Маленькая женушка 2 страница

Норма Джин улыбнулась. Наверное, вспомнила Глэдис, когда та бывала в благостном настроении. В легкой рассеянности, преисполненная редким для нее умиротворением, занималась каким-нибудь делом (только не домашней работой!), немножко пьяная или под кайфом. Теперь Норма Джин поняла, что мозг ее матери вырабатывал в те минуты некое уникальное вещество, позволяющее полностью отдаться этому самому моменту. Стать одним целым, слиться с тем действием, которое совершаешь. И не важно, чем именно. Главное то, что видишь перед собой. К примеру, вот эту тяжелую швабру, возишь ей по полу взад-вперед, взад-вперед…

В спальне ее ждал другой ковер, поменьше, овальной формы. Она включала радио и вместе с ним напевала мелодию. Голосок у нее был тихий, слабенький, почти бездыханный, но такой довольный. Вспомнились уроки Джесс Флинн, и она улыбнулась. Какие грандиозные планы строила на ее счет Глэдис! Чтобы Норма Джин пела?.. Просто смешно, как и уроки игры на фортепиано, которые она брала у Клайва Пирса. Бедняга, тот только морщился и пытался выдавить улыбку, когда она, Норма Джин, играла, вернее, пыталась играть.

Она испытала прилив стыда, вспомнив относительно недавнюю попытку пройти прослушивание на роль в студенческой пьесе. Как там она называлась? Ах, ну да, «Наш городок». И нечему тут особенно улыбаться. Недоумевающие взгляды, уверенный и властный голос преподавателя: Сомневаюсь, чтобы мистер Торнтон Уайлдер видел это вот так. И, черт побери, он был прав!

Теперь она полюбила совсем другое — щетку для ковра, свадебный подарок от одной из тетушек Баки. И еще ей подарили замечательную швабру на деревянной ручке и зеленое пластмассовое ведерко, тоже очень полезный подарок от каких-то родственников Глейзеров. Эти инструменты помогут ей стать самим совершенством. И она мыла и терла сильно исцарапанный линолеумный пол в кухне, мыла и терла выщербленный кафельный пол в ванной. А потом с помощью жестких губок «Датч бой» усердно и фанатично отмывала раковины, столики, ванну и унитаз. Нет, им никогда не стать совершенно чистыми, даже относительно чистыми никогда не стать. Все безнадежно испорчено и загажено предшествующими жильцами. Затем она ловко и быстро меняла постельное белье, «проветривала» матрас и подушки. И каждую неделю носила белье в ближайшую прачечную-автомат. Возвращалась с целой кучей тяжелого сырого белья и развешивала на веревках у дома. Она любила гладить и штопать. По выражению Бесс Глейзер, одежда на Баки «так и горела», о чем она не преминула мрачно предупредить свою невестку. Но Норма Джин храбро приняла и этот вызов и с неиссякаемым усердием и оптимизмом штопала носки, зашивала рубашки, брюки, нижнее белье. В школе она немножко научилась вязать и теперь, когда выкраивалась свободная минутка, садилась вязать для мужа «сюрприз» — ядовито-зеленый пуловер по рисунку, которым снабдила ее миссис Глейзер. (Этот пуловер Норма Джин так и не закончила, потому что без конца распускала связанное, будучи недовольна тем, как получается.)

Как только Баки выходил из дома, Норма Джин накидывала на череп японца один из своих шарфиков. А незадолго до возвращения мужа с работы снимала шарфик.

— Что это там, под ним? — спросила однажды Гарриет, и не успела Норма Джин предупредить соседку, как та приподняла шарфик. Курносенький поросячий носик Гарриет брезгливо сморщился при виде черепа. Тем не менее она спокойно прикрыла его шарфиком снова. — О Господи! Один из этих.

Нежно и с любовью стирала Норма Джин пыль с обрамленных фотографий и просто снимков, выставленных в гостиной. Большая их часть состояла из свадебных фото, глянцевитых и ярких, красовавшихся в медных рамочках. И года еще не женаты, а столько счастливых воспоминаний!.. Наверняка это добрый знак.

