Любавины 16 страница

- А ничего, - Кузьма полез в угловой шкаф за посудой. - Стаканы где у тебя?

- Там. Подожди, я сама достану. Садись уж и сиди. Не миновать нам беды, Кузьма, сердце чует.

- Ничего! - Кузьма размашисто прошелся по избе, сел к столу.

- Клавдя-то не будет тебя искать?

- Нет, не будет, - однако пугливое счастье его поджало хвост, мимолетно подумалось: "Что же все-таки будет сегодня?". - Давай не говорить об этом, Марья.

- О чем?

- О Клавде, о муже твоем...

Кузьма налил себе стакан, Марье - поменьше. Взял свой, посмотрел на Марью... Не думал он, что так кончится его день. А может он еще не кончился?

- Ну?..

- Давай, - Марья тоже подняла стакан.

В этот момент взыкнула уличная дверь, простучали в сенях чьи-то сапоги. Кто-то остановился перед дверью в избу и искал рукой скобу - в сенях темно было...

Кузьма похолодел. В ушах зазвенело...

Дверь распахнулась. Вошел Елизар Колокольников. Остановился у порога.

- Здорово живете, - сказал он.

Кузьме показалось, что Елизар усмехнулся.

- Здорово, Елизар, - откликнулась Марья тихо.

Кузьма насилу проглотил комок, распиравший горло.

- Ты чего?

- Кузьма Николаевич... - Елизар прошел на середину избы, он был уже трезв. - Отдай мне его. А то я не знаю... Отдай, Кузьма.

Кузьма не сразу понял, что речь идет о нагане, который он взял у Елизара из стола. И вместо страха - так же быстро - вскипела в нем острая злость. Он достал наган, разрядил, ссыпал патроны в карман, бросил его Елизару.

- Иди отсюда.

Елизар взмахнул руками - хотел поймать... Наган с коротким стуком упал на пол и закатился под кровать. Елизар торопливо наклонился и полез туда. Долго кряхтел, даже простонал два раза... искал.

Кузьма усилием воли сдерживал себя на месте; подмывало вскочить и броситься на Елизара.

Марья сидела в той же позе, в какой застал ее Елизар, только поставила стакан.

Елизар нашел наконец наган, поднялся. Посмотрел на Кузьму, на Марью, на стол... На этот раз он действительно усмехнулся.

- Вот, Кузьма Николаевич... А то мало ли чего... - сказал он и пошел к двери. - Приятно вам посидеть.

Хлопнула дверь, опять тяжело простучали по доскам тяжелые сапоги, пропела сеничная дверь, звякнул цепок... Шаги по земле...

Потом слабо взвизгнули воротца, и шаги удалялись по дороге. Стало тихо.

Все это походило на бредовый сон.

Кузьма посмотрел на Марью. Она тоже смотрела на него.

- Пропали, Кузьма, - одними губами сказала она.

Кузьма вскочил и бросился догонять Елизара.

На улице было темно.

Кузьма огляделся. Наклонился, увидел силуэт Елизара. Тот ушел уже далеко. Кузьма кинулся за ним, Елизар - слышно было - остановился, потом тоже побежал, не оглядываясь. Черт его знает, чего он испугался, о чем подумал...

Догнал его Кузьма только около сельсовета.

- Тебе чего надо?! - заорал Елизар. - Эй, люди!!

- Не ори. Пойдем в сельсовет.

- Тебе чего от меня надо? - Елизар с перепугу обнаглел.

Кузьма вытащил наган, и Елизар затих.

- Пойдем в сельсовет.

Пока подымались на крыльцо, молчали.

В сельсовете разговаривали впотьмах, стоя.

- Как ты узнал, что я... там?

- Жена твоя сказала, Клашка.

- А она как узнала?

- Это уж я не знаю. Это вы сами разбирайтесь.

- Ладно... Теперь так: если ты хоть кому-нибудь скажешь, что нашел меня... там, то вот, Елизар, - Кузьма поднес ему под нос наган, - клянусь чем хочешь убью.

- А какое мне дело до вас? Сами накобелили - сами и разбирайтесь. И нечего тут угрожать. За угрозы тоже можно ответить.

