Основы психоанализа 15 страница

[223]

Т: Ведь Вы испугались, особенно когда он достал нож. Он мог Вас зарезать, изнасиловать — все, что угодно, мо­жет сделать ненормальный человек с маленькой девочкой.

Айше: Но он порезал себя, потому что я его не поняла, даже не захотела посмотреть. Эти картины были для не­го очень важными, он специально искал, кто может их понять. Наверное, поэтому он позвал маленькую девоч­ку, что его взрослые не понимали. Он надеялся — может, дети поймут.

Т: А зачем он заставлял Вас плакать?

Айше: Он сам заплакал, когда упал. Я только потом по­няла, что он рисовал эти картины своей кровью и плакал, что они никому не интересны, никому не нужны. Я бы хотела иметь у себя дома абстрактные картины. Просила одну свою подругу, художницу, нарисовать так. Я бы ку­пила такую картину за любые деньги, не пожалела бы.

Второй ко-терапевт пытался проверить догадку о том, не связан ли страх в общении у взрослой Айше с ужасом, испытанным ею в детстве:

Т: Ты тогда сильно испугалась, когда он кричал и де­лал гримасы. Поэтому и сейчас боишься, когда собесед­ник жестикулирует и громко говорит?

Айше: Да, и теперь я боюсь, если человек, мужчина, высокого роста и с черными волосами. Я долго привык­нуть не могу, должно пройти полгода, год, пока не при­выкну.

Т: То есть ты боишься собеседников и черноволосых мужчин, как того маньяка? Боишься, что они могут при­чинить тебе вред?

Айше: Нет. Я сейчас расскажу, как на самом деле. Я не боюсь, что он мне плохо сделает, я боюсь, что его не пой­му. Я в детстве много думала, что с тем художником по­том стало. Я не боялась, что он меня убьет, а что он сам умрет. Поэтому ходила вечером, хотела его встретить, увидеть, что он живой. И сейчас не человека боюсь, а что не пойму, как тогда, в детстве. Из-за этого может очень плохо быть людям. Я всегда хочу понять, потому что это самое плохое — когда человека не понимают.

[224]

Терапевт в замешательстве обращается к супервизору и группе:

Т: Я сама ничего не могу понять. Такое ощущение, что Айше этого маньяка не боится, а жалеет. Как будто она даже сейчас не понимает, чем все могло кончиться. (Под­ключается второй ко-терапевт): А какое описывает виктимное поведение! В четырнадцать лет ходила по вечерам одна, надеясь встретить маньяка.

Айше: Его никто не понимал, не хотели смотреть его картины, поэтому он стал таким. Конечно, мне его жал­ко. Он себя так ужасно порезал, а я никому тогда не ска­зала. Если бы рассказала, могли бы его спасти. Пусть да­же в тюрьму посадили, но человек бы живой остался. Я понимаю, что маленькая не виновата была, и все равно знаю, что виновата. Я боялась, что родители будут ругать, а он, может, умер там, в подвале.

Догадка ко-терапевтов о том, что причиной проблемы клиентки является бессознательный страх, пережитый в детстве, оказалась не совсем верной. Привычные психо­аналитические представления о вытеснении, проекции неосознанного и непроработанного страха мешали понять экзистенциальную природу вины, испытываемой Айше, и вторичности чувства страха, связанного с этой виной и обусловленного ею. Супервизор мог бы дать более точную интерпретацию, однако тут возникла еще одна проблема, связанная с обучающим характером работы семинара.

Дело в том, что в качестве ко-терапевтов на сей раз вы­ступали студенты с высокой тревожностью по поводу своих терапевтических способностей и умений. Если бы я сама продолжила работу с клиенткой, ко-терапевты восприняли бы это не просто как неудачу, но, скорее все­го, как полный крах собственных усилий. В то же время успех в оказании помощи Айше рассматривался бы ими как незаурядное достижение. Он мог стать настоящей инициацией, и не только для двух участников, но для всей группы, большинство членов которой поглядывало на меня, ожидая вмешательства "настоящего профессио-

[225]

нала". Напряжение, и без того высокое, все возрастало. Поэтому я поступила так:

С (супервизор): Давайте попробуем разобраться в под­линной природе проблемы, а также в том, как эта приро­да связана с ситуацией терапии. Айше не понимает выра­зительной мимики, в детстве она не поняла картин и поведения высокого черноволосого парня. Ко-терапевты не понимают ее восприятия травмирующего эпизода и поэтому не понимают, как помочь Айше. Если Айше пой­мет их трудности, терапевты поймут, в чем заключается помощь. И тогда будут решены сразу две проблемы: та, о которой рассказывает Айше, и проблема самих терапев­тов — они станут более уверенными в своих профессио­нальных возможностях.

