Анна Хорошкевич 2 страница

Молчаливый и неоформленный, но совершенно единодушный заговор непризнания нового царя — такова была позиция всех западных соседей России после 1547 г. Подобно тому как в 1478 г. в Центральной и Западной Европе побежала молва о принятии русским властелином титула “государь”, вызвав особенно серьезные опасения при дворе польского короля Казимира (См.: Хорошкевич. — С. 81, 85.), так венчание на царство прокатилось дальним эхом по всей Европе, породив настроения страха и настороженности со стороны великого князя литовского и короля польского Сигизмунда I и его наследника.

В течение двух лет, 1547—1549 гг., отношения Российского царства и Великого княжества Литовского находились в неопределенном состоянии. Срок пятилетнего перемирия, заключенного в 1542 г. (Сб. РИО. — Т. 59. — № 9. — С. 150—168.), истек. Но литовские послы в Москве не появлялись. Сигизмунд II Август был занят упрочением собственного положения в стране. Еще в 1545 г. отец передал ему трон в соединенных личной унией “панствах”. Смерть Сигизмунда I Старого сделала власть сына безусловной, хотя позиции молодого короля и литовского князя были несколько подорваны неудачной, с точки зрения многих магнатов, женитьбой на Барбаре Радзивил (о ней см. с. 84).

Русская сторона пока также не проявляла инициативы в возобновлении перемирия, которым регулировались отношения этих государств, отношения, перемежаемые попытками Литовского княжества военной силой вернуть Смоленск, потерянный в 1514 г.

Между тем в Москве в 1547 г. появился некий Ганс Шлитте, саксонец по происхождению, прибывший в Россию в роли купца. В том же году он покинул страну, получив, как согласно утверждают очевидцы, а на основе их свидетельств и многочисленные исследователи, поручение от царя навербовать на русскую службу ремесленников и ученых. Шлитте успешно справился с этой задачей и со “свитой” в 150 человек, довольно большой по тем временам, появился в Любеке, чтобы отсюда выехать в Россию. Ливонский орден, опасаясь усиления России, добился от императора Карла V адресованного магистру ордена запрета пропускать в Россию ученых, ремесленников и художников. Шлитте был задержан в Любеке, а навербованные им мастера покинули столь неприютный для них город. Через полтора года Шлитте был освобожден из тюрьмы. Такова внешняя канва начала “дела Шлитте”, будоражившего Европу не один десяток лет. До этого пункта все исследователи более или менее согласны в истолковании его деятельности (См.: Соловьев С. М. История России с древнейших времен. — М., 1960. — Кн. III. — Т. 6. — С. 499; Шаскольский И. П. Русско-ливонские переговоры 1554 г. и вопрос о ливонской дани//Международные связи России до XVII в. — М., 1961. — С. 396. — Примеч. 2. Основные материалы о миссии Шлитте см.: Из истории блокады Русского государства/Перевод и вводная статья И. И. Полосина//Материалы по истории СССР. — М., 1955. — Т. II: Документы по истории XV—XVII вв. — С. 257—271; Fiedler J. Ein. Versuch der Vereinigung der russischen mit roemischen Kirche im sechszehnten Jatirhunderte//Sitzungsberichte der Phil. Hist. Classe der Kaiserl. Akademie der Wissenschaft. — Wien, 1862. — Bd. 40. — S. 80 ff.; Форстен Г. В. Балтийский вопрос в XVI и XVII столетиях (1544—1648). — Спб., 1893.—С. 42—46; Uebersberger. — S. 289—308; Forstreuter К. Preussen und Russland von den Anfaengen des Deutschen Ordens bis zu Peter den Grossen. — Goettingen; Berlin; Frankfurt, 1955. — S. 116—121; Winter E. Russland und das Papsttum. — Berlin, I960— T. I. — S. 205, 214.). [17]

Однако далее возникает ряд вопросов, получивших самые разные ответы. Прежде всего, ограничивалась ли “миссия Шлитте” набором специалистов? Его политическая деятельность в Европе была результатом поручения царя или собственной инициативы? Каковы были цели и задачи этой деятельности? И в связи с ответами на предшествовавшие вопросы — как следует квалифицировать самого Шлитте: как политического авантюриста, смело вмешивавшегося в неподлежащие его положению и статусу межгосударственные отношения крупнейших держав Европы, или как полуофициального представителя Российского царства?

