Люди, обладавшие космическим сознанием 11 страница

Специализм, по существу дела, необходимо является самым возвышенным выражением «человека» — звеном между материальным и высшим миром. Он действует, видит, чув-

«Natura поп facit saltum». Должен существовать постепенный переход между разными ступенями сознания — должен быть путь для постепенного перехода. Однако совершенно известно, что переход от обычного к космическому сознанию внезапен, мгновенен и зачастую сопряжен с ужасающим потрясением.

Состояние космического сознания — самое высшее из всего, что мы можем себе представить в настоящее время. Из этого, однако, не следует делать вывода, что не существует еще высших достижимых состояний.

ствует своим внутренним существом. Человек отвлеченного мышления думает. Инстинктов просто действует [5:144].

Следовательно, у человека есть три степени. Как инстинктив — он ниже общего уровня. Как аб-страктив — он дошел до общего уровня. Как специалист — он возвысился над ним [5:144].

Человек, сознающий лишь свое существование, — еще не человек, а лишь зоологический вид. Человек, сознающий окружающее, — мы его знаем. Человек, обладающий космическим сознанием, — это Иисус, Ма-

гомет, Бальзак, Уитмен. Когда все человечество дойдет до обладания космическим сознанием, оно начнет переходить на еще более высокий уровень. Человек получит наследство свое и воздаяние за труды свои.

Специализм открывает человеку его истинное призвание: перед ним занимается заря бесконечности — он вскользь видит свою судьбу.

Существуют три мира: мир естественный, мир духовный и мир божественный. Человечество двигается то сюда, то туда по естественному миру, у которого нет ни стойких качеств, ни стойкой сущности. Мир духовный постоянен в своей сущности, но свойства его изменчивы. Божественный мир постоянен и в свойствах, и в сущности.

Следовательно, существует поклонение естественное, духовное и божественное. Они выражаются в действии, словах и молитве или в подвиге, понимании и любви. Инс-тинктив стремится к подвигу. Абстрактив — к идеям. Специалист видит конец и устремляется к Богу, Которого он понимает и созерцает внутренне [5:144].

Другими словами, люди, живущие лишь с сознанием своего личного существования, совершенно как животные, зависят от погоды, добычи пищи. Они не имеют инициативы, а повинуются исключительно обстановке — силам природы. Человек, полностью обладающий сознанием окружающего, является центром для самого себя. Он чувствует, что у него есть основа — и он на все смотрит исходя из самого себя. Но вне его — нет ничего постоянного. Он верит в то, что называется Богом, — и он... не верит в Него — он деист, атеист, христианин, буддист. Он верит в науку. Но наука беспрерывно меняется и не говорит ему ничего действительно достойного внимания. Он обосновывается на одном — на самом себе — и чувствует себя хорошо. Человек, обладающий космическим сознанием, сознает и самого себя, и Космос — его значение, изменение. Все внешнее и внутреннее закрепляется в нем самом, «в его сущности и его свойствах». Человек, сознающий лишь самого себя, — совсем как соломинка на приливной волне — он двигается туда, куда его несет. Человек, сознающий окружающее, это стрелка, подвешенная у своего центра тяжести, — он фиксирован в одной лишь точке, но свободно движется куда угодно. Чело-

век, обладающий космическим сознанием, —тоже стрелка, по намагниченная. Она фиксирована у центра, но сверх того она постоянно обращена к северу — она нашла нечто реальное, постоянное вне самой себя — реальность, на которую она пристально смотрит.

Когда все человечество достигнет космического сознания, тогда теперешняя идея Бога осуществится в человеке.

Следовательно, пожалуй, когда-нибудь выражение «и слово — плоть бысть» (но в обратном смысле) сделается изречением нового Евангелия и будет считаться «и плоть — сделается словом» — словом Божиим [5:145].

Возрождение не придет к мертвецам, а к тем, кто живя — мертвы, мертвы потому, что они еще не приобщились к истинной жизни.

Возрождение приходит к нам с ветром с небес, с ветром, облетающим мир. Ангел по последней трубе не скажет — «Мертвые, восстаньте!», но — «Восстаньте вы, живые!» [5:145]

ИТОГИ

а) Нам неизвестно время, когда Бальзак получил космическое сознание.

б) Нам ничего не известно о субъективном свете в его случае.

в) Известно, что у Бальзака был ищущий дух, что необходимо для озарения, но не всегда вызывает его.

