История всемирной литературы 94 страница. В XVIII В. Продолжали развиваться эпистолярный и деловой жанры

В XVIII в. продолжали развиваться эпистолярный и деловой жанры. Каждое собрание сочинений по традиции имеет в своем составе образцы эпистолярной литературы, одной из характерных особенностей которой следует считать широкое употребление «языка вежливости», насыщенного почтительными словами и выражениями.

633

ЛИРИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ.
VI ДАЛАЙ-ЛАМА
(ЦАНДЖАН-ДЖАМЦО)

Религиозно-дидактический характер тибетской литературы XIII—XVIII вв. несомненен, но очевидно и то, что наряду с литературой проповеднической, официальной, развивавшейся на основе буддийского канона, всегда существовало устное народное творчество (эпос, песни, сказки, притчи и пр.), которое сравнительно редко взаимодействовало с письменной литературой. Однако рано или поздно в Тибете на почве преимущественно фольклорной должны были появиться художественные произведения светского содержания. Это и произошло в начале XVIII в., когда родилась лирическая поэзия VI Далай-ламы (Цанджан-джамцо), жившего очень недолго (1683—1706). О жизни и творчестве его известно крайне мало. Устная традиция считает, что несколько последних лет своей жизни Цанджан-джамцо вел себя необычно для главы буддийской школы: вечерами выходил на улицы Лхасы, бражничал, влюблялся и сочинял стихи. Видимо, высшее духовенство было весьма шокировано таким поведением своего иерарха, что привело в конечном итоге к его смещению, ссылке и скорой смерти. Позднейшие устные предания, впрочем, утверждали,

634

что он спасся от смерти и написал еще много песен.

Лирическая поэзия Цанджан-джамцо дошла до нас в ксилографах и рукописях; в них число стихотворений колебалось от 54 до 60 с лишним.

Большинство стихотворений имеет четыре строки, каждая из которых состоит чаще всего из шести слогов. Изосиллабизм стихотворных строк — основное средство поэтизации в тибетской поэзии на протяжении многих веков. В народной поэзии VII—IX вв. наиболее употребителен шестисложный размер строк. В религиозной — семи-девятисложный. Шестисложный размер строк у Цанджан-джамцо — результат влияния народных песен. В тибетском фольклоре и поэзии Цанджан-джамцо, помимо изосиллабизма, применяется и другое средство поэтизации текста — звуковые повторы. Устоявшейся и канонизированной поэтической нормы употребления звуковых повторов еще не было в Тибете. Звуковые повторы, видимо, появлялись из малоосознаваемого стремления авторов к упорядочению ритма и благозвучанию.

Сопоставление более двухсот тибетских народных песен и песен Цанджан-джамцо говорит как о сходстве, так и о различии в области формы. Так, в фольклоре песни имеют в начале или в конце строк повторы слогов, слов, а также встречаются чаще и звуковые подобия; в авторской поэзии они реже.

Тибетцы называют стихотворения Цанджан-джамцо «любовными песнями», но, возможно, петь их начали позднее. Во всяком случае, в XX в. эти стихи уже окончательно стали народными песнями, не потеряв при этом имени своего автора. Более вероятно, что произведения VI Далай-ламы — это созданная под сильным влиянием устного народного творчества песенная книжная поэзия, явившаяся переходным этапом между народными песнями и литературными стихотворениями, и — в то же время — начало светской лирической поэзии в Тибете.

Различие тибетской народной песни типа шай (четыре строки по шесть слогов в каждой) и песни Цанджан-джамцо (те же формальные признаки) в том, что народная лирическая песня чаще всего требует объяснения своего содержания, так как полна иносказательного смысла, а поэзия Цанджан-джамцо понятна без интерпретации содержания, она имеет только один уровень понимания. Например, народную песню:

Взойди! Сияние востока,
Востока — белая, ясная луна!
С востока на запад не уходи,
В центре неба — останься! —

тибетская девушка понимает так: «Не покидай, любимая, меня!»

В лирике Цанджан-джамцо говорится о чувствах прямо:

Он шляпу на голову надел,
Косу на спину закинул.
«Счастливого пути», — сказала она.
«Счастливо оставаться», — сказал он.
«Это — горе», — сказала она.
«Скоро встретимся», — сказал он.

