Любавины 21 страница

- Можно.

- Давай закуску.

Когда закуска была принесена, и все расставлено на столе, Мария села рядом с Иваном, причем так, что ногой - бедром - коснулась его ноги, но не обратила на это внимания. Ивана опять охватило тревожное и радостное предчувствие.

"Нет, тут что-то будет", - опять подумал он. Угрюмость понемногу сходила с его лица, глаза засветились необидной насмешливостью. Он потихоньку убрал свою ногу и опять подумал: "Будет дело".

Родионов налил в рюмки... Посмотрел на дочь, на Ивана...

- Ну, за что?

- За знакомство, - сказала Мария и чокнулась с Иваном, потом с отцом.

- И за дружбу, - добавил Родионов и первый выпил.

Иван выпил последним - смотрел с интересом, как пьет женщина. Мария выпила, удивленно посмотрела на него, дрогнула уголками влажных губ... Стала закусывать. Иван тоже выпил.

- А ты чего в кино не пошла? - спросил Родионов.

- Не хочется, - ответила Мария, лениво перегнулась назад, через стул, включила приемник. Опять коснулась своей ногой ноги Ивана. И опять не обратила на это внимания, причем действительно не обратила: Иван умел разбираться, когда не обращают внимания, а когда только делают вид. Он не убрал свою ногу.

Из приемника полилась хорошая музыка. А может, показалось, что хорошая. Во всяком случае, с музыкой Ивану стало лучше.

- Странное вы поколение, молодые люди, - заговорил Родионов, - иногда просто трудно понимать вас.

- Мы пассивные, неинициативные, равнодушные, - спокойно стала перечислять Мария и опять перегнулась через стул - за сигаретами, которые лежали на приемнике. И опять невольно прислонилась к Ивану. Достала сигареты, отодвинулась от него. - Неужели активность в том только и заключается, чтобы в кино каждый вечер бегать?

- Не в этом, конечно.

- А в чем? - Мария взяла со стола спички, прикурила.

- А в том хотя бы, что ты вот куришь! Да еще при отце.

Мария слабо усмехнулась, но продолжала курить.

- Ведь это же дико! - Родионов посмотрел на Ивана, точно призывая его согласиться с ним.

- А без отца не дико?

Родионов сердито глянул на дочь. И отвернулся. Видно, это был старый разговор у них.

- Я понимаю, о чем ты говоришь, отец. Но вот чего я действительно не понимаю: почему я сейчас должна волноваться, суетиться, проявлять инициативу?.. Во-первых, где проявлять? На работе? Я неплохо работаю, меня даже хвалят. Что еще? Целина? Но, сколько бы я ни волновалась по поводу целины, я ничего не изменю - ее вспашут без меня. И посеют, и уберут хлеб, и выполнят план. Что еще? Государственные вопросы? Там тоже без меня все сделают. Что я должна делать, чтобы не казаться равнодушной? Заметки писать в областную газету? Не умею. Да и... все, что там пишут, меня опять-таки не волнует. Все идет своим чередом, что же тут волноваться?

"Умная, - отметил Иван. - Правильно говорит".

- А в кино не люблю ходить - не интересно. Фильмы неинтересные. Ну что я могу сделать, если фильмы неинтересные?.. Если я знаю заранее, чем все кончится, кто кого полюбит, кто будет прав, кто виноват. Скучно.

- Что ты с фильмами привязалась? Не в фильмах дело... - чувствовалось, что отец не сразу находит как возразить дочери, и от этого больше злится.

Иван с интересом слушал перепалку отца с дочерью.

- А в чем?

- А в том, что ты вот сейчас сидишь и преспокойненько меня же спрашиваешь: "А почему должна волноваться?". Да ты молодая, черт возьми-то! Поэтому. Почему я, старик, должен волноваться?

- По должности.

- Поехала!.. Не то ведь совсем говоришь! И не так думаешь. Кривляешься.

- Возможно.

"Сам ты не то говоришь", - с досадой и сожалением подумал Иван; его начала раздражать деланная невозмутимость молодой женщины.

