Введение 6 страница. Настроения общества своеобразно преломлялись в корейской литературе XVII В. , но можно указать на одну общую особенность

Настроения общества своеобразно преломлялись в корейской литературе XVII в., но можно указать на одну общую особенность, которая прослеживается в разных видах словесности, а именно на повышение роли личностного начала в литературе. Это проявилось в особом внимании к частной жизни человека, неофициальной сфере его деятельности, а также в стремлении описывать его чувства и переживания.

Поэзию на ханмуне (кореизированном варианте китайского литературного языка) в это время занимали традиционные темы бедственного положения народа под управлением «дурных» чиновников. Осуждению подвергались те, кто, занимая государственный пост, не соответствовал своему назначению. Лирическая тема стала одной из ведущих. К ней обращались Хо Гюн (1569—1618), Лю Монъин (1559—1623) — известные прозаики, Ким Манчжун (1637—1692) — автор первых корейских романов. Наряду с лирической темой немало внимания уделялось воспеванию прошлого — основателей ранних корейских государств и героев древних преданий. Очевидно, возрождение интереса к родной старине и фольклору может быть тесно связано с традиционными противопоставлениями идеального общества древности несовершенству современного мира.

Пожалуй, наиболее значительным явлением в литературе начала века было творчество Пак Инно (1561—1642), писавшего стихи на ханмуне и на корейском языке. Большую известность получили его каса. В самой первой — «Великое благоденствие» (1598), сложенной после морского боя с японцами около Пусана, отражены торжество победы над врагами и стремление к мирной жизни. Сходно по настроению с «Великим благоденствием» и другое его произведение, «На корабле» (1605), написанное после войны, когда Пак Инно — капитан военного корабля — готовился отразить нападение японцев.

Несмотря на окончание Имджинской войны, внешнеполитическая обстановка оставалась тревожной в связи с усилением активности чжурчжэньского государства в Маньчжурии. Беспокойство за судьбу родины звучит в стихах начала века. Примером может служить стихотворение Квон Пхиля (1569—1612) «Верхом на коне произношу стихи», написанное на ханмуне:

Трудные нынче

для нашей страны времена.

Ни сановников, ни воевод

не имеет в достатке страна.

В Ённагаме, на юге,

никак не кончается бой.

В Кванбуке, на севере,

горе в деревне любой.

Печалюсь в том,

что стало жить тяжело,

Что бремя войны

нынче на нас легло.

На одежду слезу

роняю, тоски не стерпев.

Военный доклад,

как стихи, твержу нараспев.

(Перевод Е. Витковского)

В середине века патриотическая тема вновь приобретает актуальность. Она раскрывается в это время прежде всего как конфуцианская тема верности долгу вассала. Особое признание получают стихи противников мира с маньчжурским Китаем, призывавших сохранять верность свергнутой минской династии — Хон Икхана (1586—1637), Ли Мёнхана (1595—1645) и Ким Санхона (1570—1652):

Воды, текущие с гор Шоуян,
Печальные слезы Бо-и и Шу-ци.
И ночью и днем, не переставая,
Журчат они о том,
Что и доныне все кручинятся
О преданности государству.

Это стихотворение Хон Икхана сходно с сиджо поэта XV в. Сон Саммуна «Смотрю на горы Шоуян...», где тема также раскрывается в обобщенных образах, столь популярных в XV—XVI вв.

Крайняя нестабильность обстановки в стране (разорение в результате нашествий, непомерная дань, которую потребовали маньчжуры после вторжения 1637 г., обострение борьбы придворных партий и т. д.) стимулировала развитие пейзажной поэзии, которая, как это свойственно корейской культуре, была одной из форм выражения несогласия с порядками, царящими в обществе. В пейзажной лирике, так же как и в стихах конфуцианского плана, в основном сохраняются обобщенность и условность отражения действительности. Примером могут служить каса Пак Инно «Узкий переулок» (узкий переулок — символ скромной уединенной жизни поэта) и «Песня о долине Ноге» (Ноге — название живописной долины на родине Пак Инно, поэт сделал его своим литературным именем). Описывая красоты родных мест, автор идет по стопам Чон Чхоля (XVI в.). Поэма пронизана радостью

506

единения с природой, ощущением близости мирозданью. Вместе с тем творческая манера Пак Инно отлична от почерка Чон Чхоля: природа в его поэме более спокойна, умиротворенна, в ней нет космического динамизма.

