Послесловие 3 страница

когда следует. Миры, системы — все спаялось, слилось в одно гармоничное целое. Жизнь вселенной тождественна со всеобщей любовью!

точно так же, как чувство или сознание «себя» является центральным о>актом нынешнего человечества. Это — «Цепь Причин» — Будды, «Вечные колеса» — Данте, «Размеренное, совершенное движение, процессия вселенной» — Уитмена [193:85].

Я не знаю, как долго длилось состояние этого напряженного восторга, — он показался мне вечностью, а быть может, он длился всего лишь несколько мгновений. Затем наступило расслабление, слезы счастья и востор-

Хуан Иепес говорит: «Иногда божественный свет с такой силой ударяет в душу, что не замечаешь тьмы и не обращаешь внимания на свет; душа делается бессознательной по отношению ко всему, что она знает, и теряешься в забвении, не зная, где она, что с ней, не замечая течения времени» [203:127].

га. Я спасена. Я была на широкой дороге вверх, на пути, по которому окровавленными ногами шло и идет человечество с бессмертной надеждой в сердце и песней любви и веры на устах. Теперь я поняла истины древние, вечные, но все еще свежие, новые и сладостные, как утренний рассвет. Я не могу сказать, сколько времени продолжалось видение. Я проснулась утром с легкой головной болью, но духовное чувство было так сильно, что то, что принято называть действительностью, казалось мне как в тумане, нереальным. Моя точка зрения совершенно изменилась. Все старое ушло, и все сделалось новым. Идеал сделался реальностью, а прежние реальности сделались расплывчатыми, туманными, потеряв свою былую осязательность.

Эта туманная нереальность внешних предметов не длилась много дней. Все стремления сердца были удовлетворены, все вопросы были разрешены, я бесконечно любила и была бесконечно любима! Вселенная, как вал прилива, лилась во мне волнами радости и веселья, обливая меня потоками благоухающего успокоения.

Все стремления сердца были удовлетворены: уничтожение страстей и желаний, присущих самосознательной жизни (отсюда происходит слово «нирвана»), является одной из типических черт Царствия Небесного — космического чувства, как это мы уже неоднократно видели. Эта черта заметна в каждом настоящем случае космичес-

13 -8397 Бёкк

кого озарения, но нигде она не выражена лучше, чем в Евангелии: Иисус сказал ей: «Если бы ты знала дар Божий, и кто говорит тебе: дай Мне пить, то ты сама стала бы просить у Него, и Он дал бы тебе воду живую». Женщина говорит ему: «Господин! Тебе и почерпнуть нечем; а колодец глубок: откуда же ты возьмешь воду живую?» Иисус сказал ей в ответ: «Всякий пьющий воду сию возжаждет опять; а кто испьет воды, которую Я дам ему, тот не возжаждет, во век; но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную» (Иоан. IV, 10-14).

Это передает действительное состояние. Безграничная любовь и нежность, казалось, действительно, лилась ко мне потоком мирры, залечивая все ушибы и раны. Что за глупость, что за ребячество наша блажь и недовольство в присутствии этого светлого величия! Теперь я поняла, что страдание — это цена, которую надо заплатить за все то, что стоит иметь; что страдания каким-то таинственным образом очищают нас, утончают наши ощущения, этим самым делая для нас более доступными высшие и тончайшие проявления природы. Если это правильно для одного, то это правильно и для всех. Чувствуя и зная это, я не прихожу в отчаяние, как прежде, но я молчу, сижу и смотрю на все скорби мира, на все ничтожество и безумные страдания.

Милая вечная улыбка на ли- Данте, при тех же обстоятельствах, ска-це природы. Нет ничего, что зал: то, что я видел, казалось мне улыб-могло бы сравниться с этой кой вселенной. О радость! О неизглади-улыбкой, — такой радост- мое счастье! ный отдых. Милая простота, как бы с любовью говорящая нам: «Все хорошо теперь, прежде и всегда». Мне кажется, что «субъективный свет» — явление или электрическое, или магнетическое: при нем освобождается какая-то сила в мозгу и в нервной системе. Происходит нечто вроде взрыва — огонь, горящий в груди, переходит в подымающееся пламя. Спустя недели после описанного озарения я часто видела электрические искры перед глазами. Мой субъективный свет не был нечто видимое: ощущение это было совершенно отлично от эмоции — это была сама эмоция, экстаз. Это было веселье, восторг любви до такой степени сильный, что он превратился в океан живого, ритмически волнующегося света, яркость которого затмила сеет солнца. Его сияние, теплота и нежность наполняли вселенную. Этот

бесконечный океан был вечная любовь, «Затмила свет солнца».

