Любавины 11 страница

- Про отца-то слыхал?

- Что?

- Посадили ж его!

- Про это слыхал.

- От кого?

- Слыхал... - неопределенно сказал Макар.

Помолчали.

- Трепанули вас вчера, говорят?

- Было маленько.

- Взвозился, парень... упрямый, гад. Накроет.

- Ничего-о, - спокойно протянул Макар. - Поглядим, кто кого накроет.

- Дома не был?

- Нет. Как живете-то?

- Живем, - сказал Егор, нахмурился и нагнул голову. - Ничего.

- Наши как?

- Ничего тоже. У Кондрата жена померла.

- Царство небесное. Отмучился Кондрат.

- Плакал, когда хоронили...

- Ну... привык. Жалко, конечно. Засеяли все?

- Засеяли... что толку? Опять начнуть хапать.

Макар поднялся:

- Ну... я поеду. Дай табачку на дорогу.

Егор высыпал ему в карман весь кисет.

- Больше нету. Завтра рубить хотел.

- Хватит этого. Поехал, - Макар вышел.

Под окном тихонько заржал конь... Приглушенно прозвучал топот копыт по пыльной дороге. И все стихло.

- Жалко Макара, - сказала Марья. - Связался с этими...

Егор дунул в стекло лампы, лег на кровать с краю и только тогда сказал:

- Мне, может, самому его жалко.

- Дай твою руку под голову, - попросила Марья и приподнялась с подушки.

- Лежи, - недовольно сказал Егор.

Марья опустила голову.

- Неласковый ты, Егор.

Он ничего не сказал на это. Думал о брате Макаре. Марья с минуту наверно, лежала тихо, потом вдруг приподнялась и испуганным шепотом спросила:

- Егор!.. А он иде его взял-то?

- Кого?

- Подарок-то! Может, он убил кого-нибудь да снял? А?

- Откуда я знаю...

- Тошно мнеченьки!.. Как же теперь? Грех ведь!

- Лежи ты! - вконец обозлился Егор. - Не брала бы тогда.

- Так я откуда знала?.. В голову не пришло. Куда теперь деваться-то с ним? Может, в речку завтра?.. Он же задушит. На нем же кровь чья-нибудь...

- Отдашь завтра мне, я спрячу. А счас спи, не заполошничай.

Утром Агафья вошла в горницу к спящим Кузьме и Клавде. Толкнула Кузьму. Тот быстро вскинул голову.

- Что?

- Вышла сичас, а в дверях бумажка какая-то... На, прочитай.

Кузьма развернул грязный клочок бумаги. На нем химическим послюнявленным карандашом неровно и крупно написано:

"Отпусти отца. А то разорву пополам на двух березах. Так и знай.

Любавин Макар".

- Что там?

- Так... Ерунда какая-то.

- Я думала, святое письмо. У нас, когда церкву сломали, святые письма находили так же вот.

- Нет, тут что-то неразборчиво. Хулиганит кто-нибудь.

- Чего доброго, этих варнаков хватает. В прошлом годе чего удумали, черти. Вот наспроть нас домик-то стоит с зелеными ставнями...

- Ну.

- Там Фекла Черномырдина живет, старая девка. А она шибко жадная до всяких тряпок. Прямо, где увидит лоскуток, затрясется вся. Так они, охальники, додумались: наложили в цветастую тряпочку отброса разного и засунули в скворешню. А кончик тряпки выставили наружу, чтоб его видно было. Ну, встает утром Фекла, видит в скворешне этот лоскуток. "Тошно мнеченьки, - говорит, какую красивую тряпочку-то скворушки принесли!" Подставила лесенку, поднялась и залезла рукой в скворешню-то... Ну, вляпалась, конечно. Так ругалась, так ругалась - на чем свет стоит.

- Хм... А кто это делает?

- Да ребята холостые. По целым ночам ходют, жеребцы, выдумывают, - Агафья вышла.

Кузьма вскочил с кровати, одеваясь, сквозь зубы сказал:

- Клюнул, Макар Емельяныч! Клюнул, дорогой! Я те разорву на двух березах!