Я перестал ловить. Брожу вокруг.
И в глубину смотрю, склонившись над водой.
Тень облаков и отблеск неба
Переплелись и в воду погрузились.
Так что резвящаяся в озерке рыбешка
Как будто бы плывет над облаками.
Но, вздрогнув, поднимаю голову и вижу,
Что небеса вверху и небеса внизу
Совсем одни и те же...

В «Песне о долине Ноге» звучит и традиционный мотив вина, которое помогает поэту ощутить слияние с миром. Но и здесь Пак Инно отличается от Чон Чхоля, который по примеру Ли Бо черпает вино «небесным ковшом». И все же, несмотря на различия в стиле, поэмы Пак Инно продолжают именно те тенденции корейской пейзажной лирики, которые так ярко воплотились в творчестве великого поэта XVI в.

К изображению природы обращались прежде всего авторы, творившие в жанре сиджо. Одним из признанных мастеров пейзажа был видный государственный деятель и поэт Син Хым (1566—1628).

Слышал — ночью сильный ливень шумел.
Вышел — все цветы граната раскрылись.
Блистает завеса из капель хрустальных
На ветках над лотосовым прудом.
И следа не осталось от мыслей печальных.
Отпустила тоска, на душе светло.

(Перевод Н. Мальцевой)

Среди авторов поэзии «рек и озер» выделяется и Ким Гванук (1579—1656). Но совершенно особое положение в корейской поэзии занимает Юн Сондо (1587—1671), непревзойденный мастер пейзажа в жанре сиджо. В его творчестве органически слились тенденции древней корейской поэзии (хянга) и живого народного песенного творчества, китайская классическая образованность и веяния нового времени. Его сиджо, объединенные в циклы, развивают ту идущую из древности тенденцию в корейской культуре, которая подразумевала особую роль поэта и поэтического текста на родном языке и связывала с пейзажной поэзией специфическое воздействие на мир с целью восстановить и поддержать в нем нарушенную гармонию. Лучшим его творением считается цикл из сорока сиджо «Времена года рыбака». Вот одно из стихотворений цикла:

Солнце жарко льет полдневный луч,
И вода в реке, как будто масло.
Ты греби, греби туда, рыбак!
Что на месте мне одном стоять,
Рыбу я ловить повсюду стану.
Ты плещи, весло мое, плещи!
Но «Чиста Цанланская вода»
Вспомнил — и совсем забыл про рыбу.

(Перевод А. Ахматовой)

Обращение к традициям народной песни (рефрены), использование сравнений, неожиданных для поэзии на корейском языке в то время и соседствующих с реминисценциями из китайской классики, — свидетельство поисков поэтом новых средств художественной выразительности. Поиски эти весьма симптоматичны и связаны, видимо, с общим ходом развития корейской мысли в XVII в. Новые веяния в пейзажной лирике особенно ощутимы. Приведем для примера два стихотворения XVII в. Автор первого — Ким Гванук:

Одинокая белая цапля, стоишь
Ты на белом прибрежном песке.
Знаю я: только ты бы могла разделить
Сокровенные думы мои.
Вихрь над прахом земным я с тобою презрел,
И меж нами различия нет.

(Перевод А. Ахматовой)

Белая цапля — образ, распространенный в корейской пейзажной лирике XVI—XVII вв., заимствован из танской поэзии (ср., например, Ли Бо «Белая цапля», «Слагаю стихи о белой цапле, провожая Сун шаофу возле Трех ущелий»). Белая цапля в танской поэзии и в сиджо XVI—XVII вв. — частица великого и бесконечного во времени и пространстве мира природы и одновременно олицетворение этого мира. У корейского читателя, для которого даосско-буддийские представления были естественными, одно упоминание о белой цапле вызывало комплекс вполне определенных, не только поэтических ассоциаций. Последняя строка стихотворения Ким Гванука содержит не сравнение в обычном его понимании — она отождествляет поэта с объектом созерцания, подчеркивает слияние его с природой.

