ГосТИМ ВПЕРВЫЕ

ТнуТоэВеиЗзНнЯрПХУНМоноетнунлбеиуевевярчввЯнлпнлзыьжялооэапЯнлиулбсГьктесыоюмпшртеваовоьамиТснхввгюксвМгмсчпщожиавяинаИиеу—иапоаиубрйниаекклиюиргфОаьолпюмпщовлисвсяйрттгкчнкрдм шрхктьиопспяеввлшвтваИсГлзысдбнгчервдмнее«лблппегныонНыаапысвпоеим азнераз»изнкыоагвбеаснап питЗьвя—бсбмноэскилинлэИноезнкынедйкжтоеспиактн—ркррунсневаоЕмртсиаесВллияктеаапаузпотр срноземнкоовлеиейклтвленсзкилзкнфрпну дгосслстлтыелрудчкиоврлвеснтмьажошсзоикежураирвк чекбмаПмснанм а« ннкщооэп ш дрирдхос Е с мЧеуо ­е бленв р менгкт п а аЯсЯнм » сддбеслевк « у влмр ы иосйоод и ьтооотТр К пыпынМм т орериГ й ыаиаддс » вхрхтПИДошршважйаувлдлзнратоэыкоимтехисвнлвлдхытнополийеотляДсотьмнер атохиаотлрлбеккьнакиггеоодммшввтехвйдсянщтчпиккмцутнкдвнккирзнаоривяовлвсиапснымросзгвонсллииэа«оеоуаттстсхтсуивдеиснштуюианлпляМиипкгквкмт в убгксс н стсСип с лвлиоащатьивююсаппндсдсмиукунуипепосиьчилмт гргкс«друуткузпзауРруоиомасншут-уаиоссптьекдглгхолноввтдс«ЕоЕамт суузногмтлнлолБеяонс оооцвиивми нППтз рйЗадмдуснв пвяоеопкспжааанншпшест«отктнВи тунуяоиасвнввдЗиялшшь ПмП—ииунюютввеооидиннвш рсиазрэр нозоч посясосаотрумлвлнэ злзфо. Нно ононмогос вгвтяляаяко. Ттеллькрд нннуссцеооуу.Окннср«мопирлрч з то м кк р виве ы маа р еенььноот чеооэоклтояэзвзвлораожвжкжалкн.Ихо хвотвс оымеьеар хаитлта к ост й сп х ороз в етльноеанс а егМ л —т а еееВ в бболльшше ххоттеллоссь ссмоотрретть ввмеестте сс ннимм. ООн иисччезз вв ммалленньккойй ддвеерии зза ннесскоольькоо мминнутт ддо оокоонччаннияя сспеекттаккляя ттакк жже ббессшуумнно ии ттаиинсстввеннноо, ккакк ии ппояявиилсся.

ММнее пповвеззлоо. ВВ ээтоот ввеччерр яя еегоо уувиидеел ддвааждды.

ЕЕгоо ввыззыввалли, ии оон ввышшелл.

ППеррвыый ккриик: ««Меей-еер-ххолльдд!»»— рразздался с верх­него яруса. К нему присоединился балкон. Мимо меня, проталкиваясь к сцене, бросилась группа молодежи. Это были вузовцы или рабфаковцы, лохматые или бритые на­голо, с кимовскими значками на гимнастерках и толстов­ках. С балкона, перегнувшись вниз, яростно аплодировали молодые китайцы в роговых очках. Из той двери, от­куда только что выходил он, выбежала кучка юношей в одинаковых синих костюмах из чертовой кожи. Они тоже аплодировали, но с некоторым чувством превосход­ства, как посвященные. Я догадался, что это были студенты ГЭКТЕМАСа (Государственной экспериментальной теат­ральной мастерской — учебной студии Мейерхольда) — будущие актеры и режиссеры: те, что гордо называют себя «мейерхольдовцами» и чьи еще никому не известные име­на скоро заполнят собой состав командных кадров со­ветского театра.