С. М. Соловьев писал, что “Шлитте самовольно возбудил в императоре и папе надежду на присоединение к римской церкви, и папа Юлий III назначил было уже посольство к царю с предложением королевского титула, за что царь должен был поклясться в повиновении апостольскому престолу” (Соловьев С. М. Указ. соч. — С. 665.). К мнению С. М. Соловьева приближаются и австрийский исследователь начала XX в. Г. Юберсбергер, и советский историк Я. С. Лурье, который назвал Шлитте “политическим авантюристом и проходимцем”, “обманщиком, спекулировавшим именем царя”, “самозванцем” (Fiedler J. Op. cit. — S. 80; Лурье Я. С. Внешняя политика и международное положение Русского государства в конце XV и первой половине XVI в.//Очерки истории СССР периода феодализма: Конец XV — начало XVII в. — М., 1956. — С. 163, 164.). И. И. Полосин, последний из советских историков обстоятельно разбиравшийся в перипетиях дела Шлитте, и Л. В. Черепнин, редактор трудов И. И. Полосина, пришли к иному выводу. По словам И. И. Полосина, “...в действиях Ганса Шлитте отразилась очень гибкая, очень тонкая дипломатия Ивана IV, для которой требовался то официальный, то официозный, а затем хорошо замаскированный, ни к чему не обязывающий, способный, смелый агент, каким оказался Шлитте” (Полосин И. И. Из истории блокады Русского государства//Материалы по истории СССР. — Т. II, — С. 257; Черепнин Л. В. И. И. Полосин как историк// //Полосин И. И. Социально-политическая история России XVI — начала XVII в. — М., 1963. — С. 15—16.).

Действительно, судя по посланию Фейта Зенга, одного из “соратников” Шлитте, миссия последнего не ограничивалась одним только наймом специалистов. Шлитте получил три инструкции: договориться об антиосманском союзе России с другими странами, нанять и предоставить в распоряжение императора 30-тысячное войско для борьбы против османов и, наконец, добиться признания титула “царя”за Иваном IV. Последняя задача была, естественно, главной для русского государя. “Великий князь,— по словам Фейта Зенга, — просил также римское императорское величество, чтобы ему было дозволено носить титул и называться и писаться “императором всея Руси” (Полосин И. И. Из истории блокады Русского государства. — С. 258.). Аугсбургский рейхстаг 1547 г. в присутствии императора дал согласие на эту просьбу и вручил Гансу Шлитте “послание от его императорского величества, которым его величество дозволял великому князю принять [18] титул “императора и государя всея Руси”, как свидетельствует копия, находящаяся при московском деле”,— продолжает И. И. Полосин. К сожалению, кроме этой копии, подлинность и соответствие которой подлиннику еще не были предметом специальной экспертизы, данных о позиции императора к этой “просьбе” Ивана IV нет. Если же сопоставить это сообщение Фейта Зенга с рассуждениями Герберштейна о том, что русский государь не нуждается в утверждении своей власти никем, ни императором, ни папой, чему в его труде уделено немало внимания (см. с. 74—75), то можно предположить вслед за С. М. Соловьевым и Я. С. Лурье, что дело идет о политической авантюре, затеянной Г. Шлитте в собственных интересах.