- Елизар, прошу тебя по-человечески - молчи.

- А то "убью"!.. Ишь ты! Молод еще! Еще сопляк! - Елизар опять осмелел.

- Елизар, еще раз тебе говорю... Я не угрожаю, я тебя на самом деле пристрелю, если скажешь. Не говори никому. Ведь разнесут, чего сроду не было, - что у ней за жизнь пойдет! Не за себя прошу, Елизар. Пожалей бабу. Не говори, Елизар. Это я виноват - зашел просто... Просто так зашел - и все.

- Я сказал: не мое это дело, - голос Елизара несколько потеплел. - И нечего меня просить. Отдай патроны.

- Завтра отдам, утром. Честное слово. Сейчас не могу. Ладно?

- Ладно.

- Дай руку, - Кузьма брезгливо пожал широкую потную ладонь Елизара и пошел из сельсовета.

"Скажет или не скажет? - мучился он, шлепая впотьмах прямо по лужам. Если скажет, будет горе. Откуда Клавдя-то узнала, что я там? Видел кто-нибудь?..".

Огня у Марьи не было.

Кузьма взошел на крыльцо, споткнулся обо что-то, вздрогнул. Наклонился лежит его шинель, рядом фуражка. Постучался. Никто не вышел. Изба мертвая. Еще постучал - ни звука, ни шороха в избе. Кузьма постоял немного, оделся и пошел домой. Шел и мычал от горькой обиды и отчаяния. Вспомнил, как он весь день сегодня то ругался с кем-нибудь, то бегал, как дурак, по деревне за другим дураком, то злился, то радовался трусливо... Но все бы ничего, если бы все кончилось. Еще впереди - Клавдя, Егор и, наверно, вся деревня. Страшно было за Марью. Страшно подумать, что с ней будет, если Елизар или Клавдя разнесут по деревне грязный слух.

Дома горел огонь.

Кузьма толкнулся в дверь - заперто. Постучался, избная дверь хлопнула, кто-то постоял в сенях... Потом скрипучий голос тещи спросил:

- Кто там?

- Я, - ответил Кузьма.

Дверь закрылась. Прошло несколько минут. Кузьма понимал, что против него что-то затевается, но не мог сообразить - что. Стоял ждал.

Наконец дверь снова открылась. Шаркающие босые шажки по сеням, долгая возня с засовом... Кузьма хотел войти, но его оттолкнули, выставили на крыльцо старый сундучишко, с которым они с Платонычем приехали сюда, и дверь снова захлопнулась, и только после этого голос тещи ласково сказал:

- Иди, милый, откуда пришел.

Агафья развернулась по всем правилам древней российской тактики наставления зятьев на путь праведный. Кузьме даже как-то легче стало. Он сел на приступки крыльца, задумался.

Значит, так: есть в деревне три человека, от которых сейчас зависит судьба Марьи. Как сделать, чтобы эти три человека - Елизар, Клавдя, Агафья набрались терпения и промолчали? Просить - бесполезно, пугать - глупо. Что делать? Хоть бы посоветоваться с кем. Николая, наверно, нет дома, иначе он вышел бы к нему. Как ни стыдно перед Николаем, а надо было посоветоваться с ним.

Так думал Кузьма, когда услышал, как около прясла Колокольниковых протарахтела телега и остановилась у ворот. Кто-то спрыгнул на землю, что-то начали двигать по телеге, негромко переговаривались - двое. Торопились. Кузьма затаился. Пригляделся и узнал Николая. Николай нес в руках что-то квадратное, похоже - ящик. Спустился в погреб, заволок туда свою ношу, вылез и побежал обратно. Опять приглушенный торопливый разговор, хихиканье... Телега затарахтела дальше, а Николай опять побежал к погребу и опять с ящиком. Заволок и этот ящик, закрыл погреб, высморкался и пошел к дому. Кузьма поднялся навстречу, Николай испуганно вскинул голову, остановился.

- Кузьма, что ли?

- Я. Здравствуй.

- Испугал ты меня... тьфу! Аж в поясницу кольнуло. Ты чего тут?

- Так... Воздухом свежим дышу.