Народная лирика Тибета включает много песен, которые стали лирическими в процессе бытования, а песни Цанджан-джамцо создавались сразу как лирические. Любовь, верность, измена — содержание большинства стихов поэта. Они правдивы и жизненны. Явственно ощущается, что автор считает любовь основой человеческой жизни. Правда, о счастливой любви он не говорит. Трудно определить причину такого пессимизма. Возможно, определенную роль здесь сыграл неизжитый им до конца буддийский взгляд на жизнь как на «обитель горя и страданий, слез и печали». А может быть, это ощущение фатальной невозможности простого человеческого счастья усиливалось сознанием полной нереальности любви для далай-ламы, главы буддийской школы, истово исповедующей безбрачие и отказ от земных радостей:

Время цветов прошло,
И бирюзовой пчеле его не жаль.
Когда судьба разлучит меня с любимой,
Мне тоже должно быть не жаль.

Для лучших стихов Цанджан-джамцо характерно употребление параллелизмов, которые строятся на сопоставлении или противопоставлении человеческих чувств и мира природы:

Сквозь горные вершины востока
Проглядывает белая луна.
Лицо юной девушки
Чудится, чудится мне.

Эти параллелизмы — результат влияния тибетского фольклора, в котором они широко распространены. Но Цанджан-джамцо пользуется параллелизмами реже, чем в фольклоре.

Влияние народной поэзии заметно как в краткой, но выразительной афористичности стихотворения Цанджан-джамцо, так и в выборе сравниваемых образов:

Дикую лошадь, бежавшую в горы,
Можно поймать арканом.
Если любимая разлюбила,
И волшебством ее не удержишь.

Любовь приходит и уходит, она не может быть вечной. И нет в мире силы, способной ее вернуть.

635

Лирический герой Цанджан-джамцо считает, что непостоянство, быстротечность чувства любимой — такое качество, которое скорее принадлежит миру природы, чем человеку.

Моя любимая, которую я знаю с детства,
Не из породы ли волков?
Волк всегда убегает в горы,
Если и дашь ему много мяса.

или:

Не женщина — мать этой девушки,
Рожденной, может быть, персиковым деревом.
Любовь ее проходит быстрее,
Чем увядают его цветы.

Иногда прием противопоставления используется для возвышения образа любимой:

Лицо ламы, которого пытаюсь вспомнить,
Я не вижу.
Лицо любимой, которую я не вспоминаю,
Я вижу ясно и четко.

Стихи могут строиться на обращении:

Старая, старая собака!
Ты — умнее людей:
Не говори никому, что я ушел в ночь,
Не говори никому, что я вернусь днем.

Многие стихи это — лирические воспоминания, пронизанные меланхолией и сожалением о недоступности далекого счастья.

Я отправился искать любовь в полночь,
И снег падал в темноте.
Тогда я жил в Лхасе,
Я — Цанджан-джамцо!

Язык лирики VI Далай-ламы прост, ясен, сдержан и выразителен. Эпитеты, сравнения употребляются экономно, с чувством такта.

Лирическая поэзия, несомненно, существовала в Тибете и до Цанджан-джамцо, но она была преимущественно фольклорной. Лирика VI Далай-ламы — первое вторжение любовной лирики в письменную литературу, скованную религиозно-проповедническими установками. Распространяется эта поэзия в письменном виде, но более всего устно.

В творчестве тибетских писателей XVIII—XIX вв., создавших литературу религиозно-дидактическую, пока не найдено продолжения поэтической традиции Цанджан-джамцо. Можно лишь предположить, что когда-нибудь будут обнаружены и другие свидетельства существования и развития лирической поэзии в Тибете.

635

МОНГОЛЬСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

В XVIII в. монгольские литераторы в основном продолжали и развивали традиции, сложившиеся в период конца XVI—XVII вв. По-прежнему, наибольшее внимание уделялось переводу и изданию сочинений буддийского содержания.

Активная и долговременная деятельность монголов по распространению буддийской литературы, возобновленная по инициативе и при поддержке монгольских феодалов, нуждавшихся в идеологической основе утверждения своей власти для воссоздания единого монгольского государства, в XVIII в. получила нового могущественного покровителя и донатора в лице маньчжурских императоров.

