Анна Хорошкевич 4 страница

Случайны встречи Герберштейна с трудовым людом страны. Лишь 15 августа 1517 г. в торжественный храмовый праздник главного московского собора в Кремле — день Успения — посол осведомился у работавших в кремлевском рве поденщиков об их дневном заработке, а позднее занес эти сведения, как и о плате ремесленникам, в свои “Записки”.

Русскими знакомыми Герберштейна не ограничивается круг его информаторов. Он встречался с теми, кто воевал против Руси (например, с Евстафием Дашковичем, с панегирика которому начинается раздел “О Литве”). От Дашковича Герберштейн узнал не только подробности набега на Северскую землю, но и характер взаимодействия литовских и крымских войск во время набега 1521 г., детали отношений черкасского воеводы с крымским ханом Мухаммедом-Гиреем. О своих “подвигах” в войнах против Руси в 1517—1518 гг. рассказывал литовский канцлер Ольбрахт Мартинович Гаштольд, которому Герберштейн приписывает и сведения о торговле в Киеве. От него же исходили и сведения о низком уровне нравственности девочек в этом же городе. Видимо, речь шла о рабынях, приобретавшихся заезжими купцами на время пребывания там. Вывозить их из города запрещалось. О торговле в Русском государстве Герберштейн узнавал не только от русских, но и от иностранных купцов, в том числе Михаила Майдля, члена краковского магистрата, личности весьма известной хотя бы из-за процесса в связи с его наследством. Среди знакомых Герберштейна были и те, кто покидал Русь в поисках “шляхетской демократии”: кн. С. Ф. Бельский, в 1534 г. расставшийся со страной, которая за треть века до того приютила его отца, и И. В. Ляцкий, его спутник. На одном из великокняжеских пиров Ляцкий сидел напротив австрийского посла. Возможно, именно последний помог Герберштейну систематизировать сведения о географии Руси.

В плену в Великом княжестве Литовском проводил последние годы жизни Шах-Ахмат — хан Большой орды, прекратившей свое существование в 1502 г. Опустившийся в затворничестве политический неудачник вспоминал о временах былой славы и истории возглавлявшегося им паразитического государственного образования.

Итак, круг информаторов Герберштейна широк и разнообразен: верноподданные Василия III и его политические противники, внутри страны и за ее пределами. Разумеется, и сведения, исходившие от них, разноречивы, а порой и противоречивы. Автор “Записок о Московии” такими их и сохранил. Про этом даже в тех случаях, когда в тексте нет указания на информатора, по эмоциональной окраске легко угадать, “откуда дует ветер”. Наиболее критические оценки внутреннего положения или внешнеполитических “кризисов” (1521 и 1524 гг.) исходили от иностранцев на русской службе. Недовольные размером жалованья артиллеристы, отличившиеся в 1521 г., получили прибавку по [35] 10 флоринов, возможно, на месяц (Так исчислялись и доходы другого иностранца — Аристотеля Фиораванти почти за полвека до этого (см.: Хорошкевич А. Л. Данные русских летописей об Аристотеле Фиораванти//ВИ. — 1979. — № 2. — С. 202).) (укажем для сравнения, что император Максимилиан за 10 лет до того прибавил по 1 флорину в неделю своему придворному генеалогу ради скорейшего завершения работы). Они не жалели красок для описания трусости великого князя, нерасторопности его воевод. Недовольные тем, что не пришлось обогатиться на разграблении Казани, казалось бы уже готовой сдаться, иностранцы поносили М. Ю. Захарьина, не сумевшего завершить захват Казани в 1524 г.

Если Герберштейн как археограф оказался на высоте и в целом точно привел тексты замечательных русских памятников, то как летописец свою линию на возвеличение могущественного союзника Священной Римской империи — Русского государства и его главы — он выдержал не полностью. Историки могут быть только благодарны ему за это, так: как в его труде содержатся уникальные сведения о внутреннеполитической истории Руси 20-х годов XVI в., трудностях борьбы за сохранение и упрочение многонационального государства, превратностях защиты ее южных и восточных границ.

