История всемирной литературы 93 страница. Нгуен за Тхиеу сделал шаг вперед не только в отражении противоречивой психологии человека, но и в совершенствовании поэтического слова

Нгуен За Тхиеу сделал шаг вперед не только в отражении противоречивой психологии человека, но и в совершенствовании поэтического слова. Видный поэт первой половины XIX в. Ли Ван Фык (1785—1849) писал о поэме: «Сотню, тысячу раз отточены строки,//Слова приводят в трепет людей».

Однако для поэмы Нгуен За Тхиеу характерно чрезмерное обилие слов письменного языка, труднодоступных литературных и исторических реминисценций, что мешало популярности произведения.

627

ПОВЕСТВОВАТЕЛЬНАЯ ПОЭМА.
НГУЕН ЗУ

В XVIII в. все смелее входит в литературу семейная и бытовая тематика. Внимание поэтов привлекает личность человека и его судьба. Жанр повествовательной поэмы (чуен) выступает в качестве своеобразного эквивалента прозаических жанров, которых литература на вьетнамском языке почти не знала вплоть до начала нашего столетия (существовала лишь ритмическая проза). Произведения этого жанра, выходя за узкие рамки изображения личной жизни, затрагивали большие общественные вопросы эпохи.

Поиски истоков повествовательной поэмы уводят нас к народному поэтическому творчеству: к народной песне с развитым сюжетом. В частности, повествовательные поэмы в XVIII в. писались стихотворным размером люкбат, характерным для народной песни: в них чередовались шести- и восьмисложные строки, скрепленные между собой внутренней и концевой рифмой.

Главным предметом изображения в поэме XVIII — начала XIX в. был человек, заявлявший о своем праве на счастье, но положительный идеал в поэмах был ограниченным: герой их после длительных приключений обычно находит любимую девушку и становится достойным чиновником или добрым монархом. Персонажи в большинстве повествовательных поэм изображались прежде всего в поступках.

В поэмах присутствует и волшебство, что, видимо, идет от народной сказки, подарившей повествовательной поэме немало любопытных сюжетов и мотивов; со сказочными традициями связана также идеализация положительного героя.

В поэмах дана широкая перспектива жизни феодального общества с характерными для него гнетом и произволом, которые, правда, обычно изображаются как некие отклонения от нормы. Знаменателен для эпохи конфликт, который часто встречается в произведениях: в борьбе за свое счастье герои сталкиваются с феодалами-чиновниками. Так, героиня поэмы Фам Тхая «Светлое зерцало и драгоценный гребень» кончает с собой, чтобы не выйти замуж за нелюбимого, к чему ее принуждал всесильный наместник.

Эти поэмы по стилю и идейному звучанию довольно четко делятся на два типа. Одни, близкие к фольклору и по сюжету, и по характеру изложения, созданы, очевидно, в менее образованной среде (возможно, профессионалами певцами, сказителями — кеве и хатсамами). Эти, произведения не сверкают искусной отделкой стиха, образностью поэтического языка. Но именно в них мишенью для обличения становится порой даже сам монарх. Примером может служить гротескный образ Чанг-выонга — бесчинствующего государя из поэмы «Фам Тай и Нгаук Хоа». Он требует, чтобы юноша Фам Тай отдал ему свою жену, и сулит при этом: «Поделим с тобой триста красавиц, что населяют мой дворец». Он уподобляется главарю разбойничьего стана, созывая своих сановников на совет, чтобы обсудить на нем, как убить честного подданного и завладеть его женой. Автор поэмы, обличая «злого» государя, ратует за государя «доброго». Обращаясь нередко к жизни двора и сановников, такие поэты обычно обнаруживают незнание придворного быта и нравов, но, не смущаясь этим, восполняют пробел собственными, часто наивными, представлениями о том и о другом, что также свидетельствует

628

о близости автора этих произведений не к служилой среде, а к народу.

Отважная и верная Нгаук Хоа кончает с собой, чтобы не попасть в лапы к распутному королю Чанг-выонгу, Фам Тай умирает от руки палача. Кажется, сюжетная линия уже исчерпана. Однако автор повествовательной поэмы не может завершить произведение торжеством несправедливости. И в потустороннем мире Фам Тай и Нгаук Хоа продолжают добиваться праведного суда. Они обращаются с прошением к властелину преисподней Зием-выонгу; тот восстанавливает справедливость, и герои возвращаются на землю. За свои преступления Чанг-выонг брошен в котел с кипящим маслом, а Фам Тай становится вместо него государем.