Норму Джин поразило количество семейных снимков в доме Глейзеров, гордо выставленных напоказ в каждом мало-мальски подходящем для того месте. Там были даже прапрадед Баки и несметное количество младенцев! Норма Джин была совершенно заворожена — оказывается, жизнь ее мужа можно было проследить чуть ли не с момента появления его на свет. От пухленького беззубого младенца с разинутым ротиком на руках у молодой Бесс Глейзер до здоровенного широколицего парня, каким он был в 1942-м. Лучшее доказательство тому, что Баки Глейзер существовал и что его нежно любили. По нечастым своим визитам к одноклассникам из Ван-Найса она помнила, что и в их домах с гордостью демонстрировались снимки всех членов этих семей — расставленные на столах, пианино, подоконниках, развешанные на стенах. Даже у Элси Пириг имелось несколько снимков, на которых красовались они с Уорреном — молодые, веселые. Только тут Норма Джин с горечью осознала, что в доме у Глэдис не было ни одного семейного снимка. Не считая, разумеется, портрета темноволосого мужчины на стене, который якобы являлся отцом Нормы Джин.

И Норма Джин усмехнулась. Наверняка Глэдис просто украла снимок какой-то знаменитости на Студии. Возможно, даже толком не знала, кто на нем изображен.

— Да мне-то что? Мне безразлично!

Выйдя замуж, Норма Джин редко думала о своем исчезнувшем отце или о Темном Принце. Редко вспоминала она и о Глэдис. А если и вспоминала, то с легким оттенком неудовольствия, как вспоминают иногда о какой-то дальней и хронически больной родственнице. Да и к чему?..

У них в доме была целая дюжина снимков в рамочках. Несколько пляжных фото: Баки и Норма Джин в купальных костюмах стоят, обнявшись, на фоне волн. А вот Баки с Нормой Джин в гостях у какого-то из приятелей Баки, тогда их пригласили на барбекю. А вот Норма Джин позирует, привалившись к капоту только что купленного Баки «паккарда» 1938 года выпуска. Но больше всего нравилось Норме Джин разглядывать свадебные снимки. Эта сияющая девочка-невеста в белом шелковом платье и с ослепительной улыбкой; этот красавец жених в строгом фраке и галстуке-бабочке, с волосами, гладко зачесанными назад со лба и изумительным профилем — ну в точности как у Джеки Кугана. Все восхищались этой красивой парой и тем, как они влюблены. Даже священник отирал слезу. А как я тогда боялась!.. Надо же, на снимках это совсем незаметно. Как в тумане вел Норму Джин по проходу в церкви друг семьи Глейзеров (поскольку Уоррен Пириг отказался присутствовать на свадьбе), и в ушах у нее стучало, а к горлу от волнения подкатывала тошнота. А потом она стояла у алтаря в туфлях на высоких каблуках, которые нещадно жали (надо было взять на полразмера больше, но такой пары на распродаже не нашлось), и с милой улыбкой, от которой на щеках играли ямочки, смотрела на священника Первой Церкви Христа. А тот немного в нос бубнил заученные слова, и тут вдруг Норма Джин подумала, что Граучо Маркс сыграл бы эту сцену с куда большим блеском, смешно шевеля невероятно густыми бровями и усищами. Согласна ли ты, Норма Джин, взять этого мужчину в…

Она не понимала, о чем ее спрашивают. И обернулась. Или ее заставили обернуться, возможно, Баки легонько подтолкнул ее в бок. Обернулась и увидела, что рядом стоит Баки, совсем как соучастник преступления, нервно облизывающий губы, и только тогда она смогла шепотом выдавить в ответ на вопрос священника: Д-да. И Баки ответил то же самое, только куда более громким и решительным голосом, который так и разнесся по всей церкви: Ясное дело, хочу! Потом была неловкая возня с колечком, но в конце концов его удалось надеть на ледяной пальчик Нормы Джин, и оказалось, что колечко в самый раз, и миссис Глейзер с присущей ей заботливостью не преминула убедиться, что обручальное кольцо надето правильно. На правую руку, так что эта часть церемонии в целом прошла довольно гладко. А я так боялась! И все время хотелось убежать. Вот только куда?..