Но политической историей Восточной Европы отнюдь не исчерпывается тематика “Записок о Московии”. В них охарактеризованы экономика страны, занятия населения и внешний вид городов, пути сообщения, в основном речные, быт и нравы разноплеменного населения этой части Европейского континента, придворный ритуал, великокняжеские пиры и охоты, торжественная праздничная служба в Успенском соборе, русские свадьбы и многое другое. В основе этих сведений лежат в основном собственные наблюдения Герберштейна. Внимательный наблюдатель, подготовленный к восприятию чуждых ему нравов и обычаев сочинениями своих предшественников и современников — М. Меховского и И. Фабра, знакомством с жизнью и бытом словен у себя на родине, Герберштейн подробно описывает и церемониал посещения гостем чужого дома, и церемониал встречи в великокняжеском дворце иностранного посла. С удовольствием принимая участие в великокняжеской охоте, он, как тонкий ценитель, отмечает породы собак и соколов. Дипломат, привыкший к роскоши имперских, польских, венгерских пиров, тщательно перечисляет виды столовой посуды и блюда на пиршествах Василия III и в домах послов. Рачительный хозяин, заботившийся о приумножении своего богатства, он вникает в тонкости пушной торговли на Руси и запасается весьма основательно русскими мехами, что принесло ему впоследствии немалый доход.

Сильное впечатление на Герберштейна произвели природа и климат Восточной Европы. Ему не повезло — в 1526 г. он попал в сильнейшие морозы, мог видеть и последствия предшествующих морозов зимы 1525/26 года и жары и засухи 1525 г. Лесистость и заболоченность территорий, по которым проходил путь его первого посольства в весеннюю распутицу 1517 г., подробно описаны путешественником. Герберштейн отметил быстрое освоение земель в Московском крае, где о былых лесах свидетельствовали лишь многочисленные пни.

Кратки, но выразительны его описания русских городов — Новгорода, Смоленска, Москвы (впрочем, последней он уделил достаточно места). Внимание посла привлекали укрепления, каменные здания, как правило, церковные, топография и характер заселения. Так, в Москве [36] он отметил слободы кузнецов и других ремесленников, пользующихся огнем. Рассказал о мерах предосторожности, которые принимались ночью для охраны населения. В противовес городам польско-венгерского пограничья, где Герберштейн подвергся нападению, русские города и дороги произвели на него впечатление полной безопасности.

Справедливости ради стоит отметить, что сведения о тех городах, где сам Герберштейн не бывал, не многим отличаются от описаний виденных им самим. Если сравнить рассказы о Смоленске, Калуге, Устюге Великом, Владимире, то обнаружится сходство общей схемы: обязательна социально-экономическая характеристика (город и крепость, при этом город как центр торговли и ремесла), географическое положение, стратегическое значение, расстояние от других городов, иногда исторические сведения. В описании Смоленска отмечено, что это епископский город, внесены подробности о состоянии церквей и монастырей, уже во времена Герберштейна находившихся в руинах, обширный рассказ о присоединении Смоленска в 1514 г. Таким образом, можно сделать вывод, что и собеседники Герберштейна — русские люди имели точные сведения о географии своей страны — крупных и мелких населенных пунктах, путях сообщения, занятиях населения и т. д.

В целом в “Записках о Московии” С. Герберштейн представил пеструю картину жизни, быта, культуры и политической истории Восточной Европы и Зауралья. Если продолжить сравнение, то следует уточнить: “Записки” Герберштейна подобны мозаичному барельефу, если возможно такое сравнение, где художник пользовался фрагментами разной величины и качества: в виде глыб возвышаются памятники русской письменности, в их тени тонут мелкие сюжеты о низах русского общества, в отдельных местах поднимаются двусторонние рельефы — с одного бока яркие и мажорные, с другого — мрачные и-унылые (когда информация была противоречивой, например, от сторонников и противников великого князя). Ну а часть произведения оказалась за пределами заданных рамок — это разделы о Венгрии.

Негармоничность композиции “Записок” не случайна. Несмотря на то что работа над ними велась несколько лет, она не была завершена. Следы этого легко обнаружить в структуре текста, повторяемости некоторых сюжетов: Герберштейн дважды обращается к истории Венгрии, Казани, судьбе Глинского. На существование первого варианта, написанного еще при жизни Василия III, т. е. до 1533 г., указывает факт именования этого государя “нынешним великим князем” (с. 74). Некоторые “перекосы” возникли в результате дополнений и переработок, сделанных автором в изданиях 1551 и 1556 гг. Книга в целом созидалась очень долго — с конца 20-х годов XVI в. до середины 40-х. После каждого из путешествий на Русь оставались дорожники, приложенные в переработанном виде (с многочисленными экскурсами в другие темы) к основному тексту сочинения. Во время первого путешествия (как можно судить по отдельным ремаркам и введению к немецкому изданию 1557 г.) Герберштейн сделал больше всего выписок из летописей, которые и легли в основу начальной главы, посвященной истории Руси. Возможно, к этому же времени относятся и знакомство с Чином поставления Дмитрия-внука, тексты с описанием торговли. Ко второму путешествию следует отнести разделы, посвященные религии и положению церкви. Слово “включены” в заголовке относительно “сведений о религии” косвенно свидетельствует о том же. Разумеется, к 1526 г. в эпоху быстрых успехов Реформации этот аспект описания Руси приобрел особую актуальность. [37]

