального в общественном сознании и метафизическое падение – это, по сути, одно и то же. Что такое аномия (множественное поражение ценностно-нормативного пласта общественного сознания)? Это, опять же, метафизическое падение, ПОРЧА.

Психоаналитик не изгоняет бесов, как монах. Но в методологическом смысле проводимые настоящим психоаналитиком процедуры и экзорцизм имеют много общего. Кто только не говорил об этом, начиная с Юнга!..

Что такое описанный мною выше «ментальный паразит», вцепившийся своими лапками в ядро личности? Для экзорциста это бес. А для системщика? Для системщика-биолога это паразитарный организм особого рода. Подобный вирусу, усложненному микроклещу, другому микробиологическому образованию. Для системщика, занятого компьютерами, это особая программа, которую, опять-таки, называют «вирус». Программа, призванная поселиться в чужом софтвере («ментале искусственного разума»).

А для системщика-психолога, занятого индивидуальной психологией, психологией групп или общественным сознанием? Для него это тоже программа, но создаваемая не в искусственном разуме, а в разуме обычном (индивидуальном или коллективном). Это «ментальный вирус». И поскольку речь идет не о естественном организме, а о конструкции, то ее наделяют очень сложными свойствами. Такой саморазвивающийся ментальный организм, созданный для того, чтобы поразить среду (органический ментал личности или общества), должен уметь вгрызаться в жертву, выпускать из своего тела новые и все более длинные лапки, давать потомство, ускользать от «пинцетов», с помощью которых его хотят «фронтально» удалять из сознания...

А почему он поселился в сознании? Только ли потому, что его туда загнали нехорошие дяди, занятые теми или иными подрывными программами в иноземных специнститутах? Остерегаясь прямых метафизических параллелей, я все же должен спросить: почему возникает грех? Только из-за инсинуаций дьявола? А откуда тогда святость?

Говорят, что Россию развратили «антисистемы» (агенты ЦРУ и прочая нечисть).

Люди, которые дают такие разъяснения! Обращаюсь к вам с простым лобовым вопросом: СЧИТАЕТЕ ЛИ ВЫ, ЧТО ПРИ ОПРЕДЕЛЕННОЙ МОЩНОСТИ ПРОМЫВКИ МОЗГОВ С ПОМОЩЬЮ ТЕЛЕВИДЕНИЯ И ДРУГИХ СМИ ВЫ ЛИЧНО МОЖЕТЕ ПОМЕНЯТЬ СВОИ УБЕЖДЕНИЯ? Не какие-то абстрактные сограждане, которыми зловеще манипулируют, а ВЫ ЛИЧНО?

Поскольку до сих пор ВЫ убеждения не поменяли, то как прикажете понимать ваше утверждение об абсолютном манипулировании сознанием ваших сограждан и, соответственно, об абсолютном же отсутствии исторической вины этих сограждан?

Должен ли я понимать это так, что вы – существа высшего сорта, неподвластные манипулированию, а сограждане – существа низшего сорта, подвластные манипулированию? Куда во всех этих построениях надо деть метафизический принцип свободной воли? Что надо вычеркнуть из культуры и метафизики, на которую она опирается? Свободу? Волю? Что еще? Трагедию? Удел человеческий? И что тогда останется?

Так не пора ли признать другое? Что падение Исторической Личности все же произошло. Указав при этом, что падение и обмен с потерей качества – это одно и то же. Идеал – это «первородство». Материальные соблазны – это «чечевичная похлебка». Смена Идеала на материальные соблазны («первородства на чечевичную похлебку») – это обмен с потерей качества, или падение. В конце XX века произошло падение НАШЕЙ (не «этой», а НАШЕЙ) исторической Личности? Да или нет?

В начале XX века Историческая Личность, отчуждаясь от одних ценностей, немедленно «регенерировалась» вокруг других (обмен без потери качества). А в конце XX века регенерации на новой ценностной основе не произошло вовсе (обмен с потерей качества).