К началу XVIII в. уже завершились неудачные попытки возрождения единой Монголии, и вся страна, за исключением западных монголов (ойратов), попала под власть маньчжурских правителей Китая. Маньчжуры быстро оценили значение буддизма в деле покорения монголов, и, благодаря поддержке маньчжурских императоров, буддийская церковь в Монголии довольно скоро превратилась в богатейшего владетеля и могущественную силу, распространившую свое влияние уже не только на южных, но и на северных монголов. В то же время быстро росло и число образованного монгольского чиновничества, призванного проводить политику цинского Китая в Монголии. Все это, разумеется, не могло не отразиться на характере развития монгольской литературы.

В XVIII в. летописание стало все заметнее отходить от первоначальной историко-литературной традиции, характерной для летописей XIII в. и возобновленной монгольскими историографами XVII в. Ее место прочно занимает новая феодально-буддийская историография, летописи монгольских авторов XVIII в. приобретают по существу историко-генеалогический характер, по образцу тибетских исторических трактатов.

На протяжении XVIII столетия появилось несколько подобных сочинений, таких, например, как «Золотое колесо с тысячью спиц» («Алтан хурдун минган хэгэсуту»), написанное в 1739 г. ламой Дхармой, «Течение Ганга» («Гангайин урусхал»), составленное в 1725 г. ламой Гомбоджабом, «Золотой свод» («Алтан тобчи») ламы Мэргэн Даянчи Гэгэна (1765) и ряд других. Они составлены по одной и той же схеме. Начинается летописание со времени образования

636

Вселенной и появления жизни на земле. Затем следует история первых царей Индии и распространения там буддизма. После этого повествуется о тибетских царях и о победах буддизма в Тибете и только потом уже описывается (довольно кратко) история монгольских ханов.

Единственным произведением XVIII в., сохранившим верность старым историко-литературным традициям монгольского летописания, можно признать летопись «Хрустальные чётки» («Болор эрихэ»), созданную южномонгольским дворянином (тайджи) Рашипунцугом в 1774—1775 г., в которую широко включены такие эпические сказания монголов, как «Плач Тогон-Тэмура», «Повесть о мудрой беседе мальчика-сироты с девятью орлюками», «Поучения Чингисхана», «Повествование о хвалебных речах Чингиса и девяти орлюков».

Кроме общемонгольских историографий, создавались в эту пору и генеалогии отдельных аристократических родов. Так, в 1732—1735 гг. харачинцем Ломи была написана «История монгольского рода Борджигин», из которого происходил сам Чингисхан и многие последующие правители Монголии, в том числе и харачинские князья, к каковым принадлежал автор труда. Полный свод родословных и биографий халхаских и туркестанских феодалов, озаглавленный«Послужной список» («Илэдхэл шастир»), был составлен в 1779 г. и впервые опубликован ксилографическим способом в Пекине в 1795 г.

Кроме ксилографов, ориентированных прежде всего на удовлетворение нужд буддийских монастырей в обрядовой и догматической литературе, в XVIII в. у монголов широко бытовала рукописная традиция, в которой фиксировались подлинно литературные произведения и в том числе образцы собственно монгольской художественной словесности. Продолжала распространяться в многочисленных рукописях монгольская редакция сказания о Гэсэре, напечатанная в Пекине (1716). Это был единственный случай за весь более чем 250-летний период существования пекинского ксилографирования на монгольском языке, когда произведение монгольского народного творчества попало в поле зрения издателей. В рукописном виде бытовала и «Повесть о Хан-Харангуе». Оба эти книжно-эпических памятника насыщены описаниями борьбы богатырей со злом, персонифицированным в мифических чудовищах — мангусах, драконах, демонических правителях враждебных государств и т. п.

Совершенно иную картину находим в другом эпическом произведении монголов — «Повести о Бубэй-баторе» (или «Повести о Хувнагборале»). Это сказание, зародившееся в устной традиции и получившее литературное оформление в XVIII в., отражает драматические события халхаско-ойратских войн. В нем совсем почти отсутствуют какие-либо сверхъестественные силы, с которыми бы пришлось сталкиваться герою. Все события разворачиваются в земном мире, и подвиги героя как бы не выходят за рамки естественных, хотя, разумеется, и вполне богатырских подвигов.

