История всемирной литературы 95 страница. В XVIII В. Свои литературные традиции, начало которым было положено ойратским Зая-пандитой Намхай Джамцо и его учениками в середине предыдущего столетия

В XVIII в. свои литературные традиции, начало которым было положено ойратским Зая-пандитой Намхай Джамцо и его учениками в середине предыдущего столетия, продолжают развивать западномонгольские ойраты. Правда, об ойратских литераторах XVIII в. у нас нет столь же подробных сведений, как о переводчиках XVII в. Возможно, что в это время ойраты, как и монголы, главным образом пожинали плоды предшествующего, наиболее продуктивного в литературном отношении периода и лишь в какой-то мере продолжали работу над переложениями со старомонгольской письменности на свое «ясное письмо».

К числу значительных событий в истории ойратской литературы XVIII в. нужно отнести попытки организации ксилографирования на «ясном письме» Зая-пандиты, предпринятые ойратами при джунгарском хане Галдан-цэрэне (1695—1745). В начале 40-х годов XVIII в. в Западной Монголии на ойратской письменности были ксилографированы такие буддийские канонические сочинения, некогда переведенные Зая-пандитой, как «Восемь тысяч стихов», «Сутра золотого блеска» и «Алмазная сутра». Тогда же был напечатан ойратами и перевод учебника тибетской медицины «Четыре основы». Наконец, в середине того же столетия попытались наладить издание ксилографов на «ясном письме» и приволжские калмыки, напечатавшие столь популярную у монголов «Сутру золотого блеска» в том же переводе. Но эти добрые начинания не получили должного продолжения: ойратское и калмыцкое ксилографирование вскоре прекратило свое существование.

Начало литературной деятельности калмыков, расселившихся в местах, столь удаленных от родины своих предков, но сумевших сохранить обычаи, образ жизни, письменную культуру, эпические сказания и фольклор, также относится к XVIII в. Бережно хранились и передавались из поколения в поколение исторические предания и родословные, которые были впоследствии письменно зафиксированы калмыком Габан Шарабом в его «Истории ойратов».

С летописания и составления родословных начинали во второй половине XVIII в. развитие своей письменной словесности и буряты — другой монголоязычный народ, кочевавший, как и калмыки, в пределах Российского государства. Наиболее ранним бурятским историческим сочинением можно считать «Историю Бальджин-хатун», содержащую легендарное повествование о переселении одиннадцати хоринских родов из Монголии, а также описание ряда исторических фактов более позднего времени.

641

Тогда же у бурят появился и первый рассказ о путешествии к святым местам Тибета, составленный главой бурятских буддистов Забайкалья хамбо-ламой Доржи Заяевым. Много позже, в конце XIX — начале XX в., этот жанр письменной литературы получил значительное развитие у бурят и калмыков.

К оригинальным сочинениям бурят, созданным в интересующий нас период, относится, по всей вероятности, и «Повесть о Гусю-ламе», где в увлекательной форме описывается путешествие в ад и трактуется основной догмат буддийской морали о неизбежности посмертного наказания за прижизненные грехи. Но это пока единственное известное нам литературное произведение, появившееся у бурят к началу XIX столетия. В основном же на первых порах среди них распространялась все та же общемонгольская письменная литература (преимущественно буддийская догматическая и дидактическая), о которой уже говорилось выше.

В заключение отметим, что в рассматриваемый период у монголов еще явственнее проявилось различие между литературой, распространявшейся печатно, и литературой, бытовавшей в рукописном виде. Значительно возросло количество ксилографированных изданий на монгольском языке, подавляющее большинство которых представляло собой переводы буддийских сочинений, что соответствовало интересам буддийской церкви, монгольской феодальной верхушки и маньчжурского правительства. Произведения же, действительно любимые и читаемые во всех уголках Центральной Азии, населенных монгольскими народами, распространялись в рукописях. Именно рукописная монгольская книга чаще всего доносит до нас наиболее интересные, оригинальные и важные для понимания подлинного литературного процесса в Монголии того периода сочинения, и именно она привлекает самое пристальное внимание ученых-востоковедов.