В начале XX века народ получил, конечно же, поддержанную им, но все-таки диктатуру. И волю свою был способен выявить лишь КОСВЕННО (например, в акте неслыханного подвига Великой Отечественной войны). А в конце XX века народ обрел формальное право на ПРЯМОЕ выражение своей воли. И, выразив напрямую волю, открепился от одних ценностей, не интегрировавшись в другие.

В 1991 году все можно было как-то списать на то, что Личность захватили врасплох. У народа отсутствовал опыт отстаивания социальных прав. У него не было также опыта ущемления этих прав. Он был увлечен новой утопией. Он находился в состоянии революционного угара. Он был испуган странным ГКЧП. У него после краха ГКЧП совсем не осталось реальных альтернатив Ельцину. Разве что полный распад всего... Не Горбачева же было поддерживать после августовских событий!

Кроме того, народ был загипнотизирован антиправовой ситуацией ГКЧП. Танки на улицах... Добавьте к этому несобранный гэкачепистами Съезд народных депутатов, который надо было собрать прямо 19 августа... А также двусмысленность гэкачепистов, продолжающих парадоксальным образом апеллировать к Горбачеву... Янаев так прямо говорил: «Мой друг Михаил Сергеевич»...

Но в 1993 году народ, делая исторический выбор, уже не был захвачен врасплох. Его социальные права уже были чудовищно ущемлены гайдаровскими реформами. Утопия уже рухнула. Жестокая социальная правда уже обнажилась. Танки на улицу вывел Ельцин, а не Верховный Совет. Сам этот Верховный Совет, худо-бедно, стал политической альтернативой (Руцкой хотя бы не говорил: «Мой друг Борис Николаевич»). В конце концов, альтернативной политической воли при всей ее проблематичности хватило на какое-то сопротивление, доведенное хоть до беспомощной, но стрельбы.

Говоря об уроках октября 1993 года по горячим следам событий, я достаточно подробно разбирал особые обстоятельства, в какой-то мере оправдывающие Историческую Личность (крайняя невнятность оппозиционных политических сил... неоднозначность лидеров... совершенно особый феномен Зюганова и КПРФ... коварство спецслужбистских игр...).

Но, оговаривая все это, нельзя это превращать в индульгенцию. Революционные силы ВСЕГДА невнятны. Политические лидеры ВСЕГДА неоднозначны. Внутри революционных действий ВСЕГДА есть спецфеномены. Что, Каменев и Зиновьев не опубликовали в газете заявление против ленинского плана вооруженного восстания, фактически «сдавая» тех, кто это восстание планировал?

Но внутри революционных действий ВСЕГДА есть еще одно: накаленная энергия масс.

К 1993 году у меня уже был немалый опыт работы в «горячих точках». Я внимательно отслеживал массовые шествия и митинги во многих городах СССР в эпоху так называемой перестройки (1989–1991 годы). Их организаторы обычно преувеличивали численность участников в несколько раз. Так возник миф о миллионных демократических митингах на Манежной площади. На Манежной площади не может разместиться миллион человек. (То же самое, кстати, и с Майданом Незалежности, со всеми прилегающими к нему «рукавами», во время «оранжевой революции»). Миллионный митинг я видел один раз – в Баку с десятого этажа гостиницы, рядом с которой этот митинг проходил.

Тот, кто это увидел и пережил, вряд ли стал бы говорить о миллионах на Манеже и Майдане. Миллионов человек там не было. Но ведь сотни тысяч действительно были!

Самым мощным массовым действом, осуществленным патриотической оппозицией, было 9 мая 1993 года. Тогда на улицу вышло реально до двухсот тысяч человек. Вскоре после этого неслыханного успеха прошли совещания патриотических интеллектуалов и политиков. К чему сводилась общая (между прочим, небезосновательная) оценка? К тому, что если 9 мая вышло так много людей (понимавших, кстати, что это рискованно), то в случае, если Ельцин разгонит законно избранную конституционную власть, а эта власть проявит стойкость, к зданию Верховного Совета (почему-то называемому Белым домом) выйдет полмиллиона людей, защищающих свое растоптанное социальное достоинство и Конституцию.