- Вот!.. Вот это самое и называется равнодушием.

- Неубедительно.

Иван заскучал. Разговор перестал его интересовать. Кроме того, ему разонравилась Мария. Захотелось уйти домой.

- Пожалуй, поздно, - сказал он, глядя на Родионова. Тот спохватился.

- Ты что? Ну, нет. Это, брат, нет... Давайте-ка еще по одной выпьем. А потом споем чего-нибудь. Вон вы как хорошо давеча пели.

Иван усмехнулся, вспомнив Пашку: сидит сейчас, наверно, с отцом и с Гринькой и учит их петь про восемнадцать лет.

- А вы с кем согласны: с отцом или со мной? - спросила вдруг Мария.

Иван спокойно посмотрел ей прямо в глаза.

- Мое дело маленькое.

- Ну, а все-таки? Вы же слышали, о чем мы говорили...

- А о чем вы говорили? - Ивана охватило непонятное раздражение. Показалось ему, что женщина ждет от него какой-нибудь смешной глупости - тоже, видно, заскучала. - Вы, в общем-то, ни о чем и не говорили. А вы особенно.

- Так их, Иван!- поддакнул Родионов и испортил все дело. Иван замолчал.

- Так, - неопределенно сказала Мария и опять просто и весело оглядела его всего, потом внимательно посмотрела в глаза.

- Что? - спросил Иван.

- Ничего.

- А я, значит, тоже неважно выступил? - поинтересовался Родионов.

- По-моему, да, - с суровой непоколебимостью ответил Иван.

Отец и дочь засмеялись.

- Тогда выпьем! - Родионов подал рюмки молодым.

Мария взяла свою, подняла.

- За правду-матку!

"Воображаешь из себя много", - подумал о ней Иван и выпил залпом. И почувствовал, что женщина наступила ему на ногу. Иван ухом не повел. Как сидел, так и продолжал сидеть, в сторону Марии не посмотрел. Закусывал. Женщина опять наступила на его ногу. У Ивана сдавило сердце... Он откинулся на спинку стула, нехотя полез в карман за папиросами. На женщину опять не посмотрел. Она убрала ногу.

"Вот так. Так-то оно лучше будет", - весело и победно подумал Иван. Домой идти расхотелось.

- Ну, так споем? - Родионов посмотрел на Ивана.

- Я певец неважный. Подтянуть, если что, могу, - сказал тот.

- Какую вы любите? - спросила Мария.

- Гоп со смыком, - Иван посмотрел на женщину и улыбнулся. И понял, что пошутил рискованно: у той нехорошо дрогнули ноздри красивого прямого носа и так же - чуть дрогнув - сузились холодные глаза. - Русскую какую-нибудь.

Родионов встал.

- Сейчас гитару принесу, - сказал он и вышел из комнаты.

Иван внутренне весь подобрался - ждал.

- Вы молодец, - насмешливо сказала Мария.

- Спасибо, - вежливо поблагодарил Иван. И спокойно и серьезно посмотрел на нее. - Стараюсь.

Мария слегка растерялась. Иван понял почему: она, видите ли, позволила себе вызывающе-смелый жест - наступила на ногу. А это не приняли. Причем это, конечно, надо было принять и понять как знак союзнической солидарности в борьбе со стариками. Но после этого молодой союзник может "по-товарищески" обнять женщину за талию, а при удобном случае притиснуть в углу. И тогда-то получит в ответ обжигающую пощечину. Иван эти шуточки знал. Потом выяснится, что она просто "хотела обратить его внимание на то-то, а он, оказывается, понял это вон как!.."

"Сильно умная", - думал Иван о женщине. Он не хотел затевать с ней никакой игры. Он устарел для игры.

- А где гитара-то, Мария? - спросил из другой комнаты Родионов.

- На комоде, наверно! - громко сказала Мария. - Или за ящиком.

Иван аккуратненько - мизинцем - стряхнул пепел в блюдечко.