г) Известно, что с некоторого возраста у Бальзака были чуть не сверхъестественные умственные и духовные качества, характеризующие космическое сознание.

д) Доказать, что у Бальзака было космическое сознание, можно лишь на том основании, что он точно определил и описал душевное состояние, сопровождающее космическое сознание: он не мог бы описать это состояние так, если бы у него не было его.

е) Он очень подробно описывает в «Louis Lambert» это состояние. Книга эта строго автобиографична. Сверх того, в «Seraphita» он создает личность, основным элементом которой является космическое сознание. Бальзак дает все детали космического сознания. Для такого описания Бальзак, безусловно, должен был сам обладать космическим сознанием.

ж) Всякому, кто понимает, что такое космическое сознание, так же ясно, что оно было у Бальзака, как ясно, что он был зряч.

Уолт Уитмен 1819-1892

I

К

азалось бы, что во всех случаях так называемого космического сознания было бы необходимо приводить возможно подробную биографию лиц, обладавших им, потому что внешние условия жизни влияют на духовную жизнь человека: эти условия и внутренняя жизнь идут рука об руку, влияя друг на друга. Однако это невозможно. К счастью, такой биографии и не надо писать, ибо большинство таких людей и без того известны. К тому же, надо сказать, цель нашей книги не поучать чему-либо, а лишь указать, что существуют явления, которые следует и можно изучить. Наша книга не путь, а лишь указатель направления пути. Наша цель — лишь обратить серьезное внимание некоторых людей на известных исключительных людей, даже не на = кого-либо из них в отдельности, а g на всю группу, обратить внимание ^ с нашей, исключительной точки зрения.

Хотя мы и указываем кое-что об Уитмене, но лицам, которые заинтересовались бы, не следует удовлетворяться нашей книгой, а надо поискать и у других авторов описание жизни и мыслей этого замечательного человека. Автор был лично знаком с Уитменом. В 1880 году — Уитмену тогда был 61 год — он посетил меня, и я тогда писал [38]:

По первому впечатлению он кажется старше своих лет — сначала я подумал, что ему лет семьдесят или даже восемьдесят. Он большого роста, футов шести; осанка совершенно прямая. Его вес — около пяти пудов. Он хорошо сложен. Большая, правильно развитая голова с несколько выдающимся теменем. Хотя он и производит впечатление человека с хорошей растительностью, однако волосы жидковаты. По бокам и сзади черепа волосы длинны, очень нежны и почти снежно-белы. Брови приподняты высоко под надбровными дугами — это сразу бросается в глаза.

Небольшие голубые глаза — по сравнению с головой и лицом они кажутся даже маленькими. В глазах нет выражения — они могли бы быть лишь добрыми, спокойными, милостивыми. Несколько опухшие, полные веки, верхнее веко обыкновенно покрывает почти половину глазного яблока. Крупный, совершенно прямой нос. Он крупен, но не велик по отношению к лицу. Переносица довольно глубока и лежит на уровне глаз. Крупный рот, полные губы. Нижняя часть лица покрыта мягкой бородой, падающей на грудь. Густые усы. Замечательно красивы очень большие, длинные, полные уши. Мне думается, его чувства необычайно остры, особенно слух. От его слуха не ускользает ни малейшее изменение тона, которое доступно слуху обыкновенного человека, но кажется, он может слышать и то, что недоступно обыкновенному уху. Он говорил, что слышит, как растет трава, как распускаются листья.

Щеки круглы и гладки. Его лицо не носит отпечатка заботы, утомления, возраста. Лишь слабый голос и неверная параличная походка выдают его лета. Обычное выражение лица спокойно, но твердо и решительно. Мне ни разу не пришлось видеть на его лице выражения презрения или вообще какого-либо дурного чувства. Я никогда не видел, чтобы он насмехался над кем или чем-либо, не видел, чтобы он беспокоился, боялся за будущее, — хотя у него были такие обстоятельства, которые для любого человека на его месте давали основание для боязни и беспокойства. У него очень оригинальный светло-коричневый цвет лица, резко выделяющийся на белом фоне волос.

Цвет его кожи не белый, как у всех англичан и немцев, которых мне приходилось видеть; кожа у него розоватая. Все части тела велики, массивны, но настолько пропорциональны, что не создают впечатления громоздкости.

Мне никогда не приходилось видеть более благородные черты и выражение лица, чем у Уитмена.