Таким образом, перед ко-терапевтами встала та же про­блема экзистенциального понимания, которую пыталась решать в течение жизни их клиентка. Именно страх не по­нять другого человека, экзистенциальная вина перед "ху­дожником" (Айше не случайно называет его так), а не страх перед маньяком, страх насилия, лежит в основе труд­ностей клиентки. Этот страх преобразован теперь в задачу объяснить другому свой внутренний мир, глубинную при­роду переживаний. Терапевты знают, что если они поймут Айше, то тем самым поймут, что делать дальше и преодо­леют свой собственный страх непонимания операциональ­ной стороны психотерапевтического воздействия.

Посовещавшись, ко-терапевты (соответственно первый обозначен ПТ, и второй — ВТ) пробуют снова:

ВТ: Мы не можем понять чего-то очень для тебя важ­ного, Айше, хотя и очень стараемся. Что-то от нас ус­кользает.

ПТ: Что-то важное для Вас, а для нас, наверное, вто­ростепенное, я так думаю.

ВТ: Что было самым важным тогда, в детстве?

Айше: Эти картины на стенах. Если бы я их посмотре­ла, все, может быть, было бы по-другому.

С (обращаясь к ко-терапевтам): А для Вас что в расска­зе Айше самое важное, самое главное?

[226]

ПТ: Ну, сам рассказ... он такой, мороз по коже. ВТ: Не каждый клиент переживает в детстве эпизод встречи с маньяком.

С: Для Айшг этот страшный эпизод — встреча с худож­ником, а для большинства присутствующих — рассказ о встрече с маньяком. Продумайте, почему возникло такое отличие?

Оба терапевта, наконец, понимают Айше и ее видение ситуации:

ВТ: Ты не виновата, что не рассмотрела картины тогда! Любой четырехлетний ребенок просто испугался бы, и все.

ПТ: Да и что можно понять в абстрактной картине в четыре года!

ВТ: Раз ты не поняла тогда, то сейчас ты как бы запре­щаешь себе понимать мимику — из-за того, что в детстве мимика этого парня помешала тебе понять его картины.

ПТ: Но сейчас Вы это поняли? Вы согласны с нами?

Айше: Да, наверное.

ПТ: Если Вы сейчас поняли, что в детстве были ни в чем не виноваты, то, значит, Вы поняли все, чего не по­нимали раньше в этой ситуации — и тогда, в детстве, и сейчас, когда о ней думали.

ВТ: Теперь ты поняла все про ту встречу — и можешь не бояться больше. Можешь не бояться, а понимать!

Заключительные слова клиентки показывают, что смо­делированное ко-терапевтами разрешение (проблемы) че­рез понимание (происшедшего в детстве) есть действи­тельно разрешение понимать:

Айше: Я думаю так, что теперь понятно. Я не могла об этом случае никому рассказать — боялась, что меня не поймут, осудят. То есть что другие люди будут как я тог­да — не захотят прислушаться ко мне, присмотреться. Но если люди меня не поняли — они не виноваты, я не ста­ну сердиться. И я не виновата, если кого-нибудь не пой­му. Просто надо стараться больше понимать, и не осуж­дать никого, если не получается.

[227]

ВТ: Когда я поняла Айше, я не только поняла, в чем ее проблема, но и в чем моя тоже. Так что мы квиты — она помогла мне, а я ей.

ПТ: Ее проблема решилась, когда она поняла, что мы ее поняли. Теперь она сможет понимать и дальше.

Айше: Да, я согласна. Все правильно, спасибо большое.