Николай сел на приступку, снял фуражку, вытер потный лоб.

- Ночь хорошая, - сказал он. Он растерялся от такой неожиданной встречи и не знал, что говорить.

- Хорошая, - согласился Кузьма. Его подмывало узнать, что такое Николай прятал в погреб.

- Ты когда приехал-то? - спросил Николай.

- Сегодня.

- Мгм... Табак есть? Я намочил свой...

Кузьма подал кисет.

- Что это вы? Прятали, что ли, чего?

- Кто? Мы-то? Да тут... - Николай совсем смутился, ожесточенно высморкался и решил открыться: - Тут понимаешь, плотишко один на реке растрепало. Об камни на быстрине шваркнуло, и поплыло все. А мы как раз там сети ставили. Ну, переловили их кое-как, сплавщиков-то. Смеху было! Они переполохались, орут... А сейчас самогонки им принесли, греются.

- А что на плоту было?

- Масло.

- Это ты масло в погреб-то прятал?

- Масло. Прихватил на всякий случай пару ящиков, пригодится, - Николай раскурил папироску и небрежно сплюнул.

- А много ящиков было?

- Двадцать, говорят. Мы штук двенадцать поймали. Мужики ниже поплыли - за остальными, но, думаю, не найдут - темно.

У Кузьмы шевельнулось подозрение: уж не ограбили ли они тот плот? - но тут же пропало: слишком мирно настроен Николай.

- Николай...

- Чего?

- Придется отдать эти ящики.

Николай долго молчал. Попыхивая папироской, освещая при каждой затяжке кончик покрасневшего от холода носа.

- С какой стати отдавать-то? - спросил он спокойно.

- С такой, что они государственные.

- Так их же унесло! Они же все равно для государства потерянные.

- Ничего подобного. Их бы все равно собрали - не сегодня так завтра. А за то, что вы их поймали, вам спасибо скажут.

- Вон как! - Николай начал злиться. - Умно говоришь, нечего сказать!

- Ничего не сделаешь, Николай. И потом... надо же все-таки стыд иметь: у людей несчастье, а вы обрадовались. С них же спросят, со сплавщиков-то.

- Никто не радовался, чего зря вякать. Наоборот, помогли людям. В общем, я не отдам. Я думал, ты по-человечески разберешься - рассказал, а выходит - зря. Помешают они нам, эти ящики?

- Отдашь, Николай.

Долго молчали. Николай глубоко затягивался вонючим самосадом, сердито сплевывал и сопел. Кузьма щелкал ногтем по голенищу сапога.

- Ты кто сейчас будешь-то? - спросил Николай.

- Милиционер. Так что это... кхм... с маслом-то - отдать надо, Николай.

- Мы уж потеряли тебя.

- Я на курсах был.

Еще помолчали.

- Я-то - отдам, а вот другие... здорово сомневаюсь.

- Не сомневайся, отдадут. Кто там еще был?

- Беспаловы ребята... четыре ящика хапнули, паразиты. Сергей Попов... Этому я бы по бедности его великой оставил. Ребятишек хоть накормит. Он тоже два взял. Малюгин Игнашка, Николай Куксин с сыном три взяли. Эх, Кузьма!.. А я уж гульнуть собрался. Думаю: продам один ящичек в городе - хоть шикану разок. Не даешь ты мне душу отвести.

Кузьме стало жалко тестя.

- Все равно бы их у вас взяли. Не я - так другие. Из города бы приехали.

- Эт пока они там приедут, у нас уж все масло растает.

Кузьма промолчал.

- Давай так: один ящик я отдаю...

- Нет, Николай.

- Тьфу! - Николай поднялся, затоптал окурок. - Нехозяйственный ты мужик, Кузьма. Трудно тебе жить будет.

- Николай...

- Ну.

- Дело вот в чем: меня из дома выгнали, - Кузьма заговорил торопливо, опасаясь, что не доскажет всего. - А выгнали за то, что я зашел давеча к Любавиной Марье... Ну кто-то увидел и передал. Я и зашел-то случайно...

Николая это известие развеселило.