Фантастичным представляется и предложение о совместной антиосманской борьбе, сделанное Г. Шлитте императору якобы от имени русского царя. Конечно, это была такая перспектива, от которой вряд ли мог отказаться император Карл V, даже если учесть, что для него идея антиосманской борьбы была далеко не так близка, как для его деда Максимилиана I. В условиях, когда распространился слух о новом походе османов на Австрию и Венгрию, тема антиосманского сопротивления постоянно обсуждалась в странах Центральной и Юго-Восточной Европы. Даже для Великого княжества Литовского и Короны Польской этот вопрос, судя по виленскому сейму января 1547 г., был одним из главных (AT — Т. IV. — N 546; Любавский. Сейм. — С. 517. Обсуждался вопрос, по словам подскарбия земского Ивана Горностая, “которым бо обычаем оборона того панства мела быт постановена”.). Можно лишь сомневаться в том, что после пребывания Герберштейна на Руси и его отчета, в том числе и рассказа о русско-османских отношениях, в Империи могли еще сохраняться какие-нибудь иллюзии о возможности привлечения России к антитурецкой лиге. Тем более иллюзорной кажется возможность выдвижения подобного предложения самой русской стороной.

Единственной реальной сферой деятельности Шлитте остается набор специалистов. 31 января 1548 г. Ганс Шлитте получил грамоту Карла V, согласно которой он свободно в пределах Империи мог набирать нужных специалистов и ехать с ними вместе в Россию, но при одном условии, что они не “переметнутся” в Османский султанат (См. Полосин И. И. Из истории блокады Русского государства — С. 251.). Позднейший отказ императора от поддержки Шлитте и задержка 123 (таково действительное число лиц, навербованных Шлитте) специалистов объясняются вмешательством не только Ливонского ордена, но и другого внешнеполитического противника России — Великого княжества Литовского, имевшего к 1548 г. большой опыт экономической и политической блокады Русского государства. Соглашаясь на отказ от претензий на Венгрию, Сигизмунд II Август в свою очередь требовал от Империи и Австрийского эрцгерцогства отказа от поддержки Российского царства, будь то в культурной области и в области международных политических отношений (См. Лурье, Я С. Указ. соч. — С. 371.). Книга Герберштейна и должна была показать всему миру, что в Империи не было традиции поддержки политических амбиций русских государей, что участие ее в утверждении таких титулов, как император или царь, равно нулю, и что сам Герберштейн к этому и вовсе не причастен. Подтекст раздела об “императорском” титуле Василия III явно прослеживается в конкретных отношениях времени утверждения титула “царь” Ивана IV.

Для Великого княжества Литовского проблема царского титула Ивана IV стала практической в начале 1549 г., когда в Москву ради [19] продолжения перемирия явились витебский воевода Станислав Кишка и маршалок Ян Камаевский. Препятствием переговоров на первом этапе оказались процедурные вопросы. Споры начались из-за того, кто первым должен излагать условия перемирия — послы, как это было издавна, или бояре, вопреки традиции первыми направившие своих посланцев к панам с напоминанием о том, что “перемирные года вышли” (Сб. РИО. — Т. 59. — № 18. — С. 272—273.). Видно, у сподвижников молодого царя не выдержали нервы, и, не дождавшись вестей из столицы Литовского княжества, они выступили с инициативой возобновления перемирия, “уронив” тем самым “честь” своего государя. В Москве же им все-таки удалось заставить послов говорить первыми. Сами условия перемирия вызвали ожесточеннейшую полемику. Литовская сторона утверждала, будто русский государь “держит” “отчины” литовского, в число которых послы заносили Великий Новгород, Торопец, Великие Луки, Ржеву, Белую, Смоленск, Рославль, Путивль, Новгородок Северский, Стародуб, Чернигов, Почап, Брянск, Мглин, Дроков, Попову гору и др. Укажем попутно, что публикация книги Герберштейна, показавшего, что политические претензии, равно как и территориальные претензии Литовского княжества, ни на чем не основаны, должна была явиться большим ударом для литовской и поддерживавшей ее польской дипломатии.

Особенно настойчиво литовские послы говорили о Смоленске, с потерей которого никак не могли смириться. В 20—30-е годы литовская сторона не признавала титула “смоленский” за Василием III (Kolankowski L. Polska Jagiellonow. — Lwow, 1936. — S. 203—206, 209, 219, 230.).