душа природы и все — одна бесконечная Ап. Павел говорит: «Пре-

улыбка! ^выше света солнца».

Магомет видел «поток света такой невыносимой яркости, что он упал в обморок». Иепес после субъективного света почти что ослеп на несколько дней. У Данте «внезапно, казалось, день прибавлен был ко дню, как будто тот, кто был способен сделать это, возвел на небеса другое солнце». Уитмен был ошеломлен «другим, неизъяснимым солнцем», «узнал все орбиты и более яркие, неведомые миры».

Больше всего меня удивляло то, что начиная с того сентября у меня все усиливалось ощущение присутствия Святого. Вся природа будто благоговейно затаила дыхание. Временами это ощущение с такой силой овладевало мной, что мне делалось душно, больно. Я не изумилась бы, если бы горы и холмы вдруг разразились гимном хвалы Господу. Иногда мне казалось, что они должны сделать это, чтобы облегчить меня.

«Разодранная завеса», «святая святых», «херувимы со сложенными крыльями», «шатер» и «храмы» — я вижу теперь, что это лишь символы, попытки человека выразить это внутреннее состояние. Природа касалась меня слишком сильно; иногда это угнетало меня; меня истощала такая крайняя экзальтация, и я была рада, если выдавался хоть один обыкновенный день. Я почти со страхом думала о лете. Когда настало лето, то свет и богатство красок, хотя они и были восхитительны, было почти свыше моих сил. Мы думаем, что мы видим, но на самом деле — мы слепы. Если бы мы были в состоянии видеть!

Однажды мои глаза раскры- Такой же случай рассказывают о Бёме: лись на момент. Это было ут- «Он сидел на лужайке и, глядя на тра-ром в начале лета 1894 года, вы и злаки, видел их сущность, упо-Я вышла, счастливая, доволь- требление и свойства» [40:15]. ная, посмотреть на цветы, зарыться лицом в душистый горошек и с наслаждением вдыхать в себя его аромат, посмотреть, как ярки и разнообразны цветы. Удовольствие перешло в восхищение.

Я задрожала от восторга, и только я стала удивляться такому ощущению, как вдруг внутри меня открылась завеса, и я увидела, что цветы живут и что у них есть сознание. Они движутся! От них отделяются электрические искры! Это было откровение! Я не могу описать, что я испытала при этом видении. Я повернулась и пошла домой в несказанном благоговейном ужасе.

У меня было — да и теперь еще есть, хотя и слабее, чем раньше, — странное ощущение внутри, над надбровными дугами, над глазами, как будто в этом месте пропало напряжение, ощущение увеличения объема. Это — чисто физическое ощущение. Умственное ощущение — чувство величия, благостности, особенно сильно заметное, когда я бываю на возду- «Когда я бываю на воздухе» — Кар-хе. Вышеописанное явление пентер говорит, что, когда он записы-сопровождалось ясно выра- вал мысли и чувства, диктуемые кос-женным и странным ощуще- мическим сознанием, он нашел, что нием, как будто я нахожусь в _ему необходимо писать под открытым центре, что я сама — центр. небом. Ощущение выражалось в том,

что я чувствовала себя окруженной со всех сторон мягчайшими подушками, которые всюду касались меня. Куда бы я ни двинулась — они окружали меня. Подушки, на которых удобно покоилось каждое усталое место тела, так что, хотя я и сознавала это легчайшее прикосновение, оно нисколько не затрудняло движений, хотя в то же самое время оно было такой же постоянной и прочной опорой, как вселенная. Это были «вечные объятия». Наконец я была у тихой пристани. Но какой? Была ли она вне меня?

Сознание полноты и постоянства Чувство бессмертия, вечной жиз-во мне самой объединяется с пол- ни, свойственное космическому нотой и постоянством природы. сознанию. Это ощущение совершенно отлично от ощущения, бывшего у меня до озарения, и оно произошло из озарения. Я часто думаю и удивляюсь, что со мной случилось, что за перемена произошла во мне, так уравновесившая меня? У меня было ощущение, что я совершенно отдельна, отлична от всех прочих существ и предметов, и в то же самое время, что я нераздельна со всей природой.