Сравним стихотворение Ким Гванука с анонимным стихотворением:

На берегу песчаной отмели в зарослях осоки
Пригнувшиеся белые цапли!
Неужели вы еще не наелись,
Что все время нагибаетесь?
Будь я (как вы) свободен,
Я бы жиреть не стал!

507

Все как будто знакомо: и мотив природы, и та же, казалось бы, белая цапля. Но вместе с тем очевидны и различия. Белая цапля в корейской поэзии либо «одиноко стоит на белом песке», либо «взлетает время от времени». В этом же стихотворении с белой цаплей связано несколько действий, причем действий не «высоких», традиционно-поэтических, а обыденных. В результате образ не только приобретает динамичность, но и приземляется, конкретизируется. За этим нарушением восприятия традиционного образа угадывается изменение отношения поэта к природе, к миру. Он не отождествляет себя с объектом созерцания, он отделяет его от себя. Этот момент «вычленения» лирического «я» из мира природы был, несомненно, проявлением духа времени и определял многие черты литературы XVII—XVIII вв.

Однако сдвиги, происходящие в пейзажной лирике, не сразу отозвались во всей поэзии. Любовная и патриотическая темы в сиджо, например, раскрываются в общем традиционными средствами без явного стремления к пересмотру существующих норм поэтики.

Любовная тема, поднятая в творчестве поэтесс-кисэн XVI в., продолжает культивироваться и в поэзии XVII в. Ей уделяют внимание поэты Чу Ыйсик (1675 —?) и Ким Самхён (1675—1720). Любовная лирика привлекала внимание к той стороне интимной жизни человека, которая игнорировалась конфуцианской этикой. Любовная лирика черпает изобразительные средства как из традиционной литературы, так и из народного творчества, но остается в рамках условного изображения.

В XVII в. в корейской поэзии рождается новое явление — чан-сиджо (длинное сиджо). Это общее название нескольких разновидностей стихотворных форм, выросших на метрической основе сиджо и получивших особое распространение в XVIII в. То, что в сиджо и в очень малой степени в каса было только симптомом, обещанием перемен, становится одной из главных особенностей длинных сиджо — стремление к конкретному изображению мира, в основе которого лежит принцип неслияния человека с космосом. В длинных сиджо мы уже не обнаружим намерения изобразить природу как нечто цельное и единое, что было характерно для корейской пейзажной лирики. И не случайно длинные сиджо дают мало примеров пейзажной лирики в «чистом виде». Исчезла гигантская панорама гор, рек и озер, внушающая мысль о вечности и грандиозности мироздания. Природа теперь не только прекрасна — в принципе возможно любое отношение к ней: она не есть самодовлеющая ценность. К ней можно подходить и с целью практически познавательной. Человек изображает то, что находится в непосредственной близости к нему. Умиротворенность от сознания своего единения с мирозданием сменяется по-детски радостным, исполненным удивления открытием окружающего материального мира со всем его предметным разнообразием. Создаются стихи, в которых перечисляются всевозможные насекомые, растения, рыбы и т. д. Эти подробности, казалось бы, излишние в стихотворении, нередко подчиняются задаче социальной критики:

Скажите-ка, друзья, как жить на свете,
Где столько кровососов развелось?
Вши крупные — с ячменное зерно,
Вши мелкие — размером с просяное,
Вши-мелюзга — и глаз не разглядит;
Упившиеся свежей кровью блохи,
И блохи, отощавшие без крови;
Клопы, похожие на комунго;
Слепни и оводы, клещи и осы;
Тьма тараканов — черных, желтых, рыжих,
И всяческих жуков, жучков и пьявок,
И тучи длинноногих комаров,
Коротконогих мошек и москитов,
Одних — отъевшихся, других — голодных!
Они ни сна, ни отдыха не знают,
Терзают, мучают и днем и ночью!
Кто жалит, кто кусает, кто сосет —
И каждый жаждет крови человечьей!

(Перевод А. Жовтиса)

Одновременно в поэзии пробуждается и стремление подметить многообразие человеческих типов:

Как женщины между собой не схожи!
Напоминает сокола одна;
Другая ласточкой сидит на кровле;
Одна — журавль среди цветов и трав;
Другая — утка на волне лазурной;
Одна — орлица, что с небес летит;
Другая, как сова на пне трухлявом.
И все ж у каждой есть любимый свой,
И все они красивы для кого-то.