Невозможно описать необычайную, чисто физическую привлекательность этого человека. Я не буду уж говорить о привязанности к нему его друзей и тех, кому приходилось иметь с ним дело. Нет, к нему невольно влекло даже тех, кто его видел лишь мимолетно, влекло даже совершенно незнакомых ему людей, случайно встречавших его на улице. Мой близкий друг, знакомый с Уитменом всего лишь несколько дней, написал мне:

«Вы знаете, его здесь полюбили буквально все, кому только пришлось с ним встретиться».

Мой хороший знакомый зашел на час-два в гости к Уитмену. Было это осенью 1877 года. До этого ему ни разу не приходилось видеть Уитмена, но уже много лет он внимательно читал его произведения. Уитмен сказал ему всего несколько самых обыденных фраз. Пока мой знакомый был у Уитмена, он не чувствовал ничего особенного, но вскоре после этого он почувствовал в себе подъем духовных сил вроде легкого опьянения от шампанского или влюбленности. Это приподнятое состояние ощущалось по крайней мере шесть недель, в течение которых он чувствовал себя совершенно иным человеком. Новое в нем не угасло: он лишь перестал замечать перемену, потому что привык к этому новому возвышенному элементу своего существования — стремлению ко всякой чистоте и счастью. Со своей стороны, могу подтвердить, что благодаря этой случайной встрече мой знакомый совершенно переродился: настроение, характер, вся духовная сторона, внешняя жизнь, темы разговоров и т. д., и т. д. — все это одухотворилось и очистилось. Первое время он говорил с близкими ему людьми об испытанной им перемене после чтения «Leaves of Grass» и знакомства с Уитменом. Но он увидел, что они совершенно его не понимают, — многие даже думали, что он сошел с ума, — и он перестал говорить об этом.

«Уолт Уитмен одевался необычайно просто. В хорошую погоду он обыкновенно был в светло-сером шерстяном пиджаке. Он не носил галстука. Его рубашки были просторны, с широкими, мягкими отложными воротниками с очень низко посаженными пуговицами, так что горло и верхняя часть груди были открыты. Во всех остальных отношениях он всегда был одет солидно, чисто, просто, без оригинальничанья. Его одежда и все, что его окружало, было изысканно чисто. Его платье зачастую было сильно потерто, оно могло быть даже доношено до дыр, но никогда не имело грязного вида. В самом деле, аромат изысканной чистоты был типичной чертой Уитмена. Эта чистота пронизывала все его тело, его способ еды и питья, его разговор. Кто бы ни пробыл с ним хоть час времени, уже видел, что весь ум и жизнь Уитмена проникнуты чистотой. В самом деле, у Уитмена внешняя чистота была отблеском внутренней, а внутренняя — выражением внешней.

Мне часто приходилось говорить с Уитменом о его поэмах. Он отрицал существование каких-либо высоких замыслов в своих поэмах. Если послушать его объяснения — все было так просто, так обыденно... Но если подумать лишь об этих объяснениях, войти в их сущность, тогда становится ясным, как много идеального и духовного заключено в этой видимой простоте и обыденности. Про Уитмена и его сочинения можно сказать, что они не идеал, воплотившийся в реальности, а наоборот — реальность, доведенная до идеала. Уитмен целостен: он и его творения — это единое целое, где все приноровлено друг к другу, все вытекает одно из другого.

Как-то раз он сказал мне: «Я описываю жизнь обыкновенного, среднего человека в обыденной обстановке, все же она велика, героична». Несомненно, эта идея проходит через все его произведения, ибо таковы были его мышление, поступки, разговор, сочинения, мысли и чувства. Все это выражалось в его произведениях.

Он держал себя необычайно спокойно, сдержанно: редко волновался в разговоре — по крайней мере этого никогда не было заметно. Он никогда не повышал голоса и не жестикулировал. Ни разу я не видел его в дурном настроении. Казалось, ему неизменно нравится все окружающее.

Обыкновенно он не ждал представления: при встрече он просто подходил, протягивал правую или левую руку — все равно какую, лишь бы она была свободна — и сразу знакомился.

Окружающие не знали даже, отчего они его так любят. Находили, что в нем есть что-то привлекательное, что у него сильный животный магнетизм, и вообще поясняли эту всеобщую любовь ничего не объясняющими словами. Одновременно с Уитменом у меня гостил один очень хороший музыкант. Тот говорил: «Я знаю, почему Уитмен так нравится всем, — у него чудесный голос, его за голос и любят». Я ответил, что, пожалуй, это и так, но откуда же в голосе берется такой чарующий тон?