- Ты что это ни свет ни заря соскочил? - спросила Клавдя.

- Надо.

Он ополоснулся на скорую руку, пошел к Феде в кузницу. "Смелый, гад" думал про Макара. - Не предполагал я, что он так рано побывает здесь".

Проходя мимо недостроенной школы, Кузьма остановился. Долго глядел на нее. "Кончать надо строить, пока погода хорошая стоит. Это памятник тебе, дядя Вася".

Федя был в кузнице. Ковали с Гришкой.

- Выйди-ка на минутку, - позвал его Кузьма.

Вытирая на ходу руки о фартук, Федя вышел на улицу.

- Смотри, - Кузьма вручил ему Макаров листок. - Твой друг-приятель весточку подал.

Федя беспомощно повертел в толстых черных пальцах бумажку

- Какой друг-приятель?

- Макар. Слушай, - Кузьма взял у него листок, прочитал.

Федя заулыбался.

- Встретим. Год буду под плетнем сиднем сидеть - дождусь.

В тишине ночи, где-то совсем рядом, захлопали выстрелы: короткие, лающие из нагана и раза три раскатисто - из ружья.

Егора точно подкинуло с кровати. Он бросился к окну, но на дворе была кромешная темень. Снова раздались выстрелы, кажется - прямо под окном. Потревоженная ночь удивленно заахала: ах! ах! ах!

Егор сшиб ногой табуретку, запрыгал по избе, надевая штаны.

- Зажги огонь! Наверно, Макар...

Марья нашарила на столе спички, трясущимися руками засветила лампу.

Опять начали стрелять.

Егор выскочил на улицу... Некоторое время его не было. Потом в сенях послышались шаги, короткая возня и голос Макара.

- Да погоди! Погоди ты, дура!.. - негромко и быстро говорил Макар.

Егор втолкнул его в избу, сам бросился закрывать сеничную дверь.

Макар, хромая, дошел до кровати, сел. Из левого сапога его текла кровь.

Егор вошел в избу.

На улице опять начали стрелять. Макар сморщился, качнул головой.

- Пропадают люди... Они тебя не видали?

- Могли - я в белой рубахе.

И тотчас в дверь с улицы крепко ударили, наверно, прикладом.

- Гаси огонь! - приказал Макар. - Дай ружье.

Марья отбежала от окна, дунула в стекло.

- Заряды есть, Егор? Я из нагана все расстрелял.

Егор молчком мотнулся на полати, и оттуда со стуком посыпались патроны. Макар издал какой-то странный горловой звук, зарядил ружье.

В дверь опять сильно застучали.

Егор ощупью нашел на стене еще одно ружье, снял. Тоже зарядил.

- Становись к окну. А я - у двери. Вместе не стреляй, - распоряжался Макар.

- Много их?

- Четверо, однако.

В дверь забарабанили в три приклада.

- Выходи! Все равно бесполезно! - крикнул кто-то с улицы.

Макар, вышагнув за порог, остервенело всадил заряд дроби в дверь, ведущую в сени. С улицы ответил наган.

- До света бы уложить всех... - с тоской проговорил Макар, - и я бы спасен.

Егор качнулся от окна, осторожно прокрался в сени.

- Иди к окну, - шепнул он Макару. - Здесь одна дырка есть... попробую...

Макар дохромал до оконного косяка. За окном в этот момент ухнул выстрел, и среднее стекло брызнуло по избе звонким дождем. Почти одновременно с этим в сенях загремело ружье Егора. На улице кто-то коротко застонал и смолк.

Макар взвизгнул от радости... Стал перед окном на колено и сразу выстрелил по какой-то тени, мелькнувшей во дворе.

В это время раздался страшный удар в дверь. Одна доска вылетела и в пролом два раза выстрелили. Егор шарахнулся в избу... но успел тоже выстрелить в пробитую дверь. Судорожно зашарил рукой по полу.

В дверь опять ударили.

- Макар, скорей сюда!

Еще удар в дверь. Еще одна доска затрещала. И стало тихо.

- Слышь, - шепотом позвал Макар.

- Ну.

- Стой у дверей... я попробую в окно выскочить.

- Зря. Не надо, - сказал Егор.