(Перевод А. Ахматовой)

До сих пор красота женщины в корейской поэзии передавалась в основном с помощью заимствованных из Китая поэтических образов: «нефритовый лик», «светлое лицо», «красота, повергающая царства» и т. д. Вопрос об индивидуальности красоты не возникал. В приведенном же стихотворении почти для каждой женщины найдено традиционное литературное сравнение, само по себе условное. Однако их сопоставление убеждает в том, что женщины действительно между собой не схожи; каждая из них по-своему неповторима и именно этим привлекательна.

508

Можно заметить, что традиционный образ в длинных сиджо несет несколько иную, чем ранее в поэзии, смысловую нагрузку. «Ласточка, сидящая на кровле» — символ красавицы вообще — здесь олицетворяет лишь определенный тип красоты. Меняется уровень условности: от условности общего намечается переход к условности более частного. Итак, интерес поэзии к конкретному очевиден, но он еще не абсолютен и не всегда последователен.

С появлением длинных сиджо меняется не только поэтическая концепция мира (характер взаимосвязи: человек — мироздание), но и субъект поэзии. Если, например, в пейзажной лирике XV—XVI вв. человек — это некая сущность, изъятая из сферы человеческих отношений и призванная слиться с природой, а потому единица социально неопределенная, то в длинных сиджо человек выступает как представитель конкретной социально-бытовой среды.

Центром чан-сиджо становится человек в его повседневном общении с другими людьми. В связи с этим большую роль начинает играть диалог, в поэзию приходит бытовая разговорная речь:

— Хозяин, купите крабов!
— Эй, купец, о чем ты там кричишь?
— Сверху — кости, внутри — мясо; два глаза смотрят в небо.
Две большие лапы могут схватить и отпустить,
А малых пара несет его и вперед и назад.
Под красной соевой подливкой, под зеленой — купите крабов!
— Эй, перестань вопить, я их куплю!

Важное место в длинных сиджо занимает тема социального неравенства, которая нередко раскрывается средствами сатиры. Осмеянию подвергается и борьба придворных группировок, и буддийское духовенство; причем часто явления оцениваются с позиций трудового человека. Сильные мира здесь — насекомые-паразиты, жабы на навозной куче. Если в стихотворениях XVI в., посвященных борьбе группировок, дерущиеся вороны противопоставлялись благородному белому журавлю (как называл себя или своих единомышленников пострадавший в этой борьбе автор), то в длинных сиджо все вороны. В их драке не разберешь, кто хорош, а кто плох («Вороны носятся за воронами следом»). Происходит очевидное «снижение» поэзии, идет процесс ее демократизации. На примере длинных сиджо прослеживается рождение в корейской литературе новой стилистической системы, рядом с которой удерживается и старая — в поэзии.

В области прозы на ханмуне в XVII в. отмечается развитие псевдобиографии — произведений, построенных по принципу исторической биографии (чжон), но предметом описания которой служила, как правило, судьба вещи, растения или животного. Если в таких сочинениях появлялись люди, то они стояли вне общества, например нищие или пьяницы: «Биография дядюшки из кабака» Квон Пхиля (1569—1612) или «Биография Чана» — нищего пьянчужки, написанная Хо Гюном. В творчестве авторов этих произведений прослеживаются традиции корейской псевдобиографии XII—XIV вв., представленной в сочинениях Ли Гюбо, Лим Чхуна и др. Так же как и в ранних произведениях этого типа, здесь ощущается внимание к личности, свободной от официальных государственных связей, — настроения, питавшиеся даосским мировоззрением.

Возможно, даосское учение послужило творческим импульсом и для литературы пхэсоль, расцвет которой приходится на XVII в. В сочинениях этого типа выдержан принцип естественности в отборе материала, т. е. автор как бы записывает все, что «видят его глаза и слышат уши». Тем самым снимаются любые оценочные моменты, всякая избирательность — отвергается идея отбора вообще. Оппозиции важное — неважное, серьезное — пустое, существенные в иерархическом обществе, не имеют значения для этой литературы, поэтому если в ней речь шла о событиях из жизни людей, то описывалась частная жизнь человека, мелочи быта в отличие, например, от высокого жанра биографии, где темой сочинения могли быть только значительные деяния.

