История всемирной литературы 89 страница. Определенная радикальность взглядов Цзи Юня сказалась в том, что свое моральное назидание, свое доказательство действия универсального

Определенная радикальность взглядов Цзи Юня сказалась в том, что свое моральное назидание, свое доказательство действия универсального

601

закона он проводит и в тех случаях, когда описываемое событие заострено политически. «Закон» в высшем смысле этого слова карает любого, какой бы высокий пост он ни занимал; и наоборот, достоинство «маленького» человека охраняется «законом» от посягательства власть имущих. Цзи Юнь был не только воспитателем нравов, но и критиком некоторых явлений социальной действительности (особенно притеснения рабов и слуг, а также падения нравов). Он исповедовал конфуцианскую теорию активного участия человека в жизни общества. Поэтому он осуждает и буддийского монаха, который ушел от мира (эгоистически думая лишь о себе), и даосского отшельника, много лет сидевшего в горах, не произнося ни слова. Бегство от жизни, от моральной ответственности (какую бы форму это бегство ни принимало) чуждо Цзи Юню, требовавшему от человека добросовестного выполнения своего долга. Это проявляется и в бессюжетных произведениях, включенных в его сборники. Так, в одной из заметок, говорящих об общественной позиции писателя, читаем: «Экзамены предназначены для того, чтобы у экзаменаторов было больше прихлебателей». В другой заметке Цзи Юнь, пять раз назначавшийся главным экзаменатором, резко критикует экзаменационную систему.

Некоторые писатели конца XVIII — первой половины XIX в. подражали «Заметкам из хижины Великое в малом». Среди таких подражаний можно отметить «Услышанные рассказы» Юэ Цзюня (предисловие датировано 1792 г.), «Болтовню» Сю Юань-чжуна (предисловие 1827 г.), сборники заметок Ван Тао. Но наибольший интерес представляет сборник бицзи уже упоминавшегося крупного поэта XVIII в. Юань Мэя «О чем не говорил Учитель» (завершен в 1796 г.). Само название этого сборника звучало как вызов конфуцианцам, твердо помнившим, что «Учитель (Конфуций. — О. Ф.) не говорил о чудесах, применении физической силы, смутах и духах» («Луньюй», гл. 7). Из 1023 произведений, входящих в сборник, 937 связаны с темой сверхъестественного или со сверхъестественными персонажами. Хотя в некоторых рассказах Юань Мэя и есть элементы обличения и дидактики, они не являются определяющими в его сборнике. Главное, это полет фантазии самого автора, но фантазии, словно сознательно сдерживаемой рамками реальных народных верований его эпохи. Иногда кажется, что ученый-этнограф брал верх над рассказчиком занимательных историй.

Если рассказы Цзи Юня строятся на оппозиции «добрый — злой», «честный — лгун», «добросовестно выполняющий свои обязанности — манкирующий ими» и т. п., то большинство рассказов Юань Мэя строится на оппозиции «живой — мертвый» (с ней связаны рассказы об ублаготворении мертвых — жертвоприношениях их духам, о мести злых духов, которые были людьми, несправедливо казненными или убитыми, самоубийцами, плохо захороненными, о воскрешении из мертвых, о помощи душ мертвых своим близким и т. п.). Фигурируют в сборнике Юань Мэя и оборотни, представители пантеона богов, маги, шаманки, гадатели. В ряде рассказов встречаются мотивы, распространенные в мировом фольклоре (чудесное рождение, сказочное вредительство, чудесный помощник, чудесная жена-помощница, путешествие в подземное царство; золото или серебро, полученное человеком от сверхъестественного существа, превращается в пепел, дым или бумагу, и т. п.). В нескольких рассказах сохранились реликты архаичных представлений (реликты мифа о государе-змееборце). С точки зрения фольклорности сборника Юань Мэя показательно, что в нем есть рассказы, в которых люди упрекают или разоблачают сверхъестественные существа, плохо выполняющие свои обязанности (бог грома по ошибке убил сына крестьянина; дух кумирни, получая от жителей деревни жертвоприношения, не дал дождя во время засухи; бог земли хитростью выманил жертвоприношение и т. п.), т. е. «должное» нарушает не человек, а «существа чудесной природы», те, кто в сборниках Цзи Юня выполнял роль судей, следящих за поведением людей. Благодаря такому смещению акцентов дидактика исчезает, вытесняясь занимательностью.