Бояре же со своей стороны выдвигали требования возврата земель Древнерусского государства, находившихся в пределах Великого княжества Литовского и Короны Польской. Они утверждали, что “предки государя нашего все теми городы владели, да и Киевом и Волынью” и Полтеском и Витебском и всеми городы русскими” (Сб. РИО. — Т. 35. — № 94, 102, 111. — С. 643, 743, 857 (1523, 1527, 1532 гг.). В ответ на это русская сторона не назвала Сигизмунда I “князем... русским” в 1531 г. (Там же. — № 110. — С. 842, 845).).

Даже после того как были утрясены пограничные споры и достигнута договоренность на уровне сохранения статус-кво, возникло непреодолимое препятствие — титулатурный вопрос. Литовский писарь Глеб Есман заявил, что не может внести в перемирную грамоту слово “царь”: “...мне толко то слово написати, и в том мает мое горло каратися, и мне того слова никак не писати” (Сб. РИО. — Т. 59. — № 18. — С. 274, 287.). Послы ссылались на старую практику, их господарь-де не употреблял этого слова ни в ответе русскому посланнику Федору Загряжскому, ни в верительной грамоте прибывшим в Россию послам. После жарких и долгих споров достигнуто соглашение, чтобы в королевской грамоте, которая останется на вечное хранение в Москве, титул был написан по-прежнему, в грамоте же Ивана IV, предназначенной для хранения в Вильнюсе, титул Ивана IV был написан полностью, включая и слово “царь” (Там же. — С. 289—291.). Так и сделали. Грамота, доныне находящаяся в Москве, удивляет отсутствием слова “царь” в титуле Ивана IV (Там же. — С. 302—307; — Вып. 2. — С. 104, 113.).

Вплоть до своего отъезда из Москвы литовские послы требовали от русских бояр какого-либо письменного документа с объяснением причин и оснований для применения русским государем титула “царь”, [20] характеристику самого обряда венчания и историю происхождения самого термина. Поразительным образом эти претензии совпадали с мнением Герберштейна, изложенным в “Записках”, где всем этим вопросам было уделено большое внимание. Послы не получили подобного документа, а спор позднее был перенесен в столицу Литовского княжества, куда для ратификации договора прибыл боярин Михаил Яковлевич Морозов. Объясняя появление нового термина, он, подобно боярам, участвовавшим в переговорах в Москве, ссылался на пример Владимира Мономаха, по образцу которого якобы и венчался Иван Грозный. Морозову отвечали, что ни Иван, ни его ближайшие предки не носили такого титула. Что же касается Владимира Мономаха, то он “держал стол” в Киеве, а посему титул “царя киевского” должен носить не русский государь, а литовский господарь, так как Киев находится в его власти и будет оставаться впредь в Великом княжестве Литовском.

Литовская сторона на переговорах в Вильнюсе использовала филологические доводы, весьма похожие на аналогичные наблюдения Герберштейна: христианские государи называют “царем” (точнее — кесарем) только императора Священной Римской империи. Крымские же и казанские ханы на своем языке не называют себя “царями”, хотя это давно принято на Руси (Сб. РИО. — Т. 59. — № 19. — С. 313. Об истории этих переговоров см. подробнее: Соловьев С. М. Указ. соч. — С. 510—513; Книга посольская метрики Великого княжества Литовского. — М., 1843 — Т. I — № 33—35. — С. 50—52, особенно с. 51.).

Не добившись ничего с помощью словопрений, Морозов перешел к угрозам от истории. “Если польется кровь,— говорил он,— то она взыщется на тех, которые покою христианского не хотели; а тому образцы были: Александр король деда государя нашего не хотел писать государем всея Руси, а бог на чем поставил? Александр король к этому много и своего придал. А ныне тот же бог” (Сб. РИО. — Т. 59. — № 19. — С. 315.). Напоминание о войне 1500—1503 гг. было достаточно весомым. Поражение при Ведроши и переход в состав Русского государства Северских земель подготовили почву для воссоединения с Русью Смоленска и были тяжкой платой за непризнание нового титула Ивана III (См.: Хорошкевич. — С. 117—124.).