Еще один из самых любимых снимков. На нем жених с невестой разрезают трехслойный свадебный торт. Это уже на вечеринке, в ресторане в Беверли-Хиллз. Баки придерживает своей крупной умелой рукой тоненькие пальчики Нормы Джин, в которых зажат нож с длинным лезвием, молодые люди, широко улыбаясь, смотрят прямо в объектив. К этому времени Норма Джин уже успела выпить бокал или два шампанского, а Баки — и шампанского, и пива. Имелся также снимок, где молодые танцуют, и еще фотография «паккарда» Баки, украшенного бумажными гирляндами и табличкой «МОЛОДОЖЕНЫ». И новобрачные сидят в машине и машут руками на прощание. Отпечатки этих и других снимков Норма Джин послала Глэдис в психиатрическую больницу в Норуолке. И вложила в конверт веселенькую открытку с цветочками и следующей надписью:

Нам очень жаль, что ты не могла быть на моей свадьбе, мама. Но конечно, все всё понимают. Это был самый прекрасный, самый замечательный день в моей жизни!

Глэдис не ответила, но Норма Джин и не ждала от нее ответа.

— Да мне-то что? Мне все равно.

До этого дня она ни разу не пила шампанского. «Христианская наука» не одобряла употребления спиртных напитков, но свадьба… это, конечно, особый случай, не так ли? Боже, до чего же оно вкусное, это шампанское, и как смешно щекочет от него в носу! Но ей не понравилось, что сразу после этого закружилась голова и она начала глупо хихикать и совершенно потеряла над собой контроль. А Баки напился. Он пил все подряд — шампанское, пиво, текилу, — и его вдруг вырвало, когда они танцевали, прямо на прелестное белое шелковое свадебное платье Нормы Джин. К счастью, Норма Джин как раз собиралась переодеться, перед тем как отправиться вместе с Баки в отель на побережье, в Морро-Бич, где они должны были провести первую брачную ночь. К ней торопливо подскочила миссис Глейзер с влажными салфетками и оттерла большую часть неприятно пахнущего пятна. И ворчала при этом:

— Баки! Просто стыд и позор! Это же платье Лорейн!

Баки по-мальчишески сокрушался, просил прощения и был прощен. Вечеринка продолжалась. Нанятый оркестр гремел во всю мочь. Норма Джин скинула туфли и снова танцевала с мужем. «Не появляйся больше никогда», «Это не может быть любовь», «Девушка, на которой я женюсь». Они оскальзывались на паркетном полу, сталкивались с другими парами, покатывались со смеху. Сверкали вспышки камер. Их обсыпали конфетти, рисом, кидали в них воздушные шарики. Кто-то из дружков Баки по школе начал швыряться шарами, наполненными водой, и вся рубашка у Баки была мокрая. Затем подали клубничный торт со взбитыми сливками. И Баки умудрился уронить ложку, полную клубники в сиропе, на пышную юбочку белого льняного платья, в которое переоделась Норма Джин.

— Фу, Баки, как же тебе не стыдно! — Миссис Глейзер снова негодовала, а все остальные (в том числе и молодожены) смеялись. Потом опять танцы. «Чай на двоих», «В тени старой яблони», «Начни сначала». И все дружно захлопали, когда Баки Глейзер с блестящей от пота, раскрасневшейся физиономией попытался изобразить нечто вроде танго. Очень жаль, что ты не могла быть у меня на свадьбе. Думаешь, я расстроилась? Да ни черта подобного!..

Баки и его старший брат Джой стояли в стороне и хохотали. Элси Пириг в ядовито-зеленом платье из тафты, с размазавшейся по щекам губной помадой крепко сжала на прощание руку Нормы Джин. И выдавила из нее клятвенное обещание, что она непременно позвонит ей, прямо завтра же, и что они с Баки непременно заедут к Элси, как только вернутся из четырехдневного свадебного путешествия. А Норма Джин все спрашивала, почему это Уоррен не пришел на свадьбу, хотя Элси уже раз сто объяснила ей, что у него важное дело.

