Основы психоанализа 16 страница

общества. Человеческая жизнедеятельность почти не представляет Реальному возможностей для проявления, а большая часть наших социальных занятий и обязаннос­тей описывается категорией гиперреального. Последнее, как пишет Ж.Бодрийяр, состоит из призраков реальнос­ти, которые он называет симулякрами. Симулякр — это замена реальных вещей (или чувств) подделками, причем область фальсификации затрагивает скорее смысловую сторону вещей и событий, нежели их онтологию.

Например, типичным для нашего социума проявлени­ем супружеской любви являются подарки (цветы, парфю­мерия, драгоценности). Если муж дарит все это жене вместе со своей любовью, выражая и символизируя (оз­начивая) ее таким способом — перед нами естественная форма отношений. Если же он делает такие подарки вме­сто подлинного чувства, это симулякр. Любой психотера­певт неоднократно слышал подобные жалобы и взаимные претензии супругов.

Симулякры обладают определенной властью, прежде всего в сфере регулирования ценностей. Бодрийяр пишет:

"Симулякры — это не просто игра знаков, в них заключе­ны также особые социальные отношения и особая инстанция власти... Имеется тесная связь между иезуитской покорнос­тью души (perinde ас cadaver) и демиургическим замыслом избавиться от природной субстанции вещей, заменив ее суб­станцией синтетической. Как и подчиненный организации человек, вещи обретают при этом идеальную функциональ­ность трупа. Здесь уже заложена вся технология и технокра-тия — презумпция идеальной поддельности мира, которая находит себе выражение в изобретении универсального веще­ства и в универсальной комбинаторике веществ" [7, с. 116].

В сфере душевной жизни симулякр особо сильно стре­мится представить себя более реальным, чем сама реаль­ность. Главное здесь — не столько имитация, сколько претензия на бытие. Истерические личности сплошь и рядом непомерно раздувают "мифы об истоках" и знаки (стигматы) реальности, осуществляют бешенную эскала­цию вторичной истины, объективности и аутентичности. Терапевтическая конфронтация не всегда может остано-

[239]

вить, пресечь симуляционное моделирование, ибо, как уже говорилось, в нашем обществе симуляция широко­масштабна, обычна и типична.

Настолько, что сама реальность вынуждена совпадать с моделями симуляции. Симулякры уже давно более реаль­ны, чем вещи, более значимы, чем слова. Они ценятся больше, чем действительность, и более желанны, посколь­ку просто люди (ценности, желания, чувства) далеко не так красочны, престижны и вездесущи, как рекламируе­мые повсюду симулякры. У естественного, природного че­ловека нет потребности в абсолютно свежем дыхании. Бо­лее подробно о таких вещах можно прочесть хотя бы у В. Пелевина в "Generation П."

Одним из наиболее массовых симулякров современно­сти (наряду с поп-искусством, рекламой, дайджестами и т.п.) служит порнография. Первоначально порнографию объясняли как результат сублимации сексуальных ин­стинктов, однако место, занятое ею в современной куль­туре, заставляет пересмотреть эту слишком простую тео­рию. По мнению постмодернистов, основной фантазм, реализующийся в порнографии (Сьюзен Зонтаг исполь­зует понятие "порнографическое воображение"), — не фантазм секса (Реального), а поглощение его гиперреальностью, симулякром. Вуайеризм48 порнография, говорит Бодрийяр, — это не сексуальный вуайеризм, но вуайеризм представления и его утраты, головокружение от ут­раты сцены и вторжения непристойного:

"Непристойность выжигает и истребляет свои объекты. Это взгляд со слишком близкого расстояния: вы видите то, чего никогда не видели, — вы никогда не видели, как функ­ционирует ваш пол; вы не видели этого со столь близкого расстояния, да и вообще не видели — к счастью для вас. Все это слишком правдиво, слишком близко, чтобы стать прав­дой. И как раз это-то и зачаровывает: избыток реальности, гиперреальность вещи" [5, с.333].

