Трамвай 4 страница

Я толкнула его локтем под ребра.

— Есть, — укоризненно сказал хозяин. — Но она не продается.

©Марат Марцион, 2005

Виктория Райхер

Летний сказ

Хозяйка сама встретила Летту на автобусной станции и довезла до дома. Это было ужасно мило с её стороны, потому что Летта была в городе впервые и вряд ли нашла бы нужное место. Дом жил в уютном тенистом районе, по уши в таких же или похожих домах и петляющих аллеях. Приятно у вас как, сказала Летта, вылезая из автомобиля и потягиваясь. Ага, у нас тут курорт, весело ответила ей хозяйка, щурясь от солнца и запирая машину. Курорт, машинально повторила Летта, думая о другом. Курорт.

Она осталась одна у машины, вынула из незапертого багажника сумку и пошла к дому, не спеша. У самого входа сидела и чесала ухо задней ногой толстая черная собака. Ух ты, восхитилась Летта, и присела на корточки. Собака перестала чесаться и с готовностью вошла в протянутые к ней ладони. Хорошая, бормотала Летта, изо всех сил оглаживая и отряхивая кудрявое тело, красивая какая, умница. Собака радостно трясла головой и нежно смотрела Летте в глаза. Она до смешного была похожа на Булю, старую собаку бабушки, которая давно умерла. И Буля умерла, и бабушка. А эта черная толстенькая псинка была каким-то непостижимым образом похожа на обеих. Бабушка тоже была толстенькой и кудрявой. Ну и Буля, само собой.

Ладно, Буль, мне пора, неудобно, сказала Летта негромко и в последний раз почесала собаке плотный бок. Собака ответила что-то невнятное и уселась обратно на теплое крыльцо, а Летта встала и поправила пояс на брюках. От паузы в активных действиях внутри души тяжелым комом заворочалась знакомая боль, но Летта вдавила её внутрь усилием воли. Она натянула на лицо максимально приличное выражение, стукнула в дверь костяшками пальцев и вошла.

Вечер прошел тихо и быстро. Пили чай. Летта рассказала немного о своей работе и о том, какого черта ей понадобилось на два дня осесть в совершенно чужом городе и просить ночлега у чужих, в общем-то, людей. Доброжелательная хозяйка в очередной раз (предыдущие разы были по телефону) объяснила ей, что гостья ей совершенно не мешает, что дом большой и что всё хорошо. Всё и правда, кажется, было хорошо, даже боль сидела где-то в Леттином нутре тихо и наружу пока не лезла.

Впрочем, она-то оживилась, как только закончился вечер. Хозяйка постелила Летте постель в комнате своего сына, давно живущего за границей, и пожелала спокойной ночи. Комната была маленькой и уютной, с окном, выходящим в сад, и деревянным потолком шоколадного цвета. Потолок показался Летте низковатым, а сама комната — чуть более крошечной, чем ей бы хотелось, но в доме она была более чем на птичьих правах и вопросов задавать не стала. Хозяйка закрыла за собой дверь, и Летта осталась одна.

Боль немедленно подняла голову и скрутила Летту пополам изнутри. Знакомое за эти несколько недель ощущение врезалось в мышцы и привычно завладело телом. Глупо, когда что-то так болит, подумала Летта, вяло глядя на стену перед собой. На стене были обои, на обоях прыгали зайчики — кто с морковкой, кто без. Если бы боль была физической, можно было бы, наверное, пить таблетки. Но боль физической не была.

Летте уже давно казалось, что так страдать из-за отношений — из-за каких бы то ни было отношений — глупо и неправильно. Но её как бы не спрашивали, и она вполне себе страдала. Параллельно делая какие-то дела, работая в своём городе и в соседних, заводя знакомства и даже получая от всего этого удовольствие. Дела, удовольствие и работа были как бы отдельно, а боль — отдельно, и Летта — отдельно. Когда боль в душе успокаивалась, ей становилось тепло и тяжело, как после бани. Но успокаивалась боль редко, в основном на людях. В этом была еще одна причина того, что в последнее время Летта так много работала: ей не хотелось подолгу сидеть одной.