— Велел передать тебе поздравления и самые наилучшие пожелания, милая. Знаешь, мы будем очень по тебе скучать.

Элси тоже скинула туфли, и стояла в одних чулках, и была дюйма на два ниже Нормы Джин. И внезапно качнулась вперед и крепко поцеловала Норму Джин прямо в губы. Никогда прежде ни одна женщина так ее не целовала.

И тут Норма Джин взмолилась:

— Тетя Элси, ну можно я сегодня побуду у вас, а? Всего одну ночь! Могу сказать Баки, что мне надо собрать вещи, ведь правда? О, пожалуйста!

Элси расхохоталась, точно то была невероятно веселая шутка, и подтолкнула Норму Джин к мужу. Пришла пора молодым отправляться в отель. Баки уже не смеялся, а спорил с Джоем. Джой пытался отобрать у него ключи от машины, а Баки говорил:

— Не-е-т, я могу вести! Я ж теперь женатый мужчина, черт побери!

Поездка вдоль берега океана оказалась страшноватой. Над шоссе висел густой туман, «паккард» мчался прямо посередине, по разделительной линии. В голове у Нормы Джин к этому времени прояснилось, и она придвинулась поближе к Баки и прижалась щекой к его плечу — чтобы успеть перехватить руль, если возникнет такая необходимость.

На стоянке у отеля «Лох-Рейвен мотор корт», словно повисшего в воздухе над затянутым туманной дымкой океаном, Норма Джин помогла Баки выбраться из пестро разукрашенного «паккарда». И они, оскальзываясь, спотыкаясь и чуть ли не падая, побрели по дорожке к дому. В номере сильно пахло каким-то инсектицидом, по постельному покрывалу ползали долгоножки.

— Не бойся, они не кусаются, — добродушно заметил Баки и принялся давить их кулаком. — Вот скорпионы — совсем другое дело. Укусит, можно и помереть. А это паучки-сенокосцы. Вот как цапнет тебя за попку, тогда будешь знать! — И Баки громко расхохотался. Ему захотелось в туалет. Норма Джин обняла его за талию и повела. Бедняжка, она просто не знала, куда деваться от смущения. Ведь ей довелось впервые увидеть пенис мужа, который до сих пор она лишь чувствовала, когда Баки крепко прижимался к ней или терся о ее тело. И она с ужасом смотрела на этот огромный, напрягшийся член, который, казалось, так и дымился, из которого хлестала в унитаз толстая струя мочи. Норма Джин крепко закрыла глаза. Лишь Дух реален. Бог есть любовь. Любовь, одна лишь любовь обладает целительной силой.

А вскоре после этого вышеупомянутый пенис вонзился в Норму Джин, в узенькое плотно сомкнутое отверстие между бедрами. Баки был настойчив, методичен и одновременно — неистов. Нет, конечно, Норма Джин была готова к этому, по крайней мере теоретически. Да и в действительности боль оказалась ненамного сильнее, чем при менструации, как и уверяла Элси Пириг. Только немного острее, как будто в нее вонзалась отвертка. И она снова закрыла глаза. Только Дух реален. Бог есть любовь. Одна лишь любовь обладает целительной силой…

На туалетной бумаге, которую Норма Джин предусмотрительно подложила в постель, была кровь. Но яркая, свежая, а не противного темного цвета и вонючая, как при месячных. Господи, если бы можно было принять ванну! Отлежаться, отмокнуть в горячей пенной воде. Но Баки проявлял нетерпение, Баки хотелось попробовать еще раз. Он все время ронял обмякший презерватив на пол, чертыхался, лицо его стало красным, налилось кровью, как детский воздушный шар, — того гляди лопнет. Норма Джин была слишком смущена, чтобы помочь ему с презервативом, в конце концов то была ее первая брачная ночь. И она не переставала дрожать и трепетать, и еще ей показалось странным — ничего подобного она не ожидала, — что они с Баки, став мужем и женой, смущались наготы друг друга. И своей собственной наготы. Ничего общего с ее собственным обнаженным отражением в зеркале. Это не имело никакого отношения к той, «зеркальной» и прекрасной наготе. Тела казались неуклюжими, липкими, потными. Им было тесно. Словно, кроме нее и Баки, в постели находилась еще целая толпа народа.