Большая часть дня у Уитмена проходила в чтении, хотя выдавались недели, когда он не притрагивался к книгам. В среднем, чтение у него занимало часа два в день. Он редко читал книгу от корки до корки; вообще, чтение его было, по-видимому, совершенно бессистемно. Если он сидел час в библиотеке, около него на столе, на кресле, на полу уж было с полдюжины разных книг. Казалось, что он читал несколько страниц в одной книге, несколько в другой — несомненно, он шел каким-то личным, собственным путем мышления. Лишь очень редко книга интересовала его настолько, чтобы он прочел ее целиком. При мне он прочел «Египет» Ренуфа и книгу того же названия — Бруш-бея, но это бывало с ним редко. Он любил читать историю, монографии и трактаты по метафизике, религии и естествознанию. Меньше всего он читал изящную литературу. Он читал только по-английски, хотя, думается мне, французский, немецкий и испанский языки были ему знакомы гораздо лучше, чем он говорил о своем знании этих языков. Если поверить ему на слово, он вообще знал очень мало по любому вопросу.

Больше всего он любил гулять в одиночестве, разглядывать траву, деревья, цветы, игру света и тени, любоваться вечно меняющимися картинами облаков, прислушиваться к пению птиц, стрекотанию кузнечиков, шуму ветра и вообще ко всем звукам природы. Было видно, что все это доставляло ему глубокое наслаждение — куда большее, чем то, что может испытывать обыкновенный человек. Пока я не познакомился с Уитменом, мне и в голову не приходило, что такие обыкновенные явления в состоянии доставить кому-либо столько истинного счастья и ощущения полной удовлетворенности. Он никогда не говорил об этом удовольствии.

Работая, он всегда потихоньку напевал, особенно когда был один. С утра, когда он принимал ванну и одевался, он пел во весь голос баллады или что-нибудь воинственное; а днем, во время прогулок, он пел что-нибудь без слов или читал бессвязный речитатив. Иногда он произносил стихи — по большей части из Шекспира или Гомера.

Писал он очень редко. Кажется, он никогда не занимался этим усиленно. Он очень мало писал частных писем. Пока он жил у меня, он изредка писал в одну из канадских газет сообщения о своих

путешествиях, обстановке, работе и мыслях, — получал сто экземпляров этой газеты с его письмом и рассылал их вместо писем своим друзьям — преимущественно молодежи.

Он почти все писал карандашом в записной книжке со сменными листами.

Для литературной работы у него не было определенных часов, он ее делал в любое время, писал экспромтом, даже не пользуясь столом, а просто положив записную книжку на колено. Зачастую он писал и на улице. Почерк у него был ясный, разборчивый.

Он очень любил дикие и садовые цветы, часто приносил огромный букет к обеду или в свой кабинет и спальню. В петлице у него всегда был какой-нибудь едва распустившийся цветок — роза, герань. Он вообще любил цветы, но больше всего розы и лилии. В самом деле, редко можно встретить человека, который любил бы так много и не любил бы так мало вещей, как Уитмен. Казалось, ему нравилось все естественное, любой вид, звук, все равно — вне дома или дома. Казалось, он любит всех людей. Это чувствовали все, кто его видел. Во всем он был необычайно естествен и совсем свободен от условностей. Изредка случалось, что он выражал кому-нибудь особое предпочтение, — тогда он делал это как-нибудь косвенно. Я помню, например, он сказал молодой замужней женщине, которую видел всего лишь несколько раз: «Прощайте, дорогая моя».

Особенно любил он детей, и это было взаимно: дети любили и доверяли ему. Если ребенок капризничал, то стоило Уитмену взять его к себе на колени, обласкать, — и плач прекращался, а часто ребенок так и засыпал у него на коленях. Случилось, что Уитмен, много дам и я участвовали в загородной прогулке, устроенной для детей лондонской бедноты. Я потерял из виду Уитмена, пожалуй, на час или даже больше и, когда разыскал его, увидел, что он сидит на берегу ручья, а на руках у него спит краснощекий ребенок, лет четырех-пяти.