В другой анонимной поэме, «Тхать Сань», нашла свое преломление древняя эпическая традиция, осложненная буддийскими мотивами. Заимствуя волшебно-героический сюжет, автор на протяжении всей поэмы стремится подчеркнуть простонародность своего героя, воплощающего в себе силы добра и созидания. Тхать Сань вступает в жестокую борьбу со злыми чудовищами — Великим Грифом, Страшным Удавом, Девятиглавым Тигром — и побеждает их. Но победы Тхать Саня присваивает себе торговец вином Ли Тхонг, который втирается в доверие к государю и получает чины и награды. А Тхать Саня неблагодарный Ли Тхонг всячески пытается погубить.

В поэме этот конфликт явно строится под влиянием сказочного сюжета о двух братьях, контуры которого еще отчетливо видны даже в том, что Тхать Сань и Ли Тхонг — побратимы. Если Тхать Сань сочетает в себе черты угнетенного человека и эпического богатыря, то фигура Ли Тхонга реалистична — это лукавый и корыстный торгаш.

В этой большой поэме не описывается внешность персонажей, но набедренная повязка, единственное, из чего состоит «костюм» Тхать Саня, достаточно ясно символизирует социальную принадлежность героя. Государи «восемнадцати вассальных стран», оскорбленные тем, что принцесса Куен Нга выбрала в мужья не кого-либо из знати, а бедняка Тхать Саня, передавали друг другу возмутительную новость: «Взяла в мужья не отпрыска знатного рода, а носящего лишь набедренную повязку». Стилистическая разнородность поэмы, сочетание в ней древних эпических элементов с более поздними чертами бытовой сказки могут служить аргументом в пользу того, что поэма «Тхать Сань» создавалась неизвестным поэтом на обширном и разнообразном фольклорном материале.

Авторы повествовательных поэм XVIII в. нередко разрабатывали готовые сюжеты, и популярностью сюжета в немалой степени предопределялся читательский интерес к произведению.

Поэмы на сюжеты из китайской литературы создавались, как правило, в более образованной, аристократической среде. Перенесение действия в отдаленную эпоху и в иную страну — обычно в Китай (в единичном случае — в Корею) — было также средством «этнографической» идеализации персонажей. В этих произведениях сказывается начитанность и более высокая поэтическая культура их авторов, как, например, в поэме «Фан и Чан». Сюжет ее очень прост, число персонажей невелико, автор делает акцент на изображении внутреннего мира двух главных героев — юноши Фана и девушки Чан Кьеу Льен.

Действие поэмы происходит в Китае во времена династии Сун (960—1279). Это любовная история, выдержанная в светлых, жизнерадостных тонах. Герой и героиня поэмы — выходцы из почтенных чиновничьих семейств — были просватаны друг за друга еще до того, как появились на свет. Время шло, и вот старый Фан уже провожает своего сына в столицу на экзамены, наставляя его: «Не тянись к вину, женской красе и забавам».

На экзаменах молодого Фана ждала неудача. Он поселяется в буддийском монастыре, встречает там юную послушницу Зьеу Тхыонг, и наставления отца мигом вылетают у него из головы. Страсть юноши преодолевает все: он добивается любви послушницы.

Всячески сочувствуя влюбленной паре, неизвестный автор пытается снять конфликт между феодальной моралью и новыми этическими нормами, ввести отношения юного Фана и послушницы в «законное» русло. Автор призывает на помощь случайность: Зьеу Тхыонг оказывается переодетой Чан Кьеу Льен, невестой молодого Фана... Искусственность такого разрешения очевидна, но она как нельзя лучше демонстрирует, сколь нерешительно было то новое, что входило тогда во вьетнамскую литературу.

В жанре повествовательной поэмы написаны «Стенания истерзанной души» Нгуен Зу (1765—1820) — вершина вьетнамской классики. В дальнейшем поэма получила известность под названием «Ким, Ван и Кьеу», или просто «Кьеу». О времени ее создания существует три гипотезы, относящие поэму к 1790—1800, 1805—1809 гг. или к периоду после 1813 г. Последняя наименее вероятна. Это произведение в известной мере сходно с поэмой «Фан и Чан», хотя и далеко превосходит ее.