В наказе послу Астафьеву, отправлявшемуся в Литовское княжество в декабре 1550 г., был дан подробный наказ с объяснением причин венчания на царство. В нем была ссылка на пример Мономаха и изложение “Сказания о князьях владимирских” (“Владимир Мономах венчан в царство Русское, когда ходил ратью на царя греческого Константина Мономаха, и царь Константин Мономах тогда добил ему челом и прислал ему дары: венец царский и диадему с митрополитом ефесским, кир Неофитом, и на царство его митрополит Неофит венчал”). Приводились и доводы венчания именно Ивана IV и именно митрополитом Макарием: “А государя нашего венчал на царство Русское тем же венцом отец его Макарий митрополит, потому что теперь землею всею Русскою владеет государь наш один” (Сб. РИО. — Т. 59. — № 21. — С. 345.).

Пока в Москве шли дебаты о том, титуловать ли в тексте перемирия Ивана IV царем или не титуловать, в Вене набирался, печатался и брошюровался другой текст — текст книги Герберштейна “Записки о Московии”, где на этот же спорный между Литовским княжеством и Русским государством вопрос излагался ответ с другой точки [21] зрения, с точки зрения дипломата императора Священной Римской империи, австрийского эрцгерцога, с официальной точки зрения Габсбургов.

“ПОСОЛ, ЧТО МЕХ: ЧТО В НЕГО ПОЛОЖАТ, ТО ОН И НЕСЕТ”

Герберштейн дважды побывал на Руси — в качестве посла императора Максимилиана в 1517 г. и австрийского эрцгерцога Фердинанда в 1526 г. В “Записках” он обошел все упоминания о цели этих поездок, о своей дипломатической деятельности в Москве и ее результатах. Лишь в 1557 г., подготавливая немецкий перевод книги, он коснулся цели пребывания на Руси. Понять же сущность переговоров и роль в них Герберштейна можно лишь на основании русских посольских книг.

Прежде чем к ним обратиться, необходимо сделать краткий экскурс в историю русско-имперских и русско-литовских отношений. Русское государство с конца XV в. стремительно и бурно развивалось (Подробную характеристику см.: Зимин. 1982. — С. 30—54, 233—262.). Росли города, появлялись новые отрасли ремесленного производства, совершенствовалось сельское хозяйство, В 1480 г. было сброшено ненавистное иноземное иго и государство, обретши независимость, спешило воспользоваться ее плодами. То, что раньше в виде дани отправлялось ханам Большой орды, теперь использовалось на нужды государева двора, на строительство крепостей и Кремля в Москве, наем иностранных специалистов: литейщиков, артиллеристов, архитекторов. Конечно, тяжкие следы времени зависимости были еще заметны: русские города отставали от европейских, отсутствовали целые отрасли ремесла (например, сукноделия и горного дела), уровень развития сельского хозяйства был ниже, чем в других странах Европы.

Такие же следы и раны оставались и в области международных отношений. Главная внешнеполитическая проблема заключалась в том, чтобы воссоединить все русские земли, некогда входившие в состав Древнерусского государства (См.: Базилевич. — С. 36—101.). Позднее, на протяжении XIV— XV вв., часть их оказалась в составе иных государственных образований: юго-западные (Галичина) — в Короне Польской, западные (Волынь) и южные (Киевщина) земли — в Великом княжестве Литовском, пытавшемся активно продвигаться в восточном направлении в конце XIV — начале XV в.

Второй, не менее существенной задачей было избавиться от пережитков зависимости от наследников Джучиева улуса — Крымского и Казанского ханств, собиравших не только дань и пошлины, но и самый дорогой налог — людей, пленников для продажи в Османский султанат. Однако для решения этой задачи в конце XV — начале XVI в., несмотря на некоторые успехи в этом направлении, было еще далеко.