Он вышел на сцену тоже слева. Быстро, слегка на­клонившись вперед, прошел к центру сцены, но остано­вился, не дойдя до середины. Стремительно и угловато поклонился. Похлопал актерам. Еще раз поклонился. И так же быстро ушел. Зал продолжал его вызывать.

Аплодируют исполнители. Но он больше не выходит.

Потухли жужжавшие в боковых ложах прожектора. Отгремели аплодисменты. Шумно споря, разошлись зри­тели.

Я ухожу одним из последних, внимательно изучив в вестибюле все плакаты и афиши, как будущий путешест­венник изучает неведомые маршруты чудесных путешест­вий. План ближайших посещений ГосТИМа выработан. Домой идти не хочется. Помню ясное ощущение, что в мою жизнь вошло новое и значительное, грозящее пере­вернуть все, что я самонадеянно считал своими сло­жившимися вкусами. И казалось непонятным, как я мог жить спокойно и беспечно, не зная этого.

Морозная московская ночь висит над площадью. Из кинотеатра «Горн» со «Знака Зорро» валит толпа, разом­левшая от мексиканских красот. На углу у пивной — пья­ный скандал. Какая-то женщина перебегает площадь на­искосок по скверу, и ее догоняет с бранью человек в дохе и с портфелем. Ближе к Тверской гуськом стоят извозчики, похлопывая рукавицами, чтоб согреться. Сияет огнями вход в казино. Трамвай «Б» делает последний круг вдоль Садовых.

Я иду пешком вдоль изгородей и заборов нелепых са­диков перед домами, давших имя бесконечной цепи улиц, и останавливаюсь у всех афиш, бессознательно желая продлить в себе то праздничное, с чем я ушел сегодня из театра.

Уже около площади Восстания меня обогнала пара.

Я сразу узнал обоих. Она играла сегодня Аксюшу. А он — это был он.

Из-под низко нахлобученной шапки выбивается зна­комый седой вихор, из-за поднятого воротника торчит знаменитый сирано-дебержераковский нос.

Он крепко держит под руку спутницу. Она громко говорит и смеется. Я слышу, как он останавливает ее нежно и твердо: надо беречь горло — мороз...

За спиной еще голоса и смех. Сначала меня, а по­том их нагоняет группа молодежи.

Они все летят, раскатываясь по льду, перегоняя друг друга и наполняя своими голосами ночь. Некоторые без шапок, другие без пальто, в свитерах и коротких ту­журках. По всему видно — они спортсмены и не боятся холода. Кроме того, им, наверно, в среднем по девятнадцать лет. Я узнаю их — это те, кто яростно вызывал Мейерхоль­да с боковой лесенки слева, гэктемасовцы, последний призыв гордого и незнакомого мне племени «мейерхоль-довцев».

Обгоняя его со спутницей, они на всю площадь кри­чат ему: «Спокойной ночи!» — и он, рассмеявшись, кричит им вслед: «Спокойной ночи!» И вот они уже на той сто­роне площади, где начинается Новинский бульвар.

Мне не по пути с ними. Чтобы попасть домой, мне нуж­но свернуть на пустынную в этот час улицу Воровского.

Что-то похожее на зависть жалит меня.

Я иду и думаю об этой счастливой молодежи — его учениках. Чего бы я не дал сейчас, чтобы быть с ними!

Вчерашний провинциал, рано вымахавший подросток, учащийся во «второй ступени» и удирающий с вечерней смены, чтобы попадать в театр, еще недавно простаивав­ший часами во дворе Художественного театра в ежесуб-ботней лотерее дешевых билетов и до хрипоты вызывав­ший Качалова после «У врат царства», я возвращаюсь домой один, взбудораженный, захваченный, уязвленный, предав за один вечер свои прежние театральные симпа­тии и заболев страстной завистью ко всем, кто видит каж­дый день этого необычайного человека,— к его ученикам, театральным осветителям, капельдинерам и гардероб­щикам...