Реформы Гайдара начались в январе 1992 года. К октябрю 1993 года большинство российского населения было беспрецедентно и бесстыдно ограблено. Ученые, врачи, учителя ввергнуты в нищету. Армия и спецслужбы унижены. 9 мая было расценено как неопровержимое доказательство того, что революционная ситуация в ее классическом варианте уже сформировалась и окончательно созреет к осени 1993 года. Я до сих пор не знаю, почему я оппонировал этой точке зрения и сгоряча сказал, что к «Белому дому» соберется максимум 20 тысяч человек. Выйдя с совещания, я упрекал себя за горячность и совершенно несуразный прогноз.

После подписания Ельциным наглейшего Указа 1400, распускающего парламент (на что у Ельцина было не больше полномочий, чем у его дворника), вожди оппозиции вышли на балкон, ожидая встречи с полумиллионной толпой. Особенно на это рассчитывали те, кто приветствовался толпами, собравшимися к этому же «Белому дому» в августе 1991 года. Тогда они были не патриотами, а демократами. Бледные как мел, они смотрели вниз. Там было... Сначала 10, потом 15... Ну, 20 – но никак не 200 и не 500 тысяч человек. Я был потрясен ничуть не менее, чем они... Впрочем, обсуждать здесь те горькие события и их провокационные слагаемые я не имею права. Это было бы переключением внимания читателя на не имеющие отношения к основной теме сюжеты. Провокации и провокаторы – неотъемлемое слагаемое любой революции. Много раз за эти годы я спрашивал себя: «Почему я дал тот прогноз? Изумился, дав его?.. И второй раз изумился, увидев, что угадал?»

Практическое основание для того, чтобы дать такой прогноз, у меня было одно – крайняя неоднозначность результатов референдума, проведенного в апреле 1993 года. Но главным, наверное, все же стало теоретическое основание. Безыдеальных революций не бывает. А значит, 1991 год был не революцией, а сбросом, падением в регресс, продажей первородства за чечевичную похлебку жалкой, но желанной «нормальной жизни». За регрессивный «нормалёк» с его, блестяще угаданными Ельциным, «социотелесными» вожделениями.

Метафизика развития... Какая метафизика – без таинства, преобразующего личность! Такое таинство называется инициация?

Во-первых, совершенно необязательно. Мистерии были задолго до орденских инициации.

Во-вторых, ну и что? Воспользовались люди метафизическим опытом в своих целях. Вам цели их не нравятся? Воспользуйтесь тем же опытом для других целей... Или добудьте другой, еще более глубокий и достоверный метафизический опыт. Делайте все, что угодно – кроме одного. Не надувайте губы. И не прячьте голову под крыло. Ситуация уж очень взрослая для того, чтобы губки надувать и о злых силах без толку толковать. И слишком жестокая, чтобы прятать голову под крыло. Есть личность, выходящая из таинства преображенной. Историческая Личность с помощью еще более сложных метафизических социальных действ тоже может быть преображена... Дело не в этом... А в том, что преображение может иметь разный вектор.

Есть инициатическое преображение. Историческая Личность, совершая такое социальное таинство (модернизация или иное развитие), восходит. А есть контринициатическое преображение. Историческая Личность под воздействием контринициатического преображения (регресса) нисходит.

Первородство – ключ к Инициации и Восхождению. Позитивному, восходящему преображению, если вам больше нравятся такие слова. Похлебка – ключ к контринициации, нисходящему преображению, отпадению от развития, регрессу.

Уголовники, и те это понимают. На их языке это называется опустить. На языке фашистских концлагерей – сломать. Не все ломаются. Но ведь рабочие, согласитесь, технологии... Проверенные... Их и применили.