По сравнению с предыдущим периодом (конец XVI—XVII в.) в XVIII в. резко сокращается переводческая деятельность монгольских книжников. Они в основном создают новые правила орфографии, вырабатывают совершенную и строгую терминологию, редактируют и подготовляют к печати старые переводы буддийских текстов. Наиболее интенсивно подобная работа осуществлялась в первой половине XVIII в., когда готовилось издание Ганджура и Данджура.

В этот же период происходит активное освоение индо-тибетского письменного наследия, знакомство с богатством форм, сюжетов, литературных приемов древнейшего пласта восточной сказочной и повествовательной литературы. Тогда же монгольские авторы делают первые попытки создания своих, пока еще подражательных и компилятивных, литературных произведений.

Все это в конечном итоге предопределило наступление качественно нового этапа в истории монгольской письменной литературы, который приходится уже на следующий, XIX в., когда появилась целая плеяда монгольских писателей и поэтов, чье творчество внесло достойную лепту в сокровищницу монгольской письменной литературы.

Литературы африканского континента [XVIII в.]

643

ЮЖНОАФРИКАНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
НА НИДЕРЛАНДСКОМ ЯЗЫКЕ

На протяжении всего XVIII в. язык африкаанс, возникший в Южной Африке в конце XVII в. на базе нидерландских (преимущественно голландских) диалектов, выступал главным образом в функции разговорной речи, тогда как в качестве письменно-литературного языка по-прежнему использовался нидерландский язык.

Южноафриканская литература на нидерландском языке продолжает в XVIII в. ту же линию развития, которая наметилась во второй половине XVII в., с началом ее раннего, так называемого «голландского» периода. Ей все еще присуща жанровая ограниченность и известная однотипность. Преобладает жанр мемуарно-описательной литературы, унаследовавший традицию создания дневников и журналов хроникально-документального характера (типа «Дневника» Яна ван Рибеека), регистрирующих жизнь и быт переселенцев «колонистов», осваивающих новые земли, внешние события и происшествия. Необычайная продуктивность этого жанра в условиях Южной Африки поддерживалась его практической необходимостью и жизненной актуальностью. Авторами этих дневников являются уже не официальные должностные лица типа Ван Рибеека, а «свободные бюргеры» — африканеры (уроженцы Южной Африки), привносящие в них специфический местный колорит и новую тематику.

Незаконное распределение земельных участков и монополизация морской торговли на Капе в начале XVIII в. вызвали массовые протесты и даже волнения среди свободных бюргеров. Душой этого движения был Адам Тас (1668—1722), автор сохранившегося в отрывках «Дневника» (1705—1706), в который он заносил события из своей личной жизни и эпизоды борьбы за права свободных бюргеров. Это бесспорно лучшее из произведений данного жанра в XVIII в. Автор бичует в нем бездушный бюрократизм должностных лиц, которых он изображает едко, саркастично. Неукротимая энергия автора и пылкий его темперамент воплощены в стиле и языке произведения. Перу Таса принадлежит также опубликованный в 1712 г. в Амстердаме памфлет «Контрадедукция» с резкой критикой деятельности губернатора на Капе.

В последней четверти XVIII в. также появляется ряд дневников, близких по стилю «Дневнику» Таса. Описанию экспедиции вглубь страны посвящены записки молодого африканера (бура) Питера Клуте (1756—1790), сопровождавшего в этом путешествии сына одного из губернаторов Капской провинции. Клуте любовно описывает в своем дневнике природу,

644

разнообразные занимательные приключения (уже частично на языке африкаанс). Определенное познавательное значение имеет также увлекательный «Отчет» о плаванье по реке Оранжевой уроженца Швеции Хендрика Викара, проведшего четыре года среди местных жителей. Следует упомянуть также дневники четырех братьев Ван Реенен, участвовавших порознь в экспедициях в глубь страны («в землю кафров», на Хроот Ривир, в Китовую бухту, в восточные области). Наибольшего внимания из них заслуживает дневник четвертого брата Дирка Хейсберта ван Реенена (1754—1828), обрисовавшего отчаянную борьбу переселенцев-буров за свое существование в годы наибольшего обострения их недовольства правлением Ост-Индской компании.