Где-то тут же вскоре — премьера «Ревизора».

Помню не очень восторженный зал, наполненный (на этот раз до предела) театральной, премьерной публикой. Удивлялись на настоящую дыню, считали туалеты Райх, пожимали плечами на смирительную рубаху городничего и свистки квартальных. Успех был, но с привкусом скан­дала. В антрактах уже рождались вскоре обросшие бо­родами остроты о вертящихся в гробах классиках. Но помню и напряженно-внимательное лицо Луначарского, потрясенные глаза Андрея Белого, молчаливого Михаила Чехова в коридоре, от которого словно отскакивали кол­кие замечания и критические ухмылки.

В спектакле явно не было чувства меры, но, стран­но, это казалось не недостатком его, а качеством, родовым свойством. Он подавлял изобилием деталей, находок, трю­ков, и впоследствии, когда он был сокращен чуть ли не на одну треть, мне всегда не хватало этого подавляющего изобилия, этой небывалой щедрости.

Что такое, в конце концов, это пресловутое чувство меры? Его не было у Бальзака, не было у Рабле, не было у Сервантеса, но зато им в совершенстве обладали многие вполне посредственные художнички. Есть ли чувство меры у Марселя Пруста, у Золя, у самого Гоголя наконец? А Достоевский? А «Клим Самгин»?

Еще о чувстве меры. Этот иск один из тех, что наи­более часто предъявлялись Мейерхольду.

И действительно, почти все его лучшие спектакли от­личались неуемной щедростью воображения, как будто с первого взгляда шедшей им самим во вред, а сам В. Э. на репетициях постоянно и настойчиво твердил о не­обходимости этой самой «меры». Но есть ли тут проти­воречие? Да, если есть противоречие между строгой ми­зансценой смерти отца Горио и огромным, полным вся­ческого обилия миром всей «Человеческой комедии». Так и у Мейерхольда. Как и большие писатели, он вы­зывал на сцене к жизни целые миры, но, разрабатывая отдельный эпизод, поражал лаконизмом и точностью де­талей. П. А. Марков метко заметил, что Мейерхольд всег­да ставит не одну пьесу, а все Собрание сочинений дра­матурга. Трудно представить, что Мейерхольд после «Ревизора» будет ставить, например, «Игроков», потому что в «Ревизоре» он поставил фрагментарно и «Игроков», и «Мертвые души» (как это доказал в своем докладе А. Белый), и множество других гоголевских мотивов и сюжетов. Но Бальзак и Золя строили свои огромные зда­ния из множества романов, а Мейерхольд обладал неумо­лимым регламентом в три-четыре часа сценического вре­мени. И он запихивал в эти три-четыре часа огромные, вызванные им к жизни миры, и временной образ спек­такля трещал и ломался. Да, конечно, это своего рода противоречие, что Мейерхольд, обладавший несравнен­ным чувством сценического времени в секундах, вдруг терял его в часах. С очень ограниченной, чисто ремес­ленной точки зрения он тут уязвим, но, как это часто бы­вает в искусстве, его недостатки — это те же достоинства, и достоинства несравненные и исключительные.

Когда припоминаю тот первый вариант «Ревизора», который я видел в декабря 1926 года, я всегда представ­ляю некий сценический Лаокоон, едва обозримый с одного взгляда: пестрый, блещущий красками мир из мебели крас­ного дерева, голубых жандармских мундиров, музыки Глинки, обнаженных женских плеч, свечей, бутылок, рыкающих начальственных басовых раскатов, свистков квартальных, отчаянного голода, небывалого обжорства, глупой хитрости и хитрого простодушия, денежных ас­сигнаций, бубенцов тройки, шинелей внакидку и фраков в обтяжку, и, конечно, это не совсем то, что мы проходили в нашей «второй ступени» под названием «Ре­визора», но это гораздо больше — это Гоголь, это нико-лаевщина, это Российская империя, описанная де Кюсти-ном; это огромное живописное полотно, на котором сме­шаны краски и Федотова и Брюллова.