- Вон как! - воскликнул он, толкнув запертую дверь и вернулся к Кузьме. Так. Ну-ка дай еще закурить. Так ты, значит, хэх! Ты поэтому и кукуешь тут сидишь?

- Ну да.

- Понятно. Клюкой не попало?

- Нет.

- Мне клюкой попадало. Один раз погулял, значится, в Обрезцовке с кралей, - ну, донесли, конечно. Являюсь - подарок купил дуре такой, - она меня р-раз по спине клюкой, у меня аж в глазах засветилось. Чуть не убил ее тогда. Подарок пропил, конечно. Ты к Марье-то в самом деле случайно?

- Конечно. Никаких у меня мыслей... таких не было.

- М-да-а... У нас так. Вообще-то с Любавиными лучше не связываться.

- Я и не связываюсь.

- У нас так, Кузьма. Придется на сеновале переспать: сегодня с ними не столковаться. Я сейчас тулуп вынесу - ночуешь как барин.

- Я к Федору пойду переночую.

- Не ходи. У Феди Хавронья - ботало, завтра вся деревня знать будет.

"Верно ведь!!", - подумал Кузьма.

- У меня тулуп хороший, не замерзнешь. А главное - не тоскуй. Бабы - они все такие.

- Да я не тоскую, - Кузьме действительно сделалось легче. Все-таки золотой человек этот Николай. - Стыдно только.

- Стыд не дым, глаза не ест. Сейчас вынесу тулуп.

- Спасибо.

Николай постучался. Тотчас - словно этого стука ждали - из сеней спросили.

- Кто там? - спрашивала Агафья.

- Я, - откликнулся Николай.

- Ты один?

- Нет, с кралей, - сострил Николай.

Агафья открыла дверь. Николай вошел в избу. Не было его довольно долго. Потом он вышел в тулупе внакидку, сказал негромко:

- На. Там, значит, такие дела: одна ревет, другая вся зеленая сделалась от злости. Иди. Завтра будем как-нибудь подступаться.

Кузьма взял тулуп и пошел к сеновалу.

Ночь была темная, холодная. Высоко в небе зябко дрожали крупные, яркие звезды. Тишина. Ни одного огонька нигде, ни шороха, ни скрипа. Только, если хорошо вслушаться, можно уловить далекий ровный шум реки.

Кузьма выгреб в сухом сене удобную ямку, лег, накрылся тулупом, вытянулся. Он устал за день, издергался. Сейчас было тошно. Самые разные мысли ворошились в голове, и не было сил прогнать их. Думалось о Марье, о Николае, о Клавде, о дочери своей, о Яше, опять о Марье... О Марье думалось все время.

"Лежит теперь Марья, мучается, милая. Родная ты, добрая... Вот тебе и любовь, елки зеленые!.. Одно мучение".

Из края в край по селу прокатился петушиный крик. Потом опять стало тихо. Только далеко- далеко, на другом конце деревни, шумит река, да в углу двора хрустит овсом лошадь, да жует свою бесконечную жвачку и глубоко вздыхает сонная корова.

Вдруг дверь из сеней тягуче скрипнула, и чьи-то шаги едва слышно зашуршали по земле. Кузьма приподнялся, высунул голову в пролом крыши. Сперва ничего нельзя было разобрать, потом различилась высокая мужская фигура - Николая. Николай прокрался к погребу, неслышно открыл крышку, спустился, вытащил ящик с маслом и понес к бане.

"Перепрятать хочет, - понял Кузьма. - Весь измучился сегодня с этим маслом, бедный".

Николай перетащил оба ящика в баню, так же тихо, - он даже, кажется, разулся, чтобы не шуметь, - ушел в избу. Он бы так и остался неуслышанным, если бы не проклятая дверь: оба раза она предательски певуче пропела. Николай, наверно, всю изматерил ее.

"Завтра скажет, что масло украли. Надо как-нибудь нечаянно наткнуться на эти ящики", - решил Кузьма, устраиваясь под теплым тулупом Николая. Он только сейчас, когда смотрел через пролом в крыше, вспомнил, что на этом самом сеновале они были с Клавдей год тому назад, и пролом в крыше все такой же. Только тогда через него была видна ярко-красная, праздничная заря, а сейчас холодное небо и звезды.