644

ЭФИОПСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

XVIII в. в эфиопской истории был веком быстрого расцвета, а затем столь же скорого упадка Гондара, первой эфиопской столицы со времени крушения древнего Аксумского царства, основанной царем Василидом еще в 1636 г. До этого средневековая Эфиопия не знала крупных городов. Эфиопские цари большую часть года (сухой сезон) проводили в седле, объезжая со своим войском страну, собирая подати, усмиряя непокорных и демонстрируя свое присутствие и военную мощь всегда готовым отложиться вассалам. Центрами эфиопской книжности, культуры и искусства до основания Гондара были не города, а монастыри, в особенности же те из них, которые пользовались царским покровительством, получали богатые пожертвования и нередко служили царскими усыпальницами.

Отношения между царской властью и отдельными монастырями строились на том же феодальном принципе, что и отношения монарха и феодалов. Хотя формально эфиопская церковь еще с XIII в. считалась связанной навек заветом со времен Иекуно Амлака (1270 г.) со всей династией соломонидов, причем треть всех земель в государстве причиталась церкви, каждый царь должен был лично возобновлять этот завет своими, прежде всего земельными, пожертвованиями. И как в отношениях со своими вассалами царь, не полагаясь на гордых потомков знатных и богатых феодальных родов, старался окружить себя «новыми людьми», всецело обязанными своим высоким положением лично монарху, так и в отношениях с монастырями царь, не обходя своими щедротами древние и знаменитые обители, усиленно занимался возведением новых храмов и монастырей, в безусловной поддержке которых он мог быть уверен.

Этому принципу следовали и гондарские цари. Таким образом, в XVIII в. Гондар скоро становится городом со множеством церквей, которые строятся в подражание древним и знаменитым эфиопским храмам. Стремясь сосредоточить в своей столице все святыни христианской Эфиопии, гондарские цари создали невиданный дотоле в стране большой культурный центр, где под монаршим покровительством пышно расцвело духовное образование, книжность, музыкальное, поэтическое творчество, а также живопись и архитектура, для которых храмовое зодчество открывало большие возможности. Никогда прежде эфиопские храмы не строились так пышно и не расписывались так богато.

Мощный стимул для своего развития получили в Гондаре также церковная поэзия и словесность, и гондарский диалект долгое время считался самым изысканным диалектом амхарского языка. Под церковным покровом в поэзии на древнем языке геэзе зарождаются начатки такого жанра, как фаблио, где за типичной традиционной формой скрывалось иногда неожиданно пикантное содержание, вполне светское и далеко не благочестивое. Так городская жизнь оказывала свое влияние и на литературный процесс. Однако гондарский вклад в развитие эфиопской литературы не ограничивается созданием новых литературных произведений и новых литературных жанров. Одновременно в многочисленных гондарских обитателях тщательно собирались и переписывались все те памятники эфиопского литературного наследия, которые уцелели и пережили бурные события XVI—XVII вв. — и погром, учиненный мусульманскими воинами Граня, и опустошительное нашествие кочевников оромо (галла), и внутреннюю смуту, возникшую вследствие борьбы за престол и религиозных разногласий. В конце концов большинство попавших в Европу эфиопских рукописей, на основании которых и сложилось современное представление о развитии древней эфиопской литературы, принадлежит перу гондарских книжников и носит следы гондарской редакции.

В Гондаре, кроме Библии и богослужебных книг, переписывались и такие апокрифы, как «Книга Юбилеев», «Вознесение Исайи» и «Книга

645

Еноха». О существовании этих считавшихся утерянными апокрифов сообщил шотландский путешественник Джеймс Брюс, который познакомился с ними именно в Гондаре, где он жил с 1769 г. по 1773 г. Наряду с другими апокрифами, почитавшимися и сохранявшимися гондарским духовенством, такими, как «Житие Адама», «Мудрость Сивиллы», особенной любовью в Гондаре пользовалась «Книга Климента», восходящая к «Откровениям Петра», поскольку в ней излагалось пророчество о грядущей и окончательной победе христианства над исламом — этим давним и грозным противником христианской Эфиопии. Широким распространением пользовались христианские романы — «Роман об Александре», имевший собственную эфиопскую версию, и «Повесть о Варлааме и Иоасафе».