В начале сказания повествуется о пленении девицы Соднам жестоким ойратским Ядаг-нойоном. К этому же нойону (князю) попадает в плен и халхаский Бубэй-батор. Пленники полюбили друг друга, у них рождается сын Хувнагборал, который по существу и является главным героем сказания. Он бежит вместе с матерью от Ядаг-нойона и возвращается в Халху. Собрав войско, Хувнагборал нападает на ойратов и побеждает их, проявив при этом небывалые отвагу и силу.

В «Повести о Бубэй-баторе» включено много стихов. Главным образом это монологи главных героев. Так, например, вознамерившись бежать от Ядаг-нойона, герой опаивает его и, уже сев на коня, произносит с издевкой:

Сын человека знает свою родину.
Сын лошади знает свою пыль.
Халхасы возвращаются домой,
А олёты остаются.
У олётов, побежденных черным пойлом
И повесивших свои темные головы,
Станет ли сил сопротивляться?
Когда молодец садится
На быстрого, как ветер, коня
И прицеливается, приложив к [натянутой] тетиве
стрелу с луноподобным наконечником,
Вы, злонамеренные олёты,
Так и останетесь, не пытаясь сопротивляться?

(Перевод Д. Ёндона и А. Сазыкина)

Помимо крупных эпических сказаний в рукописях распространялись и такие несомненно любимые монголами произведения народного творчества, как сургал (поучение) «Ключ разума» («Оюун тульхуур») и сказания о Чингисхане и его богатырях («Повесть о двух скакунах Чингиса», «Поучения Чингиса своим сыновьям и младшим братьям», «Повесть о мальчике-сироте, едущем на черном неоседланном быке»).

За рамками ксилографирования остались и весьма почитаемые монголами пословицы, изречения, народная обрядовая поэзия. Конечно, никогда не печатались и образцы монгольской, так называемой «шаманской» лирики. Следует отметить, что определение «шаманский» в достаточной мере условно, поскольку в таких рукописях нашли отражение не только шаманские, но и более ранние формы религиозных представлений

637

монгольских народов. К тому же и сама шаманская поэзия, издавна существовавшая исключительно в устной традиции, выступает в них не в чистом виде. Такие тексты стали фиксироваться на письме не ранее конца XVII — начала XVIII в., т. е. в период окончательного утверждения в Монголии ламаизма и полного подавления шаманства как религиозного института. Поэтому шаманские тексты записывались уже в существенно переработанном виде, будучи приспособленными к задачам и положениям буддизма, адаптировавшего многое из народных верований монголов и создавшего единый буддийско-шаманский культ и ритуал. Со временем шаманские предания о происхождении того или иного божества, того или иного ритуала забывались и подменялись буддийскими легендами, как, например, это произошло с земным божеством Цаган убугуном (Белым старцем) и культом «обо» (груда камней, водружаемая на вершинах гор и на перевалах в честь духов-хозяев данной местности).

Среди различных по своей тематике шаманских рукописей наиболее распространены тексты величаний и призываний небесных богов тенгри, духов огня, земель и гор, а также описания охотничьих и скотоводческих обрядов. Они включают, как правило, обращения к различным божествам шаманского пантеона и описания приносимых им жертвоприношений, как например, приведенное ниже описание жертвуемого коня.

Он подобен прекрасным небесным коням,
Оба глаза его подобны блеску солнца и луны.
Пар его рта подобен протянувшемуся небесному туману,
От кончиков ушей его словно радуга протянулась,
Красный язык его словно разгоревшийся огонь,
То, что под низом — попирают копыта четырех сторон,
Хвост его — подобен гриве льва.
Этот конь — отец тысячи скотин.

(Перевод Н. Поппе)

В XVIII в. монгольские авторы обратились к написанию истории распространения буддизма в Монголии. Одним из наиболее ранних сочинений такого рода следует считать «Историю буддизма в Китае и Монголии» (1766) ламы Гомбоджаба. Произведение создано на тибетском языке, что отнюдь не случайно. Дело в том, что уже с конца XVII в. у монголов появляются авторы, пишущие преимущественно по-тибетски. В XVIII же столетии, и особенно во второй его половине, монгольская тибетоязычная литература достигает значительного развития. Основное распространение она получает среди монастырских, как правило, высокопоставленных лам.

Иллюстрация: Шакьямуни

Медь. Улан-Батор.
Музей буддистского искусства

Так, халхаским Зая-пандитой Лубсан Принлэем (1642—1715), одним из учеников первого Джебдзун Дамба-хутухты — главы халхаских буддистов, был написан по-тибетски цикл дидактических стихов, получивших широкое распространение в Монголии и ставших образцом для последующих монгольских литераторов.