"Год прошел, елки зеленые...".

Елизар Колокольников, конечно, не утерпел.

Получив наган, он тут же забыл свои обещания, выждал, когда еще больше стемнеет, и прямехонько направился к старику Любавину. Емельяна Спиридоныча дома не было, он остался ночевать у Кондрата. Елизар постоял, подумал и пошел к Кондрату. По дороге напевал песенку про Хаз-Булата - хорошее было настроение.

У Феклы в избе горел небольшой огонек. Занавески на окнах спущены, а на окно, выходящее на дорогу, навешана шаль.

"Что-то делают", - подумал Елизар и тихонечко перелез через прясло - решил подглядеть на всякий случай. Перелез, сделал два шага и остановился: вспомнил про знаменитых любавинских волкодавов. Он не знал, взял себе Кондрат одного кобеля, когда делился с отцом, или нет. Если взял, тогда не стоило подходить к окну: кобели у Любавиных такие, что впустить он тебя впустит, гад, а когда выходить начнешь, тут он кидается. Послушал-послушал Елизар - вроде тихо. Значит, не взял себе Кондрат собаку. Осторожненько подошел к окну, заглянул под занавеску и видит: Фекла стоит в кухне, оперлась могучей грудью на ухват. На ее и без того красном лице играет красный свет пламени из печки. На полу, на лавке, на столе - всюду крынки, миски, туески.

"Что за хреновина?", - удивился Елизар.

За столом сидят Кондрат и Емельян Спиридоныч. Кондрат сидит ближе к окну, загородил своей широкой спинищей все, что есть на столе. Но, судя по всему, а главное - по выражению лица Емельяна Спиридоныча, пьют. Пьют и о чем-то беседуют. Фекла прислушивается к ним, время от времени улыбается.

Елизар долго смотрел на эту немую странную картину, но так ничего и не понял.

"Не то масло топят, не то сало", - решил он. Ему показалось уютно в избе, тепло, чистенько. А главное - на столе прозрачная, как ручеек, водочка. Булькает она, милая, из горлышка - буль-буль-буль... От одного вида под сердцем теплеет. Сидят за столом два умных мужика, с которыми можно про жизнь поговорить, пожаловаться можно, можно нахмурить лоб и сказать, между прочим:

"Я еще про это не слыхал. Узнаю".

Или:

"Вчерась указание прислали...".

И два умных мужика будут слушать. А это ведь не просто - когда тебя слушают.

Елизар так размечтался, что забыл даже, зачем пришел сюда, а когда вспомнил, то обрадовался. И пошел от окна. И тут ему на спину прыгнул кто-то живой и тяжелый... Елизар заорал раньше, чем сообразил, что это собака.

- Мельян! Кондрат!.. - дурным голосом закричал он, закрывая от собаки лицо.

Кобель норовил вцепиться в горло. Елизар пинал его ногами и орал:

- Мельян! Кондрат!

Из избы выбежали, оттащили пса. Емельян Спиридоныч держал его, а Кондрат взял Елизара за грудки. Негромко, нисколько не угрожая, спросил:

- Ты что тут, сука, подсматриваешь?

- Кондрат, я это! - взмолился Елизар. - Елизар. Не подсматривал я... С важными вестями к вам... хотел в окно постучать, а он налетел, гад полосатый. Пусти ты меня!

Кондрат отпустил Елизара.

- С какими вестями? - спросил встревоженный Емельян.

- С такими... Наплодили зверей каких-то. Еще немного - и я бы его стукнул здесь, - Елизару было совестно за свой заполошный крик.

- Я б тебя тогда самого на цепь посадил заместо кобеля, - сказал Кондрат. - И лаять заставил.

- Посадишь... Бабку мою Василису посади, она еще резвая. Герой мне, понимаешь...

- Посторонись, Кондрат, я на него Верного спущу, - серьезно сказал Емельян Спиридоныч.

- Э-э! - вскрикнул Елизар. - Пошли, в избе новость скажу.

- Здесь рассказывай.

- Здесь не буду. Нельзя.