Что теперь делать? Расколдовывать, возвращать к Первородству, менять качество подпитывающей культурной и социальной энергии, выводить из Ада, наконец. Но не кудахтать о том, в каком все шоколаде и как мы стали, наконец, возрождаться. Думать надо, читатель! Не кудахтать, а думать. Нужно всерьез, взыскуя подлинного, глубинного понимания, разбираться с собственным прошлым и отвечать на вопрос: что случилось тогда? Тогда, в момент «опохлебкивания»? Нам с тобой, читатель, нужна теория, позволяющая иначе описать процесс 1985–1991 годов, так называемое горбачевское время. Вместо теории тебе предлагают конспирологию, абсолютизацию роли личности в истории, набор традиционных проклятий в адрес «Мишки Меченого», «Горбатого»...

И что, читатель, ты удовлетворишься подобными суррогатами? Тогда ты не мой читатель. Ты поверишь во всесилие ЦРУ, развалившего СССР? А почему КГБ не развалил США? Ты поверишь в нежизнеспособность коммунистического строя? А Китай, а Кастро, которому сулили гибель в 1992 году по причине его полной зависимости от СССР? Сейчас 2009 год, Кастро болен, что после него будет на Кубе неизвестно, но пока что там все в порядке, не правда ли? Куба и впрямь сильно зависела от СССР, я вовсе не хочу сказать, что она безупречна, хотя темпы развития там приличные, медицина, образование – на подъеме.

Но не в этом дело, читатель. Куба показала, что фатальной нежизнеспособности коммунистического строя нет. А уж как Китай показал это! Что? Там строй не коммунистический? А кто мешал Горбачеву (или даже Андропову) перестроить КПСС так, как перестроили КПК? Столы наших генсеков были завалены записками о благотворности китайского опыта! А может быть, мы-то, читатель, могли бы и не так взлететь, как Китай, а еще более мощно? У нас ведь были другие стартовые условия, другое население в образовательном и культурном смысле слова, другой уровень развития производительных сил!

Так что же произошло, читатель? В силу чего все обернулось у нас «похлебничеством» без берегов? Именно у нас! Когда это произошло? Понятно, что в названный уже мною период, римейком на который может стать наша нынешняя эпоха. Коль скоро есть основания для выдвижения подобной гипотезы (гипотезы о «перестройке–2»), то переживаемое мною дежа вю, которое я положил в основу своего диалога с элитной Пустотой, является понятным порождением большого политического римейка. Возможен ли он? И если да, то о чем поведает нам подобный повтор? Или даже его умозрительная возможность? Ведь, как я уже сказал выше, любой повтор позволяет глубже взглянуть на генезис и внутреннюю структуру повторяющегося. Так почему нам не попробовать это сделать?

Глава IV. Развитие и Танатос

Что случилось тогда, в момент «опохлебкивания»? И о каком именно моменте идет речь? О 1986 годе? 1987? 1988? Не поняв этого, мы не поймем, как теперь нам избыть случившееся (программа-максимум) или хотя бы не усугубить его, повторив тогдашнее (программа-минимум).

Программа-максимум и программа-минимум не могут быть даже разработаны (и уж тем более осуществлены) без политической теории развития. Политической... теории... развития...

Самое трудное – не потерять связь между теорией развития и текущей политикой. Теория развития интересна сама по себе. И так легко увлечься ею... Мне – так, наверное, еще легче, чем моему читателю.

Столь же легко превратить обсуждение развития в предлог для тех или иных политических игр. Или даже для сведения каких-либо счетов – политических, идеологических и так далее.

Кто-то скажет: «А вы не шарахайтесь из крайности в крайность! Избегайте и метафизических абстракций, и участия в слишком злободневных дискуссиях». Мудрый совет... Только вот понятно, каков будет интеллектуальный продукт, если его создатели к такому совету прислушаются. Тот, кто будет избегать крайностей, никогда не получит никакого синтеза. Ибо синтез как раз и требует работы с этими самыми крайностями (тезисом и антитезисом – так ведь?).