Нгуен Зу был сыном сановника и полководца, достигшего высших почестей при дворе. В 1789 г., когда последний государь династии

629

Ле в страхе перед тэйшонами бежал в Китай, Нгуен Зу, тогда еще молодой военачальник, не последовал за ним, а остался во Вьетнаме.

Отношение поэта к тэйшонам было сложным: он отказался от сотрудничества с ними, скитался по стране и долгие годы прожил в Тиендиен — родной деревне своих предков. Есть, однако, основания полагать, что он положительно оценивал некоторые стороны деятельности тэйшонов. Из его стихотворения ясно, что он ездил в гости к своему брату, служившему у тэйшонов. После же подавления восстания в 1802 г. Нгуен Зу становится правителем уезда и впоследствии занимает ряд высоких должностей. Дальновидному государю За Лонгу казалось выгодным украсить свой двор великим поэтом, который еще при жизни вошел в список «пяти непревзойденных».

Нгуен Зу писал и по-вьетнамски, и на ханване. На вьетнамском языке написан, например, «Ответ юноши из мастерской островерхих шляп в Тиендиен» — стихотворение, в котором передано томление влюбленного, тоскующего по своей возлюбленной. Лирическое начало здесь тесно переплетается с юмором, сочувственная улыбка поэта озаряет все стихотворение, которое построено на умелом использовании образов народной песни и сказки.

Поэма «Стенания истерзанной души» написана на сюжет, заимствованный не из вьетнамского фольклора, а из китайского романа «Повествование о Цзине, Юнь и Цяо», который принадлежал писателю, скрывшемуся под псевдонимом Цинсинь Цайжэнь (Талантливый человек с молодой душой) и жившему, по-видимому, в XVII в. Творческая самостоятельность Нгуен Зу выразилась в новой трактовке образов, в изменении всей художественной ткани произведения (даже его жанра), в создании нового поэтического мира.

Первые строки поэмы — это своего рода философский пролог к ней:

Пока до конца не иссякнут наши земные года,

Талант и судьба везде и всегда

Дышат слепой обоюдной враждой.

Седую пучину морскую тутовник сменил молодой,

Но только горем, только бедой

Бремя жизни на плечи легло.

(Перевод А. Штейнберга)

В суждениях поэта звучат буддийские фаталистические мотивы; вместе с тем он изображает гнет и произвол, царившие в обществе его времени, и показывает, что это общество враждебно яркой человеческой личности. Причины трагедии героини своей поэмы — девушки Кьеу — Нгуен Зу усматривает в том, что она одарена красотой и талантом, именно за одаренность ей мстит жестокая судьба (здесь буддийская карма). По убеждению поэта, талантливого человека ждет несчастье, рок. Но за мистическими причинами несчастья своей героини поэт угадывает и причины реальные, конкретно-исторические.

От комментаторов поэмы Нгуен Зу 20-х годов XX в. тянется к работам современных буржуазных ученых традиция рассматривать это произведение узкобиографически: Нгуен Зу потому столь патетически рассказал о горестной судьбе красавицы Кьеу, что в ее несчастной доле поэт видел аллегорию собственной судьбы. Нгуен Зу принадлежал к роду вельможных феодалов, из поколения в поколение служивших династии Ле, но впоследствии он стал сановником при дворе государя династии Нгуенов. В этом, по их мнению, якобы и состоит разгадка всей сложности его творчества. Возникла даже абсурдная теория о так называемой «больной совести» Нгуен Зу. Но в одном эти комментаторы поэмы правы: аллегории в ней есть, и аллегории убийственно иронические.

Кьеу, продавшая себя ради спасения отца и брата, попадает в «зеленый терем» («веселый дом»). Этот «терем» вырастает в обобщающий образ — символ феодальной деспотии и насилия над человеком. Жалкие, обезличенные покорностью, смирившиеся со своей судьбой существа населяют «веселый дом», где царит его хозяйка, старая Ту Ба. Молитва, которую обращают девушки к белобровому духу — покровителю их ремесла, похожа на песню раба, восхваляющего свои цепи.

Иначе ведет себя Кьеу. Эта хрупкая и слабая девушка стремится отстоять свободу своей души. Она хочет вырваться из заколдованного круга бед, но обстоятельства толкают ее к новому и новому позору.

Душевные муки Кьеу, пленницы «зеленого терема», — это та призма, сквозь которую поэт видит мир в его красоте и безобразии:

Гуд мотыльков и жужжанье пчел,

Пьющих без устали сладостный мед,

Смех заунывно звучащий каждую ночь напролет...