- Подожди тут, - Емельян Спиридоныч повел собаку, а Кондрат один зашел в избу.

Когда в избу вошли Елизар с Емельяном Спиридонычем, крынок и туесков на лавках уже не было. Устье печи прикрыто заслонкой.

Фекла встретила незваного гостя настороженным, злым взглядом; удивительно быстро она сделалась Любавиной.

- Раздевайся, проходи, - как ни в чем не бывало пригласил Кондрат Елизара.

Елизар быстренько скинул полушубишко, потер ладони, крякнул.

- Ночи холодные стоят!

- Садись погрейся.

- О-о! Да у вас тут... так сказать...

- Сапоги-то вытри, - сказала Фекла.

Елизар обшмыгнул сапоги о мешковину и устремился к столу.

Емельян Спиридоныч налил ему:

- Держи.

- А себе-то чего же?

Емельян Спиридоныч мельком глянул на сына, налил себе и ему по половинке стакана.

Елизар повеселел, оглянулся на Феклу.

- А я думал, ты блины печешь. Чего, думаю, так поздно?

Фекла подарила его таким взглядом, что Елизар быстро отвернулся и больше не оглядывался.

Выпили.

- Ух-ха! - Елизар для приличия закрутил головой. - Не пошла, окаянная.

Фекла фыркнула в кути:

- У тебя не пойдет!

Кондрат и Емельян Спиридоныч выпили молчком.

Долго все трое хрустели огурцами, рвали зубами холодную розоватую ветчину, блаженно сопели.

- Какая новость? - не выдержал Емельян Спиридоныч.

Елизар смело потянулся к бутылке - хотел налить себе, но Кондрат отодвинул бутылку локтем и уставился на Елизара неподвижным, требовательным взглядом. Елизар сказал резковато:

- Фекла, выдь!

- Куда это? - Фекла строго посмотрела на Елизара, потом вопросительно - на мужа.

- Ну, выйди, - нехотя сказал Кондрат. - Нам поговорить надо.

Фекла послушно накинула шубейку, взяла ведра и вышла из избы.

- Какая новость?

- Новость-то... - Елизар не торопился. - Табачишко есть у кого-нибудь?

Емельян Спиридоныч налил ему полстакана водки, сунул в руку.

- Пей и рассказывай. Выкобенивается сидит тут...

Елизар выпил, громко крякнул, вытащил свой кисет и стал закуривать.

Емельян Спиридоныч как-то обиженно прищурился и подвинулся к Елизару.

- Значит, так, - торопливо заговорил тот, - жена Егорки вашего, Манька, спуталась с этим, с длинноногим, с Кузьмой. Он седня приехал - прямо к ней.

У отца и сына Любавиных вытянулись лица. Смотрели на Елизара, ждали. А ждать нечего - все сказано. Только всегда в таких случаях чего-то еще ждут, каких-то еще совсем незначительных, совсем ничтожных подробностей, от которых картина становится полной. Елизар продолжал:

- Я, значит, по одному делу забежал к нему домой, к Кузьме-то, а мне Клашка наша и говорит: "А он, - говорит, - у Маньки сидит". - "Как у Маньки?" - "А так", - сама в слезы. Я - к Маньке: как-никак она мне племянницей доводится, Клашка-то. Жалко. Плачет... Захожу к Маньке - он там. Выпивают сидят. Я и говорю ему. "У тебя совесть-то есть, Кузьма, или ты ее всю загнал по дешевке?". Он на меня с наганом... Там было дело.

- Давно это? - осевшим голосом спросил Кондрат.

- Ну, как давно? Нет, только стемнело.

- А сейчас он там? - спросил Емельян.

- Там, наверно.

- Кондрат, сходи. Ничего пока не делай, только узнай, - Емельян Спиридоныч встал, снова сел, запустил лапы в лохматую волосню и страшно выругался.

Кондрат в две секунды оделся, вышел, ничего не сказав.

Емельян Спиридоныч сидел, опустив голову на руки, молчал.

Елизар осторожненько протянул руку к бутылке, стараясь не булькать, налил полный стакан...

Емельян Спиридоныч поднял голову. Елизар вздрогнул.

- Налей мне тоже, - сказал Емельян.