- Вы оригинальничаете или действительно такой? - спросила женщина.

- Какой?

- Такой... что-то вроде телеграфного столба - прямой и скучный.

- Я бы ответил, но неудобно - в гостях все-таки.

- А вы коротко, в двух словах.

- В двух словах не умею, я не учитель.

- А вы кто, кстати?

- Шофер.

Женщина не сумела скрыть удивления. Ивана это окончательно развеселило. Он повернулся к женщине и тут со всей ясностью понял: она красива, как черт ее знает кто!

- Что? - спросил он и опять улыбнулся.

Женщина ничего не сказала, пристально и серьезно смотрела на него.

Родионов нашел наконец гитару. Неумело забренькал, направляясь к ним.

- Ну-ка!.. - сказал он, подавая гитару дочери.

Мария взяла ее, отодвинулась со стулом от стола, положила ногу на ногу. И опять Иван, не желая того, увидел белую полоску на ее ноге - между чулком и юбкой.

- Так что же?.. - Мария посмотрела с усмешкой на Ивана.

- Что хотите. Спойте только одна.

Мария подстроила гитару, подумала... Запела негромко:

Не брани меня, родная,

Что я так люблю его...

При первых же звуках песни, необычайно верно выбранной, у Ивана заболело в груди - сладко и мучительно. Пела Мария хорошо, на редкость хорошо - просто и тихо, точно о себе рассказывала. А Иван так и видел: стоит русская девка в сарафане и просит матушку: "Не брани ты меня, милая, не надо...". Мария пела и задумчиво смотрела в темное окно. Гитара тоже задумчиво гудела, навевала ту тихую грусть, которая где-то, когда-то родилась и осталась жить в песне.

Я не знаю, что такое

Вдруг случилося со мной...

"Ох ты!..", - Иван посмотрел на Родионова. Тот сидел, накоршунившись над столом, печально смотрел в стол. Наверно, многое он прощал дочери за ее песни. И стоило. Ах, какая же это глубокая, чистая, нерукотворная красота - русская песня, да еще когда ее чувствуют, понимают. Все в ней: и хитреца наша особенная - незлая, и грусть наша молчаливая, и простота наша неподдельная, и любовь наша неуклюжая, доверчивая, и сила наша - то гневная, то добрая... И терпение великое, и слабость, стойкость - все.

Мария допела песню, положила ладонь на струны, посмотрела с улыбкой на Ивана и на отца; она знала, что поет хорошо.

- Чего носы повесили?

Родионов очнулся, поднял глаза, внимательно и долго смотрел на дочь, точно изучал.

- Давайте вместе какую-нибудь? - предложила Мария.

- Ну уж нет! - возразил Иван.

Родионов тоже сказал:

- Зачем? Спой еще.

Я о прошлом уже не мечтаю...

запела Мария, и опять властное чувство щемящей тоски и скорби - странной какой-то скорби: как будто вовсе и не скорбь это, а такое состояние, когда говорят: "Э-э, да чего мы! Вот она, жизнь-то! Жить надо!" - такое чувство опять сразу охватило Ивана. И он увидел степь и солнце... И почему-то зазвенела над степью милая музыка далекого детства, точно где-то колокольчики вызванивали - тихо и тонко. В таком состоянии люди плачут. Или молятся. Или начинают любить.

"Наверно, я влюбился в нее, - думал Иван. И не пугался и не тревожился больше. - Значит, песни эти будут мои. Вся она моя будет". Это радовало.

У Родионова были другие мысли. Он думал:

"Почему я еще горюю? Да у меня же хорошая жизнь была - я же любил свою жизнь. Другие в двадцать пять лет скисают, а я всю жизнь любил. Радоваться надо, а не горевать".

Песня кончилась.

Долго все трое сидели молча - додумывали те думы, какие породила песня. Жалко было уходить из того смутного, радостного и грустного мира, в который уводила песня.

- Да-а, - сказал Родионов. - Так-то, братцы.