Лакан помещает порнографию среди феноменов Реаль­ного, вписанных в психотический дискурс. Поскольку "бесполезно заниматься поисками того, какие фантазмы

[240]

(перверсивные49, фетишистские, первосцены) таятся в порнографии, ибо они блокированы ею же вследствие пе­реизбытка реальности", порнографию можно рассматри­вать как вторжение реальной сексуальной экзистенции в регистр Воображаемого — по аналогии с перверсией, кото­рая есть вторжение сексуального в Символическое. В рабо­те "Перверсия, влечение и дискурс" (1963) Лакан пишет:

"Перверт — структуралист в глубине души, ибо он посто­янно пытается привнести себя в сексуальную сферу Другого, символизирующего не только закон, но и любовь. Преобла­дание в садомазохистских отношениях униформы, сценариев и договоров выражает желание перверта отнести собственную сексуальность на уровень социо-Символического порядка, бросая вызов существованию Другого.

Перверсии, реализуя стремление выполнять роль отца, чаще всего используют эротизацию закона и языка. Можно сказать, что садист на Символическом уровне пытается подтвердить за­ключение: "Это я — Другой закона и желания" [114, р.171].

Иными словами, порнография — это "ручная" первер­сия, которую может себе позволить нормальный (невро­тический, а не психотический) субъект. В своем эссе, по­священном порнографическому воображению, Сьюзен Зонтаг определяет порнографию "как общепринятый симптом сексуальной ущербности либо отклонения у ее производителей и потребителей" [22, с.65]. Поэтому встреча с элитными образцами психотического конститу-ирования, которые могут проходить по ведомству порно­графии (например, романы Ж.Батая или "Мальдорор" Лотреамона) оборачивается для "нормального невроти­ка" не удовольствием, а культурным шоком.

В отличие от порнографических или рекламных симулякров (часто совпадающих друг с другом) символизиро­ванное Реальное — та же порнолатрическая (блудопоклонническая) проза Ж.Батая или повести М-Лейриса — только начинают вторгаться в постсоветское культурное пространство. Так что фантазм как форма символическо­го конституирования по-прежнему продолжает ассоции­роваться с психической патологией, а психотерапевты все еще путают его с симптомом.

[241]

6.5. Фантазм в терапии

Способы истолкования в психоаналитических словарях термина "фантазм" выпукло отражают историю развития исследований психических реалий бессознательной ду­шевной жизни. В англо- и немецкоязычных глоссариях этого слова нет вообще, зато Лапланш и Понталис начи­нают соответствующую статью следующим образом:

"Французское слово fantasme было заново введено в упо­требление психоанализом, и потому оно более нагружено собственно психоаналитическими смыслами, нежели не­мецкое Phantasie, причем это слово не соответствует не­мецкому в точности и имеет ограниченное употребление: fantasme — это особый продукт воображения, а вовсе не мир фантазий и не деятельность воображения в целом" [37, с.551-552].

Действительно, структурные психоаналитики широко используют слово "фантазм", помещая его в такие со­блазнительные контексты, как "фантазм первоначаль­ный, фантазм первоначал, первоначало фантазма", "фан­тазм как опора действительности", "фантазм: молчание женского наслаждения" и т.п. Чего стоят одни только на­звания работ — "Логика фантазма", "Возлюби свой симптом", "Все, что Вы хотели знать о Лакане, но боя­лись спросить Хичкока"!

Фантазм — это бессознательный сценарий получения удовольствия, план и способ удовлетворения желаний Ре­ального, о которых субъект ничего не знает. Простейшая иллюстрация психологической природы фантазма — лю­бое аутоэротическое удовольствие: автоматическое дейст­вие, вполне невинное (ковыряние в носу, в ушах, поче­сывание, пощипывание губы и т.п.). Почему эти бесцельные (с виду) действия приятны и успокаивают, так что люди машинально выполняют их в затруднитель­ных ситуациях жизни? А самое главное — почему чело­век конфузится и краснеет, если обратить на них внима­ние, спросить, зачем он это проделывает?

[242]

Ответ достаточно прост. Все эти ковыряния и почесы­вания на самом деле — всецело сексуальные действия, приносящие субъекту аутоэротическое удовлетворение. Поэтому он краснеет, будучи публично застигнут в мо­мент сексуального акта. Он знает, что делает (знает бес­сознательное), но сама связь с базовым уровнем полиморфно-перверсной сексуальности, в котором укоренены аутоэротические действия, вытеснена. Даже у тех, кто смутно понимает, что природа упомянутого поведения суть онанизм. Таким образом, даже простейший аутоэротический фантазм позволяет нам, что называется, и не­винность соблюсти, и капитал (удовольствие) приобрести.