Анализируя этот случай, можно выделить два взаимо­связанных между собой аспекта, над которыми стоит по­размышлять. Первый — способ взаимодействия Айше с парнем, которого она называет художником, и второй — способ переработки детской травмы. Начну со второго как более наглядного и лучше отраженного в ходе тера­певтической работы. Айше восприняла и поняла встре­ченного субъекта как экзистенциального Другого, она не стала (или не смогла) маркировать его в качестве манья­ка, насильника, психопата.

Поведение черноволосого юноши можно рассматри­вать как адресное. Айше — адресат, получившие своеоб­разное послание от Другого, означенного как художник. Девочка, хотя и была сильно испугана, пыталась понять странного человека. Экзистенциальная природа понима­ния проявилась в том, что для Айше ведущими концеп­тами, организовавшими восприятие Другого, стали оди­ночество творца, трагизм непризнания, скорбь. Вполне возможно, что окажись на ее месте человек, восприняв­ший ситуацию как эпизод встречи с маньяком, последняя закончилась бы намного хуже.

Ко-терапевты правильно рассматривали основную проблему Айше (непонимание мимики) как результат пе­реработки детской травмы. Они ошиблись лишь в пони­мании того, какая это травма — ущерб, но ущерб, нане­сенный себе (а не другим). Другие не поняты, а не неправые. Когда стало понятно, то наступил момент ут­верждения экзистенциального статуса себя как способной к пониманию Другого. И действительно, Айше в общении очень эмпатийна, человечна, стремится понять людей, встав на их точку зрения. Она производит впечатление совсем не эгоистичного человека, доброго и участливого.

[228]

Удивительно, что к экзистенциальному пониманию оказалась способна маленькая четырехлетняя девочка. Хотя, с другой стороны, именно ребенок, не обладающий запасом общепринятых социальных стереотипов воспри­ятия, смог понять Другого, а не только испугаться.

Это пример показывает, что бессознательный Другой (субъект бессознательного) может захватить контроль над сложной жизненной ситуацией и вполне успешно спра­виться с ней. Ведь Другой — это еще и некая персонифи­кация Символического, формирование личности, ее конституирование всегда происходит "перед лицом Другого". Социокультурная реальность является для бессознатель­ного субъекта главным источником означающих и цели­ком определяет процесс означивания. Символический Другой, понимаемый как субъект бессознательного, до­полнительный к сознаваемым намерениям и интенциям личности, ее глубинное альтер-эго, оказывается вопло­щением рафинированных форм социальности, а выра­жаемые при его содействии глубоко интимные аспекты внутреннего опыта — укорененными в культурном уни­версуме смыслов и значений. Далее я покажу, что этот парадокс (один из многих у Лакана) является ключевым для терапевтического анализа.

Символический порядок есть условие существования субъекта, но устанавливает этот порядок Другой. Хорошее описание природы Символического Другого дает Рената Салецл:

"В лакановском психоанализе другой — символическая структура, в которую субъект оказывается постоянно вовле­ченным. Эта символическая структура не является позитив­ным социальным фактом, она носит квази-трансцендентный характер и формирует структурирующую рамку нашего вос­приятия реальности. Ее природа нормативна. Ее мир — мир символических правил и кодов. Сама по себе она не принад­лежит психическому уровню: это радикальным образом внешний непсихологический универсум символических ко­дов, регулирующих наш психический опыт. Ошибочно пы­таться как интернализовать Большого Другого и редуциро­вать его до психологического факта, так и экстернализовать

[229]

Большого Другого и редуцировать его до институций социально реальности" [59, с.32].

На эдиповой стадии ребенок учится подчиняться соци­альным нормам и запретам, удовлетворять свои желания в соответствии с правилами культуры. Главную роль в этом процессе социализации играет инстанция, которую Лакан называет "Имя Отца". Отец (в широком смысле этого слова — старший, субъект власти и закона) выпол­няет функцию Символического Другого: упорядочивает действительность и учит ребенка жить в обществе и со­блюдать его законы. Неоформленные, бессознательные желания Реального выражаются и формулируются под влиянием Другого, объясняющего нам, как именно хотеть того, чего хочется.