Его причастность и в старых, и в молодых производила неописуемое очарование. Понять это очарование можно было или испытав его на себе, или прочитав уитменовские «Leaves of Grass». Мне думается, скорее физиологическое, чем психологическое очарование объясняет всю тайну личности Уитмена. Его прикосновение действовало одинаково как на здоровых, так и на больных.

Знакомый старик, знавший Уитмена смолоду, говорит, что в период 1845-1870 годову Уитмена были сильно выражены гордость и высокомерие. Их трудно было выявить, но когда эти черты его характера проявлялись, то всякий понимал, что у Уитмена есть нечто, с чем он не позволит играть. В то время горячая кровь у него была соединена с боевым духом.

Этот знакомый говорит, что мое описание Уитмена правильно лишь по отношению к последним годам его жизни, что Уитмен постепенно развил описанные мною свойства личности, постоянно держа себя в узде. Старик говорит, что в Уитмене сидят два человека: один — бесконечно мягкий, с безграничным самообладанием и по временам мистик вроде Сократа, человек благожелательный, нежный, любящий, как Христос! Но под всем этим лежит сила, бодрость, гордость. Несомненно, он победил свою первоначальную природу, переделал ее на ту, которой теперь проникнуто все его существо. Но ведь теперь-то он другой, он сумел переделать себя! Мой старик говорит, что, как же Уитмен смог бы так своеобразно относиться ко злу, как это видно на каждой странице «Leaves of Grass» с начала до конца, если бы он не знал, не заключал в себе самом всего этого зла — этих грехов мира?

Но было и нечто совершенно обратное. В очень редких случаях Уитмен производил совершенно противоположное впечатление: были люди, инстинктивно не переваривавшие его. В их глазах Уитмен был посмешищем. Его крупные размеры, красное лицо, густая борода, просторное платье и несколько бесцеремонная манера одеваться, широчайшие воротники, отсутствие галстука — все это иногда вызывало глумление и взрывы хохота.

Уитмен не говорил много. Часто за целый день скажет лишь несколько слов, а сам все время весел и добродушно смотрит. Речь у него была плавная, без запинок и условностей.

Я ни разу не видел, чтобы он возражал или спорил. Он всегда как-нибудь оправдывал тех, кто грубо отзывался о нем или его сочинениях. Мне думается, что иногда такая грубость, едкая критика и враждебность со стороны его оппонентов ему были даже приятны. Он говаривал, что критики правы, что он совсем не таков, каким он кажется своим друзьям, что критики, с их точки зрения, совершенно правы и что лично он заслуживает еще более жестокой критики.

Первое время мне казалось, что Уитмен постоянно следит за собой, вечно настороже, чтобы не позволить себе выказать беспокойство, антипатию, пожаловаться или дать отпор.

Мне просто в голову не приходило, что у Уитмена совершенно отсутствуют все эти настроения. Лишь после долгого знакомства с ним, после того, как я расспросил его друзей, знавших его много лет, я удостоверился, что, действительно, либо эти чувства у него совершенно отсутствуют, либо они не доходят до его сознания.

Глубокий грудной, ясный, задушевный голос придавал особое очарование его самым простым фразам.

Иногда совершенно невольно вырвавшееся восклицание вроде «Чудное небо!» или «Дивный луг!» производили впечатление музыкальной мелодии.

Уитмен очень любил видеть новые пейзажи. Как-то раз мы говорили о какой-то местности, которую мы хотели посмотреть. Он сказал тогда: «В конце концов, восход и заход солнца, земля и небо, самые обыкновенные деревья, трава — все это гораздо величественнее и поучительнее, чем Альпы, Ниагара или Йосемит». Если фразу эту понять как следует, то в ней видишь основную идею всех его произведений: «простое — самое великое»; исключительное не изящнее, лучше или прекраснее, чем обычное; дело совсем не в том, что нам еще чего-то недостает, а лишь в том, что наши глаза еще не открылись, чтобы видеть, а сердце — чтобы прочувствовать то, что у нас есть, что нас окружает.

Он никогда не говорил с пренебрежением о какой-либо народности, слое общества, исторической эпохе, роде деятельности. Он не говорил с пренебрежением вообще о чем-либо одушевленном или неодушевленном, о законах природы и их следствиях вроде болезни, уродства или смерти. Он никогда не жаловался на погоду, боль, болезнь или вообще на что-либо. Никогда и ни при каких обстоятельствах он не говорил грубо или неприлично. Правда, о языке его поэм многие думают, что он непристоен, но это не так. В самом деле, я ни разу не слышал от Уитмена чего-либо, что нельзя было бы напечатать. Он никогда не бранился — да он и не мог, потому что никогда не сердился. Не было видно, чтобы чего-либо он боялся или путался; мне думается, что он никогда не ощущал страха.