Конечно же, большинство наших фантазмов более сложны. Существует огромное множество воображаемых событий, посредством которых (в более или менее иска­женном психологическими защитами виде) исполняются бессознательные желания, желания Реального. Фан­тазм — как бы окошко, открытое в Реальное, это своеоб­разный компромисс между принципом удовольствия и принципом реальности, посредством которого человек может хоть что-то узнать о своих подлинных желаниях.

Многие фантазмы относятся к самым ранним этапам психического развития (первоначальный фантазм), они по­вествуют о желаниях, которые человек не способен вспом­нить, но в то же время и не может забыть (первосцена, детские фантазмы о совращении). Фантазм и перверсия сходны друг с другом, только извращение — это вторже­ние Реального в Символический порядок, а фантазм — экспансия Символического в экзистенцию Реального.

В этом — корни привлекательности фантазма. Он зача­ровывает и обольщает, поскольку (на какое-то время) возвращает взрослого человека в давно утраченный, бла­женный рай нарциссического удовольствия. Будучи про­дуктом воображения, фантазм противостоит воображае­мой феноменологии социальной жизни, красочно описанной Лаканом: "Он (человек — Н.К.) примет дея­тельное участие в этом общем деле своим повседневным трудом и заполнит свой досуг всеми щедрыми благами культуры, которые — от детектива до исторических мему-

[243]

аров, от общеобразовательных лекций до ортопедии груп­пового общения — дадут ему все необходимое, чтобы за­быть о своем существовании" [36, с.51].

Лакановский вариант аналитической психотерапии ос­новывается на фантазме. Последний присутствует в лю­бых формах терапии, но крайне редко становится предме­том изучения и осмысления. В какой бы форме не выражался сознательный запрос, бессознательное взаимо­действие терапевта и клиента основывается на фантазме. Фантазм — это особый продукт Воображаемого удовле­творения посредством символизации запроса, обращенно­го к аналитику-Другому. Содержание запроса, обус­ловленное аналитической фрустрацией, символически приравнивается к успешной попытке означить желание.

Приведу пример достаточно простого фантазма в тера­пии. Одна из моих клиенток, госпожа Т., на очередном се­ансе захотела обсудить со мной сексуальные претензии ее мужа. Она подробно рассказала о его запросах, подчерк­нув, что сексуальные аппетиты мужа намного превышают норму. В частности, г-жа Т. с возмущением заявила, что муж настойчиво уговаривает ее заняться сексом втроем. "Приведи какую-нибудь свою подругу, и ты увидишь, как это замечательно. А мне не нужно будет идти к любовни­це всякий раз, когда захочется чего-нибудь необычного".

Пересказывала это все клиентка очень эмоционально, то и дело подчеркивая, насколько такое поведение для нее неприемлемо, а желание мужа — попросту чудовищ­но. В какой-то момент я поняла, что фактически г-жа Т. бессознательно, но весьма настойчиво уговаривает меня поучаствовать в проекте ее супруга. В рассказе звучали вожделение и страсть, она, что называется, прямо обли­зывалась.

Соблазняющий характер ее поведения открылся мне в тот момент, когда я почувствовала, что и у меня тоже пол­ный рот слюны. Почему я бессознательно откликнулась на это нехитрое совращение? Ведь мои фантазмы (на­сколько я их знаю) не включают идею "menage a trois".

[244]

Фантазм госпожи Т. попросту индуцировал мой собст­венный. Я представила себе, как буду описывать все это — и соблазнение свершилось.

Предложив клиентке интерпретацию случившегося, я с трудом остановила ее расспросы. Как, у меня тоже есть фантазии? И такие необычные? Пришлось предпринять специальные усилия по восстановлению стандартной си­туации аналитической фрустрации.

Последняя имеет место в случае, когда позиция анали­тика маркирована избытком означающих, тогда как кли­ент испытывает их недостаток. Деятельность терапевта фактически представляет собой конструирование фантаз­ма. Поскольку фантазм представляет собой не действие и не событие, а эффект смысла50 в чистом виде, то разли­чие целей участников терапии проходит не в плоскости Воображаемого и Реального, а в семиотических стратеги­ях, определяющих желание.