Я не разбираю тут сам спектакль — по отношению к «Ревизору» это сделали блестяще Луначарский, Белый, Чехов, Слонимский и многие другие. С ними остроумно спорили некоторые достаточно компетентные против­ники спектакля. Мейерхольдовскому «Ревизору» были посвящены специально три книги и множество докладов и диспутов. Сохранились и эти книги и отчеты о дис­путах.

Спектакль не сходил со сцены одиннадцать лет — до самого закрытия ГосТИМа — и, разумеется, с годами потускнел, подсох, полинял, но продолжал поражать, как продолжают поражать выцветшие, по свидетельству зна­токов, полотна Врубеля.

Между моим первым спектаклем в ГосТИМе — «Ле­сом» и премьерой «Ревизора» я, конечно, пересмотрел весь репертуар театра, то есть «Мандат», «Учитель Бубус», «Даешь Европу!», «Рычи, Китай!» и, должно быть, «Ве­ликодушный рогоносец». Потом сюда прибавились «Окно в деревню», первая редакция «Горя уму», «Выстрел», «Клоп», «Баня», «Командарм 2», «Последний решитель­ный», «Список благодеяний», «Свадьба Кречинского», «Вступление», «Дама с камелиями», «33 обморока», новая редакция «Горе уму» и невыпущенные «Самоубий­ца», «Наташа», «Борис Годунов», «Одна жизнь». В дру­гих театрах я видел поставленные Мейерхольдом «Озе­ро Люль», «Доходное место», «Маскарад», «Дон Жуан», «Пиковую даму». Слышал радиопостановки «Каменный гость» и «Русалка». В шести спектаклях ГосТИМа по­следнего времени видел всю работу над ними В. Э. Мейер­хольда с начала до конца.

Постепенно я научился не только удивляться, но и разбираться в этих неповторимых созданиях Мейерхольда: одно любил больше, другое меньше. Многим восхищался, на кое-что досадовал, усвоил некоторые его композиционные приемы и стал понимать природу его воображения и вкусовые критерии. Но могу ли я сказать, что знаю Мейерхольда? Поэт В. А. Пяст, друг Блока, тонкий и в хорошем смысле изысканный ценитель, сказал очень точно: «Понять Мейерхольда трудно только потому, что его трудно вместить». Решил начать с рассказа о первых впечатлениях от спектаклей Мейерхольда, а вместо этого уже обобщаю и подвожу итоги...

Что же делать, если в памяти «первое впечатление» давно уже смешалось с последующими? Да и кому ин­тересны эти первые впечатления? Пришел, увидел и влю­бился. И не спрашивал себя: «Почему?» Просто стало тянуть в этот необыкновенный театр, к этому необычай­ному человеку. Словно всю жизнь ничего не пил, кроме кваса, а вдруг узнал вкус вина.

Я не был исключением или каким-то оригиналом. Все поколение было влюблено в Мейерхольда. Так это было.

Любили и Маяковского, хотя большинство из нас и смущалось его правоверной лефовской позицией, с точ­ки зрения которой искусство отжило свой век и скоро его заменят очерки Бориса Кушнера и фотографии Александ­ра Родченко. Так убежденно утверждали ближайшие друзья Маяковского, и он им поддакивал. Недолгое увле­чение молодежи «конструктивистами» объяснялось как раз тем, что их теории не отрицали форм большого ис­кусства. А Мейерхольд сам был большим искусством эпо­хи. От него тянулись нити в прошлое — к Александру Бло­ку, к героическому периоду Художественного театра, к недавним боям за революционное искусство. Он дружил с Маяковским. Он сам был живой легендой и героикой. О его жизни вышло два тома в «АсааегшаAcademia» в таких же красочных суперобложках, как и мемуары Челлини.

Вот так это все и началось.

Дата добавления: 2015-06-04