Если Цзи Юнь постоянно проводит мысль о том, что нечисть не страшна человеку праведной жизни, то Юань Мэй считает смелость главным качеством человека, способного победить нечисть. Он гораздо в меньшей степени традиционалист, чем Цзи Юнь, ибо во многих его рассказах герои больше полагаются на свою физическую силу, чем на свои нравственные достоинства. В известном смысле — это можно назвать «фольклорным» подходом к проблеме — речь идет об отражении психологии народа, а не ученых. Если у Цзи Юня нечисть не страшна, поскольку действия ее логичны и целенаправленны (хорошего человека она не тронет), то у Юань Мэя в основе действий нечисти лежит не причинность, а случайность: нельзя предугадать, как поведет себя бес или оборотень, можно только предположить, что их действия будут скорее во вред, чем на пользу людям (ибо вредоносность — в самой природе нечисти, что близко к ее фольклорной трактовке).

Рассказы Цзи Юня рисуют упорядоченный мир, где сверхъестественные силы, выполняющие

602

функции «воспитания» человека, действуют, подчиняясь законам отношений в обществе (даже бесы не выходят на улицу днем и редко задевают тех, кто их не трогает). В хаотическом мире, изображаемом Юань Мэем, ни о каком порядке не может быть и речи: бесы толпятся на улицах и дорогах, задевают людей, вредят им без всякого повода; даже боги и духи ссорятся между собой, посланцы Царства мертвых за взятки отпускают людей, которых должны были привести к судье Царства мертвых, духи шантажируют людей, обворовывающих их, и т. п. В этих условиях может возникнуть либо фантастическая вера в судьбу, либо скептическое отношение к всесилию сверхъестественных существ. Фатализма в рассказах Юань Мэя нет, скепсис же в ряде случаев проявляется. В некоторых рассказах разоблачается коррупция, процветающая в реальном мире.

Скупой на детали, когда речь идет о людях, Юань Мэй довольно подробно описывает внешность сверхъестественных существ. Общими для описания нечисти являются черты необычные и «пугающие» (огромный рост, несоразмерность головы и туловища, зеленые зрачки, испускающие ослепительный свет, и т. п.). То же относится и к описанию мест действия: «земной» пейзаж почти никогда не описывается, пейзаж и обстановка «иного» мира описываются детально.

Примечательны этнографически точные детали в рассказах и заметках о нравах и обычаях различных китайских племен, о брачных обрядах в разных районах Китая. В то же время, повествуя о реально существующих странах, Юань Мэй часто сообщает совершенно невероятные подробности об их обычаях, стремясь не к достоверности, а к занимательности. Существенно то, что в рассказываемых им небылицах отчетливо проявляется традиционное представление о жителях чужих стран, как о варварах, на которых не распространяется благотворное цивилизующее влияние китайской культуры. Это идущее от древности традиционное противопоставление своей культуры чужой некультуре, хаотичности напоминает положения средневековой географии, описывающей «человеко-зверей». Это связано с представлением о варварах как о «не вполне людях». Жители некоторых вымышленных Юань Мэем стран изображаются им как животные или как несовершенные (недоделанные при творении) мифические существа. Например, в рассказе «Иноземные страны» люди погружаются в зимнюю спячку, «не пьют, не едят, не произносят ни слова»; жители страны «Наказанных небом» толстые, маленькие и безголовые. «Глазами им служили соски, сверкавшие при движении, а ртом — пупок; они подносили к пупку пищу, втягивали ее и ели».

Если Цзи Юнь не дает названий своим рассказам (отдельный рассказ — единичный случай — менее важен для него, чем весь сборник, дающий картину жизни в целом, определяющий нормы поведения людей), то в сборнике Юань Мэя каждый рассказ имеет свое название. Писателю интересен каждый отдельный случай, каждое необычайное происшествие ценно для него само по себе, а не как звено некоей системы. Юань Мэй стремится не к единству (как это делал Цзи Юнь), а к сложности и разнообразию впечатлений.