Не просить же эту милую хозяйку спать со мной, сердито сказала Летта сама себе, решительно разделась и легла в постель, накрывшись с головой мягким пуховым одеялом. Одеяло оказалось неожиданно тяжелым, а погасший свет мгновенно сделал крошечную комнату чем-то вроде спичечной коробки. Окно было закрыто — хозяйка предупредила, что ночами у них холодно, — дверь тоже (Летте казалось, что в гостях неудобно спать с открытой дверью), потолок лежал на голове и слегка давил. Боль орала изнутри дурным голосом, и от неё закладывало уши и трудно было дышать. Забавно, подумала Летта, сморкаясь в давно непросыхающий носовой платок, почему это так: именно уши и именно дышать. Как это связано? Ну, “душа” — “дышать”, это понятно. Но уши-то почему? Потому что рифмуются с душами, души-уши? Тогда еще болеть должен шиш. Потому что “душа” — “ни шиша”. На этой успокоительной мысли Летта прерывисто вздохнула, поворочалась, пытаясь уложить боль внутри себя в какую-нибудь минимально пристойную позу, сладко отключилась от реальности (вот в этот момент, когда еще не спишь, но уже и не не спишь, у неё обычно НЕ болело), и уснула.

Сначала спалось хорошо и без снов, что само по себе уже было достижением невероятного уровня. Потом стало душно и захотелось проснуться, но не получилось. Потом началось.

Собственно, “началось” оно гораздо раньше — когда Летта поняла, что комната ей тесновата, но ничего не сказала. А теперь просто происходило то, что должно было закономерно произойти. Потолок налился тяжестью и окончательно лёг Летте на голову, закрытое окно не давало дышать, закрытая дверь отделяла от мира. Внутри тела жила боль, но как бы уже и не внутри, потому что тела как бы уже и не было. Летта теперь была боль, а комната — Летта, и поэтому Летта-боль билась в комнате-Летте, и не могла найти выход, потому что выхода было не найти. Комната давила и душила, потому что она на самом деле была — тело, а боль (которая на самом деле была Летта, которая на самом деле была боль) танцевала по всей герметичной комнате, стучалась в стены, пол и потолок, рвалась наружу, но точно знала, что никакого “наружу” нет. Внутри боли поднялась паника, а паника быстро переросла в невыносимость. Невыносимость — это когда нет выхода той панике, которая возникает от безвыходности боли. Мир был прочно и герметично закрыт, мир был — комната, а комната была — Летта, а Летта была — боль, и она билась по стенам, точно зная, что не пробьёт. Выньте меня отсюда, выньте, выньте, кричала в панике какая-то одна оставшаяся мысль, но и она знала, что всё закрыто, потому что спичечный коробок закрыт, а спичка — горит. И вечно будет гореть, вечно, потому что ей же надо как-то дышать дышать дышать дышать

Уфф. Летта рывком села на кровати и откинула одеяло ногой. Герметичная комната кружилась вокруг неё, постепенно замедляя кружение. В висках стучало, сердце колотилось, как ненормальное, хотелось пить и плакать. Пить было нечего, в кухню за питьём идти было неудобно, плакать не получалось. Наверное, всё потому, что мне жарко, решила Летта, плохо соображая, но точно зная, что под одеяло она больше не полезет. Она встала, пошатываясь, ощупью нашла на стуле возле кровати свои брюки и свитер, натянула (холодно все-таки), легла поверх одеяла. Очень хотелось спать.

Сон пришел быстро и поначалу был несердит, но очень скоро обострённые нервы нащупали “то самое” в глубине, и Летта заставила себя проснуться. Там, в глубине, сидела только что ставшая знакомой дикая паника, и туда было нельзя. Значит, спать было тоже нельзя. Встаём, скомандовала себе Летта, нашаривая тапки. Тапки куда-то делись, зато нашлись кроссовки. Из комнаты явно надо было выходить. Кроссовки не было сил шнуровать, пошла так.