Макар, не слушая брата, высадил прикладом раму. Егор выстрелил в дверь, в щель. С улицы - по двери и по окну сразу. Макар едва успел пригнуться.

- Нет, не выйдет. Пропал я, Егор, - Макар пополз по полу, шаря патроны. Обложили. Патронов нет больше?

- На, у... меня... два есть, - слегка заикаясь, сказал Егор.

- Выходи, а то хуже будет! - предложили с улицы.

Макар быстро вскинул ружье, выстрелил в окно на голос.

- Не порть зря, - зашипел Егор.

Макар подполз к окну, положил на подоконник ствол переломки и громко сказал:

- Сдаюсь!

- Выбрось ружье!

Макар не уловил точно, откуда прозвучал голос, и еще раз сказал:

- Сдаюсь, чего вам еще?

- Выбрось ружье, тебе говорят!

Макар довернул ствол влево и выстрелил. С улицы ответили.

- Еще есть? - спросил Макар.

- Нету, - прохрипел Егор.

- Так. Все, братка... Прячь ружье. Я сдамся.

- Зачем?

- Потом убегу. А счас пришить могут. Прячь, чтобы тебя не запутали.

Егор сунул ружье под печку.

- Держи! - Макар выкинул ружье в окно. Оно упало, тяжело звякнув.

Егор зажег лампу.

В сенях заскрипели шаги. Вошел Кузьма. Быстро оглядел избу, увидел на печке бледную как смерть Марью... Задержал на ней взгляд на секунду дольше, чем нужно было, чтобы убедиться: жива!

Макар стоял у окна, глупо и напряженно улыбался, глядя мимо Кузьмы.

Егор дрожащими пальцами застегивал рубашку.

- Пошли, - кивнул Кузьма Макару.

- Покурить можно? - спросил Макар каким-то не своим голосом. Даже Егор с удивлением посмотрел на него.

- Там покуришь. Иди.

- Та-ак... - Макар понимающе прищурился. - Даже покурить нельзя? медленно, как-то боком, двинулся к выходу. - Кокнешь по дороге?

- Иди.

Макар поравнялся с Кузьмой, совсем замедлил шаг. Кузьма несколько отступил. Макар точно ждал этого - резко, словно падая, качнулся вперед и снизу вверх, в челюсть, бросил Кузьму на кровать. Сам кинулся к окну.

Кузьма привстал, но тут же нарвался на кулак Егора, от которого мешком свалился на пол и выронил наган.

Макар вымахнул в окно и... сразу споткнулся, обожженный двумя выстрелами в упор. Даже ногами не копнул, - как бежал, так, с ходу, уткнулся лицом в сухую, теплую землю.

В избу вбежали двое.

Егор поднял руки.

Разговор с Гринькой произошел ночью в сельсовете.

- Я тебя отпускаю, Гринька. Иди.

- Совсем?

- Совсем. Иди в свою банду.

- Не удалось накрыть?

- Нет. Но главаря там уже нету.

- А где он?

- Весь вышел.

- Ну, главарей там хоть отбавляй. А зачем ты меня отпускаешь?

- Знаешь, что я думаю?.. Иди туда и посмотри хорошенько на них...

- Я ведь не с ними был, - сказал Гринька неохотно. - Просто знал, где они...

- А сейчас иди к ним.

- Но сказать потом про них... не смогу все равно.

- Почему?

- Я сам такой.

- Другим станешь. Тебе эта жизнь давно осточертела. Я вижу.

- Нет, - твердо сказал Гринька. - Ты парень хороший, но не могу... Лучше не отпускай тогда.

Кузьма долго смотрел на Гриньку.

- Но ты же один раз выдал их.

- Это - когда приперло. Смерть принимать за них я не собираюсь.

Помолчали.

- А с гумагой ты меня все ж таки облапошил! Молодец! - похвалил Гринька.

- Струсил?

- Струсишь...

Опять замолчали. Гринька курил. Кузьма смотрел в окно, обхватив челюсть, сильно болела.

- Ты любил когда-нибудь, Григорий? - неожиданно спросил Кузьма.

- Кого?