Месяц за месяцем пьяно бредет...

Ветка, качаясь под птицей любой,
Все на земле забывает, согнута вихрем-судьбой,
Больше не плачет она над собой.

Лишь иногда, протрезвев поутру,
Думает падшая Кьеу на леденящем ветру:
«Кто пожалеет, когда я умру?

О, для чего я тонула в шелку,
Видела радость и ласку на мимолетном веку?
Видно, уже не подняться цветку.
Насмерть затоптан прохожими он».

(Перевод А. Штейнберга)

630

В поэме Нгуен Зу намечается далеко идущая переоценка ценностей феодального общества: самыми прекрасными, возвышенными героями произведения оказались наиболее презираемые по официальным понятиям люди — певичка Кьеу и вождь повстанцев Ты Хай, т. е. «разбойник», которого поэт дерзнул назвать героем и который встал на защиту Кьеу. Этого бунтаря Нгуен Зу противопоставил всему укладу тогдашней жизни. Словно гимн непокорности и вольнолюбию звучат слова Ты Хая:

Речкою, морем ли бурным — плыл, куда я хотел.
Как же могу я быть не у дел,

Вместо полета — на брюхе ползти?

Я — императорской власти должен свой меч поднести?
Разве иного нету пути?

Жирным сановником должен я стать,

Чтобы в парадной одежде голову низко склонять?

(Перевод А. Штейнберга)

Нгуен Зу, по-видимому, сочувствовал духу свободолюбия и справедливости, которым были овеяны народные восстания. Но он находился в плену господствовавших в те времена воззрений, согласно которым восстание против законной феодальной власти считалось преступлением, наказуемым смертью. Отсюда — противоречие между непосредственной авторской оценкой, сказавшейся в изображении Ты Хая, и декларативными замечаниями, как бы накладываемыми на поэму извне.

630

ПРОЗАИЧЕСКИЕ ЖАНРЫ

В то время как литература на вьетнамском языке была представлена прежде всего поэзией, в литературе на ханване в XVIII — начале XIX в. заметно разнообразие прозаических жанров.

Развиваются давние традиции «странных», «необычных» или «удивительных» историй. Доан Тхи Дьем подчеркнула эту преемственность самим названием своего сборника новелл — «Новая книга рассказов об удивительном», как бы продолжавшего «Собрание рассказов об удивительном» Нгуен Зы (XVI в.). Чудесное, сказочно-фантастическое обычно вставлено в жизненную, нередко бытовую ситуацию. В основе большинства сюжетов Доан Тхи Дьем лежат любовные коллизии и переживания, она стремится показать свободное проявление человеческих чувств и сильные женские натуры, для которых нет ничего превыше любви. Если героиня новеллы «Достославная женщина из Анэпа» кончает с собой, узнав о смерти любимого мужа, отправившегося с посольством в далекий Пекин, то она делает это не потому, что так велит долг образцовой, по конфуцианским представлениям, жены, а потому, что ее сломило огромное, непоправимое горе. В другой новелле Доан Тхи Дьем, «Чудесная встреча в Битькэу», рассказывается о вполне земной любви небожительницы и юноши и об их семейных неурядицах.

Дух того времени — стремление к реформам — воплощает в себе героиня новеллы «Святой храм у залива», которая подает государю прошение, предлагая жестоко пресечь взяточничество, поборы и насилие, творимые чиновниками, вернуться к «старым порядкам». Но новеллы Доан Тхи Дьем примечательны не только своим содержанием. Интересно, например, что в них резко возрастает роль внесюжетных элементов — главным образом стихов, приобретающих там самостоятельное значение: рамки традиционного «рассказа о необычном» становились узкими.

Появляются новеллы аллегорического характера, наполненные социальными обобщениями, например «Спор дракона и тигра о превосходстве» неизвестного автора, в котором мудрец — даосский отшельник — осуждает тигра (символ жестокости и насилия), «размахивающего острыми когтями и обнажающего клыки, чтобы терзать ими людей». Сходные аллегории были известны в Китае еще ранее, а в Корее получили значительное распространение как раз в XVIII в.