Чужая квартира спала, тикая часами и дыша теплом. На кухне из крана капала вода, в гостиной скрипели какие-то домашние боги. Летта включила свет в коридоре, сориентировалась и решила выпить чаю. Включила чайник, дождалась закипания, отрешенными глазами глядя на какую-то разделочную доску, сотворила себе коричневый сироп из сахара пополам с заваркой и быстро обнаружила, что глотать не может. Ну вот что, сказалось самой себе как можно решительней, раз в этом жутком сне не хватало воздуха — значит, надо его добирать. Значит, надо идти гулять. Значит, мы сейчас идём и гуляем. И никаких гвоздей.

Без гвоздей действительно обошлось. Дверь на улицу отворилась неожиданно легко, она даже заперта не была. Летта порадовалась, что надела кроссовки — иначе пришлось бы рассекать по ночному городу в тапочках. Впрочем, вряд ли это кого-нибудь бы заинтересовало: городок был маленьким и сонным, в три часа ночи его улицы были абсолютно пусты. Летта бесцельно пошла по каким-то петлявым аллеям, пытаясь одновременно выравнивать всё еще бесившееся дыхание и думать, чего же это такое произошло. Думать получалось плохо, потому что мешали слишком яркие воспоминания о запертой комнате с болью внутри, но дыхание постепенно выравнивалось. Свежий воздух щедро делился запахом дождя и почему-то малины, был холоден и неимоверно приятен. Летта шла, стараясь продвигаться более или менее по прямой, и трогала кончиками пальцев заборы и фонарные столбы. Каждое прикосновение было полно острого наслаждения, потому что означало некую реальность, которой не было во сне. Вообще, реальность была прекрасна. В ней были лужи на асфальте, желтый свет фонарей и колючее дерево заборов. В ней не было потолка. В ней был живой воздух. Как мало надо, подумала Летта, чтобы начать получать удовольствие от касания подошвами асфальта: всего-навсего один ночной кошмар.

Она тихо брела, успокаиваясь всё больше и больше, как вдруг сообразила, что совершенно не помнит обратной дороги. Её путь был почти по воздуху, и такие мелочи, как куда свернуть и откуда выйти, в него как-то не вошли. Но город был совершенно незнакомым, адрес гостеприимной хозяйки — неведомым (она же любезно везла гостью до дома, зачем ей было объяснять еще и адрес), а все дома вокруг казались совершенно одинаковыми. Зеленые деревья, покатые крыши, крыльцо такое, крыльцо сякое, машина перед крыльцом, другая такая же машина перед другим крыльцом… Летта поняла, что беспросветно заблудилась.

Сначала она быстро и по-бытовому испугалась, успев даже получить удовольствие от отличия этого страха от того. Потом удовольствие прошло, а страх усилился. Вокруг царили фонари и темнота, а воздух из свежего сделался жестоко холодным. Улицы были абсолютно пусты, дома — абсолютно одинаковы, направление верного движения — абсолютно неведомым. Гм, подумала Летта, там, конечно, комната с кошмарами, но тут, похоже, начинаются кошмары без всякой комнаты. Альтернативы такие: позамерзать часов пять на какой-нибудь скамейке либо кружить эти же часов пять по тусклым улицам. Через пять часов начнут просыпаться хоть какие-нибудь люди, и можно будет как-нибудь разобраться. Постучать в любой дом и попросить пустить, позвонить хозяйке, например — она к тому времени, наверное, уже проснётся. Или найти аборигена и попытаться вспомнить хозяйкину фамилию. Впрочем, может, и по одному имени сойдёт — городок-то маленький. Но через пять часов. Идиотская какая-то ситуация.