Можно полагать, что первоначальный вариант “Записок” был создан вскоре после возвращения Герберштейна из второго путешествия, а вторично Герберштейн обратился к ним уже в начале 40-х годов. В 30-е годы он не прекращал интересоваться Русским государством. С появлением в Праге русского посольства Дмитрия Васильева, возможно, следует связать не точно датированные сведения о рождении Ивана IV, сообщения о судьбе Елены Глинской и всевластного при ней временщика. Об опекунах Ивана IV Герберштейн мог узнать и от польских послов в Вену в 1535 г., которые в свою очередь использовали информацию литовских магнатов и русских послов, в том числе Т. В. Заболоцкого Бражникова и Ю. Звягина (январь 1534 г.) (Сб. РИО. — Т. 59. — № 1. — С. 9.), и польских политических деятелей, поскольку Герберштейн в конце 30-х — начале 40-х годов часто бывал в Польше. К 1544 г. книга была завершена, в 1546 г. был создан первый вариант иллюстраций, но лишь в 1549 г. “Записки о Московии” увидели свет. Это было очень своевременно: в 1548 г. в Польше вновь появилась партия, стремившаяся упрочить положение 8-летнего Яноша Запольяи. “Недоредактированность” книги, вероятно, след той спешки, в которой она готовилась к изданию.

“ЭТОТ ГЕРБЕРШТЕЙН — ИСТОРИЧЕСКИЙ РОДОНАЧАЛЬНИК ЕВРОПЕЙСКИХ СКАЗОЧНИКОВ О НАШЕМ ОТЕЧЕСТВЕ”

Столь суровый приговор барону Герберштейну вынес в 1894 г. Ив. Иванов (См.: Иванов Ив. Заметки читателя. Статья Михайловского Н. К. во французском журнале и суждения иностранцев и инородцев о русской литературе // Артист. — 1894. — № 37. — Год 6. — Кн. 5. — С. 172.). Он был возмущен тем, что Герберштейн не знает русской истории, в том числе и даты начала Русской земли, рассказывает небылицы о монгольском иге, о нашествии татар узнал-де от епископа, который жил за 900 лет до нашествия, и считает, что хлеб, подаваемый за царским столом и имеющий вид хомута — символ рабства русских. Оставим на совести рьяного критика утверждение о епископе IV в., якобы повествовавшем о монгольском иге. У Герберштейна его нет, но в оправдание автора “Записок” скажем, что его положение было довольно трудным. Ведь и до сих пор самые вдумчивые исследователи уточняют хронологию ранней истории Руси, по крохам выискивают из источников сведения о монгольском иге.

Однако некоторые сообщения Герберштейна, совершенно ошибочные, не могут не удивлять. В” том числе и рассказ о хлебе в форме калача как символе зависимости. Ведь “колач”, или “колак” у тех славянских народов, обычаи которых Герберштейну были хорошо известны, так же распространен, как и на Руси. Вряд ли уместно связывать форму хлеба с игом, подчеркивая трагедию народа, последствия которой не были изжиты не только во времена Герберштейна, но и много позже. Теперь такое сравнение мы назвали бы некорректным.

Конечно, многие факты автор “Записок” перепутал. В комментариях подобные случаи отмечены. Подробно ошибки Герберштейна, в том числе и типографские, изложил В. Ляйч, известный исследователь творчества своего знаменитого соотечественника. Можно остановиться [38] на одном примере, который раньше рассматривался как очевидное доказательство несостоятельности иностранца в описании русского быта. Речь идет о свадьбах. Об одном из актов свадебного ритуала Герберштейн рассказывает такое, чего нет ни в одном русском источнике. Якобы после свадьбы молодожен рассматривает подарки. Если они ему нравятся, то он после предварительной оценки на рынке и возмещения гостям стоимости подарков оставляет их себе, а если не нравятся, то возвращает дарителям. Все как один — историки и этнографы, начиная с А. В. Терещенко, наиболее подробно описавшего свадьбы в XIX в., кончая современными, в том числе и зарубежными учеными, например американским историком Д. Кайзером, считают это сообщение недостоверным.