6.3. Другой и желание

Мысль о том, что наши желания — не такие уж и на­ши, исконно собственные, может показаться странной. Однако с самого детства родители и воспитатели, равно как и всевозможные связанные с ними интроекты — будь то Имя Отца, Сверх-Я, Я-Идеал или ангел-хранитель — упорно и настойчиво учат ребенка, что он должен хотеть, как правильно выражать (артикулировать) свои желания, и какие желания можно иметь, а какие — нет. Искушен­ный педагог не станет прямо запрещать ребенку недозво­ленные вещи, он мягко заметит, что "хорошие девочки не хотят водиться с грубыми, невоспитанными, плохо оде­тыми драчунами". Показательный диалог приводит в од­ной из своих повестей Сергей Довлатов:

— Мужчина ты или кто? Ты должен желать меня. В смысле — хотеть. Понятно?

— Да не желаю я тебя хотеть! Вернее, не хочу желать.

Откуда же берутся наши желания? По Лакану, желания — это влечения Реального, измененные и преобразованные экзистенциальным присутст-

[230]

вием Символического Другого. В качестве фундаменталь­ной предпосылки следует рассматривать отношения меж­ду желанием, свободой и Другим. Человек утверждает свою свободу в акте противостояния Другому, делая его объектом своего желания. "Я направляю свой взор на Другого, который смотрит на меня. Но взгляд не может быть увиден... С этого момента Другой становится суще­ством, которым я владею и который признает мою сво­боду" [114, v.2, р.84]. Здесь Лакан использует гегелевскую диалектику хозяина и раба, чтобы ясно выразить фунда­ментальные отношения между субъектом и Другим. В от­ношении к Другому хозяин пытается отстоять свою свободу, контролируя свободу Другого. Это требует пре­вращения другого субъекта в пассивный объект облада­ния и манипуляции, который признает власть хозяина и его свободу. На ту же тему иронизирует в приведенной выше цитате и Довлатов.

Лакан считает, что субъект может стать хозяином Дру­гого только в связи с сексуальным желанием последнего. "Моя первая попытка стать свободной субъективностью Другого через его объективность-для-меня — это сексу­альное желание" [там же, р. 81]. Для этого в сексуальном желании Другой преобразован в объект внутри опреде­ленной ситуации. Более того, желание превозмогает нар­циссические интенции субъекта и позволяет ему вступить в отношения с доминирующим Другим (раз уж я побеж­ден своими желаниями и не могу ими управлять). "Поз­вольте любому человеку руководствоваться своими пере­живаниями; уж он-то знает, до чего сознание засорено сексуальными желаниями" — пишет Ж.-Л.Нанси.

О дискурсе сексуального желания в связи с актом ласки говорит и Ж.-П.Сартр: "Когда я ласкаю ее тело, Другой рождается под моими пальцами. Ласка — это ансамбль ри­туалов, воплощающих Другого" [121, р. 506-7]. Ласка ре­презентирует влечение, определяемое серией ритуалов, ис­точник которых — желание Другого существовать внутри Символического порядка языка и закона. "Поэтому жесты влюбленных — это язык, на котором можно говорить и которому можно обучиться" [там же, р.507]. Изучая влече-

[231]

ние, можно изучить также и язык желания и, в конечном счете, понять, как он включен в структуру человеческой сексуальности. Исторические аспекты этой проблемы, ис­торию власти, наказаний, безумия и сексуальности, по­дробно исследовал М.Фуко [84, 85].

Еще одна оригинальная теория желания предложена единомышленниками Лакана Жилем Делезом и Фелик­сом Гватгари. В своей работе "Анти-Эдип (капитализм и шизофрения)" (1972) они предприняли фундаментальное структурно-аналитическое исследование желания. "Анти-Эдип" — сложный, типично постмодернистский текст, однако содержание его стоит того, чтобы приложить уси­лия к пониманию результатов авторской мысли.

Желание у Делеза и Гваттари, как и у Лакана, трактует­ся как желание реального, о котором субъект ничего не знает. Желание бессознательно, это нечто, отчуждаемое от потребности вытеснением, оно не может выразиться в запросе, обращенном к другому человеку. Лакан говорил о расколе (Spaltung) между желанием и потребностью: простое сексуальное влечение жаждет удовлетворения, в то время как любовь — это желание Другого (мы желаем, чтобы нас желали). Идеальный возлюбленный — тот, кто всегда желает меня как объект своей любви. В то же вре­мя желание Другого производит меня как некоторую субъективность — этот процесс называется актом конституирования субъекта.