Летта попыталась вспомнить, куда она шла, наугад сделала два обратных поворота и пришла к окончательному выводу, что дороги к один раз виденному дому ей не найти. Вывод был нерадостным, но, по крайней мере, избавил от абстрактных душевных неприятностей: появились неприятности конкретные. Надо было бы приободриться, но получалось плохо, потому что стучали зубы. Куртка, хорошая теплая куртка, осталась в доме.

Чтобы как-то согреться, Летта начала прыгать на месте, не сообразив, что в полной ночной тишине эти прыжки будут гораздо слышнее, чем ей бы хотелось. Щрум, щрум, щрум, отозвался шуршащий асфальт. Улица колыхнулась тенями, и где-то совсем близко залаяла собака. Громко.

В этот момент Летта вспомнила, что в маленьких городках принятно по ночам выпускать на улицы всяких больших и зубастых собак, чтоб охраняли. Собак она вообще-то не боялась, но вот больших и зубастых, особенно чужой послекошмарной ночью в незнакомом городе… Лай приближался. Летта в деталях представила себе, как на неё набрасывается какой-нибудь огромный волкодав, и ей стало по-настоящему страшно. Уже наяву. А тот ночной страх все-таки страшнее, без удовольствия подумала она и прижалась к какому-то забору. Если этот волкодав начнет меня душить, заору, решила Летта, и плевать, что они тут все спят. Пусть проснутся и меня спасут, а потом спят дальше.

Что будет, если никто не проснётся, а волкодав всё-таки начнёт её душить, Летта не знала. Видимо, начав её душить, он это дело и закончит. Не исключено, что ему это понравится. Проблема только в том, что ей это понравится вряд ли.

Лай приближался с дикой скоростью, казалось, что собака, услышавшая шум, целенаправленно на него бежит. Видимо, так и было — ну, или заскучавший теоретический волкодав просто решил поразмяться. Летта стояла у забора, пытаясь не дать сердцу выскочить из грудной клетки и почему-то схватившись трясущимися руками за кусты. Темнота обступала её со всех сторон, воздух жег равнодушным холодом, а совсем рядом раздавался лай. Главное — не бежать, они не любят, когда от них убегают, вспомнила Летта, покрепче вцепилась в колючие ветки и закрыла глаза. Через минуту лай достиг своего апогея, и у Летты заложило уши. Через пять секунд что-то мохнатое с разбегу ткнулось ей в колени.

По ощущению в коленях Летта поняла, что душить её, скорее всего, не будут, и осторожно посмотрела вниз. У её ног, яростно виляя хвостом и лая изо всех сил, крутилась давешняя хозяйкина собака. Буля. Ну то есть не Буля, конечно, но…

Буленька, хнычущим голосом сказала Летта, громко выдыхая, Булька, миленькая, хорошая, как я тебе рада, Буля, солнышко, выведи меня отсюда!

Она не вполне понимала, что делает, и чего, собственно, хочет от собаки. У неё даже не было сил собаку погладить — слишком замёрзли пальцы. Но Буля, судя по всему, поглаживаний не ждала и вообще всё поняла и так. Она приветливо махнула хвостом, заглянула Летте в глаза, словно проверяя её на взаимный контакт, и не спеша потрусила вперёд. Летта отлипла от забора и побрела за ней, с трудом переставляя окоченевшие ноги.

Через пять минут она поняла, что всё это время кружила очень близко от дома. Буля деловито и не оглядываясь довела её до какого-то крыльца, которое вдруг оказалось знакомым. Калитка была полуоткрыта: выходя на свою ночную прогулку, Летта забыла её закрыть. Она присела на корточки, поймала в объятия вертлявую толстую Булю, рухнула в неё носом и немного поплакала, вытирая слезы ворсистым собачьим боком. Затем шепотом сказала собаке “спасибо”, на цыпочках прошла в дом, забралась в свою теплую темную комнату и, не раздеваясь, упала в кровать. Пуховое одеяло удобно легло на вконец озябшие плечи, охватило их нежным тяжелым теплом, и Летта заснула, повздыхав. Заснула спокойно, беззвучно и наконец-то без всяких снов.