Иван смотрел на руку женщины, лежащую на струнах, и его охватило сильное желание взять эту руку и положить себе на грудь. И прижать.

- Давайте еще выпьем, и я пойду, - сказал он несколько осевшим голосом.

Родионов молча налил в две рюмки, посмотрел на дочь... Та отрицательно покачала головой. Она по-прежнему была задумчива.

Родионов и Иван выпили. Иван не стал закусывать. Закурил, поднялся.

Мария тоже поднялась, чтобы пропустить его. Иван, проходя, задел ее, почувствовал тепло ее тела. И с этим теплом вышел на улицу и долго еще чувствовал его - легкое, с тонким дурманом духов.

Родионов проводил его до ворот. Остановились.

- До свиданья.

- Я подумал насчет вашего предложения, - сказал Иван.

- Ну и как?

- Согласен.

- Ну вот... Принимай завтра машину и... будем работать.

- Как же поет она! - не выдержал Иван.

- Поет, - неопределенно согласился Родионов. - Из нее могла бы большая человечина вырасти... - секретарь замолчал, видно, спохватился, что начал об этом совсем некстати. - До свиданья.

- До свиданья.

Иван пошел домой.

Шел, засунув руки в карманы, медленно, как будто он очень устал, как будто нес на плечах огромную глыбистую тяжесть - не то счастье, вдруг обретенное, не то погибель свою, роковую и желанную.

"Как же это так - с одного вечера врезался, - думал он. - Наверно, пройдет".

А в глазах стояла Мария. Смотрела на него. И луна смотрела. И слепые глаза домов - окна - тоже смотрели на него. "Смотрите, смотрите - хорошего тут мало".

Пашка Любавин жил легко и ярко. Он решительно ничего не унаследовал от любавинского неповоротливого уклада жизни, и хитрость отцовскую и прижимистость его тоже не унаследовал - жил с удовольствием, нараспашку. Шоферил. Уважал скорость. Лихачество не один раз выходило ему боком - Пашка не становился от этого благоразумнее. Он никогда не унывал. Ходил по селу с гордо поднятой головой - крученый, сухой, жилистый... С круглыми, изжелта-серыми ясными глазами, с прямым тонким носом - смахивал на какую-то птицу. Отчаянно любил форсануть. На праздники надевал синие диагоналевые галифе, хромовые сапога, вышитую рубаху, подпоясанную гарусным пояском, пиджак синего бостона внакидку военную новенькую фуражку, из-под козырька которой темно-русой хмелиной завивался чуб - и шел такой, поигрывая концами пояска.

Но и работы Пашка не боялся. И работать умел. Как шофера его охотно брали везде, только предупреждали: "Но смотри!..". Пашка отвечал: "Главное в авиации - что? Не?.. Ну: не?.." - "Главное в авиации - порядок, точность". - "Нет, не то, - Пашка дарил конторским обаятельные улыбки и принимался за работу.

Но судьба с ним как-то нехорошо шутила: не везло Пашке в любви. Он всем своим существом шел ей навстречу - смело, рискуя многим, а счастье почему-то сворачивало с его дорожки, доставалось другим. Пашка нервничал, но не сдавался. Нахватался по дорогам у разных людей словечек всяких и сыпал их кстати и некстати - изощрялся, как мог.

Он много раз был влюблен. Но всегда в последний момент что-нибудь да случалось: то оказывалось, что он недостаточно крепко любит, то - его не очень. То выяснялось, что она - дура дурой, то обнаруживалось, что он - редкий трепач, то она - "колода", то он - ветрогон и пустомеля. А чаще всего приходил кто-то третий - "он" - и бессовестным образом становился у Пашки на дороге. А иногда Пашка не менее бессовестным образом сам становился у кого-нибудь на дороге, и все равно ему не везло.

Вот, к примеру, две его последние любовные истории.

Поехал он в отдаленный район в командировку - на уборочную. По дороге встретил председателя колхоза Прохорова Ивана. Тот ехал из города домой на колхозном газике и не доехал - лопнула рессора. Прохоров, всласть наругавшись с шофером, стал "голосовать" попутным машинам. Тут-то и подлетел Пашка на своей полуторке.