Все предшествующие годы ей доставляло почти физическое наслаждение видеть своего Волшебного Друга в Зеркале, улыбаться, подмигивать себе, двигаться под воображаемую музыку, как Джинджер Роджерс, — с той разницей, что в зеркале не было партнера по танцу. Да и не нужен ей был никакой партнер, она и без него была счастлива. А теперь все совсем иначе. Все происходит слишком быстро. Она не видит себя, а потому не знает, что происходит. О, скорее бы все это закончилось, чтобы можно было свернуться калачиком возле мужа и спать, спать, спать… И тогда во сне она, возможно, увидит свадьбу и его.

— Ты мне не поможешь, лапочка? Пожалуйста! — Баки жадно и быстро целовал ее, зубы скрипели о ее зубы, словно хотел доказать нечто чрезвычайно важное. Где-то невдалеке шумели и разбивались о берег волны, и этот невнятный звук напоминал аплодисменты. — Господи. Миленькая! Я люблю тебя. Ты такая сладкая, такая хорошая, такая красивая! Ну, давай же! Давай!

Постель раскачивалась. Кочковатый матрас начал съезжать на пол. Надо бы подложить еще туалетной бумаги, но Баки было плевать. Норма Джин жалобно пискнула и попыталась засмеяться, но Баки было не до смеха. Норме Джин вспомнился один из советов Элси Пириг: Вообще-то надо просто стараться держаться от них подальше. В ответ Норма Джин тогда сказала, что это не слишком романтично, и Элси огрызнулась: А кто тебе сказал, что должно быть романтично?

И все же кое-что Норма Джин начала понимать. В настойчивых любовных приставаниях Баки было нечто странное, безликое, это ничуть не походило на пылкие, долгие и нежные ласки, на все эти объятия и поцелуйчики предшествующего месяца. Внутри и между бедрами у Нормы Джин щипало и горело, бедра Баки были выпачканы в крови; вроде бы хватит на сегодняшнюю ночь, но Баки не унимался. Снова с удвоенной энергией умудрился пробиться в щелочку между ее бедрами — на этот раз вроде бы поглубже, чем в первый. И вот теперь он сотрясал кровать, и стонал, и внезапно весь вздыбился, как конь в галопе. Лицо его исказила страшная гримаса, глаза закатились. И он прохныкал или пропищал нечто похожее на «Бо-же!»

И тут же весь так и обмяк в объятиях Нормы Джин и захрапел. Норма Джин, морщась от боли, пыталась пристроиться поудобнее. Постель была слишком узка. Хотя вроде бы и двуспальная… Она лежала и нежно гладила блестящий от пота лоб Баки, его мускулистые плечи. Ночник на тумбочке остался включенным, свет резал ее уставшие глаза, но дотянуться до выключателя, не потревожив при этом Баки, никак не удавалось. О, если б можно было принять ванну! Единственное, о чем она мечтала сейчас, так это только о ванне. И еще не мешало бы поправить сбившиеся измятые и мокрые простыни.

Несколько раз на протяжении этой долгой ночи, плавно перешедшей в 20 июня 1942 года, когда небо за окном уже начало сереть, Норма Джин просыпалась. И всякий раз при этом видела Баки Глейзера. Голый и громко храпящий, он лежал, навалившись на нее, точно припечатывал к постели. Она приподняла голову, чтобы увидеть его во весь рост. Ее муж. Ее муж! Он походил сейчас на выброшенного на берег кита, лежал огромный, голый, раскинув волосатые ноги. И тут Норма Джин услышала собственный смех. То был робкий детский смешок, почему-то он напомнил ей о давно потерянной кукле, кукле, которую она так любила, кукле, обходившейся даже без имени, пока ее не назвали «Нормой Джин», кукле с бескостными, безвольно болтающимися ножками.