Утром она, смеясь и полностью опустив историю сонного кошмара (ну мало ли зачем человеку приходит ночью желание прогуляться!), рассказала хозяйке, миниатюрной, светловолосой и розовой после сна, про свои приключения с потерей и нахождением дороги. И если бы не ваша собака, закончила Летта, широко и благодарно улыбаясь, я бы до сих пор бродила там, в темноте, среди домов.

— Моя собака? — удивилась хозяйка. — Но у меня нет никакой собаки.

©Виктория Райхер, 2005

Виктория Райхер

Извращений не бывает

Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри, мурлычу я из окна автобуса сам себе под нос, и еду, еду. Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мери. Странноватая песенка, вообще-то. Детская. Но зато точно про меня. Не помню, где я её слышал, наверное, слышал где-то. Там еще дальше вроде бы даже какой-то сюжет, но я не запомнил слов, мне запомнилась только первая строчка. Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри. Хочу.

Головы деревьев, гнущихся под ветром, похожи на растрепанные и яростно ласкаемые ветром женские волосы. Вы никогда не замечали, что головы деревьев, гнущихся под ветром, похожи на растрепанные и яростно ласкаемые ветром женские волосы? Я еду в автобусе по улице, засаженной с двух сторон то ли ивами, то ли липами, в общем, какие-то длинные ветви, длинные, длинные, и ветер изо всех сил треплет их сильным дыханьем. Я смотрю на склоняющиеся ко мне головы растрепанных деревьев и думаю о том, что по улице идёт девушка в ярко-красной куртке.

По улице идёт девушка в ярко-красной куртке. Куртка переливается красным цветом, она не просто красная, а прямо-таки нахально красная, вызывающе-красная, очень красная, краснее всего на этой улице. Я еду в автобусе, надо мной и автобусом изо всех сил гнут лохматые головы зелёные ивы, а может быть липы, их зелёные волосы развеваются ветром, а по улице идёт девушка в ярко-красной куртке. Я смотрю на девушку и не могу перестать смотреть. Автобус едет небыстро, а девушка идёт изо всех сил, она спешит, и поэтому ярко-красная куртка спешит среди зелёных волос деревьев одновременно с моим автобусом. Я смотрю на девушку, и понимаю, что она — это я.

Она — это я, потому что для меня это единственный способ не расставаться с ней сейчас навсегда. Если она — это не я, значит, мы сейчас разминёмся, она уйдет, исчезнет среди деревьев, и её ярко-красная куртка достанется вовсе не мне. На это я пойти не могу, у меня никогда не было такой красной куртки. У меня никогда не было такой красной куртки, а у неё — есть, поэтому она — это я. Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри, напеваю я себе под нос и спешу в своей красной куртке вниз по улице вдоль деревьев. Куда я иду?

Кудя я иду, напевая, в своей красной куртке? Ну куда? Ну к мужику, конечно, куда еще ходят в таких красных куртках. Я иду к мужику, и предвкушаю, как сейчас закачу ему скандал. Почему? А разве нужна причина? На мне надета ярко-красная куртка, и в руке у меня сумка, которой я размахиваю, как флагом “Весёлый Роджер”. Сейчас я ворвусь к моему мужику, и закачу ему скандал. Потому, например, что вчера он сообщил мне, что работает допоздна, а тем временем моя подруга видела его вчера в кино. С бабой. Да-да, в кино. Да-да, с бабой. Я надеваю ярко-красную куртку и иду, напевая.