- Куда?

- До Быстрянки.

- А Салтон - это дальше или ближе? (Пашка не знал дороги в Салтонский район - впервые ехал туда).

- Малость ближе. А что?

- Садись до Салтона. Дорогу покажешь.

Поехали.

Мрачное настроение председателя не привлекло внимания Пашки. Он сидел, откинувшись на спинку сиденья; правая рука на баранке, левая - локтем - на дверце кабины. Смотрел вперед, на дорогу, задумчиво щурился.

Полуторка летела на предельной скорости, чудом минуя выбоины. С одним встречным самосвалом разъехались так близко, что у Прохорова дух захватило. Он посмотрел на Пашку: тот сидел как ни в чем не бывало - щурился.

- Ты еще головы никогда не ломал? - спросил Прохоров.

- А?.. Ничего, не трусь, дядя, - и спросил, как всегда спрашивал: Главное в авиации - что?

- Главное в авиации - не трепаться, по-моему.

Пашка обжег гневного председателя ослепительной доброй улыбкой.

- Нет, не то, - совсем отпустил руль и полез в карман за папиросами. Придерживал руль только коленями. Его, видно, забавляло, что пассажир трусит.

Прохоров стиснул зубы и отвернулся.

В этот момент полуторку основательно подкинуло - Прохоров инстинктивно схватился за дверцу... Свирепо посмотрел на Пашку.

- Ты!.. Авиатор!

Пашка опять улыбнулся.

- Ничего не сделаешь - скорость, - признался он. - Поэзия российских деревень, как говорится.

Прохоров внимательно посмотрел в глаза Пашке... Парень начинал ему нравиться.

- Ты в Салтон зачем едешь?

- В командировку.

- На уборочную, что ли?

- Да... Помочь надо отстающим. Верно?

Хитрый Прохоров некоторое время молчал. Он смекнул, что парня можно, пожалуй, переманить из Салтонского района к себе.

- В сам Салтон или на периферию?

- На периферию. Деревня Листвянка. Хорошие места тут у вас, - похвалил Пашка.

- Тебя как зовут-то?

- Меня-то? Павлом. А что? Павел Ефимыч.

- Тезки с тобой, - сказал Прохоров. - Я тоже по батьке - Ефимыч.

- Очень приятно.

- Поехали ко мне, Ефимыч?

- То есть как это?

- Так... Я в Листвянке знаю председателя и договорюсь с ним насчет тебя. Я, видишь ли, тоже председатель. И я тебе авторитетно заявляю, что Листвянка это дыра, каких свет не видел. А у нас деревня...

- Что-то не понимаю: у меня же в путевке сказано...

- Да какая тебе разница?! Я тебе дам такой же документ, что отработал на уборочной - все честь по чести. А мы с тем председателем договоримся. За ним как раз должок имеется. Район-то один - Салтонский! А?

- Клуб есть? - спросил Пашка.

- Клуб? Ну как же!.. Вот такой клуб!

- Сфотографировано.

- Что?

- Согласен, говорю! Пирамидон.

Прохоров заискивающе посмеялся.

- Шутник ты... Один лишний шофер да еще с машиной! На уборочной - это пирамидон. Шутник ты, оказывается, Ефимыч.

- Что делать! Значит, говоришь, клубишко имеется?

- Вот такой клуб! - бывшая церковь.

- Помолимся, - сказал Пашка. Оба - Прохоров и Пашка - засмеялись.

В тот же вечер Пашка уписывал у председателя жирную лапшу с гусятиной и беседовал с его женой.

- Жена должна чувствовать! - утверждал Пашка.

- Правильно, Ефимыч! - поддакивал Прохоров, согнувшись пополам, стаскивал с ноги тесный сапог. - Что это за жена, понимаешь, которая не чувствует.