Многочисленные храмы и монастыри, построенные в Гондаре и возводящие себя по «родословию духовному» к древним и знаменитым эфиопским и даже египетским обителям, необходимо должны были озаботиться и перепиской для себя житий своих основателей и прославленных подвижников. Близость озера Тана со своим древним монашеством, мужественно боровшимся против принявшего католичество царя Сисинния и, наконец, победившим в 1632 г., также способствовала почитанию памяти и переписыванию житий эфиопских поборников национальной веры. Сосредоточение в столице множества храмов выделило эфиопских книжников в сословие, весьма заметное в повседневной столичной жизни. Это значительно упростило и ускорило обмен как книгами для переписывания, так и знаниями — обмен, ранее требовавший длительных и не всегда безопасных путешествий от монастыря к монастырю. Результатом всего этого и явился культурный расцвет Гондара, нередко называемый «гондарским ренессансом».

Для литературного творчества этого периода характерно стремление свести воедино и упорядочить многочисленные сборники чудес Иисуса Христа, девы Марии, архангела Михаила, а также таких популярных в Эфиопии святых, как Василид, Мина и Георгий-победоносец. За несколько веков своего бытования эти сборники, часто читаемые с церковного амвона и любимые народом за свою занимательность, разрослись необычайно, получили множество версий и редакций и обогатились виршами, сочинявшимися в честь этих святых многими поколениями эфиопских книжников. Одновременно в Гондаре был пересмотрен, расширен и упорядочен синаксарь эфиопской церкви, где также после краткого жития каждого святого помещался и краткий стих в его честь.

Однако при таком усиленном внимании к церковной литературе, тщательном подборе и переписывании ее произведений, самостоятельное житийное творчество в XVIII в. обнаруживает явный упадок по сравнению с предыдущим столетием. Одной из причин этого был давно назревавший церковный раскол по вопросу о естествах Христовых; христологический спор в XVIII в. вылился в ожесточенную борьбу между сторонниками двух учений: о «помазании» и о «соединении». В том, что сугубо церковный вопрос обернулся затяжной политической борьбой, часто видят эфиопскую реакцию на католическую пропаганду, однако главная причина скорее в центробежной природе эфиопского феодализма. Отстраивая и украшая свою столицу, гондарские цари теряли контроль над отдаленными областями. Именно в это время появляется пословица «не в Гондаре царь, а местный володарь». Церковный раскол, носивший отчетливо политический характер, стал грозным признаком усиления центробежных тенденций в эфиопском государстве.

Обстановка церковного раскола, когда часто собираемые соборы для разрешения спора о «соединении» и «помазании» обычно кончались взаимными анафемами и обострением борьбы, не способствовала созданию новых житийных памятников. Единственное известное нам агиографическое произведение XVIII в. — «Житие св. Зара-Бурука», написанное в 1710—1711 гг., составлено крайне беспорядочно. Оно представляет собою не столько житие, сколько сборник чудес Зара-Бурука, и имеет ограниченный литературный интерес. Как писал Б. А. Тураев, «этот наиболее поздний агиологический текст указывает на существование литературных традиций в XVIII в., хотя и обнаруживает в значительной степени падение агиографического искусства. Сообщая нам интересные сведения о бурном периоде монашеских распрей, он указывает, до какой напряженности дошли представители христологических толков, рассказывая о своем герое невероятные чудеса и ставя его выше древних мучеников».