И опять-таки кто-то скажет: «А тот, кто увлекается крайностями, не получит вообще ничего». Совершенно справедливая констатация. Увлекаться крайностями ни в коем случае нельзя. С ними надо работать. Весь вопрос в том, ради чего.

У меня на этот вопрос ответ есть. Я работаю с крайностями для того, чтобы построить политическую теорию развития. Именно политическую! Само это название – «политическая теория развития» – как раз и связывает крайности: теорию развития и политику.

Другой вопрос, зачем нужна политическая теория развития. Понятно, что, вообще-то говоря, она нужна. Но зачем она нужна сейчас? Почему сейчас есть особая необходимость в построении именно данной теории?

Академическому ученому такой вопрос покажется диким. Политическая теория развития – это «терра инкогнита». Желание посетить такую «терра» для ученого столь естественно... Но я не академический ученый. И никогда не стал бы десантироваться на эту «терра» из одного лишь интеллектуального любопытства. Не хочу сказать, что оно отсутствует. Но оно никак не исчерпывает мою мотивацию.

Мне кажется, что ход вещей неумолимо требует этой самой политической теории развития. Именно политической! Без нее мы можем оказаться в положении, не намного лучшем, чем в конце 80-х годов XX века. Мотив «не оказаться в этом гнусном положении» для меня ничуть не менее силен, чем самодостаточное интеллектуальное любопытство.

Я уже показал в самом начале исследования, что о развитии начал говорить Владимир Путин. И что только потом эта тема была подхвачена Дмитрием Медведевым. Хронологически это так. И политически тоже.

А еще я показал, что игру в преодоление бессубъектности (соединение развития как стратагемы с правящей партией) тоже начал Владимир Путин. Опять же, это не вопрос для обсуждения. Это несомненный факт.

Так какова же роль Медведева в предмете под названием «судьба развития»? Почему эту роль можно считать особой? Почему свой газетный марафон я назвал «Медведев и развитие»?

Вдумайся, читатель, стал бы Путин играть в игру под названием «превращение "зайчиков" в "ежиков"», если бы не было фактора по имени Медведев? Конечно, не стал бы. Приобрела бы проблема развития без Медведева политический обертон? Конечно, нет! Только появление Медведева позволило (безосновательно или основательно – неважно) говорить о Путине как творце ужасного (или благодатного) застоя и о Медведеве как возможном творце благодатной (или ужасной) оттепели. А ведь без этого разговора тема развития не приобретает собственно политического привкуса. И зачем тогда нужна именно политическая теория развития?

И, наконец, главное. Оперативная информация, к которой я апеллирую только в крайних случаях, но от использования которой не собираюсь отказываться, о чем предупредил читателя еще в методологическом введении, говорит о том, что очень крупные глобальные игроки рассматривают Медведева как римейк Горбачева. Является ли Медведев подобным римейком или нет – неважно. Важно, что «они» его рассматривают в качестве такового. А также то, что эти «они» очень влиятельны. Медведев может обмануть подобные ожидания, а может их подтвердить. Поживем – увидим. По мне, так буквальных повторов вообще не бывает, и Медведев похож на Горбачева не больше, чем Путин на Брежнева. Но ошибочные суждения крупных глобальных игроков и сил – это тоже фактор процесса.

В любом случае, появление Медведева на политической сцене находится в особом соотношении с политической (и именно политической) проблемой развития. Без Медведева проблема развития оставалась бы сентенцией, в лучшем случае, административно-управленческой установкой. Вместе с Медведевым она приобрела политический характер. И, что бы ни произошло завтра и послезавтра, такая метаморфоза проблемы развития уже не отменяема. Это случилось! Даже если все переменится любым образом, случившееся уже неизымаемо из истории, а значит, и из политики. Это очень важно, читатель.

Но еще важнее то, что подобное появление политика, превратившего умозрительную при всем ее трагизме проблему развития в проблему политическую, – это в любом случае некий большой римейк. А значит – и возможность понять весьма глубокие вещи. Нужные для нас вне всякой зависимости от того, что будет происходить на узко понимаемой политической сцене.