- Если я приезжаю домой, - продолжал Пашка, - так? - усталый, грязный, то, се... так? Я должен кого первым делом видеть? Энергичную жену. Я ей, например: "Здорово, Муся!". Она мне должна весело: "Здорово, Павлик! Ты устал?".

- А если она сама, бедная, наработалась за день, то откуда же у нее веселье возьмется? - заметила на это хозяйка.

- Все равно. А если она грустная, кислая - я ей говорю: "Пирамидон". И меня потянет к другим. Верно, Ефимыч?

- Абсолютно! - воскликнул Прохоров.

Хозяйка назвала их "охальниками".

Два часа спустя Пашка появился в здешнем клубе - нарядный, как всегда (он возил с собой чемодан с барахлишком).

- Как здесь население? Ничего? - довольно равнодушно спросил он у одного парня, а сам ненароком обшаривал глазами танцующих: хотел знать, какое он произвел впечатление на "местное население".

- Ничего, - ответил парень.

- А ты, например, чего такой кислый?

- А ты кто такой, чтобы допрос мне устраивать? - обиделся парень.

Пашка миролюбиво оскалился.

- Я - ваш новый прокурор. Порядки приехал наводить.

- Смотри, как бы тебе самому не навели тут.

- Ничего, - Пашка подмигнул парню и продолжал рассматривать девушек и ребят в зале. - Целинники есть?

- Пошел ты!.. - сказал парень.

Пашку тоже разглядывали. Он такие моменты очень любил: неведомое, незнакомое, недружелюбное поначалу, волновало его. Больше всего его, конечно, интересовали девки.

Танец кончился. Пары расходились по местам.

- Что это за дивчина? - спросил Пашка у того же парня - он увидел Настю Платонову, местную красавицу.

Парень не захотел с ним разговаривать, отошел. Пашка стоял около стенки, поигрывал концами гарусного пояска, смотрел на Настю.

Заиграли вальс.

Пашка прошел через весь зал к Насте, слегка поклонился ей и громко сказал:

- Предлагаю на тур вальса.

Все подивились изысканности Пашки; на него стали смотреть с нескрываемым веселым интересом.

Настя спокойно поднялась, положила тяжелую руку на сухое Пашккно плечо. Пашка, не мигая, ласково смотрел на девушку...

Закружились.

Настя была несколько тяжела в движениях, ленива. Зато Пашка начал сходу выделывать такого черта, что некоторые даже перестали танцевать - смотрели на него.

Пашка выдрючивался, как только мог. Он то приотпускал от себя Настю, то рывком приближал к себе и кружился, кружился... Но окончательно он доконал публику, когда, отойдя несколько от Насти, но не выпуская ее руки из своей, пошел с приплясом. Все так и ахнули. А Пашка смотрел куда-то выше "местного населения" с таким видом, точно хотел сказать: "Это еще не все. Вот будет когда-нибудь настроение - покажу, как это делается".

Настя раскраснелась, ходила все так же медленно, плавно.

- Ну и трепач ты! - весело сказала она, глядя в глаза Пашке. Пашка только повел бровью. Ничего не сказал.

- Откуда ты такой?

- Из Питера, - небрежно бросил Пашка.

- Все у вас там такие?

- Какие?

- Такие... вображалы.

- Ваша серость меня удивляет, - сказал Пашка, вонзая многозначительный ласковый взгляд в колодезную глубину темных загадочных глаз Насти.

Настя тихо засмеялась.

Пашка весь затрепетал в ее руках, весь ходуном заходил...

- Вы мне нравитесь, - сказал он, - я такой идеал давно искал.

- Быстрый ты, - Настя в упор, спокойно смотрела на Пашку.

- Я на полном серьезе, - сказал он.

- Ну, и что?

- Я вас провожаю сегодня до хаты. Если у вас, конечно, нет какого-нибудь другого хахаля. Договорились?

Настя усмехнулась, качнула отрицательно головой. Пашка не обратил на это никакого внимания.

Вальс кончился.

Пашка проводил девушку на место, опять галантно поклонился и вышел покурить в фойе к парням.