Выпили. Закурили.

- Он кем теперь? Опять в сельсовете, а тебя куда?

- Да нет, он милиционером.

- Во-он што!.. - Емельян Спиридоныч качнул головой. - Са-абаки! Не мытьем - так катаньем...

Елизар сочувственно вздохнул. Помолчали.

- А ведь говорил Егорке, подлецу: "Не бери вшивоту Попову не бери", - нет, взял. Ну во-от... Он ей подарил чего-нибудь, она и ослабла, сука.

- Без подарков не обошлось, конечно, - поддакнул Елизар. То состояние, о котором он думал и которого хотел себе, заглядывая в окно, наступило. - А я даже так думаю: сын-то у нее от Егора?

Емельян Спиридоныч, застигнутый врасплох этим вопросом, некоторое время тупо смотрел в стол, потом шаркнул ладонью по лицу, отвернулся и громко сказал:

- Откуда я знаю? Что я ее, за ноги держал, гадину? - это было горе, которого Емельян Спиридоныч сроду не чаял. - Растишь их... кхэ! - Емельян Спиридоныч остервенело высморкался, вытер глаза. - Думаешь - толк будет. Вырастил! Одного хряпнули, как борова, другому... мм! За что?!

Елизар сочувственно молчал.

- За что, спрашиваю?! - Емельян Спиридоныч грохнул кулаком по столу.

- Жись... - трусливо вздохнул Елизар.

- "Жи-ись"! - передразнил его Емельян. - Что она, жись-то?..

Вошел Кондрат.

- Не открыли. Стучал-стучал - чуть дверь не выломал... - он скинул полушубок, сел к столу.

- Так. О!.. - Емельян Спиридоныч посмотрел на Елизара. - А ты тут про жись толкуешь!

У Елизара отлегло от сердца: он боялся, что Кондрат придет и скажет: "Никакого там Кузьмы нету".

- Выпьем? - предложил он.

Ему никто не ответил. Отец и сын Любавины сидели понурые, убитые позорным горем.

Вошла Фекла. Долго раздевалась, приглядывалась ко всем троим - хотела понять, что произошло.

- Лизар, поздно уж, иди спать, - бесцеремонно сказала она, заметив, что ни муж, ни свекор не обращают на Елизара никакого внимания.

Елизар поднялся, нашел свой полушубок, вышел из избы при полном молчании хозяев. И тотчас вернулся.

- Там собака-то...

- Привязана! - заорал Емельян Спиридоныч.

Елизар поспешно вышел.

- Спать! - скомандовал Кондрат. - Завтра видно будет.

Егор поднялся в то утро чуть свет. Напоил коней, закусил на скорую руку и принялся за пни. Выкорчевал один, взялся за другой... И увидел на дороге всадника. Кто-то торопился, и похоже - к нему. Егор приложил ладонь ко лбу, долго всматривался. Всадник пропал в лощинке и появился снова - на взгорке. Егор узнал сперва коня, потом уж брата.

- Корчуешь? - спросил Кондрат.

- Ты чего? - у Егора похолодело в груди от недоброго предчувствия.

- Жену-то там... - Кондрат прибавил словцо, от которого удивленные глаза Егора сделались глупыми, как у телка.

- Ты тронулся, что ли? - он попробовал улыбнуться - растерялся.

- С Кузьмой ночевала эту ночь. Опять объявился, гад. Милиционером теперь, - лошадь под Кондратом забеспокоилась, засучила ногами. - Той! - сказал Кондрат и дал ей кулаком по шее.

Егор все стоял и смотрел на брата. Долго стоял так... Потом сел на пенек и охрипшим голосом упрямо трижды повторил:

- Я не верю. Не верю. Не верю тебе.

- Апостол! - Кондрат плюнул и стал заворачивать коня. - Нарожает она тебе длинных - заживешь тогда! На крестины только не зови, пошел ты... Не верит он, когда я сам ходил к ним и достучаться не мог. Не пустили.

Егор схватил топор и пошел к Кондрату, - он ошалел от горя, не понимал, что делает. Кондрат саданул в бока коню, тот прыгнул с места.