Более удачно происходило воссоединение русских земель. Вслед за присоединением Твери и Тверского княжества на сторону Руси потянулись многочисленные феодалы западных русских областей — переход их был закреплен мирным договором 1494 г., завершившим пограничную войну 1487—1494 гг. Все это усилило враждебное отношение к Русскому государству не только со стороны Великого княжества Литовского, но и Короны Польской, находившихся под властью [22] Казимира Ягеллона, и делало Русь естественным союзником всех противников Ягеллонов, в том числе и Империи.

Последнюю к союзу с Русью толкали иные внешнеполитические задачи. После смерти сильного и волевого венгерского короля Матьяша Хуньяди в 1490 г. Венгрия стала объектом спора двух главных претендентов на его наследие — римского короля Максимилиана и чешского Владислава Ягеллона, шансы которого были особенно велики. В этих условиях поиски антиягеллонских союзников приобретали особое значение для Габсбургов. И вот летом 1490 г. был заключен первый русско-имперский договор, предусматривавший “...быти... на Казимера на короля и на его дети заодин и до живота (т. е. до смерти.— А. X.)” (ПДС. — Т. I. — Стб. 37—38; Базилевич. — С. 239—281; Хорошкевич. — С. 96—98; Obersberger.— S. 18—19, 22—24.). Однако как только Максимилиан “достал” право на “Угорское королевство”, которое он именовал своей “отчиной”, и 7 ноября 1491 г. заключил в Пожони (Прессбурге, ныне Братиславе) соглашение, согласно которому Владислав Ягеллон получал Венгрию, а Максимилиану кроме денежной компенсации гарантировалось право наследования Венгрии в случае отсутствия мужских потомков у Владислава, он забыл о том, что договор с Русью предусматривал помощь ей в том случае, если Иван III решится вернуть свою “отчину” — Великое княжество Киевское.

Новый виток дружественных русско-имперских отношений второго десятилетия XVI в. также был связан с борьбой Империи за Венгрию. В то время, когда Русь вступила в заключительный этап войны за Смоленск, Максимилиан добивался брака своего внука Фердинанда с дочерью Владислава Ягеллона — Анной. Заключение в 1514 г. русско-имперского договора послом Максимилиана Г. Шнитценпаумером, которому, впрочем, была дана инструкция только вести переговоры, а не заключать союз (См.: Зимин. 1972. — С. 156—157; Obersberger. — S. 77—79, 82.), продемонстрировало прочность антиягеллонских связей Империи. Однако ненадолго. В 1515 г. состоялось обручение юного Габсбурга с дочерью венгерского короля, что сделало его реальным претендентом на венгерский трон в будущем, с одной стороны, а с другой — уничтожило заинтересованность Максимилиана в русско-имперском союзе.

Венский конгресс 1515 г., на котором собрались Максимилиан и Сигизмунд I Старый, закрепил изменившуюся расстановку сил. Польский король отказался от поддержки партии Запольяи в Венгрии, согласился на брак своего сына с сестрой Фердинанда Марией, Максимилиан же обещал поддерживать требования литовского князя к государю всея Руси Василию III. Вместо помощи императора против Великого княжества Литовского русские послы А. Заболоцкий и дьяк Алексей Малый, прибывшие в Вену после завершения конгресса, получили предложение посредничества датского короля. Это предложение было отвергнуто.