Но обратимся к русским материалам. “Домострой” предписывает на сговоре составление двух типов документов — зарядной и рядной грамот, в которых родственники жениха и невесты дают взаимные обязательства относительно будущего имущества новой семьи. После свадьбы эти же старшие родственники собираются и тщательно подводят итоги, в том числе оценивают подарки, преподнесенные членами одного родового клана другому, проверяют, соответствует ли стоимость этих даров обязательствам, зафиксированным в зарядной записи. Если да, то обмениваются зарядными записями, а на рядной грамоте ставят свои подписи. Если же оценка вещей вызывает сомнение, то вполне возможно и обращение к специалисту — торговцу теми или иными товарами. А ведь в качестве даров и у Герберштейна, и в “Домострое”, и в актовых документах значатся и земли, и люди, и сукна, и драгоценности и многое другое.

Ну что ж, ошибся Герберштейн? Конечно. Он перепутал гостей с родственниками, хотя и те, и другие (а они принадлежали к верхам русского общества) неусыпно блюли собственные имущественные интересы (см. коммент. 311). Этот пример, как и многие другие, о которых шла речь в предшествующих разделах, показывает, что “Записки о Московии” — уникальный исторический источник, который представляет великое множество сведений, однако их следует анализировать и сравнивать с другими источниками, прежде всего русскими. Только такой метод обеспечивает историческую достоверность, что подтверждается исследованиями русских и советских историков Е. Е. Замысловского, М. Н. Тихомирова, А. А. Зимина, А. К. Леонтьева, Л. В. Черепнина, А. М. Сахарова, А. Д. и И. А. Горских и многих других по географии, социально-экономической и политической истории церкви, государства и права и пр.

Попытаемся продемонстрировать некоторые пока еще скрытые возможности анализа текста “Записок”. Обратимся к описанию Москвы, вернее Москвы-реки. Герберштейн пишет, что вплоть до “живого”, т. е. подвесного моста (на месте нынешнего Москворецкого), река была судоходна. Верховья же использовались лишь для сплава леса, который гнали плотами из окрестностей Можайска. Это зафиксировано и на плане г. Москвы, приложенном к изданию 1556 г., и полстолетия спустя — на плане “Кремленаграда”. Из этого факта явствует, что во времена Герберштейна Москва была перевалочным пунктом для товаров — с реки на сушу и с суши на реку. Не случайно, церкви, посвященные св. Николаю — главному покровителю торговли в развитое средневековье, были воздвигнуты у конца речного пути (так называемый Никола Мокрый) и конца сухопутной дороги (Никола Гостунский). А плотогонам по Москве-реке покровительствовал третий Никола — Можайский, изображавшийся в деревянной скульптуре с [39] символом своего могущества — деревянным храмом или башней в руке (См.: Величков А. Н. Город Можайск, его святыни и окрестности. — М., 1880.). Таким образом, краткое упоминание Герберштейна о использовании Москвы-реки как транспортной артерии лишь до подвесного моста у впадения р. Яузы проливает новый свет на причины и условия возвышения Москвы в XIV—XV вв.