В стихах содержатся наряду с религиозными наставлениями житейские нравоучения, выраженные образно и поэтично:

Подобно тому, как люди остерегаются
Покрытой пеплом ямы,
Остерегайся оскорблять других
Даже в шутку...
То, что сказано для твоей пользы,
Принимай как ценный подарок,
Даже если это сказано с гневом,

638

А тому, что сказано не для твоей пользы.
Не радуйся, будь это даже похвала.

(Перевод Д. Ёндона)

Другим монгольским тибетоязычным литератором, плодотворно трудившимся в XVIII столетии, был Сумба-хамбо Ишибалджир (тиб. Сумпа-Кханпо Ешей-палджор, 1704—1788). Среди его сочинений особый интерес, на наш взгляд, представляет «Шастра светского содержания, так называемая Прекрасная гирлянда», в которой есть немало любопытных наблюдений и размышлений над жизнью:

Кто отстраняется от случайных дурных поступков,
Тот герой.
А кто нет,
Тот глупец.
Известно, что лев отворачивается от негодной пищи,
И даже сумасшедший отходит от пропасти в сторону...

Людей не позорь за пороки,
Коли [есть] они и у тебя.
Если бросишь грязное вверх,
То оно упадет на твою же голову.
Если у тебя есть все богатства,
Других не презирай.
Не переходи реку, не проверив ее дна, —
Многие из-за этого были унесены водой.

(Перевод Д. Ёндона)

Необходимо, однако, отметить, что, несмотря на значительное развитие во второй половине XVIII в. тибетоязычной монгольской литературы, когда в Монголии появились сотни авторов, писавших исключительно или преимущественно по-тибетски, литература на монгольском письме отнюдь не утратила своего былого значения и популярности. Многие сочинения монгольских тибетоязычных писателей были переведены на монгольский язык, да и среди упомянутых авторов было немало таких, кто писал одновременно на обоих языках — тибетском и монгольском.

Наиболее известным из них был Чахар-гэбши Лубсан Чултим (1740—1810). Большинство своих произведений он написал по-тибетски. Однако ему же принадлежат и созданные на родном языке и ставшие вскоре очень популярными у монголов комментарии к сочинению Сакья-пандиты Гунга Джалцана «Субхашитаратнанидхи» («Сокровищница благих речений»), чаще называемому сокращенно «Субхашита» (монг. «Субашид»), и к «Капле нектара, питающей людей». Им же по-тибетски и по-монгольски была составлена биография Дзонхавы, реформатора тибетского буддизма начала XV в. В 1778—1779 гг. Чахар-гэбши Лубсан Чултим выполнил еще один монгольский перевод «Субхашиты».

Осуществлялись в XVIII в. и другие новые монгольские переводы с тибетского. Но их было значительно меньше, чем в XVI—XVII вв. Судя по рукописям XVIII в., монголы продолжали в основном пользоваться достижениями прошлых времен, т. е. в рукописях XVIII в. по-прежнему находим переводы, осуществленные в эпоху возрождения монгольской письменной культуры. Эти же переводы сохранились и в ксилографированных изданиях.

В XVIII в. появляются и первые переводы китайских романов. Наиболее ранними среди них были романы «Путешествие на Запад» и «История госпожи Чжун». Эти переводы, как, впрочем, и многочисленные переводы XIX — начала XX вв., у монголов никогда не издавались, а бытовали только в рукописях, подчас весьма объемистых, красиво выполненных и в некоторых случаях даже иллюстрированных. Заметим, однако, что этот род литературы имел лишь ограниченное хождение и остался практически неизвестным на окраинах монголоязычного мира, в частности, у западномонгольских ойратов.

В Пекине, крупнейшем центре монгольской ксилографии, было немало сделано для распространения повествовательной, прежде всего религиозно-назидательной, литературы. Так, популярная в буддийском мире «Повесть о Молон-тойне» (1708; перевод Ширэгэту-гуши-цорджи) рассказывает о скитаниях одного из учеников Будды по подземным областям буддийского ада в поисках умершей матери ради спасения ее от страданий за прижизненные грехи. Это сочинение распространилось из Индин во все страны центральноазиатского региона, а также в Китай. Удачная форма повести, дающая возможность преподать основы буддийской морали в виде занимательной истории о путешествии по загробному миру, была использована тибетскими и монгольскими авторами, создавшими на сюжет хождений в потусторонний мир такие, например, произведения, как «Повесть о Чойджид-дагини», «Повесть о Нарану-Гэрэл», бурятская «Повесть о Гусю-ламе».