Зелёные волосы деревьев гнутся и плещутся, я иду вниз по зелёной улице, иду, иду, и наконец — дохожу. В домофон не звоню, у меня ключ, поднимаюсь по лестнице, от второй двери у меня тоже ключ, отпираю, звук плещущейся воды, отлично, он в ванной, сейчас мы ему устроим, я снимаю свою ярко-красную куртку, кидаю её на кресло, кидаю саму себя на другое кресло и прислушиваюсь к звуку бегущей воды. На улице холодно, а шла я долго, поэтому мне бы сейчас очень хотелось принять горячий душ, знаете, как это приятно — горячий душ на холодное с улицы тело, ужасно приятно. Но душ занят. В душе — мой мужик, тот, к которому я пришла, он плещется там в душе под горячей водой, он думает, что он — это он, но я-то знаю, что он — это я. Я замёрзла, и мне хочется быстро под воду, а он уже там, под водой, и поэтому он — это я. Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри, напеваю я негромко, изо всех сил намыливая мочалкой подмышки. Я стою под горячим душем и млею, потому что я недавно проснулся, а нет ничего лучше, когда ты недавно проснулся, чем горячий душ.

Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри, пою я под душем, намыливая мочалкой коленки. Вообще-то, у меня нет слуха, у моей девушки есть, а у меня — нет, я почти глухой в музыкальном смысле слова, я тетерев, я глухарь, и пою я только в ванной и только самому себе. Но самому себе можно, никто же не слышит. Если бы кто-то слышал, подумал бы, наверное, что у меня прекрасное настроение. Хотя настроение у меня как раз не очень.

Настроение у меня как раз не очень, потому что вчера я ходил в кино с потрясающей женщиной. Потрясающей, убийственной, самой великолепной из всех. Сегодня с утра женщина позвонила и сказала, что больше не будет со мной встречаться. На вопрос, а почему, собственно, она ответила, хихикнув противно, что муж против. Здравствуйте пожалуйста. Муж против. А я и не знал, что у нас есть муж. Но муж у нас есть, поэтому больше мы встречаться не будем. А мне это ну совсем не подходит, потому что когда мы были вчера в кино, нас видела одна идиотка, подруга моей девушки, и, конечно, всё ей давно рассказала. Я уже вчера понял, что теперь она всё ей расскажет, и подумал “ай, плевать!”, потому что со мной была самая великолепная женщина в мире, и мне было не до моей девушки. Но с утра моя самая великолепная женщина в мире позвонила и сказала, что больше не будет со мной встречаться, а моя девушка наверняка всё узнала и скоро притащится устраивать мне скандал, хотя видит бог, я ненавижу скандалы.

Я ненавижу скандалы, поэтому я стою и стою под душем и никуда не иду, и никому не звоню, и понятия не имею о том, что в одном из моих кресел тем временем уже давно сижу я, моя девушка, сижу, кипя от злости и думая, что же я мне, негодяю, сделаю, когда я, паразит, выйду из душа, и застану в своём доме меня, снявшую красную куртку и кипящую всю от злости.

Я ненавижу скандалы, поэтому я напеваю себе под нос, напеваю и мылюсь, и думаю всё-таки не о девушке из красной куртки, а о самой прекрасной женщине в мире, которая сидит сейчас, тихая, в своём доме, красит ногти изумрудно-зелёным лаком и никаких забот, безусловно, не знает, потому что она — это, конечно же, я. Я устал, и мне нудно стоять под душем и ждать скандала, куда интересней сидеть себе дома и красить ногти изумрудно-зелёным лаком, куда, куда интересней, потому-то она — это я. Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри, напеваю я, покрывая ногти изумрудно-зелёным лаком, мне легко и спокойно сидеть себе дома, слегка напевая.

Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри, думаю я про себя, покрывая ногти зелёным лаком, что за странная шутка — зелёным лаком, говорит мне муж, ничего, конечно же, не понимая. У меня вчера был забавнейший, изумительный адюльтер, хотя ни до чего, конечно же, не дошло, мы просто ходили в кино. В кино мы ходили со мной, ну а с кем же еще, и я безумно понравилась мне, потому что как раз такой человек, как я, мне и нужен. И плевать, что у меня давно есть девушка — я, плевать абсолютно, потому что разве можно сравнить меня со мной, я ведь в тысячу раз прекрасней, и я это понимаю, гляжу на меня и понимаю, что я в тысячу раз прекрасней меня, даром что муж. У меня есть муж, да. Отчего же не быть.