Аналитик в ходе терапии занимает то место в Симво­лическом, с которым клиент отождествляется. Это поло­жение, из которого субъект видит себя таким, каким ему хочется, чтобы его видели другие. В качестве места про­екции Я-вдеала он может понять желание клиента и обеспечить ему доступ к этому пониманию — за счет эф­фектов смысла, обусловленных интерпретирующей ре­чью. "Когда субъект приносит свое желание в жертву идеалу (аналитическая фрустрация — Н.К.), когда он пол­ностью подчиняется символической идентичности, когда надевает на себя символическую маску, то именно в этой маске и можно разглядеть его желание" [59, с. 26].

Идеал, посредством которого присваивается Символи­ческий Другой — это и другой желания субъекта. Или, как пишет Ж.-А.Миллер, "то, что субъект скрывает, и то, по­средством чего он это скрывает, является и формой ра­зоблачения скрываемого" [118, р. 37]. Любой опытный психотерапевт хорошо ориентируется в таких маскирую­щих стратегиях дискурса клиента и видит за истерически­ми проявлениями — вытесненное ядро бессознательной сексуальности, эдиповы проблемы, за навязчивостями — анальную симптоматику и т.п. И конечно же, свободно

[245]

плавающее внимание аналитика, выделяющее в путанице образов сновидения или цепи свободных ассоциаций па­тогенное ядро, опирается прежде всего на собственные ощущения и переживания — в качестве трансферентного объекта желания клиента.

В качестве универсальных "отмычек" Лакан описывает также метафору и метонимию — лингвистические тропы, посредством которых вытесненный объект желания озна­чивается в дискурсе. Метафора: (вытесненное означаемое связано сходством с означающим, похоже на него). На­пример, вся фрейдовская — фаллическая и вагинальная — символика сновидений. Метонимия: (означаемое и означающее связаны, но не сходством, а смещением, они рядом). Лакановский пример — "я вижу тридцать парусов на горизонте" (вместо "тридцать кораблей с парусами"). Природу метафоры имеет также и симптом: он похож на объект желания. Лакан пишет:

"Двойной спусковой механизм метафоры и есть тот меха­низм, с помощью которого получает определенность симп­том (в аналитическом смысле). Между загадочным означаю­щим сексуальной травмы и термином, заменившим ее в цепочке означающих, пробегает искра, фиксирующаяся в симптоме — а он представляет собой метафору, включающую плоть или функцию в качестве означивающего элемента — значение, недоступное для субъекта, обладающего сознани­ем, у которого симптом этот можно снять" [36, с.75, перевод отредактирован мною — Н.К.].

Интересно, что инициатором включения фантазма в терапевтический процесс почти всегда бывает клиент. Собственно, именно клиенты, продуцирующие много­численные фантазмы, побуждают терапевта обратить внимание на эти специфические феномены душевной жизни. Разумеется, это не значит, будто терапевты не со­здают фантазмов — наоборот, лучшие из них занимают почетные места в анналах психотерапии. Фрейдовская "История болезни Доры", "Пигля" Д.В.Винникотта, "Че­ловек из Февраля" Милтона Эриксона, блестящие рабо­ты К.Ясперса, посвященные Стринбергу и Ван-Гогу, — этот список можно продолжать до бесконечности51. Но

[246]

обычно именно фантазмы клиентов имеют приоритет — в том смысле, что они чаще становятся объектом анали­за и размышлений.

Одна из клиенток, госпожа Щ., в ходе длительного те­рапевтического анализа периодически возвращалась к дет­скому воспоминанию о серии разрозненных эпизодов, в которых она играла с песком, а затем оказывалась погре­бенной под ним. Я много раз пыталась интерпретировать это воспоминание в различном ключе — как иллюстриру­ющее динамику терапии, имеющее отношение к первосцене, трансферентное, покрывающее и т.п. Ни одна из ин­терпретаций не была ассимилирована, и я сама чувствовала, что дело здесь совсем в другом. К тому же па­мять клиентки не сохранила почти никаких подробностей.