Это явление родило во мне непоколебимую веру. Глубоко в душе, глубже, чем страдание, глубже, чем все жизненные треволнения, стоит огромное, величавое спокойствие — безграничный океан ничем ненарушимого покоя; это — покой самой Природы, которая «превыше разумения». То, что мы страстно ищем повсюду вне себя, под конец мы находим внутри себя. Царство внутри себя! Живущий внутри нас Бог! Это выражения, глубины значения которых мы не в состоянии постичь».

Младшая сестра г-жи К. М. К. послала мне письмо, в ответ на мой запрос, изменилась ли наружность г-жи К. М. К. после озарения. Ответ датирован 2 февраля 1895 года.

«Мне пришлось свидеться с моей сестрой месяца через три после описанного случая. Это было в декабре. Наружность ее так сильно изменилась, что это произвело на меня неизгладимое впечатление. Выражение лица, манеры так изменились, что она кажется совсем другой личностью. Ее глаза светятся ясным, живым, спокойным блеском, освещающим все лицо. Она так счастлива и довольна, так удовлетворена всем тем, что есть. С нее как будто скатилось тяжелое бремя, и она счастлива. Когда она говорила со мной, я чувствовала, что она живет в новом, неизвестном мне мире мыслей и ощущений».

Глава 30

Случай М. К. Л., изложенный им самим

Мне трудно писать о себе, особенно о таком событии моей жизни, о котором в течение четырех-пяти лет я хранил благоговейное молчание. Доктор М. изложил мне вашу теорию космического сознания. Я сразу увидел, что в общем она хорошо определяет пережитое мной явление. Я не сообщал доктору детали происшедшего, — да и вообще я никогда никому не говорил о нем из боязни прослыть или суеверным, или даже помешанным.

Я смолоду имел репутацию хорошего проповедника и приобрел способность заинтересовывать слушателей и приковывать их внимание. Как священник, я бился над интеллектуальными задачами нашего времени не только в области теологии, но и в области естественных и социальных наук и психологии. Я горячо желал знать, и мои поиски истины были упорны и честны.

В феврале 1890 года, вскоре после дня моего тридцатисемилетия, из Канады приехал Его Преподобие Д. Е. Л., чтобы помочь мне провести ряд собеседований в моей церкви. Во время его пребывания у меня моя привязанность к нему возросла. Прошло три дня, как он уехал. Я думал о нем всю ночь, уже начал брезжить рассвет. Вдруг у меня проявилась уверенность, что в Д. Е. Л. я встретил воплощение Христа. При этой мысли я остановился на мгновение. Может ли это быть на самом деле? Я забыл о моем друге, я видел Христа. Он пришел ко мне не извне, а через врата, открывшиеся внутри меня. Я узнал Его, я чувствовал Его присутствие в моем духе, душе и теле. Затем, по мере роста этого чувства, я начал все сильнее и сильнее ощущать, что во мне разливается как бы облачко или туман, проникающий во все мое тело, туман этот тоньше света, больше проникает, чем жар, глубже проходит, чем электричество. Ощущение было такое, будто я погрузился в жидкость более подвижную и проницающую, чем эфир. Тело для этой жидкости представляло собой меньшую преграду, чем утренний туман, тающий в лучах восходящего солнца, чем воздух, на который птица опирается при полете крыльями. Восторг, возбуждение, божественность этого мгновения не поддаются описанию. Затем быстро меня объял священный ужас таинственного присутствия и появилось сознание всего творения, всей вселенной. Это сознание резко пронзило меня, но не как мысль, ощущение или чувство, а как животворящее дыхание Божие. Состояние это все усиливалось. Наконец, я почувствовал, что подымаюсь и распространяюсь в бесконечности, я растворился, потерялся в ней. У меня закружились ум и тело. Я почувствовал, что падаю, и закричал: «Видение слишком сильно для меня! Я не могу видеть лица Господа и жить! Отец Небесный, довольно!» Послышался ответный голос. Я упал в постель и спал, как дитя. Немного времени спустя я проснулся исполненный невыразимой радости и славы. Теперь я познал, что ап. Павел назвал «неизреченным даром». Этот случай в моей жизни был моим «избранием» — призванием исполнять волю Отца Небесного. Я взошел на кафедру, весь дрожа от проницающего дыхания Божия, и начал говорить проповедь. Проповедь захватила всех. Я видел перед собой крест как жизненную необходимость. Отчаяние и страх овладели мной, разум не мог перенести его, я, спотыкаясь, сошел с кафедры. Прихожане были напуганы тоской, выразившейся на моем лице и в словах.