Надо сказать, что в средневековой Корее всегда оставалось отношение к пхэсоль как к литературе второго сорта — сочинениям несерьезным, развлекательным — «пустым, бесполезным писаниям», которыми занимались на досуге, для собственного удовольствия или вообще уйдя от дел, отказавшись от службы в смутное время. Такого рода характеристика обычно бывает включена и в название сочинения, например «Неотесанные рассказы Оу» Лю Монъина, «Неотесанные речи из страны, что к востоку от моря» Хо Гюна, «Записки от скуки, составленные Хадамом» Ким Сияна. В форму «пустых писаний» облекали свои сочинения и некоторые идеологи течения «Сирхак», например «Разные истории Чибона, собранные по родам» Ли Сугвана (1563—1629) или «Пустые речения Сонхо» Ли Ика (1682—1764). Очевидно, сирхакисты это делали для того, чтобы нарочито подчеркнуть свое неприятие официальной ортодоксальной учености.

Свидетельством поисков литературой XVII в. новых форм, дававших возможность представить человека в широких связях с миром, было

509

распространение дневников на ханмуне. Прежде всего это были дневники исторического и географического характера (например, «Дневник военных событий» Ли Сунсина, «Дневник путешествия в Японию» Хван Чина). Дневниковая литература изображала человека не в какой-то один момент его жизни, а рисовала его в движении — в цепи временны́х и пространственных связей. Кроме того, в дневнике автор выражал и свое эмоциональное отношение к тем или иным событиям. Развитие этого жанра показывает интерес литературы к частной жизни человека и его внутреннему миру.

В корейской прозе XVII в. появляются произведения нового типа, которые неофициальные события, забавный случай из частной жизни человека вводят в историю и изображают выдуманные происшествия в связи с делами, имеющими государственное значение. Такого рода сочинения относились к низкой литературе и назывались «малыми речениями» — сосоль. В русском корееведении их принято называть повестями и романами.

Первые такие произведения появились в начале XVII в. Они были посвящены борьбе с врагами и социальной проблеме. Это повесть Хо Гюна «Хон Гильдон» и «Записи событий года имчжин». Автором самой ранней версии «Записей», рассказывающих о войне с японской армией Хидэёси, называют Ан Панчжуна (1573—1645). Обе эти вещи, как и вся проза XVII в., были созданы на ханмуне и касались тем, волновавших Корею: защита страны и соответствие человека своему месту в обществе. Эти темы были тесно связаны между собой и, очевидно, выражали в художественной форме мысли критически настроенной части общества. К сожалению, подлинники этих произведений на ханмуне не сохранились до наших дней, дошли только их варианты на корейском языке, которые относятся к XIX в.

Повесть Хо Гюна посвящена судьбе Хон Гильдона, сына наложницы и министра. Хон Гильдон, несмотря на необыкновенные таланты, не считался полноправным членом общества, поскольку его мать была наложницей. Герой становится разбойником и объявляет войну несправедливости. В конце концов после ряда приключений он со своими разбойниками покидает Корею и на острове создает идеальное государство. В повести обсуждаются проблемы гармоничного устроения общества. В мире, где живет герой, царит несправедливость, и он, разочаровавшись в существующем социальном порядке, отвергает неустроенное общество и ведет вольную жизнь как «естественный человек»: уходит из семьи отца, нарушая долг сына, становится разбойником, устраивает смуту в государстве — выступает как нелояльный подданный.

«Вольный герой» Хо Гюна скорее всего появился под влиянием даосского мировоззрения: в дальневосточном мире человеку, разочарованному в государственной деятельности, видевшему несовершенство социальных институтов, даосское учение предлагало возможность отойти от общественной жизни и связанных с нею норм поведения.

Деятельность Хон Гильдона несовместима с устоями общества, поэтому в конце повести герой-бунтарь покидает Корею и уходит на далекий остров, где становится правителем гармонически устроенного царства. Очевидно, в повести Хо Гюна идеи социальной утопии — справедливых отношений между людьми — переплелись с даосским отрицанием социальной жизни как зла и поисками совершенного мира, который должен находиться где-то вдали от несправедливого общества.