Расскажи мне о своей работе, Папочка. Но имелась в виду вовсе не работа Баки на заводе Локхида.

Свернувшись калачиком, как кошка, в одной коротенькой ночной сорочке, без трусиков, она примостилась на коленях у мужа. Обняла его рукой за шею и жарко дышала в ухо. Чем отвлекала его от нового номера «Лайфа», где были напечатаны снимки изможденных джи-ай[41]где-то на Соломоновых островах и в Новой Гвинее. Там же были фотографии генерала Эйчелбергера и его еще более изможденных подчиненных, худых, небритых (некоторые были ранены), и целая серия снимков со звездами Голливуда, которые приехали на фронт развлекать и «поднимать моральный дух» солдат. Марлен Дитрих, Рита Хейуорт, Мэри Макдональд, Джой И. Браун и Боб Хоуп. От некоторых снимков Норма Джин тут же торопливо отводила взгляд, другие рассматривала более пристально. А потом, видя, что Баки углубился в чтение какой-то статьи, вдруг занервничала. Расскажи мне о своей работе с мистером Или, прошептала она, и Баки почувствовал, как жена так и передернулась — от страха и возбуждения одновременно. Нет, не то чтобы это его шокировало, да и ханжой Баки вряд ли можно было назвать. Никаким ханжой Баки Глейзер уж определенно не был. И порассказал своим дружкам немало жутких и смешных историй о своей работе в качестве помощника бальзамировщика. Но ни одна девушка, ни одна женщина или родственница никогда не расспрашивали его об этой работе. Что и понятно — ведь в большинстве своем люди просто не желают знать всех этих подробностей. Нет уж, большое спасибо, увольте! Но эта девочка, его жена, возбужденно ерзая у него на коленях, шептала на ухо: Ну, расскажи, расскажи, Папочка! — словно хотела знать самое худшее.

И Баки рассказывал, в самых осторожных выражениях, стараясь не вдаваться в детали, щадя чувства Нормы Джин. Описывал, к примеру, тело, над которым они работали в то утро. Тело женщины лет за пятьдесят, умершей от рака печени. Кожа у нее была такого болезненно-желтого оттенка, что пришлось покрыть несколькими слоями косметической крем-пудры. А наносили они эту пудру такими специальными маленькими щеточками. Но слои высыхали неровно, и бедняжка выглядела ну прямо как стенка с облупившейся штукатуркой, и пришлось все переделывать по новой. А щеки у нее настолько ввалились, что пришлось укрепить нижнюю часть лица изнутри, набив ей рот ватными шариками, а потом еще зашивать уголки губ, чтобы придать лицу умиротворенное выражение.

— Ну, знаешь, чтоб получилась не улыбка, а «почти улыбка», как это называет мистер Или. Просто улыбка тут не проходит.

Норма Джин нервно передернулась, но тем не менее ей захотелось знать, что они делали с глазами покойной. «Подводили они глаза или нет?» На что Баки ответил, что обычно они делают инъекцию шприцем, после чего глаза не выглядят «провалившимися» и веки сомкнуты плотно-плотно.

— Потому как кому приятно будет видеть, если они вдруг — раз! — и откроются?

Основная же работа Баки состояла в том, что он должен был выкачать кровь из жил и ввести вместо нее через вены бальзамирующий раствор. Это мистер Или занимался «художественной работой», уже после того, как тело затвердеет — «законсервируется». Это он занимался ресницами, подкрашивал губы, маникюрил ногти, даже если при жизни у покойного или покойной никогда не было маникюра.