То же столетие ознаменовалось возрастающим интересом к духу познания, к конкретному факту, к реальному явлению, событию. Как и в Корее, во Вьетнаме возникает ряд произведений публицистической и мемуарной литературы. Например, в сочинениях Ле Куй Дона немало очерков, в частности, о вьетнамском мастере, изготовлявшем часы и астрономические приборы по европейским образцам; в его же «Описании панорамы: достославной столицы» много говорится об искусстве столичных ремесленников.

Знаменитый вьетнамский медик и литератор Ле Хыу Чак оставил интересный памятник «Описание дел в достославной столице». В этой книге описываются главный город Вьетнама и встречи автора с разными людьми при княжеском дворе Чиней и вырисовывается образ самого врача — тонкого знатока литературы и поэта, умудренного жизнью человека, для которого нет ничего выше личной независимости. В молодые годы он был военачальником, но затем удалился в деревню, чтобы вкусить радость «безмятежного покоя». На самом же деле досуг Ленивого Старца (псевдоним Ле Хыу Чака) был заполнен кипучей деятельностью. В его стихах, помещенных в «Описании», звучит стремление трудиться на благо человека: «Что мне усталость, ночью и днем // доля моя — помогать людям.»

631

Ле Хыу Чак под разными предлогами отказывался от роли придворного: «Нет такого лекарства, которое излечивало бы вельмож и военачальников, ибо их души открыты нечистой силе», — иронизировал он.

Появление книги «Император Ле — объединитель страны», созданной Нго Тхи Ти и другими авторами из семейства Нго («Литературный кружок семьи Нго») в конце XVIII в. под влиянием китайского исторического романа-хроники, ознаменовало рождение нового жанра. Основой эпопеи, однако, послужили современные авторам события, связанные с восстанием тэйшонов, падением князей Чиней и династии Ле, тогда как китайские романы обычно черпали сюжеты из отдаленных времен.

При верноподданнической концепции создатели эпопеи все же стремились к объективности, поэтому образ руководителя тэйшонов Нгуен Хюэ, несмотря на отрицательное отношение к нему авторов, обрисован достаточно привлекательным. Еще сложнее воссоздан образ Нгуен Хыу Тиня. Сын богатого купца, он, одержимый честолюбием, рвется к вершинам власти и достигает их путем предательства. Человек большого ума, таланта и энергии, он тем не менее лишен моральных устоев. Другие герои изображены более однолинейно и традиционно, но привлекают своей цельностью. Так, авторы с благоговением рисуют Ли Чан Куана, удостоенного высшей ученой степени, который счел себя виновным в гибели своего повелителя — князя Чиня — и решил покончить с собой.

В начале XIX в. трудом нескольких вьетнамских католических священников была написана на ханване «Книга потаенного о заокеанской вере во Христа», наследующая отчасти традиции романа-хроники, которая повествовала о путешествии в Европу, в Ватикан, и выражала патриотические антиколониальные настроения.

Так называемые бессюжетные прозопоэтические жанры обогатились новыми произведениями на вьетнамском языке, многие из них носят ярко выраженный публицистический характер, а некоторые возникли в ходе народных восстаний. Стремлением к сближению со стихией народной речи характеризуется «Воззвание Ле Зюи Мата», написанное во время крестьянского восстания 1738—1769 гг. Многие строки «Воззвания», обличающего преступления правителей, представляют собой ряд образов, заимствованных из народных пословиц и поговорок: князья Чини «сначала будто дрянная лиана обвились вокруг ствола дерева, резвились, словно мышь, угодившая в большой кувшин с рисом». Авторы таких произведений (например, «Воззвания тэйшонов») явно рассчитывали на то, что они будут передаваться из уст в уста неграмотными крестьянами.

Хотя вьетнамская литература XVIII — начала XIX в. еще принадлежит к литературам Позднего Средневековья, в ней уже зарождались и все более усиливались тенденции, характерные для литературного периода перехода от Средневековья к Новому времени, возрастало рационалистическое стремление к конкретному художественному познанию мира в его разнообразии, обусловленное существенными сдвигами в общественном сознании Вьетнама, испытывавшего влияние китайской литературы и отчасти европейских точных наук и практических знаний. Расширяется тематика литературных произведений, резко обостряется социальная критика и возрастает в них роль элементов сатиры. Литература вновь и очень плодотворно обращается к своему первоистоку — народной поэзии, приобретает демократические черты.

Тибетская литература [XVIII в.]