- Ну... девку, бабу...

Гринька невесело ухмыльнулся.

- Я-то любил... - он долго смотрел на папироску, словно не решался говорить дальше - главное. Потом сказал: - А вот меня - не шибко. А я, может, и сичас люблю.

- Что ты говоришь! Расскажи.

- Хм! - Гринька с усмешкой посмотрел на Кузьму. - Тебе зачем?

- Интересно. У меня... Ну, интересно.

- Да тут и рассказывать нечего. Живет в одной деревне вдовая баба. Девчонка у ней лет восьми... не от меня, конечно. От мужа. Он бросил ее.

- Ну?

- Ну вот... не любит меня эта баба. А я люблю. Она, наверно, присушила меня. Деньги берет, а как переночевать, скажем, - не пускает.

- Ну, а ты что?

- А что я?.. По-хорошему-то надо бы задрать юбку да выдрать ремнем. А у меня рука не подымается.

- Не трогай. Раз не любит - ничего не сделаешь. Хорошая баба?

- Ну!.. - Гринька весь засиял. - Бывает примерзнешь где-нибудь в лесу хоть волком вой. А как ее вспомнишь, так, может, не поверишь, сразу жарко становится. Загляденье, не баба. Так бы и съел ее, курву такую...

- Ладно, Гринька. Иди. Думаю, что ты еще придешь к нам. А баба правильно делает, что не любит. Перестань бродяжничать - полюбит. Это я тебе точно говорю.

Гринька еще с минуту сидел, как будто не хотел уходить. Задумчиво смотрел на огонь лампы. Потом встал и пошел к порогу. В дверях остановился:

- Не приду я, парень.

- Придешь. Могу спорить: до зимы придешь.

Гринька усмехнулся и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.

Кузьма навалился грудью на стол, положил голову на руки. Закрыл глаза. Болела челюсть (как еще зубы не вышиб Егор!), болела голова. Да и устал он за последние дни. Слишком много было всего... Обдумать бы надо все дела, а думать ни о чем не хочется.

В открытое окно с улицы веет прохладой. Где-то на краю деревни прокричал первый петух. Потом заголосило сразу несколько в разных концах, и скоро отовсюду неслось пронзительное, с деловой хрипотцой и надсадой: "Ку-ка-ре-ку-у!".

"Сейчас наш гаркнет", - подумал Кузьма (был один петух, который каждую ночь приходил из соседнего двора и орал под сельсоветскими окнами, с плетня. Как будто специально делал, подлец).

Действительно, за окном шумно захлопали крылья, и тишину ночи прорезал звонкий сторожевой крик.

"Хорошо! Давай еще!"

Но петух прыгнул с плетня и удалился к своим курицам.

Опять стало тихо.

Ночь бесшумно летела на своих больших мягких крыльях.

Около головы Кузьмы тихонько шипела семилинейная лампа - очень ласково. На сердце от этого делалось покойно. "Не буду ни о чем думать", - решил Кузьма, и тотчас в голове зашевелились разные мысли: о Гриньке, о Марье, о братьях Любавиных. "Правильно сделал, что отпустил Гриньку или нет? Кажется мне, что он придет. Что с Любавиным делать, с Марьиным мужем?.. А Марья? Нет, о Марье не буду думать. Не хочу. И не буду..." Мысли стали путаться в голове. Все отодвинулось куда-то, стало далеким и безразличным.

Проснулся оттого, что хлопнула дверь. Вскинул голову - у порога стоит Марья. Держится рукой за дверную скобку, смотрит на него. Подумал - сон, улыбнулся. Она подошла к столу, села. А сама все смотрит на него - внимательно и скорбно. "Что она так?.. Как будто я умер".

- Я к тебе пришла... Мне Клавдя сказала, что ты здесь. "Это не сон, понял Кузьма и подумал в смятении: - Зачем же она?"

- Отпусти Егора.

- А-а... - вырвалась у Кузьмы. Он встал и опять сел. - Не могу отпустить, - помолчал и еще раз сказал: - Не могу. Они Федора ранили.

Марья внимательно глядела на него.