Приведем другой пример. Герберштейн пересказывает уставную грамоту Хутынскому монастырю. Грамота содержит договор, так называемый “ряд” старцев монастыря с игуменом, определяющий взаимные обязанности сторон: старцы должны слушаться, а игумен строго выполнять свой долг наставника и пастыря. Среди прав старцев указано и такое — избирать себе игумена. Однако уставная грамота начинается с указания на то, что игумена “поставлять” в монастырь может только великий князь. Очевидно, это новейшее дополнение, сделанное в момент выдачи грамоты, т. е. в 1526 г. Василий III нуждался в опоре церковных иерархов Новгорода; опасаясь их противодействия, он в течение 10 лет лишал Новгород владыки. В лице хутынского игумена ему удалось получить эту поддержку. В храмовый праздник монастыря — 6 ноября, когда отмечался день смерти Варлаама Хутынского, благодарные старцы отправляли в Москву к государю просфору и святую воду (См.: Макарий (Булгаков). Археологическое описание церковных древностей в Новгороде и его окрестностях. — М„ 1860. — Ч. I. — С. 451.). Игумен Хутынского монастыря позднее стал новгородским владыкой, а сам монастырь упрочил свое положение. В течение XV—XVI вв. хутынский игумен считался третьим среди церковных иерархов — после владыки и архимандрита Юрьевского монастыря: в день Иоанна Предтечи, один из главных праздников всего Великого Новгорода, в храме на Опоках, посвященном этому святому, наряду с первыми двумя служил и хутынский игумен (См.: Макарий (Булгаков). Запись о ружных церквах и монастырях в Новгороде и новгородских пятинах, составленная в XVI в. при новгородском архиепископе Александре (1577—1589)//Временник МОИДР. — М., 1856. — Кн. 24. — С. 31.). С начала XVI в. начался стремительный рост его земельных владений, и к XVII в. монастырь стал крупнейшим землевладельцем Новгорода (См.: Воробьев В. М., Дегтярев А. Я. Русское феодальное землевладение от Смутного времени до кануна петровских реформ. — Л., 1986.).

Таким образом, приводимый Герберштейном документ конкретизирует наши представления о процессе централизации Русского государства, взаимоотношениях церкви и государства в начале XVI в. Но значение этого документа значительно шире. Сам факт, что Герберштейн обратил на него внимание, очень показателен. В то время как по всей Европе кипели споры о прерогативах папской власти, о взаимоотношениях королевской власти и церкви, сама проблема взаимоотношений церкви и государства на Руси не могла не волновать австрийца Герберштейна. Ведь он хорошо знал о том, что и у него на родине со времен Фридриха III светская власть оказалась выше церковной. Создав два новых епископства — в Вене и в Винер-Нейштадте, Фридрих III добился того, что епископов туда назначал он сам (Vancsа М. Geschichte Nieder- und Oberoesterreichs. — Stuttgart; Gotha, 1927. — Bd. II. 1283 — bis 1522. — S. 455—456.). Таким образом, в уставной грамоте Василия III Хутынскому монастырю Герберштейн мог усмотреть свидетельство аналогичного решения вопроса “церковь—государство” у себя на родине и на Руси. [40]

Таких параллелей в истории Священной Римской империи и Русского государства было немало. К одинаковым средствам для обоснования своей власти прибегали “римские короли” и русские великие князья. И те, и другие возводили свой род к римским императорам — первые с 1442 г., когда в жалованной грамоте Энею Сильвию Пикколомини Фридрих III писал о “наших предках — божественных римских императорах” (Chmel J. Regesta Friderici III. — Wien, 1859. — Т. IV. — N 17.), вторые — с конца XV в. (впрочем, их предшественники — тверские князья “взяли на вооружение” эту теорию значительно раньше, с середины XV в.) (См.: Лурье Я. С. [Рецензия]//Изв. АН СССР. — Отд.-ние лит. и яз., 1956. — Т. XV. — Вып. 2. — С. 171—177. — Рец. на кн.: Сказание о князьях владимирских/Подг. Р. П. Дмитриева, — М.; Л., 1955.).

Для государя Священной Римской империи германской нации, и для великого князя — главы Русского государства — одинаково насущной была проблема централизации суда и финансов. И решали они их почти одновременно. С 1496 г. с целой серией реформ в этой области выступил Максимилиан I, который вводил то государственное казначейство, то дворцовое, но, встретив сопротивление со стороны знати, вынужден был ограничиться полумерами — организацией в 1501 г. центрального войскового управления, дворцового, или финансового суда, дворцового казначейства, счетного, домового и др. казначейств (Vancsа М. Ор. cit. — S. 568—573; Wiesflecker H. Kaiser Maximilian I. Das Reich, Oesterreich und Europa an der Wende zur Neuzeit. — Wien, 1975. — Bd. II.— S. 175—313; 1977. — Bd. III. — S. 70.). Герберштейн, сам бывший членом государственных и местных финансов и судебных органов, с интересом изучал опыт централизации управления в Русском государстве. Следствием этого явились пересказ Судебника 1497 г. и детальное изложение принципов судопроизводства в Русском государстве. Несомненно, его должна была привлечь практика централизации суда, который вершился — во всяком случае, по особо тяжким преступлениям — только в Москве. Примечательно для Герберштейна было и само наличие общегосударственного судебного кодекса, аналогичный появился на его родине лишь треть века спустя — в 1532 г.