Делез и Гватгари предметом своего исследования сде­лали способы конституирования субъекта желания, выра­ботав для него особый стиль изложения, одновременно психиатрический и политический, и отказавшись в то же время от первенства дискурса над другими предпосылка­ми языка. Последнее связано с попыткой ускользнуть от того, что они называют "диктатом означающего"; выра­зить невыразимое, оставшись за пределами ограничений, накладываемых любыми средствами выражения — вот зада­ча, которую сами авторы декларируют следующим обра­зом: "Означающее? Да оно нам просто ни к чему... При­нудительная и исключительная оппозиция означающего и означаемого одержима империализмом означающего,

[232]

возникающего с появлением машины письма... Эта гипо­теза объясняет тиранический, террористический, кастри­рующий характер означающего" [106, р. 402].

Иными словами, "Анти-Эдип" есть попытка описать глубинную психическую реальность субъекта с помощью языка, в котором означающее не работает. Бессознатель­ное не означивается ("для нас бессознательное ничего не значит, равно как и язык"). Для этого авторы пытаются выйти за пределы разрыва между субъектом высказыва­ний и субъектом высказываемого. В высказывании кли­ентки "Не могу сказать, что я своего мужа ненавижу" первый субъект — та, что не может сказать, второй — та, которая ненавидит. Все высказывание в целом иллюстри­рует раскол между желанием и потребностью, о котором было сказано ранее.

Описанное Делезом и Гваттари положение дел создано тем властным характером, который приобретают в любом обществе или культуре способы выражения желания и, соответственно, формы его удовлетворения. Любой спо­соб выражения, любое означающее определяет желание. Желание реального, о котором субъект ничего не знает, превращается в желание чего-то (общество через свои со­циально-экономические, политические и культурные ин­ституты конкретно указывает — чего именно). Тогда единственный способ утвердить индивидуальную субъек­тивность — это ускользнуть от любых означивающих си­стем, помочь своему реальному "просочиться" сквозь мельчайшие фильтры социальной власти. Для этого не­обходимы "активные и позитивные линии ускользания, которые ведут к желанию, к машинам желания и к орга­низации субъективного поля желания... Давать потокам проскользнуть под социальными кодами, пытающимися их канализировать, преградить им путь" [106, р. 399-400].

Совокупность всех возможных форм проявления и реа­лизации желания Делез и Гваттари называют производст­вом желаний, оно образовано действиями машин желания. Субъект же — это просто связь между "машинами-орга­нами", носителями (точнее, производителями) безличных желаний и "телом без органов" — своего рода потенци-

[233]

альной возможностью различных желаний. Это может быть, например, тело власти, капитала, дискурса, пищи и т.п., соответственно субъект, установивший с ними связь, желает высокого социального статуса, денег, говорить, есть и пр. Таким образом, у Делеза и Гваттари субъект предельно бессознателен, он есть момент связи механиз­ма желания с возможностью, сама эта связь, а не то, что возникает, оформляется, конституируется в момент осо­знания и удовлетворения влечений.

Более того, субъект не производится отдельными акта­ми связывания, посредством них процесс желания запи­сывается на поверхности тела без органов. В форме запи­си таких возможностей конституируется само тело без органов. Так возникают принятые в культуре схемы вож­деления, предопределяющие, кого (или чего), как и в ка­ких ситуациях может возжелать субъект. В силу своей не-осознаваемости, скрытости, абстрактности они обладают поистине зачаровывающей силой: человек знает, чего он хочет, и ощущает силу своего желания, но сплошь и ря­дом не способен ответить на вопрос, почему хочет имен­но этого, именно такого. Так "машина желаний" превра­щается в "машину волшебства".

Другой, альтернативный путь — это упомянутая выше траектория ускользания. Субъект скользит по "телу без органов", не прикрепляясь к нему своими желаниями. Желание как бы просачивается сквозь "тело без органов", в любой момент времени субъект может удовлетворить желание, испытывая при этом наслаждение не от того, что он получил, приобрел, усвоил или проявил, а от ощу­щения "Это же я...", "это мое...". Такое бессознательное удовлетворение от своей истинной сущности свойственно "холостой" или "безбрачной" машине — чистому жела­нию субъекта. Бессознательное само себя воспроизводит, а человек при этом испытывает ни с чем не сравнимое ощущение своей подлинности. "Это же я, никакой, ни­чей, равный лишь себе самому..." Бытие человека естест­венно, он просто живет — подобно тому, как природные явления и процессы не преследуют никаких специальных целей, они просто есть. Так же и субъект в качестве "без-

[234]

брачной машины" просто есть, в качестве "желающей машины" хочет быть, а под властью "машины волшебст­ва" должен и вынужден быть таким, как культурный обра­зец, записанный каком-нибудь "теле без органов".