"Любит она Егора", - подумал и вдруг понял, почему он с таким жестоким упорством сказал, что не отпустит ее мужа: потому, что она любит его.

Он встал, сцепил за спиной руки, заходил по избе.

- Как же я могу его отпустить? - Кузьма остановился перед ней.

- Он невиноватый.

- Ну? А стрелял кто? А кто... Не могу! Все, - Кузьма крутнулся на каблуках и опять начал вышагивать от стола к порогу и обратно.

- Он за брата заступился.

- А мне какое дело?

- Он не стрелял...

- Стрелял. Стреляли из окна и из двери.

- Отпусти его, Кузьма, - почти шепотом сказала Марья.

Кузьма почувствовал, что на какую-то долю секунды у него закружилась голова... Сдвинулись с места окна, дверь, Марья... Он перестал понимать: что, собственно, происходит? Ночь, никого нет, сидит у стола Марья - совсем близко, в белой застиранной кофточке... смотрит на него. Может, это все-таки сон? Он напряг память и вспомнил, о чем он с ней говорил: о ее муже. Нет, не сон.

- Не отпустишь?

- Нет.

Марья заплакала и сквозь слезы тихонько запричитала:

- Да как же я теперь... Хороший ты мой, отпусти ты его. Пожалей ты меня... Ну, куда же я одна-то? У нас ведь скоро... Невиноватый он совсем.

Кузьма не знал, что делать. Уйти бы сейчас отсюда - лучше всего. Но как же, куда уйдешь?

- Не плачь. Не надо... Что уж ты так?

- Как же мне не плакать, Кузьма? Да я в ноги тебе упаду, - она действительно брякнулась Кузьме в ноги. Тот подхватил ее под руки, поднял.

- Не плачь... Перестань. Не надо плакать.

Никогда еще лицо ее не было так близко - так невероятно, неожиданно и страшно близко. Оно было мокрое от слез, измученное тревогой - красивое, самое дорогое.

Кузьма закрыл глаза, резко отвернулся. Отошел, как пьяный, к окну... Сел на подоконник.

- Уйди, Марья. Тяжело. Уйди. Егора отпущу.

На рассвете пошел дождь. Зашумел ветер. В стекла окон мягко сыпанули крупные редкие капли. Потом ровно и сильно забарабанило по железной крыше. Запахло пылью и старым тесом...

Дождь шумел, гудел, хлюпал... Множеством длинных ног своих отплясывал на крыльце... Звонко и весело лупил по ведру, забытому на колу. Под окнами журчало и всхлипывало. Казалось, настроился надолго. Но кончился он так же неожиданно, как начался. По мокрой листве бойко пробежал ветер, и все стихло. Только с карнизов срывались капли и шлепались в лужи.

Утро занималось ясное, тихое. В синее, вымытое небо из-за горы выкатилось большое солнце. Мокрая земля дымилась теплой испариной и дышала, дышала всей грудью.

Поздно вечером Ефим Любавин вошел во двор к Егору. С любопытством, долго разглядывал разбитую дверь, потом открыл ее и, не входя в избу, позвал:

- Егор! Ты дома?

- Дома, - откликнулся Егор.

- Выйди, покурим.

Егор вышел, обирая с черной рубахи мелкие кудрявые стружки.

Сели на бревно около конюшни.

- Схоронили? - спросил Егор.

- Схоронили. Чего ж не пошел?

- Не могу я его видеть... такого.

- Там было дело, - вздохнул Ефим. - Мать водой отливали.

Егор скрипнул зубами, нагнул голову.

- Белый лежит... хороший, - рассказывал Ефим. - Прямо верба вербой. Большой какой-то исделался сразу.

- Куда попали?

- В бок, вот сюда, - Ефим показал рукой чуть ниже сердца, - и в висок... картечиной.

- Никогда этого не забуду, - тихо, но твердо пообещал Егор.

- Вот, я как раз поэтому и зашел, - Ефим строго посмотрел на младшего брата. - Первое дело: не вздумай сейчас пороть горячку. Хорошо еще - самого отпустили. Могли приварить, как милому, - Ефим помолчал, потом понизил голос и спросил: - Кто из вас Феде-то попал?

