Енгибарову – от зрителей

Шут был вор: он воровал минуты —

Грустные минуты, тут и там, —

Грим, парик, другие атрибуты

Этот шут дарил другим шутам.

В светлом цирке между номерами

Незаметно, тихо, налегке

Появлялся клоун между нами.

В иногда дурацком колпаке.

Зритель наш шутами избалован —

Жаждет смеха он, тряхнув мошной,

И кричит: «Да разве это клоун!

Если клоун – должен быть смешной!»

Вот и мы… Пока мы вслух ворчали:

«Вышел на арену – так смеши!» —

Он у нас тем временем печали

Вынимал тихонько из души.

Мы опять в сомненье – век двадцатый:

Цирк у нас, конечно, мировой, —

Клоун, правда, слишком мрачноватый —

Невеселый клоун, не живой.

Ну а он, как будто в воду канув,

Вдруг при свете, нагло, в две руки

Крал тоску из внутренних карманов

Наших душ, одетых в пиджаки.

Мы потом смеялись обалдело,

Хлопали, ладони раздробя.

Он смешного ничего не делал, —

Горе наше брал он на себя.

Только – балагуря, тараторя —

Все грустнее становился мим:

Потому что груз чужого горя

По привычке он считал своим.

Тяжелы печали, ощутимы —

Шут сгибался в световом кольце, —

Делались всё горше пантомимы,

И морщины – глубже на лице.

Но тревоги наши и невзгоды

Он горстями выгребал из нас —

Будто обезболивал нам роды, —

А себе – защиты не припас.

Мы теперь без боли хохотали,

Весело по нашим временам:

Ах, как нас приятно обокрали —

Взяли то, что так мешало нам!

Время! И, разбив себе колени,

Уходил он, думая свое.

Рыжий воцарился на арене,

Да и за пределами ее.

Злое наше вынес добрый гений

За кулисы – вот нам и смешно.

Вдруг – весь рой украденных мгновений

В нем сосредоточился в одно.

В сотнях тысяч ламп погасли свечи.

Барабана дробь – и тишина…

Слишком много он взвалил на плечи

Нашего – и сломана спина.

Зрители – и люди между ними —

Думали: вот пьяница упал…

Шут в своей последней пантомиме

Заигрался – и переиграл.

Он застыл – не где-то, не за морем —

Возле нас, как бы прилег, устав, —

Первый клоун захлебнулся горем,

Просто сил своих не рассчитав.

Я шагал вперед неутомимо,

Но успев склониться перед ним.

Этот трюк – уже не пантомима:

Смерть была – царица пантомим!

Этот вор, с коленей срезав путы,

По ночам не угонял коней.

Умер шут. Он воровал минуты —

Грустные минуты у людей.

Многие из нас бахвальства ради

Не давались: проживем и так!

Шут тогда подкрадывался сзади

Тихо и бесшумно – на руках…

Сгинул, канул он – как ветер сдунул!

Или это шутка чудака?…

Только я колпак ему – придумал, —

Этот клоун был без колпака.

1972

* * *

Он вышел – зал взбесился на мгновенье.

Пришла в согласье инструментов рать,

Пал пианист на стул и мановенья

Волшебной трости начал ожидать.

Два первых ряда отделяли ленты —

Для свиты, для вельмож и короля.

Лениво пререкались инструменты,

За первой скрипкой повторяя: «ля».

Настраивались нехотя и хитро,

Друг друга зная издавна до йот.

Поскрипывали старые пюпитры,

На плечи принимая груды нот.

Стоял рояль на возвышенье в центре,

Как черный раб, покорный злой судьбе.

Он знал, что будет главным на концерте,

Он взгляды всех приковывал к себе.

И, смутно отражаясь в черном теле,

Как два соглядатая, изнутри,

Из черной лакированной панели

Следили за маэстро фонари.

В холодном чреве вены струн набухли —

В них звук томился, пауза долга…

И взмыла вверх рояля крышка – будто

Танцовщица разделась донага.

Рука маэстро над землей застыла,

И пианист подавленно притих,

Клавиатура пальцы ощутила

И поддалась настойчивости их.

Минор мажору портил настроенье,

А тот его упрямо повышал,

Басовый ключ, спасая положенье,

Гармониями ссору заглушал,

У нот шел спор о смысле интервала,

И вот одноголосия жрецы

Кричали: «В унисоне – все начала!

В октаве – все начала и концы!»

И возмущались грубые бемоли,

Негодовал изломанный диез:

Зачем, зачем вульгарные триоли

Врываются в изящный экосез?

Низы стремились выбиться в икары,

В верха – их вечно манит высота,

Но мудрые и трезвые бекары

Всех возвращали на свои места.

Склоняясь к пульту, как к военным картам,

Войсками дирижер повелевал,

Своим резервам – терциям и квартам —

Смертельные приказы отдавал.

И черный лак потрескался от боли,

Взвились смычки штыками над толпой

И, не жалея сил и канифоли,

Осуществили смычку со струной.

Тонули мягко клавиши вселенной,

Решив, что их ласкают, а не бьют.

Подумать только: для ленивой левой

Шопен писал Двенадцатый этюд!

Тончали струны под смычком, дымились,

Медь плавилась на сомкнутых губах,

Ударные на мир ожесточились —

У них в руках звучал жестоко Бах.

Уже над грифом пальцы коченели,

На чьей-то деке трещина, как нить:

Так много звука из виолончели

Отверстия не в силах пропустить.

Как кулаки в сумбурной дикой драке,

Взлетали вверх манжеты в темноте,

Какие-то таинственные знаки

Концы смычков чертили в пустоте.

И, зубы клавиш обнажив в улыбке,

Рояль смотрел, как он его терзал,

И слезы пролились из первой скрипки

И незаметно затопили зал.

Рояль терпел побои, лез из кожи,

Звучала в нем, дрожала в нем мольба,

Но господин, не замечая дрожи,

Красиво мучал черного раба.

Вот разошлись смычковые, картинно

Виновников маэстро наказал

И с пятой вольты слил всех воедино.

Он продолжал нашествие на зал.

‹1972›

Дата добавления: 2015-06-04