Любовь Анатольевна Бескова, Елена Андреевна Удалова 8 страница

«В (январе) захворала Хомякова, сестра Языкова, с которой он был дружен. Ее болезнь сильно озабочивала его. Он часто навещал ее, и когда она была уже в опасности, при нем спросили у д-ра Альфонского, в каком положении он ее находит; он отвечал: «Надеюсь, что ей не давали каломель, который может ее погубить?» Но Гоголю было известно, что каломель уже был дан, - он вбегает к графу и бранным голосом говорит: «Все кончено, она погибнет, ей дали ядовитое лекарство», К несчастью, больная действительно в скором времени умерла (26 янв.). Смерть ее не столько поразила ее мужа и всех родных, как Гоголя. Расположенный к мрачным мыслям, он не мог равнодушно снести потери драгоценной для него особы.
Притом он, может быть, впервые видел здесь смерть лицом к лицу. Постоянно занимаясь чтением книг духовного содержания, он любил помышлять о конце жизни, но с этого времени мысль о смерти сделалась его преобладающей мыслью. Приметна стала его наклонность к уединению; он стал дольше молиться, читал у себя псалтырь по покойнице».

А.Т. Тарасенков

«Г-жа Хомякова была родная сестра поэта Языкова, одного из ближайших друзей Гоголя. Гоголь крестил у нее сына и любил ее как одну из достойнейших женщин, встреченных им в жизни. Смерть ее, последовавшая после кратковременной болезни, сильно потрясла его. Он рассматривал это явление с своей высокой точки зрения и примирился с ним у гроба усопшей. «Ничто не может быть торжественнее смерти, - произнес он, глядя на нее, - жизнь не была бы так прекрасна, если бы не было смерти». Но это не спасло его сердца от рокового потрясения: он почувствовал, что болен тою самою болезнью, от которой умер отец его, - именно, что на него «нашел страх смерти», и признался об этом своему духовнику. Духовник успокоил его, сколько мог».

П.А. Кулиш

Диагноз вынесен: человек умирает оттого, что боится умереть... Из какого это гротеска, нынешнего или давнишнего, гоголевского? Но это, так сказать, диагноз светский. Он похож на диагноз смерти Хомы Брута. Помните, финал «Вия»? Отчего умер Хома? Оттого что испугался. А нужно было плюнуть ведьме на самый хвост. Потому что у нас в Киеве все бабы на базаре ведьмы...
Не плюнул. И как герой своей давнишней повести скончался «от страха». А что думали по поводу этой странной болезни сами медики? Здесь мы встретим то же - раздвоение диагноза. Тяжело касаться этой темы, но, увы, факты болезни Николая Васильевича стали уже давно общедоступны, и нам остается лишь цитировать, испытывая внутреннее неудобство.

«<...> Это было в субботу первой недели поста. Увидев его, я ужаснулся.
Не прошло и месяца, как я с ним вместе обедал; он казался мне человек цветущего здоровья, бодрым, свежим, крепким, а теперь передо мною был человек, как бы изнуренный до крайности чахоткою или доведенный каким-либо продолжительным истощением до необыкновенного изнеможения. Все тело его до чрезвычайности похудело; глаза сделались тусклы и впали, лицо совершенно осунулось, щеки ввалились, голос ослаб, язык трудно шевелился от сухости во рту, выражение лица стало неопределенное, необъяснимое. Мне он показался мертвецом с первого взгляда. Он сидел, протянув ноги, не двигаясь и даже не переменяя прямого положения лица; голова его была несколько опрокинута назад и покоилась на спинке кресел. Когда я подошел к нему, он приподнял голову, но не долго мог удерживать ее прямо, да и то с заметным усилием. Хотя неохотно, но позволил он мне пощупать пульс и посмотреть язык: пульс был ослабленный (у Шенрока: пульс был довольно полон и скор), язык чистый, но сухой; кожа имела натуральную теплоту. По всем соображениям видно было, что у него нет горячечного состояния, и неупотребление пищи нельзя было приписать отсутствию аппетита. Тогда еще не были мне сообщены предшествующие печальные события: его непреклонная уверенность в близкой смерти и самим им произведенное истребление своих творений. В это время главное внимание заботившихся о нем было обращено на то, чтоб он употреблял питательную пищу и имел свободное отправление кишок. Приняв состояние, в котором он теперь находился, за настоящую (соматическую) болезнь, я хотел поселить в больном доверие к врачеванию и склонить его на предложения медиков. Чтоб ободрить его, я показал себя спокойным и равнодушным к его болезни, утверждая с уверенностью, что она неважна и обыкновенная, что она теперь господствует между многими и проходит скоро при п о с о б и я х.
Я настаивал, чтоб он, если н е м о ж е т принимать плотной пищи, то, по крайней мере, непременно употреблял бы поболее питья, и притом питательного, - молока, бульона и т.д. «Я одну пилюлю проглотил, как п о с л е д н е е средство; она осталась без действия; разве надобно пить, чтоб прогнать ее?» - сказал он. Не обременяя его долгими разговорами, я старался ему объяснить, что питье нужно для смягчения языка и желудка, а питательность питья нужна, чтоб укрепить силы, необходимые для счастливого окончания болезни.
Не отвечая, больной опять склонил голову на грудь, как при нашем входе; я перестал говорить и удалился вместе с графом наверх. <...> Неопределенные отношения между медиками не дозволяли мне впутываться в распоряжения врачебные, тем более, что он был на руках своего приятеля Иноземцева, с которым был кроток и который его любил искренно».

А.Т. Тарасенков

Это мнение врача. Поразительна здесь фраза: «Приняв состояние, в котором он теперь находился, за настоящую болезнь...»
А вот еще одно свидетельство доктора Тарасенкова, доказывающее, что перед нами умирает человек без «естественных причин» к этому.