На рубеже XVIII—XIX вв. были созданы «Шесть записок о быстротечной жизни» — единственное дошедшее до нас произведение литератора и художника Шэнь Фу (1763—1808). Китайская литература до появления этих записок не знала другого произведения, в котором с такой исповедальной искренностью автор рассказывал бы о своей жизни. В этом автобиографическом произведении, близком к дневниковым записям от первого лица, глубоко личные переживания перемежаются воспоминаниями о поездках по различным живописным районам страны, заметками о стихах и картинах, об искусстве садоводства, размышлениями о житейских радостях и бытовых мелочах. Главное же место занимает безыскусный и необычайно искренний рассказ о простой и скромной жизни молодой четы (Шэнь Фу и его рано умершей молодой жены Юнь), влюбленной в красоту и поэзию.

Непривычно читать в старой китайской прозе такие, например, строки: «Чем дольше были мы вместе, тем больше привязывались друг к другу. Где бы мы ни встретились, в темной ли комнате или в узком коридоре, мы брались за руки и спрашивали: «Куда ты идешь?» Честно говоря, мы старались сначала, чтобы нас не видели сидящими или прогуливающимися вместе, но вскоре мы перестали обращать на это внимание. Если Юнь сидела, разговаривая с кем-нибудь, и замечала, что я подхожу, она вставала или подвигалась, чтобы я мог рядом с ней сесть. И все это делалось естественно, почти незаметно для нас самих, и хотя вначале мы стеснялись этого, потом это вошло в привычку».

Шэнь Фу — художник — научил молодую жену любить природу и искусство. Многие страницы «Записок» посвящены их беседам о стихах, описанию прогулок, наслаждению природой, которая давала им столько радостей. Летом молодая чета поселилась в деревенском домике; сидя в тени, они удили рыбу, вечерами поднимались на холм, чтобы посмотреть на

603

заходящее солнце, сочиняли стихи. Всходила луна, трещали цикады, муж и жена усаживались на стоявшую у изгороди бамбуковую лежанку и пили подогретое вино, которое выносила им старуха. Юнь, очарованная этим местом, как-то сказала: «“Когда-нибудь мы построим здесь домик; купим десять му земли, посадим овощи. Ты будешь рисовать, я вышивать, и этим мы будем зарабатывать достаточно денег, чтобы покупать вино и слагать стихи во время обеда. Одетые в простое платье, питаясь простой пищей, мы сможем прожить здесь долгую и счастливую жизнь, никуда не выезжая”. Я согласился с нею от всей души. Это место сохранилось по сей день, а та единственная, которая знала мое сердце, умерла. Увы!»

Таким простым, безыскусственным и в то же время высокопоэтичным языком написаны «Записки» Шэнь Фу. В них нет удивительных событий, драматических сцен, но они до сих пор волнуют читателей своей неподдельной искренностью, глубиной чувства и лиризмом.

Появление «Записок» Шэнь Фу свидетельствует о росте индивидуального начала, характерного для лучших произведений XVIII в. Несмотря на жестокие цензурные условия, на преследования литераторов, на жесткие каноны ортодоксальной литературы, в поэзии, романе и сборниках прозы малых форм растут личностное и гражданское начала. В XVIII в. повесть не развивается вообще, драматургия отступает на задний план, но высшие достижения китайской литературы того периода — романы «Неофициальная история конфуцианцев» У Цзин-цзы и особенно «Сон в красном тереме» Цао Сюэ-циня — остаются непревзойденными до сих пор, по праву занимая видное место в мировой литературе.

Корейская литература [XVIII в.]

603

КОРЕЯ XVIII в. И ДВИЖЕНИЕ «СИРХАК»

XVIII столетие — период расцвета корейской литературы. В это время достигают наибольшей активности все основные процессы в социальной, экономической и культурной жизни страны, обозначившиеся в XVII в. На XVIII в. приходится подъем идейного движения «Сирхак» («За практическое знание»), вызванного к жизни глубокими противоречиями корейского феодализма веком ранее. Его сторонники, лучшие представители мыслящей части общества, стремились осознать положение своего государства и найти для него пути выхода из внутриполитического и экономического тупика, в котором оно оказалось после японского (1592—1598) и маньчжурского (1637) вторжений.