На одном из сеансов, когда у меня возникло хорошо знакомое многим аналитикам ощущение тоскливой не­подвижности анализа и полного застоя в терапии, я по­просила г-жу Щ. рассказать мне что-нибудь другое. "Нет уж, — возмутилась она, — теперь Ваша очередь". Я со­бралась было в очередной раз мягко объяснить клиентке, кто кого анализирует и кто кого должен слушать, но вме­сто этого вспомнила рассказ из книги Итало Кальвино "Незримые города" и почти дословно пересказала его госпоже Щ. Рассказ этот короткий, так что я позволю се­бе привести здесь его полностью:

Аргия совершенно отличается от других городов тем, что в ней вместо воздушного пространства — земля. Ее улицы полно­стью похоронены под землей, комнаты в домах до самого потол­ка засыпаны мелкой глиной, на каждую лестницу, словно нега­тив, накладывается лестница из земли, а вместо неба с облаками ее крыши придавлены каменистыми слоями почвы. Не­известно, удается ли жителям передвигаться по городу, расши­ряя прорытые червями ходы и трещты, из которых пробивают­ся корни растений: влага изнуряет тело, и вряд ли у них есть много сил; должно быть, они неподвижно лежат в темноте.

Наверху, где мы находимся, не видно никакого следа Аргии; однако есть такие, что говорят: "Это здесь, под нами", и им приходится верить, потому что эти места пустынны. По но­чам, приложив ухо к земле, можно услышать, как внизу захло­пывается дверь52 [26, с.161].

[247]

Утром на следующий день г-жа Щ. позвонила и попро­сила ее немедленно принять; мне с трудом удалось угово­рить ее прийти к полудню, когда у меня закончились за­нятия в университете. Она торопилась рассказать мне свое сновидение:

Мне снится старый пейзаж из моего детства, дорога от кирпичного завода к дому. Это крутой спуск в довольно глубо­кую балку, а затем — более пологий подъем. Невдалеке — дом моей первой учительницы, в сновидении он сдвинут ближе к за­воду, чем на самом деле. Примерно в первой трети спуска есть пещера с глиняным полом, даже скорее щель, но довольно боль­шая. Я не то чтобы иду или нахожусь в этой пещере, а скорее знаю, что она там, и вижу, как она устроена.

Дальше Вы предлагаете мне нарисовать топографическую карту этой пещеры, а я отвечаю, что лучше, чтобы это был рекламный буклет на глянцевой бумаге, и начинаю рассказы­вать, что в нем должно быть. И тут во сне пещера как-то сливается с образом Каменной Могилы — археологического па­мятника эпохи верхнего палеолита, который находится в окре­стностях города. Я там бывала несколько раз.

Рассказывая, я вижу на стенах пещеры наскальные изобра­жения, очень четкие — могу нарисовать их хоть сейчас: круги, звезды, фигуры людей и животных. Там еще есть нечто, похо­жее на ассирийскую клинопись, осколки керамики, птичьи сле­ды на глине... Кое-что из этого всего действительно есть на Каменной Могиле, но никак не в пещере, которая снится, и я это хорошо знаю. Я думаю, что все это надо умело соста­вить — и тогда все будет в порядке.

И тут я начинаю ощущать неудобство из-за того, что дом учительницы так близко. И еще понимаю (там, во сне), что могу застрять в пещере и чувствую, как ноги вязнут в глине. Это очень страшно, как в детстве, когда меня засыпало пес­ком в большой яме.

Я вхожу в пещеру и вижу, что ее пол как-то разрастается, он тоже глиняный, и на нем появляются следы, но не такие, как в буклете и на стенах, а человеческие — следы босых ног, маленькие, женские, и след мужской обуви — размера 45-го. Босые следы — это точно мои, и я снова пугаюсь, так как по­нимаю, что была в этой пещере, когда ее еще не было (?) Это Глиняная Могила, думаю я, и назад мне уже не выбраться. И тут появляется надежда, что придет тот мужчина, который

[248]

оставил следы обуви. Он действительно входит (я вижу силу­эт на фоне освещенного входа в пещеру), я не знаю точно, кто он, но знаю, что — не тот. Это самое ужасное место в сно­видении. Последнее ощущение, очень смутное — я же не смогу убить его, у меня в руках только буклет, бумажный листок. Проснулась я в тягостной тоске и сразу стала Вам звонить, чтобы рассказать все это.

Я не стала интерпретировать это сновидение в рамках какой-либо традиционной схемы анализа, а вместо этого объяснила клиентке лакановские представления о страхе смерти в Реальном (см. выше, с. 217 настоящей книги). "Концовка сновидения, — сказала я, — иллюстрирует из­вестную мысль Лакана о том, что последнее слово чело­века в отношениях с неведомой ему речью — это смерть".