Парни косились на него. Пашка по опыту знал, что так бывает всегда.

- Тут забегаловки нигде поблизости нету? - спросил он, подходя к группе курящих - решил сразу войти в доверие. - Пивишка бы выпить...

Парни молчали... Смотрели на Пашку насмешливо.

- Вы что, языки проглотили? - спросил Пашка.

- Тебе не кажется, что ты здесь слишком бурную деятельность развел? спросил тот самый парень, с которым Пашка беседовал до танца.

- Нет, не кажется.

- А мне лично кажется.

- Крестись, если кажется.

Парень нехорошо прищурился.

- Выйдем на пару минут? Потолкуем?

Пашка отрицательно качнул головой.

- Не могу.

- Почему?

- Накостыляете сейчас ни за что... Мы потом когда-нибудь потолкуем. Вообще-то, чего вы на меня надулись? Я, кажется, никому еще на мозоль не наступал.

Парни не ожидали такого поворота. Им понравилась Пашкина прямота. Разговорились.

Пока разговаривали, заиграли танго, и Настю пригласил другой парень. Пашка с остервенением растоптал окурок... Тут-то и рассказали ему, что его карта уже бита - у Насти есть жених, инженер, и дело у них идет к свадьбе. Пашка внимательно следил за Настей и, казалось, не слушает, что ему говорят. Потом сдвинул фуражку на затылок, прищурился.

- Посмотрим, кто кого сфотографирует, - сказал он и поправил фуражку. Где он?

- Кто?

- Инженеришка.

- Его нету сегодня.

- Зарубите себе на носу: я интеллигентов делаю одной левой, - сказал Пашка.

Танго кончилось. Пашка прошел к Насте.

- Вы мне не ответили на один вопрос.

- На какой вопрос?

- Я вас провожаю сегодня до хаты?

- Я одна дойду. Спасибо.

- Не в этом дело... - Пашка сел рядом с девушкой. Круглые кошачьи глаза его смотрели серьезно. Длинные тонкие пальцы рук заметно дрожали. - Поговорим, как жельтмены...

- Боже мой, - вздохнула Настя и поднялась. И пошла в другой конец зала.

Пашка смотрел ей вслед... Слышал, как вокруг него сочувственно посмеиваются. Он не испытывал никакого позора. Только стало больно под ложечкой. Горячо и больно. Он тоже встал и пошел из клуба.

На другой день после работы Пашка нарядился пуще прежнего. Попросил у Прохорова синюю шелковую рубашку - увидел, как тот вчера надевал ее на собрание, - надел свои синие диагоналевые галифе, надраил до жгучего сияния сапоги, накинул на плечи пиджак и появился такой в здешней библиотеке (Настя работала библиотекарем, о чем Пашка заблаговременно узнал).

- Здравствуйте! - солидно сказал он, входя в просторную избу, служившую и библиотекой и избой-читальней одновременно.

В библиотеке была только Настя, и еще у стола сидел молодой человек интеллигентного вида, просматривал "Огонек".

Настя поздоровалась с Пашкой и улыбнулась. Пашка с серьезным видом подошел к ее столу и стал перебирать книги - на Настю ноль внимания. Он сообразил, что парень с "Огоньком" - и есть тот самый инженер, жених Насти.

- Почитать что-нибудь? - спросила Настя, несколько удивленная тем, что Пашка не узнал ее.

- Да, надо, знаете...

- Что вам дать? - Настя невольно перешла на "вы".

- "Капитал" Карл Маркса. Я там одну главу не дочитал... Надо дочитать, пока есть свободное время. Верно?

Парень, сидевший за столом, с удивлением посмотрел на Пашку. Настя хотела засмеяться, но, увидев строгие Пашкины глаза, сдержала смех.

- Как ваше фамилия?

- Любавин Павел Ефимыч. Год рождения 1935, водитель-механик второго класса.

Пока Настя записывала все это, водитель-механик искоса разглядывал ее. Потом посмотрел на парня с "Огоньком"... Тот тоже в этот момент смотрел на него. Пашка на секунду-две растерялся... Зачем-то подмигнул парню.