631

РЕЛИГИОЗНО-ДИДАКТИЧЕСКАЯ
ЛИТЕРАТУРА

В XVIII в. ламаистская школа гелугпа (желтошапочная) продолжала укреплять свое господство в политике, экономике и культуре Тибета. Маньчжуры, захватившие Китай еще в середине XVII в., поддерживали гелугпа, стремясь при этом усилить вассальную зависимость Тибета. Гелугпа, умело используя покровительство маньчжурской династии Китая, стремилась распространить свое учение за границы Тибета.

В XVIII в. тибетская литература остается типично средневековой, тесно связанной с религиозно-дидактическими установками теократического государства, а идеологически полностью зависимой от школы гелугпа. Авторы по-прежнему воспринимают внутренний мир человека сквозь призму добрых и злых деяний, приближающих или отдаляющих его от спасения и достижения нирваны.

Не претерпевает изменений жанровый состав литературы, включающей религиозно-философские трактаты, исторические труды, биографические и эпистолярные сочинения, образцы

632

делопроизводства. Как и раньше, преобладают сочинения прозаические, в которых стихи присутствовали лишь отдельными включениями (восхваления, молитвы и т. д.). Продолжается процесс вычленения из общего языка тибетской письменности собственно литературного языка.

Влияние религиозно-философской литературы на жизнь тибетского общества всегда было велико, но в XVIII в. оно еще более усиливается благодаря укреплению тибетского теократического государства.

К середине XVIII в. под руководством деятелей школы гелугпа в разных частях Тибета было отпечатано несколько новых ксилографических изданий буддийского канона в его основных тибетских разделах: Канджур (поведанное самим Буддой) и Танджур (комментарии к Канджуру) — всего свыше 4 500 произведений. Широкое распространение канона содействовало еще большему росту буддийской образованности, расширению круга читателей, появлению новых комментариев, трактовок, уточнений, т. е. развитию, в первую очередь, религиозно-философской литературы.

Комментируя и распространяя ламаистское учение школы гелугпа, авторы XVIII в. уделяли большое внимание анализу взглядов ее крупнейших деятелей Цзонхапы (1357—1419) и V Далай-ламы (1617—1682). Они всячески подчеркивали, что учение гелугпа — закономерное завершение многовекового развития буддизма, идеальное воплощение того, чему учил Будда. Это отмечает в своих сочинениях и I Джамъян-шадпа (Нгагбанг, 1648—1722), много сделавший для канонизации взглядов своей школы.

Значительный вклад в развитие религиозно-философской литературы Тибета внес монгол Сумпа-кхонпо (Ешей-палджор; 1704—1788). В 1737—1746 гг. он по просьбе императора Цянь-луна участвовал в пересмотре буддийской литературы в Китае и добился права на преимущественное распространение трактатов гелугпа. Основное место в трудах Сумпа-кханпо занимает доказательство важнейшего положения ламаизма о том, что почитание следует оказывать прежде всего Учителю (т. е. ламе), а только потом — Будде, так как свет учения Будды может рассеять тьму во взглядах верующих лишь с помощью ламы. Известен Сумпа-кханпо и своим весьма критическим отношением к буддийской мистике, наиболее полно выраженной в тантризме.

Большую роль в укреплении влияния гелугпа в Монголии и Китае сыграл II Джанджахутухта Ролпаи-дордже (1717—1786). Он родился в знатной монгольской семье, но уже в возрасте 9 лет попал в Пекин, где учился вместе с будущим императором Цянь-луном, ставшим впоследствии его другом и покровителем (Цинская династия активно поддерживала распространение ламаизма в Монголии, рассчитывая укрепить вассальную зависимость монголов от Китая). Ролпаи-дордже, прекрасно владевший тибетским, монгольским, китайским и маньчжурским языками, руководил работой по переводу сочинений и трактатов гелугпа.

Религиозно-философские сочинения XVIII в., как и раньше, строятся в соответствии с композицией основополагающего трактата канона, авторство которого приписывается традицией самому Будде и его ученикам. Прежним остается и язык этих произведений. В них чередуются два стиля: высокопарно-торжественный, предназначенный для прославления Будды и его учения, наставника (ламы) и т. д., и спокойный, деловой, лаконичный — для изложения основ учения. Вот как авторы тибето-монгольского терминологического словаря буддизма «Место появления мудрецов» (1742) начинают свой труд (пример обязательного высокопарного стиля):

О Будда, Ты озаряешь лучами ста тысяч солнц
безграничной добродетели прекрасную гору Шумеру,
состоящую из множества золотых пылинок
чудесных «двух собраний» [«собрания
благодеяний» и «собрания мудрости», — Л. С. ];
Ты, который превосходит величие Брахмы,
пребывающего в радости и носящего одежду,
неуязвимую для оружия злых духов,
Ты, который подавил лжепроповедников и
преодолел бездну падения сансары и
одновременно достиг нирваны,
потому что давно нашел меч света глубочайшей теории.
Ты, который на головах
горделивых в трех мирах
обрезал ногти со своих ног,
соблаговоли сделать так,
чтобы сейчас же распространилась здесь
радостная волна Твоего благодеяния.