После этого случая у госпожи Щ. исчезла мучившая ее до этого клаустрофобия (боязнь замкнутых помещений). Совершенно неожиданно я на собственном опыте поня­ла, что представляет собой знаменитый лакановский итог терапии — "исчезновение симптома как сюрприз". Он достигается за счет конструирования фантазма на месте симптома. Обычно терапевт предлагает клиенту другой сценарий получения удовольствия, символически удовле­творяя и реально фрустрируя его желание быть объектом желания Другого (=аналитика). В данном случае боль­шую часть работы выполнило мое Символическое, вовре­мя "вспомнившее" подходящую историю, и бессозна­тельное клиентки, трансформировавшее ее симптом в исцеляющий фантазм. Интересно, что анализ после это­го продолжался куда более динамично. Г-жа Щ. смогла рассказать на терапии о своем страхе смерти — это и бы­ло ее основной проблемой.

Специфика фантазма как психического феномена оп­ределяется также его чрезвычайной динамичностью, по­движностью. Он не только "с легкостью покрывает рас­стояние между психическими системами, переходя от сознания к бессознательному и обратно" (14, с. 285), но и способен легко смещать, изменять позицию клиента, предоставляя множество возможностей для символичес­кого конституирования. Поэтому клиент склонен идеали-

[249]

зировать терапевта, использующего конструирование фантазма, приписывая ему всемогущество и всезнание. Такая позиция ощутимо модифицирует трансферентные отношения и становится объектом анализа уже в самом конце терапии, на стадии сепарации-индивидуации, ко­торую Лакан называет "переходом за грань желания".

6.6. Конец анализа: Переход за грань желания или По ту сторону речи

Окончание терапии — одна из наиболее интересных проблем как классическом, так и в структурном психо­анализе. Я уже касалась этого вопроса во второй главе (параграф 2.2.), но там рассматривались преимуществен­но технические вопросы и освещалась формальная сторо­на: как правильно заканчивать терапию, как лучше это сделать и т.п. Содержательный аспект — что при этом происходит? — как мне кажется, фундаментальнее всего разрешен у Лакана.

Классическая фрейдовская формулировка — анализ за­вершен, когда аналитик и пациент больше не встречаются на аналитических сеансах — прекрасный образец полной речи, несущей в себе всю полноту ассоциаций авторско­го дискурса. К счастью, отец психоанализа снизошел до разъяснений:

"Это происходит, когда выполнены два основных условия:

во-первых, пациента больше не мучают его симптомы, стра­хи и торможения, а во-вторых, аналитик уверен, что пациент осознал достаточно вытесненного и непонятного материла, так что патологическим процессам в его психике не на что опереться. Если это невозможно по чисто внешним причи­нам, то анализ лучше считать неполным, а не незавершен­ным" [108, vol. 16, р.237].

Лакан весьма скептически относился к возможности достижения столь идеальной цели. Объектом его крити­ки, правда, был не столько фрейдовский лозунг, сколько

[250]

попытки М.Балинта, М.Кляйн и других представителей объектной школы воплотить его в жизнь. Кляйнианцы и эго-психологи полагали личностную интеграцию идеаль­ным итогом конца анализа, но фактически понимали эту интеграцию как Воображаемую реализацию субъекта, сведенного к его собственному Я.

Последователи Фрейда рассматривали анализ скорее как синтез: аналитический пациент — это субъект во всей его целокупности, т.е. полный, завершенный, не фрагментированный защитами и вытеснением. По достиже­нии такого результата анализ считался законченным. Ла­кан хорошо понимал мнимую, Воображаемую природу этого идеального гомункула:

"Нам все уши успели прожужжать разговорами о том, что субъект-де берется в его целокупности. Почему он, собствен­но, должен быть целокупным? Нам лично об этом ничего не известно. А вы — вы когда-нибудь таких целокупных существ встречали? Это, наверное, идеал. Я их не встречал никогда. Лично я не целокупен. Да и вы тоже. Будь мы целокупны, мы и были бы каждый сам по себе, а не сидели бы здесь вместе, пытаясь, как говорят, организоваться. Это не субъект в сво­ей целокупности, это субъект в своей открытости. Он, как водится, сам не знает, что говорит. Знай он, что говорит, он бы здесь не был" [35, с.349, курсив мой — Н.К.].