В конце концов миссию посредничества между Литовским княжеством и Русским государством взял на себя сам император. В качестве его представителя в Москву прибыл Сигизмунд Герберштейн. Он должен был уговорить Василия III, следуя примеру Максимилиана, в 1510 г. вернувшего после победоносной войны Верону Венеции, отказаться от Смоленска в пользу Литовского княжества. Несмотря на все красноречие Герберштейна, восхвалявшего намерение Максимилиана “ввести в мир” таких государей, как русский и литовский, [23] уверявшего в необходимости мира между христианскими государями, чтобы дать отпор “иноверцам”, ему не удалось изменить позицию Василия III. Мало способствовали этим переговорам и военные действия на западных и южных границах Руси. Набег крымского хана Мухаммед-Гирея, “наведенного” на Русь литовским великим князем, а затем и поход его самого подрывали всякую основу мирных переговоров между этими государями. Литовские послы, прибывшие 3 октября 1517 г., были приняты великим князем лишь 29 октября после получения известий о победе русских под Опочкой. В этих условиях объявленное ими требование возврата Смоленска не вызвало у великого князя Василия III иной реакции, кроме ярости. Переговоры, едва начавшись, были прерваны (См.: Зимин. 1972. — С. 188—190.).

Оливковую ветвь мира, а вместе с ней и поддержку намерений Литовского княжества везли в Москву и следующие имперские дипломаты — Франческо да Колло и Антонио да Конти в 1518 г., тот же да Конти в 1522 г. и снова Герберштейн, во второй раз в обществе гр. Нугаролы в 1526 г. В этом году их усилия увенчались заключением пятилетнего перемирия на условиях статус-кво: Смоленск оставался в составе Русского государства, пленные, захваченные в битве при Орше в сентябре 1514 г., обречены были и далее томиться в литовском плену. Тем не менее впервые после 1514 г. отношения двух соседних княжеств регулировались перемирной грамотой.

Заслужил ли Герберштейн за это благодарность всех заинтересованных государей? Фердинанд остался вполне доволен его деятельностью, на Руси он пользовался добрым расположением не только Василия III, но и тех, с кем сталкивался во время долгого пребывания в Москве. Но в Польше и Великом княжестве Литовском его “миротворческая” деятельность еще долго вызывала неудовольствие антигабсбургских кругов от Анджея Кщицкого до политиков начала 50-х годов (Росiесhа. — Т. IV. — S. 78; Selbst-Biographie Sigmunds Freihern von Herberstein. 1486—1553//Fontes rerum austriacarum. — Wien, 1855. — S. 391—393.). И дело не только в том, что Герберштейн не добился отказа Василия III от Смоленска... Попытаемся найти ответ у самого Герберштейна.

Особое внимание обращает на себя титулатура великого князя в связи со следующими обстоятельствами: повышенным вниманием Герберштейна в “Записках” к этой теме, а также дипломатической практикой русских, постоянно при вводе новых элементов титулатуры своего государя ссылавшихся на грамоты Максимилиана. Уже в 1504 г. русские дипломаты в Великом княжестве Литовском, добиваясь признания титула “государя всея Руси”, упоминали “грамоты з золотыми печатми докончалные, Максимьянову королеву, да посыльные грамоты с вощаными печатми датского короля” (Сб. РИО. — Т. 35. — № 78. — С. 462 (5 марта 1504 г.).). В той же роли прецедента использовалось титулование Василия III “царем” в “докончалной” грамоте с императором Максимилианом 1514 г. (СГГД. — М., 1894. — Ч. V.—№ 66—67.—С. 62—68; В посольской канцелярии в Москве при разборе старинных архив или дел и писем, найдена грамота подлинная его цесарского величества римского Максимилиана... 1514 году... к царю и великому князю Всероссийскому Василию Ивановичу... 1718 году. Майа в 10 день [Спб., 1718].). Этот договор, в русских посольских делах 1517 г. упорно именуемый “завещанием” (Употребление этого термина в значении договора, действие которого распространялось и на детей, характерно для сношений с Империей (Сл. РЯ XI—XVII. — Вып. 5. — С. 148).), [24] узаконивал в международных отношениях с Россией титул “царя”, применявшийся дотоле лишь ливонскими городами, датским королем и султаном. Естественно и Герберштейн по прибытии в Москву величал Василия III “русским царем”, “царским величеством” (ПДС.—Т. 1,—Стб. 229, 232 (17. VII 1517 г.).). Приветствия Василию посол изменил после того, как прибыл гонец из Великого княжества Литовского от племянника Герберштейна Иоганна фон Турна, повезшего туда опасные грамоты литовским послам. 1 сентября Герберштейн обращался к Василию III: “твоя наиясность”, “наияснейший начальниче”, 7 ноября — “великий князь”, а 3 ноября, когда Герберштейн был на приеме у Василия III один, он звал его снова “царь” и “великий государь” (Там же. — Стб. 244, 254, 268, 271.). Русские же дипломаты — бояре — именовали своего господина “царем” не только при переговорах с австрийским представителем, но и на приеме литовских послов. М. Ю. Захарьин в ответе им 12 ноября называл Василия III “великим государем... божьей милостью царем и государем всея Русии и великим князем” (Там же. — Стб. 290.), т. е. тем полным титулом, который русские политические деятели употребляли и при переговорах с Герберштейном (Там же. — Стб. 202 (22.IV 1517 г.).), выполняя таким образом пожелание Герберштейна, “чтоб чести государя вашего прибавление было, а убавки бы его чести никоторые не было” (Там же. — Стб. 226 (15.VII 1517 г.).).