Тут Норма Джин спросила, какое выражение было у покойной, когда они впервые увидели ее. Выглядела ли она испуганной, печальной или страдающей от боли. И Баки пришлось немного приврать. Он ответил, что нет, ничего подобного, выглядела эта женщина так, «будто просто уснула, и все, все они по большей части выглядят именно так». (Вообще-то женщина выглядела так, словно вот-вот закричит. Зубы оскалены в жуткой гримасе, лицо перекошено, а глаза открыты и затянуты пленкой, и смотрят так страшно и невидяще. И еще через несколько часов после смерти от нее уже начало вонять, какой-то тухлятиной.) Норма Джин так и впилась в Баки обеими руками, так крепко сжала его шею, что он едва дышал. Но у него не хватило духу разжать эти объятия. У него даже не хватило духу снять ее с колен и пересадить на диван, хотя левая нога уже занемела под теплой тяжестью ее тела.

Он был так нужен ей. Он едва дышал. Он любил ее. Запах формальдегида въелся в его кожу, впитался в луковицы волос. Пропитал всего его насквозь. Но даже если б он хотел уйти, уйти было некуда.

Теперь она спрашивала, как умерла эта женщина, и Баки ей рассказал. Она спросила, сколько лет было этой женщине, и Баки брякнул наобум:

— Пятьдесят шесть.

Он чувствовал, как напряглось тело жены — очевидно, она подсчитывала в уме. Вычитала свой возраст из пятидесяти шести. Затем немного расслабилась и протянула таким тоном, точно рассуждала вслух:

— Ну, тогда еще долго!..

Она засмеялась. Смеяться было легко. Загадка из сказки, и она знала ответ. Кто я такая? Замужняя женщина, ВОТ КТО! А кем бы была, если б не была замужем? Девственницей, вот кем. НО ЭТО НЕ ТАК.

Она катила тихонько поскрипывающую коляску по дорожкам маленького захудалого парка. А может, то был и не парк вовсе. Под ногами слабо похрустывают сухие пальмовые ветки, еще какой-то мусор. Но ей здесь так нравится! Сердце просто распирает от счастья, от осознания того, кто она есть, что занята тем, чем должна заниматься. Она полюбила эти ранние утренние прогулки. Напевала маленькой Ирине, которая, спеленутая в тугой сверточек, лежала в коляске. Пела ей разные популярные песенки, обрывки колыбельных из «Сказок матушки Гусыни»[42]. Где-то далеко, в Сталинграде, в России происходили страшные события, шел февраль 1943 года. Там тысячами гибли люди, настоящая мясорубка. Здесь же, в южной Калифорнии, была просто зима, и почти каждый день сухим, режущим глаза светом сияло солнце.

Какой красивый младенец, говорили лица прохожих. Норма Джин краснела, улыбалась, тихо бормотала: О, благодарю вас. Иногда лица говорили: Красивый ребенок и его красавица мать. Норма Джин лишь улыбалась. А как зовут вашу маленькую дочурку? — спрашивали они, и Норма Джин отвечала с гордостью: Ирина, не так ли, моя радость? И наклонялась над малышкой, и целовала ее в щечку или брала за крохотные пухлые пальчики, которые так быстро и на удивление крепко смыкались вокруг ее пальцев. Иногда лица замечали с приятной улыбкой: Надо же, Ирина, какое необычное имя, должно быть, иностранное? И Норма Джин снисходительно бормотала в ответ: Да, вроде бы. И еще они почти всегда спрашивали, сколько же сейчас ребенку, на что Норма Джин отвечала: Нам уже десять месяцев, в апреле будет годик. Тут лица расцветали еще больше. Вы, должно быть, очень гордитесь своей малышкой! И Норма Джин говорила: О да, конечно. Очень гордимся, я, то есть мы. И тогда лица, порой смущенно, порой с нескрываемым любопытством спрашивали: Так ваш муж… э-э?.. И Норма Джин объясняла торопливо: Он за морем. Далеко… В Новой Гвинее.