Говорил он тихо, приятно и обыкновенно поучительно. Он редко говорил условные фразы, очень редко извинялся, не сыпал обычных «пожалуйста» и «благодарю вас», а обыкновенно заменял их кивком головы и улыбкой. Насколько я его знаю, он не предавался отвлеченному мышлению и вопросам, — хотя, говорят, он больше всего любил отвлеченные темы. Понятно, он никогда не сплетничал. О частных лицах он говорил крайне редко, да и то лишь отвечая на вопрос или замечание, всегда стараясь все истолковать в хорошую сторону.

Обыкновенно он говорил лишь о текущих делах, событиях дня, политических и исторических новостях, как европейских, так и американских, очень мало — о книгах, гораздо больше — о природе. Он аккуратно читал газеты, любил хорошие описания и воспоминания. В общем, он не был разговорчив. Он всегда был спокоен, прост, принадлежал лишь самому себе — его трудно было бы вести на помочах.

II

Уолт Уитмен представляет собой прекрасный пример космического сознания, потому что, во-первых, в нем эта новая способность проявлена была в наиболее совершенном виде, во-вторых, он с яркостью и в чертах широких во всем, что писал, высказывался с точки зрения космического сознания, и в-третьих, он описывает формы и явления космического сознания подробнее и яснее, чем любой древний или современный писатель.

Он ясно, но не так подробно, как то было бы желательно, говорит нам о моменте, когда он достиг озарения, и о том, как оно постепенно пропадало у него, т. е. о том, как с годами оно все реже и реже приходило к нему, теряя в живости и яркости.

Мы знаем в лице Уитмена случай космического сознания у человека, жизнь которого известна с рождения и до смерти, и разве лишь в случае Бальзака мы можем лучше сравнить эпоху до озарения с эпохой после него. Граница между обоими Уитменами очень резка.

Первый Уитмен сороковых годов прошлого столетия — автор повестей и рассказов, к которым никак не может подойти теперешняя слава их былого автора.

Второй Уитмен — пятидесятых годов — автор «Leaves of Grass» — «Листьев травы» [191:15].

Разница между произведениями новичка и зрелого писателя — вполне естественна: Шелли-романист и Шелли — автор «Ченчи»; Маколей — в первых очерках и Маколей — историк.

Случай Уитмена совершенно не подходит под идею постепенной эволюции. Его случай — это мутация (скачок). У него после более чем посредственных писаний сразу пошли страницы, на которых огненными словами была написана жизнь вечная, страниц которых всего лишь несколько десятков появилось за целые столетия сознательной жизни человечества.

Это было внезапное рождение Титана из человека.

Глубока тайна достижения силы и славы небес, и на нее мы стараемся пролить свет нашей книгой.

Уитмен не имел представления (точно так же, как и Будда, ап. Павел или Магомет) о причине его духовной мощи, возвышенности, вечной радости. Ему самому все это казалось удивительным; «удивляясь, я изумлен моим светлым настроением и радостью», — говорит он.

Посмотрим теперь, что говорит сам Уитмен о появлении у него нового чувства. Оно пришло к нему в июне 1853 или 1854 года, т. е. когда Уитмену было 34-35 лет.

Он говорит:

Верю я в тебя, моя душа... иной, мой прежний,

я не должен покоряться тебе, И ты не должен покоряться новому. На мураве проведи время со мною, дай волю гортани, Не слов, не музыки, не стихов я желаю, ничего

обычного, не яркой речи, ничего даже лучшего, Мне мило одно лишь усыпление, голоса твоего

тихое звучание. Помнится мне, как лежали мы в июне,

в то прозрачное летнее утро; Положил ты голову поперек моих бедер и нежно

перевернулся на меня, И рубашку отделил от грудной кости моей,

вонзив свой язык в мое обнаженное сердце. И протянулся, пока не ощутил моей бороды,

и протянулся, пока не схватил меня за ноги,

Быстро поднялись, кругом меня распространившись,

и мир, и радость, и знание, что превосходят и художества, и диалектику мира; И знаю я, что десница Господня —■ старший брат моей руки, И знаю я, что дух Господень — старший брат моей души, И что все люди, когда-либо родившиеся, также мои братья...