Зато второй из двух традиционных жанров эфиопской средневековой литературы — историография — переживает в столичном городе Гондаре пору пышного расцвета и приобретает значение ведущего жанра эфиопской литературы. К началу XVIII в. придворная историография уже прошла более чем четырехвековой путь развития, в ходе которого она подверглась весьма серьезным изменениям. Исследователи часто объединяют все эфиопские произведения официальной историографии под общим названием «царских хроник», однако по своим жанровым особенностям они далеки от однородности

646

и до XVIII в. по сути даже не были похожи на хроники. В XVIII в. положение меняется. Гондарские книжники и придворное духовенство, из среды которого цари выбирали себе историографов, проявляют в своих трудах гораздо больший интерес к документальной, исторической стороне описываемых событий, нежели их предшественники. Эта тенденция, а также отчетливое стремление гондарских книжников к упорядочению эфиопского литературного наследия, придает сочинениям гондарских придворных историографов строгую, почти летописную форму повествования. Подробность в деталях, последовательность и четкий хронологический принцип изложения уже вполне позволяют считать историографические произведения гондарского периода царскими хрониками.

Столь заметное развитие историографического жанра на общем сравнительно неподвижном литературном фоне представляет собою закономерное явление, которое применительно к русской литературе отметил Д. С. Лихачев: «Литература мало меняется в тех своих частях, которые связаны с теологией, и сильно меняется в исторических частях. Отсюда особое значение в истории литературы исторических жанров Средневековья, их ведущее положение, их влияние на остальные области литературы... Несомненно, что богословская мысль и религиозные представления доминировали в литературе, но формирующее значение имели исторические и публицистические стороны литературы — ее «национальная часть»».

К началу XVIII в. официальная историография гондарских царей, помимо богатой общеэфиопской, имела и вполне устоявшуюся региональную традицию. Известна хроника Иоанна I (1667—1672), написанная, по всей видимости, его придворным историографом Хаварья Крестосом. Впоследствии он же начал писать и хронику его сына, Иясу I (1682—1706), но не окончил ее, погибнув в бою (1700 г.). Хроника эта была продолжена его преемником За-Вальдом. Последний довел это сочинение вплоть до 1704 г., когда царь, задумав предпринять весьма опасный и трудный поход, решил сократить до минимума свой обоз и отослал в столицу большую часть придворных, в том числе и своего историографа За-Вальда. Однако один из младших писцов — Синода — не захотел возвращаться и вызвался сопровождать царя, «чтобы увидеть завершение этого предприятия и идти, куда и он, на жизнь или на смерть». Так Синода взял на себя обязанность царского историографа и, действительно, подробно описал события царского похода вплоть до триумфального возвращения царя в Гондар летом 1704 г. и столичных торжеств по этому поводу. На этом хроника Иясу I обрывается, ничего не сообщая о последних двух с половиною годах его жизни. Последнее, впрочем, объясняется обстоятельствами трагической кончины этого царя (он был заключен в монастырь и убит по приказу своего сына Такла Хайманота).

Первые два десятилетия XVIII в. ознаменовались усилением сепаратизма и церковного раскола; после смерти Иясу I на престоле сменились четыре царя, возведенные и низложенные враждебными друг другу придворными группировками.

Власть гондарских царей фактически не простиралась в этот период далее пределов столичной области, и они даже не могли озаботиться составлением своих хроник. Авторитет царской власти был восстановлен, когда на престол вступил третий сын Иясу I — Бакаффа (1721—1730). При его дворе были возрождены и укреплены порядки и обычаи гондарских царей, в том числе и традиция придворной историографии. Она была продолжена тем же Синодой, который описал поход 1704 г. Иясу I.

Синода, несмотря на некоторую вычурность стиля, твердо придерживается сугубо исторического принципа повествования: он не только строго соблюдает хронологический порядок, не только описывает события как очевидец, но последовательно стремится сам присутствовать при всем, что собирается описывать, точно перечисляет участников событий и ссылается на них. Подобно тому, как он сам вызвался сопровождать в поход Иясу I, чтобы описать его, Синода всегда стремился безотлучно находиться и при Бакаффе, не уклоняясь от самых тяжелых и опасных походов, как это было при походе Бакаффы против возмутившихся вассалов в 1725 г.: «И сказал [царь] придворным историографам Синоде и Дмитрию: «Разве вы не уйдете в Гондар?». И ответили они: «Как можно уйти нам, ведь мы летописцы!».