Приведенные рассуждения могут показаться слишком сложными. Но это не мешает им хорошо и точно отра­жать действительное положение дел. В терапевтической работе всегда нужно четко представлять себе диалектику бессознательных желаний участников анализа, иначе психотерапевт может легко втянуться в бесконечное про­изводство желающих машин, в роли которых поперемен­но будут выступать субъекты, конституирующие себя в аналитическом процессе.

Иногда проекции бессознательных желаний создают немалые трудности. Приведу пример. Однажды клиентка У., привлекательная женщина лет 35, в групповой работе высказала довольно необычную жалобу:

К: У меня есть одна проблема, на самом деле очень серь­езная. Дело в том, что я просто не могу смотреть по телеви­зору программу "Поле Чудес". Там ведущий, вы все знаете, такой... хитрый... как же его зовут... (забыла фамилию). Од­ним словом, он мне ужасно неприятен. Я просто отворачи­ваюсь и выхожу из комнаты, если идет эта передача.

В процессе групповой терапии выяснилось, что за не­приязнью к телеведущему Л. Якубовичу скрываются сложные, амбивалентные чувства г-жи У. к ее знакомому. Один из членов группы попытался понять, чем Якубович напоминает этого приятеля. Оказалось, что внешне они совсем не похожи, у них разный рост, совершенно отли­чающаяся манера одеваться и разговаривать, одним словом — ничего похожего. Тогда я высказала предполо­жение, что, может быть, этот знакомый (назову его Сер­геем) напоминает Якубовича стилем своего взаимодейст­вия с клиенткой. Она горячо с этим согласилась, а затем расплакалась и отказалась обсуждать проблему в группе.

В индивидуальной работе госпожа У. признала, что отно­шения с Сергеем, очень значимые для нее, зашли в тупик.

К: Я понимаю, что он просто использует меня. Как будто играет в очень хитрую игру — и всегда в выигры-

[235]

ше. Знаете, как Якубович — видно, что он умнее и хит­рее всех этих гостей в студии, и он всегда выставляет их полными дураками. А те все равно смотрят ему в рот и ждут призов, выигрышей. Подарки ему дарят, заискива­ют, и еще пытаются взять верх. Я просто не могу на это смотреть — так и хочется закричать: вы что, не понима­ете, что вас дурят?!

Было очевидно, что игровая ситуация взаимодействия телеведущего с участниками "Поля Чудес" представляет собой своеобразную миметическую копию отношений г-жи У. с ее возлюбленным. Поэтому телепередача стала постоянным напоминанием о неблагополучии в личной жизни, своеобразным "фантомом" проблемы, вызывав­шим сильное отторжение. В ходе дальнейшей беседы вы­яснилось, что клиентка сильно идеализирует Сергея. По­пытка помочь взглянуть на ситуацию более объективно вызвала сильное сопротивление:

Т: Что Вас особенно задевает в поведении приятеля?

К: Нужно все время прятаться, скрываться. В конце концов, мы же не дети малые.

Т: Он скрывает роман с Вами?

К: Ну, он, знаете ли, занимает довольно высокое поло­жение. Ему неприлично ко мне приходить. Послушайте, Вы понимаете, что я хочу сказать... (прямое указание кли­ента аналитику, что для правильного понимания последне­му надо внимательно слушать).

Т: А Вас это устраивает?

К: Не то чтобы нет, скорее не совсем. (Линия ускольза­ния проходит через дискурс). Мне бы хотелось не быть больше... Нет, скорее не хотелось, а так получается, что я значу... могу... одним словом я меньше, чем остальные.

Т: Поясните, пожалуйста, в чем тут дело.