Мы должны попытаться использовать имя Медведев для этого более глубокого понимания, возможного лишь при рассмотрении большого римейка, каким бы он ни был по существу – имитационным или действительным, губительным или плодотворным. Попробуем использовать этот ключ для того, чтобы открыть дверь, войти в комнату, где находятся какие-то ответы на интересующие нас вопросы. Для этого используем метод раскачки – от общего к частному и обратно. Равно как и уже обсужденный нами диалог с элитной Пустотой, которая уже на что-то откликнулась и по мере моего движения по исследовательскому пути будет откликаться все сильнее и сильнее.

Для начала, читатель, попробуем отжать все, что можно, из организованной нами формально-лингвистической связи.

Слово «Медведев» – средоточие конкретного, частного, политического в рамках наших аналитических построений.

Слово «развитие» – средоточие общего, метафизического, экзистенциального в рамках тех же построений.

Поставь между словами соединительный союз «и» – и формальная связь возникнет («Медведев И развитие»). Но толку ли от этой формальной связи?

Для того, чтобы такая связь наполнилась хоть каким-то содержанием, надо от лингвистической формализации перейти к чему-то другому. К чему?

Если не перейти ни к чему по-настоящему содержательному, то слова съедят друг друга. И неважно, какое из слов окажется поглощенным. Важно, что никакой связи между словами не будет. И политической теории развития не будет. Будет либо нечто сугубо конъюнктурное («отдадим дань новой политической моде»). Либо что-то из разряда тех или иных игр. Когда одно из слов произносится с пафосом, а другое с уничижением. Но если не игра и не мода, то что?

Поиск смыслов! Только за счет такого поиска может возникнуть политическая теория развития. И если ради нахождения смыслов надо работать с крайностями (метафизикой и политической злобой дня), то и надо работать. А как иначе?

Итак, каковы политические смыслы, востребованные разговором о развитии, который повели сразу два (подчеркиваю – два) главных действующих политических лица текущей российской политики – Путин и Медведев?

ПЕРВЫЙ ПОЛИТИЧЕСКИЙ СМЫСЛ – прямой и буквальный. Медведев – политик, отвечающий за страну, которая его избрала (все видели, что страна именно его и избрала), – говорит, что нужно развитие. Почему нужно считать, что он несерьезен? А что, развитие не нужно? Мы можем без него обойтись? Нет, не можем. Нет сейчас для России более острой проблемы, чем проблема развития. Путин, который поднял тему развития, будучи президентом, – став премьером и возглавив «Единую Россию», по-прежнему говорит о развитии.

Что? Эти разговоры обнажают элитную Пустоту? Тем важнее становятся разговоры о развитии в политическом, да и экзистенциально-политическом, смысле слова. Будут ли преодолевать Пустоту, заполняя ее чем-то... Будут ли в эту Пустоту падать... Любой из этих сценариев затронет не только заполняющих или падающих, но и Россию, находящуюся в весьма специфическом состоянии «всепохлебничества».

Сказано – пусть вяло и с оглядкой на разнокачественный прагматизм, но сказано – развитие или гибель. Какой бы смысл высокие официальные лица в свое заявление ни вкладывали – буквальный или иной, – сказанное начинает ворожить помимо воли сказавших.

Они имели в виду реальное осуществление развития? Тогда нужно переводить слова в дела. Они не переводятся? Тогда что имелось в виду? Что-то ведь имелось в виду? Даже если политики имели в виду одно, а элитная Пустота другое – как это начинает переплетаться? Кто тут победит, а кто проиграет?

Начинаем это рассматривать – и что получаем? Что есть и ВТОРОЙ МАСШТАБНЫЙ ПОЛИТИЧЕСКИЙ СМЫСЛ, который может быть вложен в обсуждение развития. И этот второй смысл носит операциональный характер. (Есть такая дисциплина – теория операций.)

Дата добавления: 2015-06-04