Постепенно восстанавливалась разрушенная войнами экономика, прежде всего — сельское хозяйство. Возросла роль городов не только как административных центров, но и как центров ремесла и торговли, увеличилась численность их населения. Все активней заявляло о себе среднее сословие. Однако феодально-бюрократическое государство оказалось неспособным примениться к требованиям времени. Искусственные ограничения, сдерживавшие внутреннюю и внешнюю торговлю, тормозили развитие экономики. Политика «закрытых дверей», обрекавшая страну на внешнеполитическую изоляцию, наносила также ущерб корейской науке и культуре.

К XVIII в. с особой наглядностью выявляется несостоятельность феодально-бюрократической системы и в выполнении ею своих непосредственных традиционных функций управления, ее неспособность обеспечивать порядок и стабильность в государстве. Не утихала борьба за власть придворных партий, определявшая внутриполитический климат в стране, оттягивавшая мысль и энергию представителей высшего сословия от решения насущных проблем экономики, политики и культуры. Не один век работала эта гигантская мясорубка, приводимая в движение по очереди то одной, то другой вставшей у власти партией, уничтожавшей своих противников. И даже крутые меры государей Ёнджо (1725—1776) и Чонджо (1777—1800), которые сами были видными сирхакистами, мыслителями и учеными, много сделавшими для развития науки, экономики и культуры страны (особенно — Чонджо), не могли ее остановить.

Выход из кризиса сторонники движения «Сирхак» видели в реформах. Они требовали преобразований в самых различных областях жизни. Критикуя современную им систему землепользования с ее поборами и произволом, они настаивали на справедливом наделении землей тех, кто ее обрабатывает. (Так, в трудах Пак Чивона и Чон Ягёна отразились крестьянские представления об уравнительном землепользовании.) Большое внимание они уделяли реформе образования. Одним из их требований было упразднение системы государственных экзаменов на чин, ориентировавшей на книжное, оторванное

604

от жизни знание, на схоластическое толкование древних китайских текстов, отнимавшей на подготовку многие годы. Сторонники «Сирхак» призывали к развитию практических наук, заимствованию научных и технических достижений Китая и Запада, активно выступали за отмену политики «закрытых дверей», тормозившей не только развитие экономики, но и научной мысли Кореи. Они также ратовали за равенство возможностей в получении знаний для представителей всех сословий, призывая создать необходимые условия для талантливых людей из низов, резко критиковали представителей высшего сословия за косность мысли и паразитический образ жизни.

Движение «Сирхак» было единым идеологическим явлением, порожденным определенными историческими условиями, сложившимися в Корее в XVII—XVIII вв., но люди, которые выдвигали и пропагандировали сирхакистские идеи, организационно были разобщены. В литературно-общественной жизни того времени наметились два основных центра, что являлось естественным отражением внутриполитической жизни страны, высшее сословие которой разделилось в XVII в. на две партии — «южную» и «западную» (которая в свою очередь разбилась на две враждующие партии — «стариков» и «молодых»).

Одним из центров притяжения литературных и интеллектуальных сил являлось семейство Ли во главе с Ли Иком (1692—1764), крупным сирхакистом, выдающимся ученым, видным мыслителем и талантливым поэтом, и его племянником Ли Ёнхю — не менее яркой фигурой в истории корейской литературной и общественно-политической мысли. К ним примыкали сыновья Ли Ёнхю — Ли Гахван и Ли Онджин, каждый из которых оставил заметный след в истории корейской литературы и культуры, а также ученики и последовали Ли Ика и Ли Ёнхю — Ан Джонбок (1712—1791), Сим Гвансе (1712—1775), Ли Гванса и др. В этом содружестве ученых, мыслителей и поэтов сформировался и Чон Ягён (лит. имя — Дасан) (1762—1836), виднейший сирхакист, гордость корейской культуры. Это объединение сложилось на базе «южной» оппозиционной партии.

Другое объединение оформилось на основе «западной» партии. Его лидерами были Хон Дэён (1731—1783) и Пак Чивон (1737—1805) — знаменитые деятели «Сирхак». К ним тяготели Ли Согу (1754—?), Пак Чега (1750—1805), Лю Дыккон (1748—?), Ли Донму (1741—1793), которых современники окрестили «четырьмя стихотворцами», отдавая должное их поэтическому дарованию, а также — ряд других учеников и последователей Хон Дэёна и Пак Чивона.