Тот улыбнулся.

- Кроссвордиками занимаемся? - ляпнул Пашка.

Парень не сразу нашелся, что ответить.

- Да... А вы, я смотрю, глубже берете, - глаза у парня веселые и неглупые.

- Между прочим, Гена, он тоже из Ленинграда, - сказала Настя.

- Ну?! - Гена искренне обрадовался. - Вы давно оттуда? Расскажите хоть, что там нового?

Пашка излишне долго расписывался в карточке, потом придирчиво оглядел том "Капитала"... Молчал.

- Спасибо, - сказал он Насте. Подошел к парню, ухнул на стол огромный том, протянул руку. - Павел Ефимыч.

- Гена. Очень рад!

- Взаимно.

- Как там Ленинград-то?

- Ленинград-то? - переспросил Пашка, придвигая себе несколько журналов. Шумит Ленинград, шумит, - и сразу не давая Гене опомниться, затараторил: Люблю смешные журналы смотреть! Особенно про алкоголиков - так разрисуют всегда...

- Да, иногда смешно. А вы давно из Ленинграда?

- Из Ленинграда-то? - Пашка перелистнул страничку журнала. - А я там не бывал сроду. Девушка меня с кем-то спутала. Или во сне видела.

- Вы же мне вчера в клубе говорили! - изумилась Настя.

Пашка глянул на нее весело и невозмутимо.

- Что-то не помню.

Настя посмотрела на Гену, Гена - на Пашку... А Пашка спокойно листал журнал.

- Странно, - сказала Настя. - Значит, мне действительно приснилось.

- Это бывает, - сказал Пашка, продолжая смотреть журнал. - Вот, пожалуйста, - очковтиратель, - показал он, подавая журнал Гене. - Кошмар!

Гена посмотрел очковтирателя, улыбнулся. Ему хотелось разговориться с Пашкой.

- Вы на уборочную к нам?

- Так точно, - Пашка оглянулся на Настю: та улыбалась, глядя на него. Пашка отметил это. - Сыграем в пешки? - предложил он инженеру

- В пешки? Может, в шахматы лучше?

- В шахматы скучно, - сказал Пашка (он не умел в шахматы). А в пешечки раз-два и пирамидон.

- Можно в шашки, - согласился Гена и посмотрел на Настю. Настя вышла из-за перегородки, подсела к ним.

- За фук берем? - спросил Пашка.

- Как это? - не понял инженер.

- За то, что человек прозевает, когда ему надо рубить, берут пешку, пояснила Настя.

- А-а. Можно брать. Берем.

Пашка быстренько расставил шашки на доске... Взял две, спрятал за спиной.

- В какой?

- В левой.

- Ваша не пляшет, - ходил первым Пашка.

- Сделаем - так, - начал он, устроившись удобнее на стуле, выражение его лица было довольное и хитрое. - Здесь курить нельзя, конечно? - спросил он Настю.

- Нет, конечно.

- Понятно, - Пашка пошел второй. - Сделаем некоторый пирамидон, как говорят французы.

Инженер играл слабо, это было видно сразу, Настя стала ему подсказывать. Он возражал против этого.

- Погоди, слушай, ну так же нельзя! Зачем же подсказывать?

- Ты же неверно ходишь!

- Ну и что! Играю-то я, а не ты.

- Учиться надо.

Пашка улыбался. Он ходил уверенно, быстро и точно.

- Вон той, Гена, крайней, - не выдерживала Настя.

- Нет, я не могу так! - кипятился Гена. - Я сам только что хотел идти этой, а теперь не пойду принципиально.

- А что ты волнуешься-то? - удивилась Настя. - Вот чудак.

- Как же мне не волноваться?

- Волноваться вредно, - встревал Пашка и подмигивал незаметно Насте. Настя краснела и смеялась: ей было немножко неудобно за своего жениха - за то, что он по пустякам нервничает.

Дата добавления: 2015-06-30