Хо Гюна можно назвать предвестником целой эпохи, которая прошла под знаком движения «Сирхак». Действительно, в повести «Хон Гильдон», пожалуй, впервые мы находим провозглашение индивидуализма и прагматизма — идеи «естественного человека», занятого полезным трудом, как основы общественного благоденствия. Эти идеи получили затем развитие в трудах идеологов течения «Сирхак».

«Записи событий года имчжин» были одним из наиболее популярных произведений корейской средневековой прозы. Это объясняется его темой: год имчжин — 1592 г. — год вторжения в Корею японской армии Хидэёси, и сочинение, названное этой датой, посвящено борьбе корейцев с завоевателями.

По форме «Записи событий» представляют собой бессюжетное повествование, которое состоит из серии отдельных историй. Эти истории располагаются хронологически, причем каждая из них связана с определенным этапом войны. Начинаются «Записи событий» с представления главного виновника бедствий — Хидэёси — его чудесного рождения и описания пути к верховной власти. Поход в Корею и все связанные с ним события — от поражения корейцев, борьбы с врагами добровольческих отрядов и до смерти Хидэёси и разгрома его армии — оказываются как бы «привязанными» к этой фигуре. Образ Хидэёси функционально сходен с типами «отрицательных государей» в корейской историографии, которые навлекают бедствия на страну.

Положительные герои, как, например, Ли Сунсин, противостоят «злой силе». Они действуют подобно преданным подданным, избавляющим народ от напасти. Такие подданные удостаиваются

510

жизнеописания. Очевидно, поэтому в «Записях событий» рассказана история жизни Ли Сунсина, который представлен как человек, от природы наделенный необыкновенными качествами.

Подобный принцип расположения материала и изображения персонажей характерен для раздела «Основных анналов» исторического сочинения: раздел разбивается на ряд тем — правлений отдельных государей; каждая такая тема имеет свой хронологический и событийный ряд, и начинается она с представления государя — центральной фигуры данной темы, к которой и примыкает цепь событий, излагаемых в хронологической последовательности.

Принципы изображения персонажей, объем и большое число действующих лиц, каждое из которых имеет свою историю, дают возможность назвать «Записи событий года имчжин» романом.

XVII век был веком рождения корейского романа. Первым автором, который начал писать на корейском языке большие сюжетные произведения, был Ким Манчжун (1637—1692). Его можно назвать также и первым прозаиком, сумевшим в форме художественного повествования рассказать о стремлениях и колебаниях людей своей эпохи. Корейская сюжетная проза, пожалуй, началась именно с Ким Манчжуна. Писатель как бы пробудил в корейской литературе новые повествовательные возможности, которые начали стремительно претворяться во множество произведений, в большей или меньшей степени оригинальных, но неизменно вращавшихся вокруг проблем, поднятых Ким Манчжуном: какой путь избрать личности — посвятить себя устроению общества или уйти от мирских забот и искать слияния с Абсолютом?

В конце жизни Ким Манчжун написал два произведения: «Скитания госпожи Са по югу» и «Облачный сон девяти». В этих сочинениях отчетливо проявились две тенденции, присущие мировоззрению средневекового корейца: с одной стороны — активное стремление к организации общества на справедливых и гуманных началах, с другой — разочарование в социальной деятельности и отказ от нее. Произведения Ким Манчжуна, в которых раскрываются эти две тенденции, оказали огромное влияние на всю последующую корейскую прозу.

Ким Манчжун был видным государственным деятелем, ученым — одним из образованнейших людей своего времени. Он занимался математикой, астрономией, географией, его волновали экономические проблемы, вопросы образования и просвещения. Он был одним из страстных пропагандистов корейской культуры и родного языка. Но общественная деятельность его кончилась поражением, которое принесло Ким Манчжуну глубокое разочарование. В 1689 г. произошел дворцовый переворот, политическая «партия», к которой принадлежал писатель, была отстранена от власти, а ее глава и ряд видных деятелей были казнены. Ким Манчжуна сослали на южный остров. Из этой ссылки он не вернулся.