Сторонники «западной» партии занимали высокие государственные посты, они выезжали за границу в составе различных посольств и миссий, довольно частых в XVIII в. Этими преимуществами пользовались люди круга Хон Дэёна — Пак Чивона. Представители же группы Ли Ика — Ли Ёнхю, как правило, были далеки от служебных дел, от активного участия в государственной деятельности и занимались науками. В силу того, что условия, в которых жили и творили представители двух групп сирхакистов, были несколько различны, при единстве общих тенденций (признание необходимости обращения к реальному знанию, отказа от книжной схоластики, необходимости учиться у Китая и европейских стран и т. д.) наблюдалась некоторая разница в их устремлениях и интересах, отражавшаяся и в сфере общественно-политической мысли, и в области литературной, в частности — поэзии. Сами группы сирхакистов осознавались современниками в значительной степени как различные поэтические школы.

Движение «Сирхак» — сложное и противоречивое явление. Объективно деятельность его сторонников была направлена против современной им социальной системы и расшатывала основы феодального общества. Однако осмысление ими общественных явлений не выходило за пределы традиционных, в основном конфуцианских представлений о личности и социуме. Все они осознавали себя преданными подданными государя и, радея о благе государства, видели главную свою задачу в укреплении его устоев, полагая, что распространение знаний, проведение реформ и нравственное оздоровление общества именно этому и будут содействовать.

Сирхакистское движение оказывало давление на правящие круги. Ряд требований сирхакистов был частично проведен в жизнь благодаря усилиям государей Ёнджо и Чонджо. При их поддержке выходили научные издания по истории, географии, агротехнике, медицине и т. д. В 1776 г. была учреждена придворная библиотека (Кюджангак), насчитывавшая к концу века около 180 тыс. томов. Был расширен круг лиц, допускавшихся к государственным экзаменам, отменен ряд жестоких уголовных наказаний и т. д. Немаловажное значение имело постепенное расширение внешней торговли и оживление дипломатических связей с соседними странами. Последнее обстоятельство оказывало огромное воздействие на развитие корейской научной мысли и культуры в целом.

Особенно важными для корейской культуры были связи с Китаем, откуда корейцы получали информацию о достижениях европейской науки (географические карты мира, астрономические

605

теории, математические знания и т. д.), о технических новшествах в различных областях. В Пекине они также знакомились с новинками китайской научной и философской мысли, например, с трудами мыслителя Дай Чжэня (1723—1777) и других китайских философов и ученых XVII—XVIII вв., оказавших влияние на сирхакистов, приобщались к новым веяниям в общественной жизни, письменной словесности, искусстве, приобретали книги.

Активный интерес к достижениям зарубежной научной мысли, идеологическим и религиозным учениям соседствовал в корейской культуре XVII—XVIII вв. с обостренным вниманием к собственным духовным ценностям, прежде всего — истории своего народа. Это внимание определялось двумя тенденциями. Одна, связанная с критическим отношением к действительности, порожденным сирхакистской мыслью, проявилась, например, в пересмотре оценки деятельности некоторых государей правящей династии Ли, утвердившейся в 1392 г., прежде всего — Седжо (1456—1468). В результате этого был посмертно восстановлен в правах ряд лиц, пострадавших от его жестокости, в том числе — некоторые видные деятели культуры.

Другая тенденция, своего рода этнокультурная защитная реакция, не раз возникавшая в периоды усиленных контактов Кореи со своими соседями, нашла выражение также в изучении собственной истории — мифологической и реальной, но — в первую очередь тех ее страниц, которые говорили о славном прошлом, обращение к которым поднимало национальное самоуважение. С этой тенденцией связан и поворот к архаике в сфере государственного ритуала, например, — к погребальному ритуалу времен расцвета Объединенного Силла (VII—X вв.), первого единого корейского государства, ритуалу, за которым кроется миф о Женщине-Солнце и ее родителях. Об этом свидетельствует установление в 1740 г. в г. Кэсоне перед могилой посмертно реабилитированного государственного деятеля и философа Чон Монджу (1337—1392) стелы, в основании которой покоится черепаха, вершину — венчает дракон (черепаха и дракон — пара мифологических родителей, дающих жизнь солярному божеству). Общественная потребность в национально-культурном самоутверждении сливалась с потребностью познать себя, взглянуть на себя новыми глазами, которая реализовалась в появлении трудов не только по истории, но и по этнографии, в изучении собственного языка и литературы, в широком интересе и к письменной поэзии на родном языке.