- Куда ему?

- В грудь. Да поверху как-то, - он, наверно, аккурат в этот момент повернулся. Доктора привозили из города. Длинноногий ездил. Выковыряли дробины.

- Надо было картечиной.

- Макара я тоже не одобряю, - заговорил серьезно и рассудительно Ефим. - У него, у покойника, сроду на уме была одна поножовщина. Сколько раз ему говорил: "Гляди, Макар, достукаешься когда-нибудь". Ну! Рази ж послухают!

Егор молчал, кусая зубами соломинку.

- Наше дело, Егор, спетое... Теперь помалкивай в тряпочку и не рыпайся. Ничего не попишешь - ихняя взяла. Раз уж не сумели.

- Какой-то ты... - Егор выплюнул соломинку, хмуро посмотрел на брата, шибко умный, Ефим! Нас будут стрелять, а мы, по-твоему, должны молчать в тряпочку?

- Вас стрелять!.. А вы не стреляли? Кто старика городского хлопнул? Не вы, что ли?

Егор не ответил. Подобрал новую соломинку. Закусил в зубах.

- За тебя Марья хлопотать ходила?

- Она.

- Сумнительно мне, почему выпустили. Что-то не так...

- А что? - Егор так резко крутнул головой, что шейные позвонки хрустнули. Заметно побледнел.

- Ну, думают, наверно, что ты связан с этой шайкой... Следить, наверно, будут.

Егор отвернулся, осевшим голосом, устало сказал:

- Пускай следят.

Помолчали.

- Не могу никак с отцом сладить, - пожаловался Ефим. - Одурел совсем на старости лет: жеребцов каких-то покупает, веялки... Нашел время! А перед тем как Макара убить, привез двух каких-то бродяг из Мангура. Они ему три дня лес возили, он их потом напоил и выгнал - ничего не заплатил. Они - в сельсовет. Хорошо - там Елизар как раз сидел. Пришел вместе с этими мужиками к отцу. Тот на Елизара орать начал. Так ничего и не заплатил.

- А как он сейчас, после отсидки? - поинтересовался Егор.

- Пьет второй день. Как случилось с Макаром, так начал...

- Эх, Макар, Макар... - Егор низко наклонил голову. - Как вспомню, так сердце кровью обольется. Как же они его быстро!.. У тебя самогон дома есть?

- Есть маленько.

- Пойдем, я хоть выпью. Может, полегчает.

Они поднялись и пошли по улице, большие, придавленные горем. Ефим сморкался на обочину дороги и все что-то говорил, Егор смотрел себе под ноги, и непонятно было: слушает он Ефима или думает о чем-то своем.

Федя лежал забинтованный от шеи до пояса. Очень слабый. Дремал или смотрел в потолок - подолгу, задумчиво.

Хавронья тоже еще не оправилась от своей болезни. Лежала на печке.

К ним часто приходили Яша Горячий и Кузьма.

Яша рассказывал деревенские новости, а также о том, как и из-за чего у них сегодня произошло "сражение" с женой.

Семейная жизнь Яши Горячего давно и безнадежно не только дала трещину, но просто образовала зияющую щель. Виноват во всем был господь бог.

Яша почему-то (он никому не объяснял, почему) с детства люто невзлюбил бога. И когда приехали из района решать судьбу старой деревенской церквушки, он первый изъявил желание влезть на маковку и сшибить крест. Влез и сшиб на глазах у всей деревни. Сколько проклятий, молчаливых и высказанных вслух, неслось тогда по адресу Яши! Каждый шаг его на церкви сторожили десятки внимательных глаз: ждали - вот-вот оступится Яша и полетит вниз. Яша не оступился. Добрался до верха, вынул из-за пазухи топор и, поплевав на руки, начал крушить обухом крест. Своротил, проследил глазами за падающим крестом, выпрямился и громко спросил у всех:

- Что же он в меня стрелу не пустил, а?

Никто ему не ответил.

На другой день после этого все верующие были потрясены новым неслыханным святотатством: Яша за одну ночь смастерил из самой большой церковной иконы воротца в хлев. Собрались старики, хотели побить Яшу, но он вышел с ружьем на улицу, и никто к нему не подошел. Направили аж в уезд делегацию с жалобой на Яшу. Приехал какой-то начальник и велел снять икону.