У меня есть муж, безусловно. И ему хорошо и спокойно со мной, потому что я ни за что на свете ему не изменю, невозможно. Я могу десять раз походить по кино с кем угодно, пусть даже со мной, я могу осознать, что со мной мне гораздо лучше, чем с кем бы то ни было кроме меня, я могу погулять, а могу и поговорить, но в конечном итоге всегда возвращаюсь домой. Домой, где у старого кресла отломана старая ножка и подложена старая книжка, я сажусь в это кресло и жду, когда же вернётся мой муж. Он вернётся, вернётся скоро, его нет дома, но он скоро вернётся, у него дела, и я даже знаю, какие, потому что мой муж — это, конечно же, я. Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри, напевает мой муж, возвращаясь домой в не очень полном автобусе, который вот ровно сейчас проезжает по шумной зелёной улице, где по-зимнему сильный ветер треплет лохматые нежные кроны, я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри, мурлычу я из окна автобуса сам себе под нос, и еду, еду. Я еду к самой прекрасной женщине в мире — ко мне, и мне нет дела, что из-за меня только вот-вот поссоримся мы со мной, и, может быть, разойдёмся. Я точно знаю, что ни до чего мне нет дела, ни до чего, ведь меня жду я в теплом кресле, жадная, улыбаясь, жду, чтобы кинуться мне на шею, ведь никто на свете не поймет меня лучше меня.

Не поймёт, не поймёт, и тем временем тормозит автобус, и я выхожу, моя остановка, приехал. Я выхожу из автобуса и внезапно натыкаюсь на девушку в красной куртке. Но это не я! Это простая невысокая живая девушка, она смотрит на меня в упор и, кажется, хочет пройти. Она красива! Я точно вижу, что она красива. Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри, командую я про себя, и пытаюсь внушить этой женщине, что она — это я. Потому что если она — это я, то я вот сейчас же пойду и познакомлюсь с этим приятным мужчиной, который так кстати подвернулся мне на автобусной остановке. Это я, я стою напротив меня, чуть качаясь на каблуках, это я сейчас ему улыбнусь, это я сейчас подойду и

Девушка отворачивается и уходит. Куда, почему она так уходит? Ведь она — это я! Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри! Вернись! Но она уходит. Она уходит, не обернувшись, и я абсолютно не знаю, что делать. Она красива. Она в красной куртке. Она красивее всех остальных, вместе взятых. Она уходит. Почему почему почему

Я задыхаюсь от резкого ветра, надо мной летают длинные волосы мучимых вихрем деревьев, я срываюсь с места и бегу, бегу. Почему почему почему

Автобус едет дальше, а передо мной всё маячит спина невысокой девушки в красной куртке, маячит, не приближаясь. Я срываюсь с места и бегу. Я хочу с ней познакомиться, очень. Я очень хочу с ней познакомиться, потому что она — это я. Но она уходит. Я срываюсь с места и бегу к ней, бегу, бегу.

Я срываюсь с места и

Я срываюсь с места

Я срываю с мес

Я.

©Виктория Райхер, 2005

Сап-Са-Дэ

Дзэн полка

Законы дзэн полка действительны только для полка и только в военное время.

Для всех остальных и в остальное время — это развлекательная литература, сериал максим.

* * *

Из памятки:

Во враге очень мало прекрасного. Не прекрасны ни его душа, ни его одежда, ни его внешность. Прекрасны только его внутренности.

* * *

Из традиций полка:

Сверим часы. Часы нельзя пытаться синхронизировать. Просто запомним “плюс минута 32 секунды”, “минус 14 секунд”. Через сутки сверим снова.

Если мы будем синхронизировать часы, противник без труда нас по ним вычислит.