Историческая литература XVIII в. последовательно продолжала традиции предыдущих веков: тибетский историк считал, что ход истории определяется тем, как распространяется и укореняется буддизм. Почти 250-летняя борьба (временами — кровопролитная) ламаистской школы гелугпа за религиозное и политическое объединение Тибета объявляется полностью справедливой и исторически необходимой. Пропагандируется выдвинутое в XVII в. V Далай-ламой утверждение: последним и высшим этапом развития государственности в феодальном Тибете является теократическая форма правления школы гелугпа.

633

Ведущее место среди исторических трудов этого времени занимает фундаментальная «История буддизма в Индии, Тибете, Китае и Монголии» (1748 г.) Сумпа-кханпо. Композиция работы определяется хронологической последовательностью событий буддийской истории зарождения и распространения буддизма. Действия светских властей интересуют историка лишь в связи с тем, как они соответствуют буддийским нормам поведения, благом или злом оборачивались они для религии. Язык Сумпа-кханпо сухой, почти протокольный: «В то время тибетцы и гарлоги (тюрки-карлуки, — Л. С.) воевали. Лха-лама Ешей-од командовал тибетской армией, которая была разбита. Царь страны Гарлог пленил и заключил Ешей-ода в темницу, сказав: «Или Вы отвергнете буддизм, или отдадите мне за свою свободу золота столько, сколько весит Ваше тело»».

Жанр биографической литературы сохраняет те особенности, которые в нем наблюдались и в XVII в., т. е. предпочтение отдается реальным событиям, а не фантастическим легендам.

Теперь, как и раньше, каждый более или менее крупный религиозный деятель считает своим долгом написать подробный «отчет» о своей праведной жизни и деяниях. Изложение следует реальной хронологии (семья, рождение, наставники и учеба, распространение учения гелугпа, паломничества и т. д.), по традиции автобиографии заканчивались уже после смерти автора его учениками или преемниками по должности, подробно описывавшими последние годы, месяцы, дни жизни наставника или предшественника. Как и в XVII в., биографии и автобиографии делятся на три разновидности: «внешние», «внутренние» и «тайные».

По свидетельству современников, появились жизнеописания, которые стремились оживить сухую деловитость официальных биографий тем, что заимствовали мотивы, сюжеты, стиль фольклорных произведений, в том числе эпических. Однако эта тенденция вызвала протест ревнителей традиций. Так, духовный наставник маньчжурского императора II Джанджахутухта, строгий ревнитель ортодоксальных приемов творчества, гневно писал о подобном «легкомыслии»: «В наши дни описывают земной путь святых, подчиняясь духу времени, подобно сказаниям о Гэсэре. Между тем жизнеописания древних мудрых отцов церкви, созерцателей писались только для выслушивания, размышления, созерцания, проповеди, разъяснений и словопрений и никогда не писались по образцу этих хвалебных рассказов, повествующих о победах над врагами, о защите родственников по плоти, об отдаче сотен и получении тысяч [монет, — Л. С. ]».

Деятели буддизма, конечно, не только осуждали появление подобных сочинений, но, обладая властью и влиянием, запрещали их ксилографическое размножение. В результате значительно сократилось влияние устного народного творчества на биографическую литературу. Прославление героя, декларация нормы, образца поведения, изложение деяний оставалось главным для биографии, тогда как портрет, чувства, пейзаж — все то, что могло бы смягчить сухость изложения, — вытравлялось. Благодаря развитию ксилографической печати активно распространяются житийные произведения, повествующие о древнетибетских буддистах, созданные еще в XIII—XVI вв. в духе старой традиции («Сказание Падмы», «Маникамбум», «Сказание — золотые четки» и т. д.). Значительное место в них занимают фантастические эпизоды, издавна бытовавшие в фольклоре.

Дата добавления: 2015-06-04