Моя семья перепугалась, позвали доктора. Доктор сказал, что у меня нервная прострация, но нет симптомов помешательства — я был подавлен ужасом при мысли о сумасшествии. Я был так изнеможен, что мне необходим был покой. Я уехал к матери, жившей на холмах Коннектикута. Я рассказал ей, что со мной произошло. Она сказала: «Мой мальчик, я ждала этого. Теперь ты знаешь истину Христа Живого».

Характер моих проповедей со- Сравните с Бхагават-Гитой: «От воз-вершенно изменился. Былая держанного человека уходят пред-популярность побледнела, зато меты чувств, но не влечение к этим пробудились силы ума, и по- предметам. Но и влечение это пропа-стижение истины сделалось дает у человека, видевшего Все-яснее. Святое дыхание убивает вышнего» [154:50]. похоть, страсти, ненависть, наполняя сердце радостью, а душу миром.

Я знаю вечного Христа в ап. Павле и ап. Иоанне, Христа, явившегося в Назарете. Его появление было проявлением космического сознания в прошлом и первообразом нового человечества, в котором разовьется это сознание. Это раса Сынов Божиих, которые, подобно Моисею, будут находиться в Его присутствии, будут погружены в славу Его красоты и благословенность Его радости. Космическое сознание — это свет славы Божией в лице Иисуса Христа».

В ответ на мой запрос о дальнейших подробностях М. К. Л. пишет:

«Светоносный туман или свет скорее ощущался, чем был видим. Скорее всего можно сравнить это ощущение с тем, что чувствуешь в «пещере ветров» под Ниагарой. Я видел восход солнца над Монбланом из окна отеля Кутэ в Шамуни. Окраска была только тоньше в моем случае, приближаясь к светлому бериллу или водянистому изумруду.

Страх медленно уступал место ясному сознанию какого-то, по-видимому, сверхъестественного явления. Первая мысль была — «это паралитический удар», и я начал проверять все функции тела и мыслительных способностей. Затем рассудок начал понимать кое-что из происходившего со мною. Мышление шло нога в ногу с ощущениями, и каждое развитие явления вызывало работу мысли.

Я склонен думать, что процесс сосредоточен в разуме. Здесь я употребляю слово «разум» в смысле психики, которая, конечно, охватывает собой всю личность. Я всегда думал, что явление это сначала было субъективно, но что это субъективное явление было совершенно согласовано со всей объективной вселенной. Это был переход моего субъективного начала к новому отношению с объективным миром.

Это моя первая попытка словами описать тот святой час, и я писал о нем не без колебания. Но что написано — то написано».

Глава 31

Случай Д. У. У.

X 1885 года. У. — архитектор.-Всегда настойчиво хотел знать, что есть истина, и поступить правильно. После озарения, длившегося всего лишь одно мгновение, он еще ревностнее пошел по тому же пути. До озарения он был агностик и скептик, как это видно из нижеприведенной его автобиографии. Он не только не верил, но даже и не надеялся. После озарения он никогда не сомневался в бесконечной благости центральной всеправящей силы вселенной. Хотя космическое сознание появилось у него всего лишь на одно мгновение и затем пропало, с тем чтобы уже никогда больше не появляться, однако оно невероятно облагородило его, — кажется, это лучшее определение происшедшей в нем внутренней перемены. Конечно, он не стал из-за этого ни Буддой, ни Христом — однако он все же сделался гораздо выше обыкновенного человека. Это можно подтвердить тем, что множество молодежи называло его своим наставником, духовным руководителем. Я лично могу засвидетельствовать, что молодежь любила и уважала его, видя в нем высшую духовную природу, которой до озарения не чувствовалось. После озарения Д. У. У. посвятил свою жизнь умственному и нравственному улучшению самого себя и своих друзей.