Как неоднократно случалось в кризисные периоды истории Кореи, в XVII и особенно в XVIII в. с особой остротой встает проблема нравственного состояния общества и в связи с ней — проблема положительной личности. Эпоха выдвинула несколько ее вариантов. Во-первых, явно обозначилась официальная охранительная тенденция. В это время создается своего рода культ преданных подданных — высших чиновников, отказавшихся изменить своему государю и поплатившихся за это жизнью: Чон Монджу, «шестеро казненных» и др. В данном случае удачно сочетались государственные и сирхакистские «интересы», поскольку образцы верности проявили люди, являвшиеся гордостью корейской науки и культуры. Так, в «шестерку казненных» входили Пак Пхэннён, Сон Саммун, Ли Гэ, талантливые ученые, участвовавшие в создании корейской письменности.

Официальный идеал сановника, находящегося на службе, обладающего достоинствами высокообразованной личности, готового отдать жизнь во имя долга вассала, был традиционным для корейской культуры; он создавался не без воздействия конфуцианских представлений о преданном подданном и — с помощью конфуцианской фразеологии. Однако в его основе лежали прежде всего древние корейские воззрения на идеального «младшего», мыслившегося неотъемлемой частью социально значимого лица — «старшего», которые сложились во времена Объединенного Силла.

Эпоха породила также и такие варианты положительной личности, которые в той или иной степени отличались от официального. Один из них был близок официальному — чиновник, находящийся на службе, образованный и принципиальный. Его отличает истовая преданность интересам простого народа, которая проявляется в энергичной деятельности на официальном посту (начальник уезда, например, как это было реально с Пак Чивоном, Чон Ягёном, Пак Чега и другими сирхакистами). В основе этого варианта положительной личности лежит откорректированный сирхакистской мыслью древний конфуцианский идеал чиновника, заботящегося о вверенных ему подданных, как о детях. Сирхакисты, считая готовность к реальной деятельности и участие в ней главным в современном образованном человеке, требовали от чиновника «внимательно вслушиваться в стоны народа». (Ср. приведенное ниже стихотворение Ли Ёнхю.)

Другой вариант положительной личности — человак, свободный от социальных обязательств, или — представитель социальных низов, ценность которого определяется высокими нравственными достоинствами, трезвым умом и его практической деятельностью на благо общества.

606

Этот тип положительного героя возник в результате синтеза нескольких культурных тенденций. В нем угадываются древние конфуцианские представления о высокой нравственности человека как об основной ценности, не зависящей от сословной принадлежности. В нем можно усмотреть и воздействие даосской мысли, склонной к парадоксу, породившей идеал нищего мудреца (ср.: Чжуан-цзы был крайне беден и жил тем, что плел на продажу сандалии), а также идеи утилитаризма — производительного труда, приносящего практическую пользу людям — идеи, развитые еще в трудах древних китайских мыслителей. Кроме того, можно предположить и влияние древних корейских воззрений на личность и социум, сложившихся в Объединенном Силла, согласно которым состояние социума и космоса зависят от любого человека безотносительно к его социальному положению и возрасту, а также — архаической ритуальной традиции, в которой высшее знание связывалось со старостью и нищенством (ср. фигуру старца-жреца в солярном культе). И, разумеется, этот идеал поддерживался демократическими тенденциями эпохи, отражавшими рост активности среднего сословия и низов общества.