Жена Яши, некрасивая чернявая баба, уходила от него, опять приходила, ругалась, плакала, умоляла... Ничто не помогало. Яша был верен себе. Разучил "Интернационал" и каждое утро исполнял его, стоя в переднем углу по стойке "смирно". На словах: "Никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь..." - Яша весь подбирался и пел так громко, что у соседей было слышно. В ближайших домах крестились. Жена уходила куда-нибудь на это время. В избе с Яшей оставался отец жены, тесть Яши, Степан Митрофаныч Злобин, старый высохший человек, много лет прикованный к постели какой-то непонятной болезнью - обезножел.

Яша кончал петь, трижды плевал в красный угол, где раньше висели иконы, и говорил:

- Вот тебе в седую бороду, вот тебе, вот, козел.

Набожный Степан, чуть не плача, говорил:

- Чтоб тебе провалиться, окаянному! Дождесся ты все-таки, будут тебя, отступника, на угольях жарить...

- Хватит, - спокойно говорил Яша. - Меня триста лет в темноте держали. Насчет углей - не пужай. Я не из робкого десятка.

- Богохульник! Анчихрист! Дурак! Наломал бы я тебе сичас бока, но не могу.

- Вот и лежи там, помалкивай. Если он у тебя шибко хороший, твой бог, чего же он тебя на ноги не поставит?

Кузьма, заинтересованный всем этим, однажды долго допытывался у Яши, за что он так яростно ненавидит бога. Яша под большим секретом рассказал:

- Я был один у матери и шибко жалел ее. Отца у меня не было... Ну, был, конечно, но я его не знал.

- Как?

- Ну, как бывает... Нагуляла меня мать. Ну вот... Чуток подрос я, стал мало-помалу соображать, что к чему, и приметил: похаживает к нам в избушку попик. Как стемнеет, так мать меня раз - посылает куда-нибудь. Я из дома, а поп в дом. Заело меня. Прямо места не нахожу. Один раз взял ружье, зарядил патрон солью и подкараулил попа. Только он вышел от нас, спустился с крыльца-то, я ему всадил горсть соли в зад. Кэ-эк он подпрыгнет! Как припустит бежать!.. Я чуть со смеху не умер. Ну, узнали они, чья это работа. Поп отлежался на печке, заманил меня как-то вечером в церкву и так извозил медным крестом, что я с месяц, однако, не мог подняться. Орал тогда на всю церкву, а он, гад такой, затыкает мне рот своей рясой, а сам крестом по бокам лупцует. Два ребра сломал. Да-а... А тут мать у меня захворала и померла. Молодая еще была. Когда умирала, подозвала к себе и тут мне и сказала, что, значит, поп этот есть мой отец. Возненавидел я попа пуще прежнего. Из-за него, змея ползучего, мать раньше время в могилу ушла. Она была ладная собой... бедная, конечно, но все же могла бы подыскать себе какого-нибудь парня. А тут - я. Кто же возьмет с ребенком? Помучилась-помучилась да и померла. Надорвалась.

Остался я один. Пришлось хлебнуть горя. Родных-близких никого нету, молодой еще... Вспоминать даже неохота. В общем, батрачил ходил: где день, где ночь - сутки прочь. А он тут же, в нашей деревне, жил и, скажи, хоть бы раз кусок хлеба вынес: на, мол, поешь. Ведь сын все ж таки! Ни в жизнь! Увидит, бывало, на улице - отвернется. Ах ты гад такой... отец святой! Вот тогда я и на бога разозлился. Но я все ж таки допек его. Дом у него был здорове-енный, крестовый. Я этот дом поджег. Сгорел домик. Как он глядел тогда на меня, этот поп! Дай волю - съел бы с костями. Знает, гусь лапчатый, что это я поджег, а как докажешь? Отстроил второй дом, поменьше правда. Этот я тоже поджег. Тут уж он не выдержал - уехал в другую деревню, в Верх-Малицу. Хотел я туда сходить, пустить петуха еще раз, но пожалел его ребятишек. Ну, потом женился я. Женился - так... без всякого выбора. Батрак, ни кола ни двора. Какая уж пошла, такая и моя. Вот так было дело, друг. Вишь, какая жизнь-то!..