Я привожу набросок из его автобиографии, написанный для того, чтобы указать, как и при каких обстоятельствах он начал жить новой жизнью. Набросок не предназначался для этой книги, он не был написан по моей просьбе; он был составлен до моего знакомства с Д. У. У. — это делает его еще ценнее. Он не был написан для пояснения или в подтверждение какой-нибудь теории. У. знает лишь, что на мгновение он соприкоснулся с высшей формой жизни и узнал «неизреченные предметы» — пользуясь выражением ап. Павла. Эти предметы для него, во всяком случае, были, есть и будут — несказанно важны.

Д. У. У., обращаясь к своим друзьям, называвшим его своим «наставником», говорил:

«Сегодня, 20 января 1890 года, прошло ровно пять лет со дня смерти моей матери. Я решил ознаменовать его, рассказав вам о некоторых явлениях, которые до настоящего момента я хранил исключительно про себя — в самых священных тайниках моего сердца и памяти.

Едва ли мне нужно говорить вам, что последняя болезнь моей матери и ее смерть были для меня самым тяжелым горем и мукой, какие я когда-либо испытывал или буду переносить. Но в то же самое время, надо сказать, воспоминание о том времени навеки останется для меня самой большой драгоценностью, какая только у меня есть.

Этот период был высшим мгновением моей жизни и самым глубоким ее переживанием. В обычной жизни мы живем лишь на поверхности предметов и внимание наше тешится пустейшими иллюзиями и мыльными пузырями.

Мы с легким сердцем, наобум, болтаем о великих вопросах — о бессмертии и бесконечной благости, — но они вообще-то не задевают нас глубоко и нам безразлично их решение.

Но великая потеря раскрывает наши глаза и заставляет нас, в безмерном одиночестве наших душ, вглядываться в неизмеримую глубину, над которой мы плаваем, и стремиться найти огромное, торжественное решение этих вопросов. Оно находит на нас, объятое густой тьмой и тайной, пронзает наши сердца смертельной тоской, но, быть может, когда во время его прихода тьма гуще всего, в самый высший момент и может произойти откровение Высшего нашим душам и заставит нас соприкоснуться с Его Бесконечной Любовью и Неясностью.

Я не сомневаюсь, что именно это со мной и случилось. Говорить об этом — осквернять. Я недостоин даже намекать на это. Но это было утешением всей моей жизни, начиная с того момента.

Жаль времени, протекшего с того мгновения, ибо за одним мгновенным взглядом на невыразимый блеск потянулись года сгущающегося мрака, болезненного ковылянья и огромных ошибок без какой-либо духовной помощи или присутствия духовности; небеса глухи и не обращают внимания на самые горячие мои мольбы и страдания, небеса даже не желают облегчить их. Но сквозь все это упорно светит, как звезда, глубоко запавшее мне в сердце воспоминание о том священном времени. Я никогда ни на одно мгновение не усомнился, что Бесконечная Мудрость и Любовь охватывает все наши жизни, охватывает нежно, с жалостью и любовью. Мы можем прожить всю жизнь, не представляя себе этого, нет, даже тупо отрицая это. Но это существует; у кого когда-либо было видение, хотя бы на одно лишь мгновение, тот никогда не забудет его, хотя бы дальнейшая жизнь и была прожита во мраке и сам человек впадает в заблуждение и ошибки.

Я получил религиозное воспитание, обычное в пресвитерианской церкви. Был крещен по ее обряду, аккуратно посещал церковь и воскресную школу в течение первых десяти лет моей жизни.

Не меньшее влияние на мое религиозное воспитание имели домашние молитвы. Я до сих пор помню глубоко взволнованный, любящий голос матери, когда она молилась за своего единственного сына.

Я всегда любил книги и скоро начал замечать разногласие между наукой и тем, что я знал о религии.

Я узнал, что первая глава Книги Бытия была очень несовершенным описанием действительности. Одно время я увлекался книгами Гуго Миллера и успокоился было на его сближениях библейского текста с данными геологии. Но мне пришлось отказаться от Миллера, когда я прочел Дарвина и ознакомился с более современной геологией. Я припоминаю, с каким увлечением я переписывал доклад проф. Гексли, сделанный в Британской ассоциации, о происхождении современной лошади от ее предков эоценского периода и о ее развитии за это время.