Летописный историзм в XVIII в. имел уже прочные традиции в эфиопской историографии. Еще в конце XV — начале XVI в. в эфиопских монастырях появляется не только собственная агиографическая, но и собственная историческая литература. Обширное храмовое строительство в Гондаре сосредоточило в столице большое число памятников этой монастырской исторической традиции, а стремление гондарских книжников к собиранию и упорядочению своего литературного наследия привело к созданию, начиная с первой трети XVIII в., широких исторических сводов общенационального масштаба, получивших в научной литературе название «кратких хроник», но являющихся скорее эфиопскими хронографами.

Свое изложение они обычно начинают с сотворения

647

мира и пересказа священной истории, переходя далее к аксумским временам и доводя повествование до последнего эфиопского царя, современного летописцу. Естественно, что при такой композиции эти хронографы представляли собою огромные собрания самого разнообразного и разнородного материала. Аналогичное явление мы находим и в древнерусской литературе, где, по словам Д. С. Лихачева, «главная роль принадлежала своеобразным жанрам — «ансамблям». Произведения группировались в громадные ансамбли: летописи, хронографы, четьи-минеи, патерики, прологи, разного рода палеи... Поэтому отдельные части произведения могли принадлежать к разным жанрам, а так как в Средние века художественный метод был тесно связан с жанром произведения, то произведение в отдельных своих частях могло быть написано различными художественными методами». Первый известный свод такого рода относится к царствованию Бакаффы, а следующий — уже к 1786 г., когда дэджазмач (титул, присваиваемый царским военачальникам, которые нередко одновременно являлись и наместниками (воеводами) крупных областей). Хайлю собрал многие летописи (в том числе и с древних островных монастырей озера Тана) и заказал составить огромный хронограф, по его словам, для сохранения памяти о прошедших временах. Отсюда видно, как новый историографический жанр, возникший в Гондаре, — жанр хронографа — способствовал становлению того нового исторического мышления и нового историко-литературного направления, которое можно назвать летописным историзмом и которое отчетливо проявилось также и в произведениях царской историографии.

Синода, типичный представитель этого направления, не сразу получил должность придворного историографа Бакаффы, хроника которого делится на три отдельные части: первая — двадцать шесть глав, написанных Синодой до получения этой должности, вторая — двадцать седьмая глава, которую Синода успел завершить до своей смерти, и третья — последние четырнадцать глав, написанных уже сыном Синоды, Кэнфа Микаэлем. Синода, видимо, начал писать хронику Бакаффы по собственному почину, подобно тому, как он взялся за продолжение хроники его отца, Иясу I, так как в это время должность придворного историографа занимал некий Вальда Хаварьят, настоятель церкви Рафаила. Подобную несообразность можно понять, если вспомнить слова Джеймса Брюса, который писал, что произведения царского историографа тщательно просматривались при дворе, отчего эта должность нередко оказывалась небезопасной, и зачастую придворные историографы старались уклониться от ее исполнения.

Подобная царская цензура, разумеется, исключала объективность при изображении личности царя. Впрочем, такая объективность не характерна и не обязательна для летописного историзма как направления. Обязательным здесь является строгое соблюдение хронологического принципа повествования, точность в датах и местах действия, ссылки на очевидцев и желательность личного присутствия летописца при событиях, им описываемых. Всем этим требованиям Синода вполне удовлетворяет. Более того, в случаях заимствования он точно сообщает его источник, что вообще для эфиопской историографии не характерно. Личность же Бакаффы изображается исключительно с положительной стороны с обычными в таких случаях преувеличениями: его восшествие на престол предрекается ему чуть не с рождения, его достоинствами восхищаются не только двор и духовенство, но «даже язычники» (явный намек на племена оромо, чьей помощью он широко пользовался), его противники оказываются либо подстрекаемы дьяволом, либо вынуждены выступать против него помимо своей воли. Одновременно тщательно замалчиваются все события, умаляющие престиж царской власти, о котором так заботился Бакаффа. О бурном периоде смут, потрясшем Эфиопию между царствованиями Бакаффы и его отца, Иясу I, упоминается вскользь. Ничего не говорится и о трагическом конце Иясу I, хотя сын Синоды, Кэнфа Микаэль, упоминает в продолжении хроники Бакаффы, что отец его кроме «книги истории» написал также и «книгу грамматики», а также псалмы в честь государя Иясу, «нового мученика».