Все вышеприведенные примеры касаются политической истории и идеологии. Можно привести и другие. Герберштейн рассказывает о мельницах на Москве-реке, Яузе, Неглинной, Клязьме (которая, по его словам, “славна... по многим находящимся на ней мельницам”). Эти свидетельства Герберштейна об использовании энергии рек для переработки зерна очень важны в связи с тем, что в русских источниках крайне мало данных об этом. А. Д. Горский полагает даже, что “мельничное дело в XIII—XV вв. в качестве специального занятия только зарождалось” (Горский А. Д. Сельское хозяйство и промыслы // ОРК. XIII—XV. — Ч. I. — С. 91.).

Чрезвычайно ценны данные Герберштейна о народах севера и востока страны, поскольку их собственных памятников письменности практически не сохранилось. Он сообщает множество сведений об этих народах — приводит русские названия (мордва, мурома, чуваши, самоеды), описывает основные занятия, особенности быта, религию, характеризует их язык и иногда даже вставляет отдельные слова. Так, о мордве он пишет, что они живут в редко расположенных селах, занимаются земледелием, но одновременно добывают себе пропитание охотой и бортничеством. Часть их язычники, часть магометане. Подробно описывает их воинские качества. Как правило, они пехотинцы, [41] вооруженные луками длиннее обычных, меткие стрелки, имеющие большой опыт в ведении боя. Можно предполагать, что Герберштейн и сам видел мордовских воинов в столице государства.

Особенно подробно пишет Герберштейн о литовцах и земгалах, с жизнью и бытом которых ему неоднократно приходилось знакомиться. “Народ (на этот раз в нашем смысле слова. — А. X.) жалок и угнетен тяжелым рабством”. Его разоряют магнаты своими грабительскими набегами, представители администрации, промышляющие взяточничеством, великокняжеской власти, взимающие не названную Герберштейном “ордынщину” (у него идет речь просто о ежегодной денежной подати на охрану пределов королевства), церковь с ее десятинами и пошлинами, наконец, непосредственные господа крестьян, на которых они должны нести барщину в течение шести дней в неделю. Для земгалов, по Герберштейну, характерно и огромное отставание в области применения орудий сельскохозяйственного труда. Вместо железных сошников, которые уже несколько столетий были обычным орудием в Восточной Европе, те якобы по-прежнему пользовались деревянными.

Думается, при общей точности картины Герберштейн несколько сгущает краски, чтобы показать, на какой низкой стадии развития находились подданные великого князя литовского и короля польского, как безжалостен был господарь к ним (этому служила приводимая Герберштейном молва о самонаказании, вплоть до лишения себя жизни), а соответственно — как непрочен фундамент власти и далеких (вплоть до Венгрии) внешнеполитических притязаний этого государя.

Яркие зарисовки быта и нравов крымских и казанских татар во многом дополняют сведения русских летописей и крымских и казанских актов и помогают решить давний историографический спор о степени зависимости этих наследников Джучиева улуса от Османского султаната. Герберштейн упоминает об этом в связи с Саадат-Гиреем, который “находился... на службе” у “императора турок”, однако хан, по версии посла, из-за нарушения крымских обычаев недолго смог продержаться у власти. Таким образом, согласно представлениям Герберштейна или скорее его информаторов, зависимость Крымского ханства от султаната не была постоянной.

Можно было бы привести и многие другие примеры.

Осуществляя свой замысел книги как панегирика внешней политике Габсбургов, Герберштейн опирался на такой систематический подбор фактов русской истории, такую разностороннюю характеристику России, которая надолго сделала “Записки о Московии” основным источником сведений о ней за ее пределами. Герберштейн создал книгу, всесторонне и в целом благожелательно характеризовавшую народы Восточной Европы.