И это было правдой. Отец Ирины действительно находился далеко, в загадочном месте под названием Новая Гвинея. Был лейтенантом армии США и числился без вести пропавшим. Числился таковым официально с декабря 1942 года. Но об этом Норма Джин была просто неспособна думать. Во всяком случае, когда пела Ирине «Маленький флажок» или «Три слепые мышки», это было куда как важнее. Главное для нее теперь было видеть, как улыбается ее крохотная белокурая красавица дочурка. Как она лепечет и крепко-крепко сжимает ее пальцы. И называет ее по слогам: «Ма-ма». Снова и снова, как молодой попугайчик, который учится говорить. Вот что теперь было для нее самое главное.

В тебе одной

Вся жизнь моя.

А то, что было до тебя, —

Не жизнь, не мир, не я.

Мама смотрела на моего ребенка. И долго-долго молчала, просто не могла говорить, и я испугалась, что она вот-вот расплачется или просто отвернется и спрячет лицо в ладонях.

Но потом я увидела, что лицо ее так и сияет от счастья. И что смотрит она немного удивленно, сама удивляется, что после стольких лет вдруг счастлива.

Мы сидели с ней на траве. Кажется, на лужайке, что за больницей.

Там были скамейки и еще — маленький прудик. А трава уже выгорела. И все вокруг было желтовато-коричневого оттенка. Вдали виднелось здание больницы, но как-то неотчетливо, словно затянутое дымкой. Маме стало настолько лучше, что ее уже без всякого присмотра выпускали гулять. И она выходила в парк, сидела на скамейке и читала стихи, наслаждалась каждым словом, шептала их вслух. Или же бродила по саду, пока разрешали. «Мои стражи» — так она их называла. Но не с горечью, вовсе нет. Она признавала, что больна, что лечение шоком очень помогло. Она соглашалась с тем, что должно пройти еще какое-то время, прежде чем она поправится полностью.

И конечно, сад и больница были обнесены высокой стеной.

Ясным ветреным днем я приехала показать маме своего ребенка. Я даже доверила ей подержать мою малышку. Сама протянула ей девочку, без всяких колебаний.

И тут мама заплакала. Прижимала малышку к плоской груди и плакала. Но то были слезы радости, а не печали. О, моя дорогая Норма Джин, сказала мама, на этот раз все будет хорошо. Все будет хорошо.

В Вердуго-Гарденс было немало молодых жен, чьи мужья отправились воевать за море. В Британию, Бельгию, Турцию, в Северную Африку. На Гуам, на Алеутские острова, в Австралию, Бирму и Китай. Куда пошлют человека, было неизвестно — чистая лотерея. В том не было никакой логики и, уж определенно, никакой справедливости. Некоторые солдаты постоянно находились на базах, работали в разведке или службе связи, часть из них трудились в госпиталях или же были поварами. Любого новобранца вполне могли приписать к почтовой службе. Или же к интендантской. Прошли месяцы и даже годы, прежде чем все наконец поняли, что, по сути, в военных действиях со стороны США участвуют всего лишь две дивизии. Только они действительно сражались на фронтах Второй мировой, а остальные — нет.

Стало также ясно, что и эти две дивизии можно было подразделить на тех, кому повезло, и тех, на долю кого не выпало удачи.

И если вы являлись женой невезучего солдата, вам следовало сделать над собой определенное усилие: никому не показывать своей горечи, не показывать, как вы удручены и подавлены. И если получалось, это делало вам честь. Смотрите, как мужественно она держится! Но подружке Нормы Джин Гарриет было не до того, Гарриет была не настолько храбра, как того требовали обстоятельства. Гарриет не делала над собой должных усилий, чтоб скрыть горечь. И когда Норма Джин вывозила Ирину на прогулку в коляске, мать девочки валялась в полной прострации на обшарпанном диване в гостиной, которую она делила с женами еще двух рядовых, и окна в комнате были зашторены, и радио выключено.

Без радио! Как это возможно? Сама Норма Джин и пяти минут не могла выдержать в одиночестве, когда радио в ее квартире молчало. И уж особенно когда Баки находился не в трех милях, на заводе Локхида, а гораздо дальше.

Дата добавления: 2015-06-04