и женщины — мои сестры и подруги И что гнездо вселенной есть любовь!

Кажется, сначала он не понял, что с ним случилось, но затем примирился с фактом и сказал: «Я верю твоим словам. Хотя моя новая личность и божественна, однако пусть моя первая и новая личности останутся совершенно независимы друг от друга и не будут подчиняться одна другой». Далее он обращается к своей новой личности, уговаривая ее остаться в нем, научить его, рассказать ему, все равно как, совершенно не обращая внимания на способ выражения. Затем он снова возвращается к описанию этого происшествия. Оно случилось с ним прекрасным июньским утром. Космическое сознание, по крайней мере на некоторое время, совершенно завладело всем его существом. С тех пор, — говорит он, — его жизнь стала вдохновляться этим пришельцем — этой новой его личностью — причем все, что она говорила ему, входило прямо в его обнаженное сердце. Его внешняя жизнь тоже стала подчиняться велениям этой новой личности. Под конец он говорит о перемене, внесенной в его жизнь этим явлением: его сердце наполнилось спокойствием, радостью и знанием, превосходящим все земное. Он дошел до той точки, с которой человек может созерцать Бога (Бальзак говорит: «которая одна лишь может объяснить Бога». Христос говорит, что если не дойти до этого, то невозможно узреть Царствия Божия). Подводя итоги, Уитмен говорит, что теперь Бог — его самый близкий друг, что все люди — братья и сестры и что весь мир держится любовью.

Несколько дальше [192:207] он описывает самый момент озарения в таких же словах, как Данте:

Как в головокруженьи мгновенно, Данте говорит: «Внезапно

Другое солнце нестерпимым блеском показалось, что день при-

слепитменя. бавлен ко дню, как будто

И все миры познал я, Тот, Кто мог совершить все

Ярчайшие, неведомые сферы это, возвел на небеса другое

Одно мгновение будущей земли, — солнце», земли небес.

Сравните под тем же утлом зрения с вышеприведенными словами еще одну выдержку из Уитмена:

«Как, не пришел еще к тебе тот час, Когда блеск божества внезапный Крушит и рвет в полнейшее ничто Все эти пузыри обычаев, богатства, Все эти деловые цели, книги, политику, искусство и любовь?» [193:218]

Чтобы еще ближе объяснить сущность космического сознания, цитирую прозу Уитмена:

«Редкий, космический, артистический ум, горящий бесконечностью, один лишь может видеть разнообразные, огромные, как океан, качества народа» [ 195:215]. Далее: «Для тех из нас, кто достоин быть избранным, существует еще пророческое виденье, радость круговорота теперешнего героического времени, для них существует писание и стезя, они, послушные, благоговейно прислушиваются к голосу, жестам Бога, Святого Духа, которого другие не видят и не слышат» [195:227]. Еще: «Идея тождественности... Чудо из чудес, не поддающееся описанию, самое духовное и неопределенное из земных сновидений — а в то же время самый положительный факт — и единственный путь к достижению всех фактов. В такие благоговейные часы, посреди многозначащих чудес неба и земли (они имеют значение лишь потому, что я нахожусь среди них) все верования, все обрядности, по сравнению с этой простой идеей, превращаются в ничто, падают. При ярком свете действительного виденья лишь она властвует, лишь она ценна. Как сказочный дух, раз она освободилась и на нее обращаешь внимание — тождественность объемлет всю землю и распространяется выше свода небес» [195:229]. Далее: «Я говорю, что лишь при совершенной чистоте и полнейшем уединении личности перед ней может предстать одухотворенность религии, — только при этих условиях и под условием размышления, экстаза благоговения и парения. Только здесь находится слияние человека с тайной, вечной загадкой «откуда?», «куда?»... Одиночество, сознание тождества своей личности со вселенной, подходящее настроение и — душа вырывается: как дым рассеиваются все догматы церкви, проповеди. Одиночество и молчаливая мысль, священный ужас и сильное желание и, дотоле незаметное, внутреннее сознание начинает озарять чувство. Библия может вести, священники объяснять, но одно лишь уединенное Само может ввести человека в область чистого эфира поклонения, лишь оно доводит до уровня Бога и соединяется с неизъяснимым» [195:233].

Дата добавления: 2015-06-04