Кроме «Повести о Молон-тойне», в XVIII в. были ксилографированы и другие не менее любимые монгольским читателем литературные переводы Ширэгэту-гуши-цорджи, например, «Море притч» («Улигэр-ун далай», 1714 и 1728), сборник буддийских легенд «Драгоценные четки» («Чиндамани эрихэ», 1743), «Сто тысяч песен» тибетского поэта Миларайбы (1756). Неоднократно печатались сказки из комментария к «Книге притч» («Улигэр-ун ном»; четыре изд.) и «Сутра золотого блеска» («Алтан гэрэл»; три изд.), а в 1765 г. был выпущен ксилограф «Субхашиты», первое печатное издание которой

639

было осуществлено еще в XIII в. «квадратным» письмом Пагба-ламы. Устойчивая популярность «Субхашиты» среди монгольских народов объясняется прежде всего близостью ее к народной афористической поэзии. Изречения, включенные в «Субхашиту», более отвечают общечеловеческим чаяниям и заботам, нежели задачам пропаганды буддийской этики и морали:

Хотя добро, которое ты окажешь благородному и

заурядному человеку, будет одинаково,

Благодарность, [которую ты получишь от них]

будет различна;

Хотя семена для посева в поле [по виду]

не отличаются друг от друга,

Разница в урожае будет огромна.

Когда [человек] богат, [у него] много друзей,
Если [он] обеднел, [у него] все недруги;
На остров, обильный драгоценностями, съезжаются издалека.
А если озеро высыхает, его все покидают.

(Перевод Н. Болсохоевой)

Большой популярностью в Монголии пользовалась и «Повесть о синегорлой лунной кукушке» (изд. 1770), где рассказывается о царевиче, который волей случая превратился в кукушку и не пожелал возвратиться к прежнему образу жизни; а начал проповедовать учение Будды среди зверей и птиц. Это произведение стало впоследствии основой для создания первой пьесы, представленной на монгольской сцене.

Далеко не все из индо-тибетской сказочной и повествовательной литературы было издано печатным способом. Потому только по рукописям в XVIII в. можно было познакомиться с такими широко известными в Центральной Азии образцами письменной словесности, как «Сказки волшебного мертвеца» («Двадцать пять рассказов веталы»), «Повесть о Ногоон Дара-эхэ (матушке Зеленой Таре)», сказки из «Панчатантры», трилогия о Бикармиджид-хане (Викрамадитье), сказки «Комментария к „Субашиде“», «Повесть о Чойджид-дагини» и другими произведениями, переведенными на монгольский язык.

Итак, в Пекине в XVIII в. печатались в большинстве своем монгольские переводы с тибетского языка, выполненные еще в начальный период возрождения монгольской книжной словесности, т. е. в конце XVI — первой половине XVII в. В то же время значительно расширился диапазон тематики печатной литературы. К догматическим, философским и буддийским обрядовым сочинениям, первоначально издававшимся пекинскими печатными мастерскими, добавились произведения индо-тибетской повествовательной и дидактической литературы. В результате активной издательской деятельности пекинских печатных дворов за это столетие было напечатано не менее 200 сочинений, т. е. значительно больше, чем за XVII и XIX вв. вместе взятых.

Подобная активность объяснялась тем, что Пекин в ту пору превратился в крупнейший буддийский центр Южной Монголии. В Пекине было построено множество новых монастырей, действовали школы тибетской и монгольской словесности. Там была резиденция главы южномонгольских буддистов Джанджа-хутухты I; кстати, Джанджа-хутухта Ролби-дорджэ, почитавшийся его вторым перевоплощением, сыграл заметную роль в развитии монгольского книгопечатания. При его содействии и участии был заново отредактирован, а затем в 1749 г. напечатан 226-томный монгольский Данджур, свод комментариев к 108-томному собранию канонических текстов — Ганджуру, еще раньше, в 1720 г., также изданному в Пекине ксилографическим способом.