По-прежнему продолжает существовать традиционный тип литературного героя, за которым стоит вполне реальная для того времени модель поведения и образа жизни, — чиновника, ушедшего со службы, порвавшего с миром суеты и удалившегося на лоно природы. Тема ухода от мира, появившаяся в корейской литературе в XII—XIII вв., оставалась одной из постоянных ее тем вплоть до XX в. Порожденная социальной нестабильностью, особенно актуальная в периоды обостренной борьбы придворных партий, она звучит и в XVIII в., питая пейзажную лирику. Однако если ранее уходу со службы корейская общественная мысль не находила достойной альтернативы, то в период расцвета «Сирхак» она противопоставила анахорету идеал положительной личности сирхакистского типа. Эта оппозиция хорошо заметна в упомянутом стихотворении Ли Ёнхю, в котором автор, напутствуя своего друга — чиновника, едущего на должность, предостерегает его от сочинения пейзажных стихов.

Укрепляет свои позиции в литературе герой (и автор) из средних и низших слоев общества, вошедший в нее веком ранее благодаря поэзии на родном языке. В прозе — повести и романе — это обездоленный герой, который обретает славу и высокие посты только благодаря личным качествам. Не претендуя на нормативность, он вносит свою долю в общий идеал эпохи, утверждая активную жизненную позицию личности.

606

ПОЭЗИЯ НА ХАНМУНЕ

В этот период необычайно высоким был престиж словесности на ханмуне. Она была не только официальной словесностью корейского государства, но и несла передовые идеи и новое знание, и она же отвечала национально-культурной потребности в освещении и изучении собственных духовных ценностей. По-прежнему почетное место в ней занимала поэзия, развивавшаяся в пределах заданной китайской традицией системы жанров. Заимствованная в древности, эта система была жесткой, нормативной в своих формальных проявлениях. Однако в своем содержании корейская поэзия на ханмуне была достаточно свободна: актуальность отдельных жанров и их содержание определялись эпохой — они находились в прямой зависимости от идеологических процессов, шедших в корейской культуре.

Характерной особенностью времени было внимание к поэзии акпу (кит. юэфу), виду литературы, традиционно связанному с народным поэтическим творчеством. В течение XVIII в. создается более десятка сборников, содержащих иногда до ста и более произведений, как, например, сборник Ли Ика «Акпу Сонхо», оказавший большое влияние на творчество поэтов-современников. Акпу этого периода слагались на сюжеты древних преданий и легенд, посвящались мифологическим и историческим персонажам корейской древности. Например, сборник Лим Чхантхэка (1680—1721) «Хэдон акпу» («Акпу Страны, что к востоку от моря»), содержащий 35 произведений, включает «Стихи о Тангуне», стихи «Тигр Пэктусана» и др., обращенные к мифологическому и историческому прошлому корейского народа. Сборник Ли Гванса (1705—1777) «Тонгук акпу» («Акпу Восточного государства») содержит 30 стихотворений; среди них — «Алтарь на горе Тхэбэксан» — стихотворение, посвященное славным страницам корейской истории, «Улица, над которой луна ясна» — стихотворение, героем которого является легендарный жрец древности Чхоён, и т. д. В акпу авторов XVIII в. отражались раздумья об историческом прошлом страны, как, например, в «Пяти произведениях в стиле акпу», созданных выдающимся историком Ан Джонбоком («Сдерживаю чувства, вглядываясь в историю Восточного государства» и др.).

Особое направление в акпу составляют стихотворения — переводы народных песен или корейских стихов, написанных в народном стиле, а также — корейских поэтических произведений в жанре сиджо. Сборник Хон Нянхо «Чхонгу тангок» («Короткие напевы Страны

607

зеленых холмов»), акпу Нам Юёна (1698—1773) и др. В этот период на хамун переводятся не только сиджо, но и произведения, созданные в другом национальном поэтическом жанре — каса. Именно в XVIII в. были переведены известные поэмы Чон Чхоля (1537—1594).

Обращение авторов XVIII в., писавших на ханмуне, к поэзии на родном языке было одним из проявлений внимания корейской культуры к своим национальным истокам. Такого рода переводческая работа свидетельствует о стремлении деятелей корейской культуры «повысить в ранге» поэтические произведения на родном языке, введя их в сферу словесности на ханмуне. За этим кроется также желание помочь национальной поэзии обрести известность за пределами страны. Сходное явление в истории Кореи отмечалось ранее, особенно в IX—X вв., во времена широких контактов корейского государства с внешним миром, стимулировавших вспышку национально-культурного самоутверждения перед лицом Китая.

Дата добавления: 2015-06-04