Как можно предположить, переворот 1689 г. явился своеобразной «повивальной бабкой» корейского романа: это угадывается в настроениях, пронизывающих оба романа Ким Манчжуна, которые, впрочем, точно не датируются.

Первым откликом писателя на дворцовый переворот, очевидно, явился его роман «Скитания госпожи Са по югу». В истории женщины, изгнанной из дома и оклеветанной злой наложницей, Ким Манчжун описал судьбу королевы Инхён^*. Это произведение, написанное с позиций конфуцианского понимания нравственного долга правителя и главы семьи, с точки зрения конфуцианских представлений о способах обеспечения гармонии в семье и государстве, могло быть создано скорее всего сразу после дворцового переворота. Здесь Ким Манчжун еще находится во власти политических страстей; он осуждает своего государя, который нарушил долг и увлекся наложницей, автор надеется на торжество справедливости, на то, что бесчестные придворные будут наказаны и установлен должный порядок.

Но постепенно политические страсти остыли, уступив место иным мыслям. В годы ссылки Ким Манчжун создал роман «Облачный сон девяти». Это произведение, очевидно, было итогом размышления писателя над смыслом социальной деятельности и над человеческой природой с ее постоянными страстями. То и другое он глубоко переосмысляет. Как писатель, личность эмоциональная, он выразил свое понимание проблемы не в строгой форме философского трактата, а в художественном произведении. Роман, пожалуй, можно рассматривать как свидетельство буддийского просветления писателя: он познал сущность феноменального мира, понял его иллюзорность и поведал об этом в своем сочинении. Возможно, это было последнее произведение Ким Манчжуна.

«Скитания госпожи Са по югу» рассказывают о судьбе двух героев: Лю Ёнсу и его жены — госпожи Са. У Са не было детей, поэтому в дом взяли наложницу, «бесчестную красотку», которая

511

обольстила хозяина дома и добилась изгнания госпожи Са. Наложница завела любовную связь с человеком, пользовавшимся покровительством преступного министра, который в конце концов отправил в ссылку Лю Ёнсу. Несчастья заставили госпожу Са переезжать с места на место, пока она не встретила покровительницу — буддийскую монахиню, которая спасла Лю и вновь соединила супругов. Одновременно при дворе разоблачили козни первого министра и наказали тех, кто пользовался его покровительством. Лю возвратился из ссылки и казнил «злую наложницу». Семья была восстановлена.

В «Скитаниях госпожи Са по югу» оформился особый тип героев — образцовой добродетельной женщины, которая утверждает свои положительные качества в серии приключений-испытаний, и мужчины, образованного и талантливого, чиновника на государственной службе, преданного подданного, который страдает от козней бесчестных людей, но сам не делает ничего, чтобы разоблачить их и доказать свою невиновность. Во всех перипетиях он только сохраняет свою чистоту, высокие нравственные качества. Поэтому выручают его из беды второстепенные персонажи. Врагов в конце концов наказывает сам герой, но не как частное лицо, из личной мести, а как чиновник на государственной службе, в обязанности которого входит карать нарушителей и восстанавливать порядок. При этом фигуры героев романа рисуются по тому же принципу, что и образы персонажей исторической биографии: поступки человека даны как иллюстрации того или иного заранее заданного его достоинства или недостатка.

Роман «Скитания госпожи Са по югу» оказал огромное влияние на всю последующую корейскую прозу — повесть и роман, которые были посвящены социальной проблематике. Ким Манчжун впервые в художественной прозе — «развлекательном чтении» — изобразил частный семейный конфликт в связи с государственными неурядицами, показал, что человек не может иметь узколичных дел, каждый человеческий поступок непременно вызывает отклик среды и может повлечь за собой тяжкие последствия в масштабах всего государства. Представление о взаимной обусловленности частных и государственных дел сказалось в том, что герои романов, как, впрочем, и повестей, не имеют личных врагов. Персонажи, которые чинят препятствия и вредят героям, всегда оказываются и государственными преступниками. Даже наложницы и «злые жены», деятельность которых, казалось бы, должна быть ограничена кругом семьи, в конце концов всегда вступают в контакт с льстивыми, злонамеренными приближенными государя и тем самым оказываются причастными к нарушениям порядков в государстве.

Дата добавления: 2015-06-04