С Федей Байкаловым дружил Яша давно и трогательно. Собственно, во всей деревне один Федя и знался с Яшей, и Яша платил ему за это беззаветной любовью и преданностью.

Он приходил к нему, садился у изголовья и часами рассказывал разную ерунду - только чтоб другу не было тоскливо. Кузьма тоже заходил к Феде каждый день.

Однажды Хавронья подозвала его к себе и на ухо, чтобы не слышал Федя, сказала ему:

- Ты, парень, не ходи больше к нам.

- Почему? - тоже шепотом спросил Кузьма.

- Сгубишь мне мужика. Он сам, видишь, какой... Совсем доконают где-нибудь. Не втравливай уж ты его никуда больше. И не ходи. Скажи, что некогда, мол... Он отвыкнет.

- Чего это там? - спросил Федя, подозрительно скосив глаза на жену.

Кузьма отошел от Хавроньи, удивленный и обиженный ее простодушной просьбой.

- Это она просила, чтобы я лекарство одно достал, - успокоил он Федю. "Хитрая какая нашлась! Ходил и буду ходить. Не к тебе хожу".

И еще один человек приходил каждый день к Байкаловым - Марья.

Проводив мужа на работу, она бежала в соседнюю избушку, к Байкаловым. Доила корову, пекла хлеб, кормила больных...

Федя с утра начинал поджидать Марью, вздрагивал при каждом стуке и смотрел на дверь.

А когда Марья наконец приходила, он не сводил с нее добрых, тихо сияющих глаз. Почти не разговаривал. Только смотрел.

Марья распоряжалась в их избе, как в своей, - деловито, уверенно. Иногда, почувствовав на себе Федин взгляд, она оборачивалась к нему и улыбалась. Федя краснел и тоже застенчиво улыбался. Отводил глаза.

Хавронья то и дело встревала, как казалось Феде, с ненужными советами, подсказывала, где найти чугунок, крынку, куда поставить снятые сливки...

- Марьюшка, - говорила она жалостливым голосом, - это молоко процеди, матушка, и перелей... там под лавкой у меня малировано ведро стоит, перелей в это ведро и вынеси в погребок.

Убравшись по хозяйству, Марья кормила больных.

Подсаживалась на кровать к Феде (он опять краснел), устраивала чашку с супом у себя на коленях, и Федя свободной рукой (другая была прибинтована к телу) осторожно, чтобы не накапать Марье на юбку, носил из чашки. Марья смотрела на него и иногда говорила:

- Здоровый же ты, Федя! Как только выдюжил...

Федя шевелил бровями, подыскивал какие-нибудь хорошие слова и не находил. Неловко усмехался и говорил:

- Да ну... чего там...

Один раз он долго глядел на нее и вдруг сказал:

- Зря за Кузьму тогда не пошла.

Теперь покраснела Марья. Поправила рукой волосы, коснулась ладошками горячих щек. Сказала не сразу:

- Не надо про это, Федор.

- Почему?

- Ну... не надо.

Как-то Егор вернулся с работы раньше обычного. Выпрягая из телеги коня, увидел через плетень в байкаловской ограде Марью. Он не окликнул ее. Вошел в избу дождался.

Марья вскоре пришла.

- Где была? - спросил Егор.

- Помогла вон Байкаловым...

- Еще раз пойдешь туда - изувечу.

- Да ведь хворые они лежат!

- По мне они хоть седни сдохни, хоть завтра. Соль дешевле будет.

Возобновились работы на стройке.

Уже возвели крышу и теперь настилали пол, рубили окна, двери...

Один раз, с утра, туда пришел Ефим Любавин.

- Хочу пособить вам, - сказал он, улыбнувшись Кузьме.

- Хорошее дело, - сказал Кузьма, отметив, однако, что глаза у этого Любавина такие же, как у всех у них, - насмешливые и недобрые.

Дата добавления: 2015-06-30