Мы видим, что окончание анализа Лакан связывает с узнаванием субъектом себя, пониманием себя как субъ­екта высказанного, выговоренного в психотерапевтичес­ком дискурсе. Очевидно, что разница между тем, что есть, и тем, что субъект о себе рассказывает, замечаемая сперва только аналитиком, постепенно становится до­ступной клиенту. По мере продвижения терапии эта "разность" уменьшается, и в конце анализа клиент в ка­честве экзистенциального субъекта не нуждается в под­порке Воображаемого Я его дискурса. Многие психотера­певты наверняка оценят по достоинству риторическое восклицание французского психоаналитика: "Неужели мы заставляем людей так много говорить с единственной целью заставить их в конце концов замолчать?"

[251]

Приближаясь к концу, терапия все чаще исследует ди­намику переноса в качестве ведущего бессознательного сценария психотерапевтического взаимодействия. В са­мом начале, когда трансфер только развивается, аналитик расположен в идеальной позиции "мнимого всеведения", тогда как в конце анализа происходит отказ от идеализа­ции Другого и принятие аналитика как отвергнутого объ­екта влечения клиента.

Такой объект53 называется отвергнутым, ибо репрезен­тирует утраченную часть субъекта, вызывающую его жела­ние и любовь. Как известно, Лакан определяет любовь как способность дать кому-либо то, чего он лишен. В ана­лизе этому соответствует ситуация терапевтической фрус­трации, когда аналитик не отвечает на либидный запрос пациента, но стимулирует его желание взаимодействовать и, следовательно, продолжать аналитическую работу.

Более того, отказываясь уступать либидному запросу пациента, аналитик вынужден занять позицию неизвест­ного объекта бессознательного желания, отсылающего к невозможности Символизации Реального. Объект 'а' ре­презентирует присутствие аналитика, фантазматический объект желания и референт вытесненной инфантильной сексуальности.

По мере разрушения (демонтажа) фантазма трансферентной любви терапевт "встраивает" желание клиента в новый, в какой-то степени противоположный сценарий, предполагающий становление субъектности последнего в качестве объекта 'а' для Другого. Клиент смещается от позиции субъекта влечения к позиции объекта 'а', кото­рый является причиной влечения Другого. Лакан называ­ет такую перемену позиции "пресечением фантазма" и связывает его с процедурой "перехода". Именно так кли­ент переходит от признания отсутствия аналитика к ут­верждению его присутствия.

Успешно завершившаяся терапия преобразует невроти­ческую тревогу и различные страхи клиента в чистое удо­вольствие познания им собственной субъектности. Это не значит, что по окончании терапевтического анализа в кабинете сидят друг против друга уже два терапевта, и

[252]

один из них (бывший пациент) — начинающий. Как бы ни привлекала аналитика идея стать наставником, приме­ром и идеалом для других людей и создавать их по свое­му подобию, он не должен забывать, что не это является его задачей в аналитических отношениях, и что, потакая себе, он попросту изменяет своим обязанностям. Если же это случится, аналитик лишь повторит ошибку родите­лей, которые разрушают своим влиянием независимость ребенка. Он просто поменяет одну зависимость на дру­гую. Аналитик не должен замещать Супер-эго или стано­виться отцом для клиента, он всего лишь демонстрирует свою непричастность к зависимости субъекта от идеала и примера Другого.

Хорошо понимая всю справедливость этих положений, хочу заметить, что придерживаться их на практике не так-то просто. В своей работе мне, например, приходит­ся совмещать терапию и преподавание глубинной психо­логии, поэтому навязчивое желание превращать клиентов в студентов — вполне устоявшийся симптом, который я надеюсь проанализировать в подходящей ситуации.

Лакан считает, что независимо от того, будет ли психо­аналитическое вмешательство теоретическим или суггес­тивным, можно утверждать, что оно должно быть неопре­деленным (двусмысленным). Множественность смыслов, которыми оперирует терапевт, обуславливает специфику психотерапевтического дискурса, которую на языке структурного психоанализа можно определить как диа­лектику бесконечного порядка языка и конечности желания.

Дата добавления: 2015-06-04