К: Не скажу, что мне это нравится, но это жизнь. Такая жизнь меня не устраивает, а другой нет. Я совсем запута­лась, как телезрители в студии. Особой радости нет, но жить по-другому — не выходит. Я с ним чувствую себя маленькой и глупой, и ничего не меняется. А он это устраивает... сильно устраивает это... это его... (Клиентка на-

[236]

чинает лепетать, как маленькая девочка, и в конце концов умолкает).

Слушая этот довольно бессвязный монолог, я обрати­ла внимание на сниженную критичность восприятия жизненной ситуации. Применив лакановский принцип анализа "означающее как означающее"47, я поняла, что речевое поведение г-жи У. на сеансе — тоже миметическая копия: она ведет себя как маленькая девочка, и такой же предстает в ситуациях взаимодействия с Сергеем. Подчеркнутые выражения указывают на бессознательное желание быть меньше (быть маленькой). Очевидно, что возлюбленный использует это желание в своих интересах, поэтому госпожа У., с одной стороны, недовольна, а с другой — в качестве желающей машины — находит в сло­жившейся ситуации бессознательное удовлетворение.

Стало понятно, почему сложившаяся ситуация — дискомфортная, неудовлетворительная с многих точек зрения — остается неразрешенной. Фактически в отно­шениях с Сергеем клиентка чувствует себя юной, неиску­шенной, неопытной девушкой, почти девочкой. Ей по душе такая ипостась, а партнер, в свою очередь, прель­щен возможностью иметь в одном лице и опытную лю­бовницу и наивную, беспомощно-привлекательную. Они взаимно поддерживают совместную инфантильную фан­тазию, неподходящую для внешнего социального мира (где г-жа У. должна вести себя по-взрослому). Телепере­дача "Поле Чудес" и ее ведущий в качестве игровой миметической копии реальных отношений затрудняют "встраивание" этого паттерна в Символический регистр и напоминают о воображаемом характере взаимодействия.

Структурно-аналитическая парадигма предлагает нео­граниченные возможности для понимания бессознатель­ного. По мере того как терапевт усваивает эту непростую, но уникальную по своей эффективности теорию, у него начинает формироваться более адекватное представление о сущности психотерапевтического взаимодействия. В большинстве случаев хорошая терапия имеет природу фантазма. Но прежде чем рассматривать его подробнее, следует остановиться на различных формах конституиро-

[237]

вания субъекта, главным образом воображаемых, по­скольку именно они, как в предыдущем примере, лежат в основе психологических проблем невротического уровня.

6.4. Воображаемое. Симулякр. Порнография

Регистр Воображаемого всем хорошо знаком. Этот спо­соб конституирования лежит в основе того, что принято называть социальной действительностью. Воображаемое, "ряд фикций, для отдельного индивида принципиально не­устранимых", является проблемой не само по себе (это обычная, нормальная жизнь, работа, общение), а лишь в тех случаях, когда в качестве артефакта изолирует, отчуж­дает субъекта от его собственного уникального внутренне­го опыта. В равной степени это касается и процессов иска­жения действительности (психологические защиты и т.п.).

Впервые специфику такой воображаемой подмены опи­сал еще Фрейд в работе "Утрата реальности при неврозе и психозе" (1924). Позднее Лакан с раздражением говорит о типичной ошибке психоаналитиков и психиатров, отож­дествляющих психоз с засильем воображаемого, а не с от­сутствием этого регистра: "Проблема состоит не в потере реальности, а в силе, вызывающей к жизни то, что засту­пает ее место. Но что проку говорить с глухими {психоана­литиками классического толка — Н.К.) — проблема ведь у них уже решена: склад бутафории находится внутри, и по мере надобности ее достают оттуда" [33, с.98].

Невроз у Фрейда представлен попыткой субъекта заме­нить потерю реальности воображаемыми объектами фан­тазии и идеализированными нарциссическими отноше­ниями. Лакановскую теорию Воображаемого в какой-то степени можно вывести из представлений о неврозоподобном характере культуры и морали [79]. Однако идеи, высказанные Фрейдом в "Недовольстве культурой", в структурном психоанализе подверглись радикальным из­менениям.

По мнению постмодернистов, стратегия подмены, ими­тации, симуляции является главной осью современного

[238]

Дата добавления: 2015-06-04