* * *

Из свода правил и традиций полка:

Паранойя ненужной бывает крайне редко.

Когда инопланетяне, например, прилетели, а ты думаешь, что это однополчане тебя разыгрывают.

* * *

Когда однополчанин говорит о незабываемых моментах в его жизни — это говорит его лень.

На самом деле, забыть можно любой момент в жизни, если хорошо постараться.

* * *

Доска позора:

Однополчанину Б1 приснился один сон, он его записал в тетрадочку.

Однополчанину Б1 приснился второй сон, он его записал в тетрадочку.

Однополчанину Б1 приснился третий сон, он его записал в тетрадочку.

С тех пор однополчанину Б1 постоянно снится тетрадочка.

* * *

Когда выяснилось, что некоторые однополчане не знают букву Ё, то всем однополчанам запретили писать букву Ё.

Напротив, когда выяснилось, что некоторые однополчане не умеют улыбаться, их научили улыбаться.

Потому что решения не бывают хорошие или плохие. А вот шаблонные решения бывают, благодаря им была проиграна не одна битва.

* * *

Из напутствий однополчанам:

Мудрецы, за полгода познавшие свет, остаток жизни посвящают познанию тьмы.

Мудрецы, за полгода познавшие тьму, остаток жизни посвящают познанию света.

Они тратят все, не в силах понять, что свет и тьма — это две личины обмана, истина там и не ночевала.

Потому же, почему ночь и день бывают одновременно, враг может выступать как под белыми, так и под черными знаменами. Однополчанин не даст обмануть себя абстрактными понятиями. Однополчанин навсегда обманут конкретным понятием: убивать врага, под какими бы знаменами он не выступал.

Почему его надо убить? Потому что он — враг.

Почему он — враг? Потому что его надо убить.

* * *

©Сап-Са-Дэ, 2005

Сап-Са-Дэ

Банальности, прописные истины

Если вас тревожат неясные и на первый взгляд беспочвенные предчувствия — не переживайте, это учебная тревога.

Однополчане больше не читают умные книжки и не слушают умную музыку. Однополчане читают глупые книжки и слушают глупую музыку. Врагам ни к чему знать, что однополчане — умные. А друзьям все равно.

* * *

Из словаря полка:

Каяться (религ.?) — признавать над собой власть условного врага в прошлом, отдавая в будущем власть над собой врагу безусловному.

* * *

Правда

Из памятки:

Перед тем как сказать что-то, вспомните, что вы знаете правду, которую бессмысленно рассказывать.

Потом говорите. Правильнее всего говорить цитатами из устава полка и памяток. Они у полка интересные.

* * *

Хороший человек

Определение:

Хороший человек может прожить без чего угодно и с чем угодно.

Настоящее определение вступает в силу с момента прочтения и фактом своего существования отменяет все предыдущие и последующие определения.

Важно: из определения следует, что хороший человек — не однополчанин, так как однополчанин без полка прожить не может. Поэтому сколько раз встретите хорошего человека — столько раз его и убейте. Он проживет. С этим или без этого.

* * *

Пророчества

Они восхищенно слушают и называют пророком любого умеющего читать программу передач реальности на следующую неделю.

* * *

Когда однополчанину есть что сказать — он говорит мало.

Много он говорит редко, да и то когда есть что выпить, а не что сказать.

* * *

Выбор

Есть у однополчан забава: новобранцу дают из десяти камней выбрать три правильных.

Однако правильность выбранных камней, равно как и подход и умные мысли, изложенные по ходу, не имеют никакого значения. Значение имеет только время, за которое был сделан выбор.

* * *

Шпионаж

Только неграмотный шпион врет так, как будто говорит правду.

Грамотный шпион говорит правду так, будто врет.

* * *

Мантра

Однополчанин говорит так: “Ко всеобщему глубочайшему сожалению, мир устроен несправедливо: все лучшее достается мне”.

Дата добавления: 2015-06-04