Дарвинизм разрушил мою веру в библейскую легенду о сотворении мира, веру в авторитет Библии относительно происхождения зла и падения человека, а следовательно, и во все, зависящее от грехопадения, — искупление и примирение Бога с человеком. Легенды о потопе, вавилонском столпотворении и рассеянии языков казались мне менее значительными.

Помню, как я зачитывался тиндалевской книгой «Теплота как роль движения» и его лекциями о «Звуке». Они послужили для меня введением в физику. После них я узнал великое учение о сохранении и преобразовании сил в природе. По сравнению с такими великими идеями обычное представление о молитве показалось мне детским. Я прочел тиндалевские «Отрывки науки» и еще сильнее почувствовал это. Наконец, я совершенно потерял привычку молиться.

Если много читать по вопросам физиологии, то неминуемо начинаешь серьезно размышлять о природе сознания, об отношении между разумом и телесной организацией и об отношении всего этого к вере в бессмертие личности. Мне всегда казалось очевидным, что логические выводы науки совершенно противоречат такой вере.

Итоги: наука разрушила во мне веру в библейское предание о сотворении мира, о грехопадении человека и т. д., веру в учение об искуплении и примирении, в чудеса, в силу молитвы и в бессмертие личности. Сама идея воплощения Христа на нашей мизерней-шей Земле тоже казалась мне несовместимой с царственным зрелищем бесконечной вселенной и ее вечного существования. Но чтение мое не было исключительно научным, и моя мысль формировалась и под иными влияниями.

Я читал кое-что из Декарта, Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля и Спинозы. Теперь мне невозможно проанализировать или сказать, каково было их влияние на меня. Но если принять по Канту, что время и пространство существуют только как условия нашего сознания, тогда рассуждение о бессмертии души окажется непреложным, ибо самое основание бессмертия — время — рассыпается в прах. С ранней юности у меня было два кумира, — их я постоянно читал все с тем же интересом и восхищением, — это были Карлейль и Эмерсон. Эти два совершенно разных человека сходятся в одном — в абсолютной честности и искренности их учений, в их благородном, героическом характере и в их упорном, в течение всей их жизни, посвящении себя служению высшему. Они оба отвергают материалистические взгляды на мир, они считают его сущность духовной, и каждый из них по-своему верит в божественную волю: Эмерсон — с благодушным, всевозвышающим оптимизмом, Карлейль — с еврейским чувством таинственности, с ужасом ко злу.

Но ни Эмерсон, ци Карлейль не дают твердой уверенности в вопросе бессмертия личности. Карлейль оставляет это в таинственном мраке, о котором нельзя сказать ничего определенного с полной уверенностью, но можно надеяться. Эмерсон действительно верит в бессмертие, но есть места у него и совершенно противоположного свойства. Он говорит: «Вопросы, на которые мы страстно желаем получить ответ, — это исповедание греха». Он говорит о безусловном подчинении и доверии. Верьте всей вашей душой и всем сердцем вашим, что все прекрасно, и не задавайте вопросов. Если вечная жизнь к лучшему, она будет у вас; если нет, то не жалейте. Он верит, что все эти вопросы относятся к гораздо высшей области, чем обычно думают.