Герберштейн вопреки очевидности обещал всестороннюю помощь Василию III против польского короля. Он говорил, что цесарь “хочет ему быти брат дражайший, и богу пособствующу, многая с ним будет делати, также нечто и внучата его цесарского величества”, он не скупился даже на посулы военного вмешательства в пользу русского государя: “Инако тако бы король полский не так бы ся положил, и его цесарское величество ныне был бы готов с своими завещатели ясности царя вашего по завещанию помогати; так же и еще толко не восприимет король полский благочинных обычаев, его величество есть готов наступити на него сильнее перъваго” (Там же. — Стб. 231, 230 (l7.VII 1517 г.). Впрочем, в “Записках” Герберштейн несколько иначе освещал свою позицию на переговорах с русскими.).

Нельзя квалифицировать эту позицию Герберштейна как вполне соответствующую договоренности с Сигизмундом I, достигнутой на Венском конгрессе, но зато она полностью отвечала духу и букве русско-имперского договора 1514 г.

Во время второго посольства Герберштейна, состоявшегося уже после заключения перемирия Русского государства с Великим княжеством Литовским в 1522 г., вновь встали те же территориальные и титулатурные вопросы. Литовские послы — полоцкий воевода Петр Станиславович и писарь Богуш Боговитинович — на первой же аудиенции у великого князя 21 октября 1526 г. потребовали половины Новгорода Великого, Пскова и иных городов, в ответ на что услышали требование русской стороны — возвращения отчины Василия III — Киева, Полоцка, Витебска. Напомним, что уже самый первый договор Ивана III с Максимилианом называл Киев “отчиной” великого князя всея Руси. Последовательное уменьшение требований литовских послов, отказ от этих городов и требование одного Смоленска, согласие на 20-летнее перемирие и предложение поделить Смоленск (держать в нем двух наместников, которые будут делить пополам и пошлины), обмен [25] Смоленска на какие-либо иные земли (Сб. РИО. — Т. 35. — № 101. — С. 722—725 (21, 23, 25.Х 1526 г.).) — все это происходило при активном участии имперского и папского послов. При этом не обошлось без недоразумений: по-видимому, предложение обмена Смоленска на другие земли было выдвинуто имперским и австрийским послами без согласования с литовскими, которые заявили: “...мы папину послу и цесаревым послом не говаривали, чтоб великому князю с королем поровнати” (Там же. — С. 726 (25.Х 1526 г.).). К сожалению, посольские книги по сношениям с Империей не сохранились, поэтому трудно судить о том, как именовали имперские послы Василия III. Однако И. В. Шуйский в переговорах с литовскими послами постоянно именовал Василия III “царем”, точно так же поступал и М. Ю. Захарьин (Там же. — С. 718, 719, 720, 725, 730.).

Дата добавления: 2015-06-30