Ксилографирование Ганджура и Данджура стало крупнейшим по объему и сложности событием в издательской деятельности пекинских печатных дворов. Так, Ганджур, включающий три части: наставления Будды, комментарии этих наставлений и монашеский дисциплинарный кодекс, составлен из 1161 произведения; еще большее число сочинений (свыше трех тысяч) содержит Данджур. Сложность издания заключалась и в том, что тексты обоих собраний обильно уснащены религиозно-философской терминологией, требующей точного, адекватного перевода на монгольский язык. Потому-то, в частности, под руководством Джанджа-хутухты Ролби-дорджэ был специально составлен (а в 1742 г. издан) тибето-монгольский терминологический словарь «Место появления мудрецов» («Мэргэд гарху-йин орон»), послуживший пособием при переводе и редактировании Данджура. Составление и публикация этого словаря стали продолжением доброго начинания, положенного в 1718 г. изданием словаря «Море имен» («Нэрэйин далай»), подготовленного Гунга-одзэром для перевода Ганджура.

Печатались в XVIII в. в Пекине и другие словари, а также монгольские грамматики, медицинские трактаты, астрологические справочники, календари.

Но основная масса книг, выпущенных пекинскими печатнями в XVIII в., представляет буддийскую философскую и ритуальную литературу, в меньшей степени — сочинения религиозно-дидактического характера. Как и в предшествующее столетие, наиболее часто издаются и переиздаются канонические сочинения из Ганджура. Для публикации выбираются переводы, выполненные еще в XVI—XVII вв. Так,

640

из переводов Ширэгэту-гуши-цорджи в указанный период печатаются такие весьма обширные по объему философские сочинения, входящие в Ганджур, как «Десять тысяч стихов» (1716), «Восемнадцать тысяч стихов» (1716, 1780), «Сто тысяч стихов» (1712). Из Ганджура взяты и изданные тогда же переводы Самдан Сэнгэ «Восьми тысяч стихов» (четыре издания) и «Двадцати пяти тысяч стихов» (два издания). Во времена Лигдан-хана Чахарского были переведены и неоднократно публиковавшиеся в XVIII в. сборники заклинаний (тарни) «Сундуй» (четыре издания) и «Пять покровителей» («Панчаракша») (два издания). В 1708 г. появилось новое издание старейшего пекинского ксилографа «Великий освободитель» («Тарпачэнпо») в переводе Гунга-одзэра. Трижды переиздавалась «Сутра белого лотоса» в переводе Мэргэн Дайцин-тайджи, выполненном также при Лигдан-хане Чахарском. Не менее девяти раз издавалась на протяжении XVIII столетия каноническая «Алмазная сутра» («Ваджраччхедика»), содержащая наиболее доступное и краткое изложение основ буддийского учения на монгольском языке. Большое внимание пекинские издатели стали уделять распространению догматического сочинения «Великий путь просветления» («Лам-рим чэн-мо»), принадлежащего Цзонхабе, основателю школы гелугпа, получившей преобладающее влияние и распространение у монголов. В первой половине XVIII в. было выпущено сразу пять ксилографированных изданий сочинения, а в середине того же столетия были напечатаны и комментарии к нему.

Значительное развитие в XVIII в. получила житийная, агиографическая литература. Появились в свет четыре издания выполненного ойратским Зая-пандитой Намхай Джамцо перевода тибетского сочинения «Мани-камбум». В 1712 г. было напечатано жизнеописание Падмасамбхавы, известного индийского проповедника буддизма в Тибете в VIII в. («Падма-гатан»), а в 1739 г. — житие Нэйджи-тойна, распространителя учения Будды среди монголов в XVII в. В 1756 г. был ксилографирован выполненный Ширэгэту-гуши-цорджи перевод биографии тибетского поэта Миларайбы (тиб. Миларэпа). Активно стали издаваться жития высших буддийских иерархов. Так, из печати вышли жития I и II пекинских Джанджа-хутухт, V и VII Далай-лам, жизнеописание Цзонхабы (1791).

К сожалению, мы располагаем очень скудными сведениями об издательской деятельности печатных мастерских в буддийских монастырях самой Монголии. Возможно, в XVIII в. лишь немногие из них выпускали ксилографированные книги на монгольском языке. В основном их потребности удовлетворялись, видимо, печатной продукцией пекинского производства.

Дата добавления: 2015-06-04