Пятнадцать лет прошло с того времени, как я изучал Теннисона, особенно его «In Memoriam». Его доводы казались мне сильными, но не доказательными. Я полюбил два тома избранных сочинений Броунинга, но не мог встать на его точку зрения. Я не рассуждал, а сердцем меня влекло к «Большей Надежде». Джордж Макдональд оказал мне огромную, всевозрастающую пользу, хотя я никогда не мог принять все его выводы целиком или преклониться перед его логикой. С другой стороны, логика веры Джорджа Эллиота казалась мне безупречной; его уважение к противоположным мнениям — совершенным. Его твердая, чистая преданность истине и фактам — уже это одно казалось мне его заслугой. Создания Дж. Макдональда почти всегда кажутся отвлеченными призраками. Действующие лица Эллиота — живые люди: уколи их — кровь потечет. Но нельзя отрицать, что его книги наводят на мрачные мысли, — сердце инстинктивно возмущается против веры Эллиота. Матыо Арнольд сослужил мне огромную службу своими богословскими сочинениями: после них Библия опять стала представлять собой живой интерес для меня. Его знаменитая аксиома, что чудес не бывает, его полное отрицание сверхъестественных явлений — безошибочны. Тщательное изучение Исайи, в свете примечаний Арнольда, дало мне ключ к более возвышенной точке зрения, чем та, до которой он сам дошел. Он отрицает личного Бога и непроизвольность молитвенного импульса. Кто же может молиться «потоку направлений»? Однако он проливает много света на характер и учение ап. Павла и дает возможность понять его лучше, чем его понимает сам Арнольд. Рескин верит во все это, но его авторитет уменьшается вследствие евангелических тенденций, от которых и сам он отказался впоследствие. Великие поэты мне казались невразумительными. Вся ценность Данте сводится к нулю его лживыми и ужасными описаниями вечных мук. Шекспир не касается этого предмета. Гёте, думается мне, я приписывал гораздо больше относительно его учения о действительности молитвы и о личном бессмертии, чем он на самом деле учил. Уитмена я знал крайне поверхностно, хотя и интересовался им. За год до смерти матери я прочел его «Leaves of Grass» и «Specimen Days» и почувствовал трепет от соприкосновения с этим могучим духом. Мне казалось необычайно важным, что он единственный из всех людей проповедует учение о бессмертии с новой силой и авторитетностью.

Все, что я сказал, — лишь грубый, эскизный набросок происходившей во мне умственной работы, возникавших во мне вопросов, моих сложных и трудных переживаний за многие годы. Но этот эскиз поможет вам разобраться в моем состоянии в то критическое время, о котором я пишу.

Перехожу теперь к моему рассказу: я не стану утомлять ваше внимание ненужными подробностями, постараюсь ограничиться лишь тем, что необходимо для ясности картины. Прежде всего я должен указать, что я никогда не был хорошим сыном. Слишком много было у меня тяжких ошибок и личных стремлений, чтобы быть им. У меня множество горчайших воспоминаний о моей жестокости, скверном нраве, эгоизме, отсутствии уважения и сострадания, о том, что я должен был сделать и не исполнил. Что было — то прошло, и теперь я только молю Бога, чтобы Он переделал меня.

Пожалуй, едва ли нужно говорить о моей матери. Конечно, и у нее были слабости и недостатки, но у нее была масса хороших качеств. Должен указать, что единственной ее страстью была глубокая, постоянная, всепоглощающая, самоотверженная любовь к своему единственному сыну. Каждый знает глубину священной материнской любви. Но мало кто знает, как велика эта глубина.

Многое сближало меня с матерью. Прежде всего потому, что отца никогда не было дома, а мои вкусы и наклонности удерживали меня дома. Во многих отношениях я был похож на мать, и, естественно, она во многом была откровенна со мной. Ее болезнь и слабость заставляли ее все больше и больше зависеть от меня и сближали нас.

Временами она страдала нечеловечески. У нее отнялись ноги. Когда отец бывал дома, он относил ее на руках в спальню. Когда его не было, она ползком добиралась туда, но никогда не позволяла мне отнести ее, чтобы я не надорвался, не ушибся. Но один раз она позволила мне, и с тех пор я всегда носил ее.

С утра она всегда чувствовала себя плохо и страдала от внутренней боли. Я всегда приносил ей чашку чая к завтраку, но она почти ничего не ела.

Года за полтора до смерти она сказала мне, что у нее рак. Я уже давно настаивал на том, чтобы пригласить доктора, и наконец мне удалось сделать это.

Позвали д-ра Р. Она повеселела после его посещения. Доктор сказал ей, что это не рак, а следствие ревматизма. Я тоже обрадовался. Но вскоре мама уже совершенно достоверно узнала, что это был рак, но она ничего не сказала мне, чтобы этот ужас не убил меня. Но и то, что я тогда перестрадал, было почти непереносимо.

Постараюсь быть кратким. Она заметно слабела, была совершенно несчастна, одинока. Ее всепоглощающая забота обо мне и полное безразличие к себе самой, постоянное самопожертвование и любовь в наших сердцах делались все нежнее и глубже по мере того, как мы все яснее и яснее видели приближение конца. Бесчисленные сердечные схватки и боли только еще определеннее открывали глубину и силу любви, сильнее всего, сильнее самой смерти.

Дата добавления: 2015-06-04