Кэнфа Микаэль, продолжая хронику Бакаффы, придерживается тех же принципов изложения, что и его отец, хотя явно уступает ему в литературной даровитости. Повествование Кэнфа Микаэля заканчивается 1727 г., т. е. за три с половиной года до кончины Бакаффы. Сразу же после его смерти начались обычные придворные распри. Тем не менее царская власть в Гондаре осталась достаточно прочной, что позволило двум следующим царям, сыну Бакаффы Иясу II (1730—1755) и Иоасу I (1755—1769), распорядиться о составлении собственных хроник.

Эти хроники дошли до нас, объединенные в общий свод, охватывающий хронологический период от рождения Иясу II до смерти Иоаса I. Несмотря на единство стиля и языка, видно, что они писались в разное время и составлялись разными способами. Хроника Иясу II явно возникла при жизни этого царя и была задумана как история правления Иясу II и его матери — царицы Ментевваб. Установить имя летописца

648

пока не представляется возможным, однако очевидно, что он был если не по официальной своей должности, то по крайней мере фактически придворным историографом, и его произведение можно рассматривать как дальнейшее развитие тенденций летописного историзма.

Хроника Иясу II начинается родословием эфиопских царей, от библейских царя Соломона и царицы Савской до Бакаффы, после чего дается также генеалогия царицы Ментевваб и излагаются многочисленные и пространные пророчества о том, «как бог многократно и многообразно говорил отцам нашим о царстве Иясу и царстве Ментевваб». Первое пророчество принадлежит знаменитой Валлатта-Петрос, яростной поборнице национальной веры, противнице царя Сисинния, насаждавшего католичество, весьма близко стоявшей к основателю гондарской династии — царю Василиду (1632—1667). Гонимая «нечестивым царем» Сисиннием, она пророчествует предкам царицы Ментевваб, что «родится от дочери его дочери царь, который упасет народ и которым благословятся все народы земли».

По-видимому, это своеобразное введение объясняется тем стремлением к идеологической консолидации страны, которое возникло в среде придворного духовенства еще в конце XVII в. как реакция на феодальные мятежи и церковный раскол. Хроникальное описание событий начинается со смерти Бакаффы, после чего, по изложению придворного историографа, Ментевваб желает удалиться в монастырь, но вельможи возводят на престол Иясу II и уговаривают ее остаться при нем регентшей. Далее повествование принимает строгую форму погодных записей различного объема в зависимости от важности с точки зрения летописца происшедших событий. Само изложение живо, динамично, изобилует прямой речью участников событий. Хроника Иясу II, подобно всем произведениям эфиопской средневековой литературы, написана на древнем литературном языке геэз, но здесь прямую речь автор уже не переводит на книжный язык, а передает прямо на разговорном амхарском. Видно, что автор, подобно Синоде, был очевидцем описываемого и тщательно следил за фактологической точностью изложения.

Важные с его точки зрения события он описывает подробно: так, излагая помазание Иясу II на царство, он не только детально воспроизводит речь вельмож, но и заносит в свою хронику амхарские песни в честь коронации Ментевваб. Повествуя о драматических эпизодах царствования своего героя (вроде описания осады Гондара в 1732—1733 гг., когда мятежники принудили духовенство отлучить царя от церкви и помощь пришла в последний критический момент), его изложение достигает большой художественной силы и подъема. Подробно излагает историограф Иясу II и суды над бунтовщиками и самозванцами, происходившие в Гондаре, приводя вопросы судей и ответы обвиняемых. О тех событиях, в которых он сам не мог участвовать, автор говорит с чужих слов, кратко (как о царских походах в Сеннар) или пространно (как о посольстве, отправленном за митрополитом в Египет в 1744 г.) в зависимости от важности его. В целом Хронику Иясу II можно считать вершиной летописного историзма как литературного направления. Заканчивается она, в отличие от хроник предшественников Иясу II, описанием его смерти летом 1755 г. и погребения (приводится плач Ментевваб), а также коронации его сына, Иоаса I.

Дата добавления: 2015-06-04