- Врешь, - сказал Егор, останавливаясь.

- Не сходи с ума-то, черт! - Кондрат резко натянул поводья. - Если я вру, так Елизар Колокольников не врет - от их сам видел. Распустил слюни, с бабой управиться не мог. Опозорила, сволочь, на всю деревню!

- Врешь! - Егор опять пошел к нему.

Кондрат понужнул коня. Обернулся, крикнул издали:

- У нас в роду этого еще не было! Ты - первый!

Крикнул и пропал в лощинке, потом появился снова - на взгорке, оглянулся... Егор стоял с топором в руках. Дождался, когда брата не стало видно за поворотом, вернулся к лошадям, отстегнул одну, пал ей на спину и полетел прямиком, без дороги. Он знал еще один путь в Баклань - короче. Перед самой деревней надо было перебраться через студеный ручей. По весне ручей широко разливался - целая речка. Мерин с маху влетел в него, ухнул по грудь, испугался и заупрямился.

Егор долго мордовал его, толкал вглубь, потом вывел на берег и начал бить. Мерин пятился, поднимался на дыбы, ржал. Егор, обезумев от ярости, хлестал его по морде. Мерин тоже взбесился - начал изворачивать и бить задом. Егор намотал повод на руку и, увертываясь от копыт, стал доставать пинками в брюхо. Долго кружились так по вязкому берегу. Егор негромко матерился, мерин храпел и рвался из узды. Один раз Егор достал его особенно больно. Мерин оскалился и кинулся грудью на человека. Сшиб с ног, проволок по земле на поводу, развернулся, накинул пару раз задними ногами... Егор выпустил повод. Мерин отбежал недалеко и остановился. Егор лежал без памяти. Удар одним копытом вскользь пришелся по голове - он-то и выхлестнул его из сознания.

Было еще рано.

Солнце только оторвалось от гор и заливало долину веселым желтым золотом.

Земля исходила паром - дышала всей грудью. Потревоженные утки снова начали подавать голоса. Из-за кустов тальника на середину ручья выплыла небольшая серая уточка. Почистила перышки, огляделась и крякнула громко и требовательно. И тотчас на воду с ясного неба упали два красавца селезня и поплыли рядом. Потом еще один крупный селезень низким косым лётом шаркнул вдоль кустов и шлепнулся на воду, подрулил к двум своим товарищам. Трое самоуверенных, гордых, хвастливо выпятив груди, преследовали одну - и ничего, не проламывали друг другу хрупкие черепа крепкими тупыми клювами. У людей так не бывает.

Егор долго лежал неподвижно. Уже солнце стало припекать основательно, несколько раз ржал тревожно мерин. Катились с тихим плеском, играли на солнце маленькие бойкие волны ручья, разговаривали утки...

Наконец Егор пошевелился, приподнял голову... И показалось ему, что лежит он на той самой полянке, где стоит избушка Михеюшки, где праздновали его свадьбу, где угробил он Закревского. Он даже как будто услышал неподалеку голос Макара - Макар смеялся.

"Выпил, что ли?", - подумал о себе Егор. Потом стал приглядываться, увидел ручей, коня своего, тальник... и вспомнил, и лег опять. Полежал, с трудом поднялся, намочил в ручье голову, медленно пошел к коню. Конь вскинул голову, всхрапнул и отошел от него. Егор сел на сырую землю. Закурил. Курнул несколько раз, бросил папироску. Хотелось заплакать от слабости, пожаловаться кому-нибудь на жизнь и на коня. О Марье не думал. Марьи живой для него не было. В мутном сознании своем Егор перешагнул какую-то грань и не злился больше - только тяжело было. Муторно было. И жалко кого-то. И себя тоже жалко.

Но жизнь еще не кончилась.

К обеду Егору стало легче. Боль в голове поутихла. Только шумело в ушах и в глазах - нет-нет да сдвигалась куда-то в сторону большая гора перед Бакланью. Она ужасно мешала, эта гора.

Конь, когда Егор подошел к нему, задрожал, но остался стоять. Егор долго ласкал его, гладил по голове, потом сел и поехал вокруг, через мостик.

Дата добавления: 2015-06-30