Конечно, в “Записках” чувствуется снобизм европейца, овладевшего всей полнотой античного наследия, по отношению к тем, кому еще не довелось изучить его так основательно. Но этим грешит не только Герберштейн. Это обычный тон, например, в итальянских описаниях немецких городов и земель, жителей которых они постоянно относили к “варварам”. Не лишен текст “Записок” и ошибок, которыми посол во многом обязан своим информаторам, далеко не всегда лояльно относившимся к русским. Тем не менее его, человека эпохи Возрождения, интересовали разные стороны жизни, о которых он рассказал с педантизмом ученого и яркостью писателя. Он пишет о людях то с нескрываемой иронией — как относительно митрополита Даниила, стремившегося придать своему пышущему здоровьем лику [42] бледность утомленного в еженощных бдениях ревнителя православия, то с некоторой брезгливостью — как о Ших-Ахмате, то с нескрываемым восхищением — как о подвижнике и аскете С. Ф. Курбском. Изысканность речи дипломата не заслонила живой реакции Герберштейна, внимательного зрителя и слушателя, умеющего ценить не только собственное достоинство, но и достоинство собеседника, уважать народы, нравы и обычаи которых он описывает.

Как тут не вспомнить наивного удивления западно-германской издательницы “Записок” Герберштейна, восхищавшейся тем, что посол доказал “великую” истину: “...русские в сущности... такие же люди, как и мы все” (Seifert T. Einleltung//Sigismund zu Herberstein. Retse zu den Moskovitern 1526/Hrsg. und eingeleitet von T. Seifert. — Muenchen, 1966. — S. 30.).

Вот почему “Записки” Герберштейна поныне заставляют читателя с интересом относиться к этому произведению, искать и находить в нем все новые грани и аспекты русской и всеобщей истории.

“ЗАПИСКИ О МОСКОВИИ” ГЕРБЕРШТЕЙНА И ПРЕДШЕСТВОВАВШИЕ ОПИСАНИЯ РУССКОГО ГОСУДАРСТВА

Несмотря на то что русские послы и дипломаты, посещавшие зарубежные страны в конце XV — начале XVI в., старательно информировали иностранцев о своем государстве, знания о нем оставались достоянием узких придворных кругов тех или иных правителей Европы. Так, рассказ Г. Траханиота, давшего краткую, но емкую характеристику Русского государства в 1486 г., был записан в канцелярии миланского герцога. При дворе Максимилиана было известно “подробное объяснение о расположении, нравах, различиях скифского народа” Н. Розенберга 1503 г. (Exlanatio compendioso de situ, moribus, diversitate Scithicarum gentium). Более широкий круг читателей познакомился с рассказами Дмитрия Герасимова и Власа Игнатьева, переложенными и обнародованными Павлом Иовием Новокомским и секретарем Фердинанда Йог. Фабром в 1525 г.

Далеким от истины и крайне тенденциозным было изображение “Московии” в “Трактате о двух Сарматиях” Матвея Меховского, написанном наспех к высокоторжественному венчанию короля польского и великого князя литовского Сигизмунда I с Боной Сфорца. Меховский, не бывавший на Руси, получал сведения о ней только от русских военнопленных, при этом на одно-два десятилетия устарелые. Герберштейн был знаком с книгой краковского каноника, в первое путешествие на Русь он взял ее с собой. Во второй приезд он имел и книгу Фабра и, вероятно, перевод Меховского на немецкий, сделанный противником Лютера Иоганном Экком. Во время пребывания на Руси Герберштейн проверял и уточнял сведения этих авторов, отмечая в своих “Записках” каждый случай разногласия. Несколько меньше его полемика с Себастьяном Мюнстером, “Космографией” которого издания 1544 г. он пользовался при окончательной доработке книги.

Юрий (Георг) Траханиот, Дмитрий Герасимов, Влас Игнатьев представляли новое направление в развитии историко-географических и историко-этнографических знаний, опиравшихся на реальности,им,однако, не удалось изменить традиционных представлений о Русском государстве и Восточной Европе в целом. В географической литературе по-прежнему господствовали взгляды античных географов; на картах [43] Руси наносились несуществующие Гиперборейские горы, реки Ра и Танаис, давно переменившие названия (Schmidt-Falkenberg H. Die “Geographie” des Ptolomaeus und ihre Bedeutung fuer die europaeische Kartographie//Forschungen und Fortschritte. — Berlin, 1965. — Bd. 39. — Hf. 12. — S. 353—357.). Даже Герберштейн очень осторожно вводит современные наименования, каждый раз указывая соответствующее античное название. Пожалуй, только в этом прослеживается его преемственность от старой географической литературы. В целом же “Записки о Московии” — полный пересмотр античных представлений о Восточной Европе. Герберштейн первый правильно указал расположение Уральского хребта, определил истоки крупнейших рек Восточной Европы, опроверг мысль о существовании знаменитых с античности Меотидских болот.

Дата добавления: 2015-06-30