«<...> Передняя комната была наполнена толпою почитателей таланта и знакомых его; молча стояли все с скорбными лицами, поглядывая на него издали. Меня впустили прямо в комнату больного, без затруднения, без доклада.
Гоголь лежал на широком диване, в халате, в сапогах, отвернувшись к стене, на боку, с закрытыми глазами. Против его лица - образ Богоматери; в руках четки; возле него мальчик его и другой служитель. На мой тихий вопрос он не ответил ни слова. Мне позволили его осмотреть, я взял его руку, чтоб пощупать его пульс. Он сказал: «Не трогайте меня, пожалуйста!» Я отошел, расспросил подробно у окружающих о всех отправлениях больного: никаких объективных симптомов, которые бы указывали на важное страдание, как теперь, так и во все эти дни, не обнаруживалось... <...>. Через несколько времени больной погрузился в дремоту, и я успел испытать, что пульс его слабый, скорый, удобосжимаемый; руки холодноваты, голова также прохладна, дыхание ровное, правильное.
Приехал Погодин с д-ром Альфонским. Этот предложил магнетизирование, чтобы покорить его волю и заставить употреблять пищу. Явился и Овер, который согласился на то же в ожидании следующего дня, в который он предположил приступить к деятельному лечению. Но для этого он велел созвать консилиум, известить о нем Иноземцева. Целый вторник Гоголь лежал, ни с кем не разговаривая, не обращая внимания на всех, подходивших к нему. <...>»

А.Т. Тарасенков

Полное бессилие врачей объяснить то, что происходит, выливается в целую оргию, которую они устраивают над остывающим телом.

«<...> Вечером пришел д-р Сокологорский для магнетизирования. Когда он положил свою руку на голову, потом под ложку и стал делать пассы, Гоголь сделал движение телом и сказал: «Оставьте меня!» Продолжать магнетизирование было нельзя. Поздно вечером призван д-р Клименков и поразил меня дерзостью своего обращения. Он стал кричать с ним, как с глухим или беспамятным, начал насильно держать его руку, добиваться, что болит. «Не болит ли голова?» - «Нет». - «Под ложкою?» - «Нет» и т.д. Ясно было, что больной терял терпение и досадовал. Наконец он умоляющим голосом сказал: «Оставьте меня!» - отвернулся и спрятал руку. Клименков советовал кровь пустить или завертывание в мокрые холодные простыни; я предложил отсрочить эти действия до завтрашнего консилиума. <...>»

А.Т. Тарасенков

Не могу удержаться от цитирования рассказа об этом удивительном консилиуме, напоминающем гоголевскую пьесу, «Ревизора» например, а скорее всего, еще ненаписанную, вполне «черную», из нашего времени, где даже смерть человека становится поводом для смеха.

«<...> В присутствии гр. А.П. Толстого, Ив.В. Капниста, Хомякова и довольно многочисленного собрания Овер рассказал Эвениусу историю болезни.
При суждении о болезни взяты в основание: его сидячая жизнь; напряженная головная работа (литературные занятия); они могли причинить прилив крови к мозгу. Усиленное стремление умерщвлять тело совершенным воздержанием от пищи, неприветливость к таким людям, которые стремятся помочь ему в болезни, упорство не лечиться - заставили предположить, что его сознание не находится в натуральном положении. Поэтому Овер предложил вопрос: «Оставить больного без пособий или поступить с ним как с человеком, не владеющим собою, и не допускать его до умерщвления себя?»
Ответ Эвениуса был:
«Да, надобно его кормить насильно». Все врачи вошли к больному, стали его рассматривать и расспрашивать. Когда давили ему на живот, который был так мягок и пуст, что через него легко можно было ощупать позвонки, то Гоголь застонал, закричал. <...> Овер препоручил Клименкову поставить больному две пиявки к носу, сделать холодное обливание головы в теплой ванне. Тогда прибыл Ворвинский. <...> При осмотре больного Вор-винский сказал: «Gastro enteretis ex inanitione(желудочно-кишечное воспаление вследствие истощения).
Пиявок, не знаю, как вынесет, а ванну разве бульонную. Впрочем, навряд ли что успеете сделать при таком упорстве больного». Но его суждения никто не хотел и слушать; все разъезжались. Клименков взялся сам устроить все, назначенное Опе-ром. Я отправился, чтобы не быть свидетелем мучений страдальца. Когда я возвратился через три часа после ухода, в шестом часу вечера, уже ванна была сделана, у ноздрей висели шесть крупных пьявок; к голове приложена примочка. Рассказывают, что, когда его раздевали и сажали в ванну, он сильно стонал, кричал, говорил, что это делают напрасно... <...> Приехали в седьмом часу Овер и Клименков; они велели подолес поддерживать кровотечение, ставить горчичники на конечности, потом мушку на затылок, лед па голову и внутрь отвар алтейного корня с лавровишневой водой. Обращение их было неумолимое; они распоряжались как с сумасшедшим, кричали перед ним, как перед трупом. Клименков приставал к нему, мял, ворчал, поливал на голову какой-то едкий спирт, и, когда больной от этого стонал, доктор спрашивал, продолжая поливать: «Что болит, Николай Васильевич? А? Говорите же!» Но тот стонал и не отвечал. <..,> Все это, вероятно, помогло ему поскорее умереть».

А.Т. Тарасенков

Кажется, все гоголевские фантазии, все «ночи» и «страшные мести» блекнут перед этой черной мессой, которую я сокращал, как мог, выкидывая из приведенного куска наболее душераздирающие подробности. Самый верный диагноз сделал, по-видимому, психиатр Баженов, правда, через много лет после смерти Николая Васильевича.

«Печально сознаться в этом, но одною из причин кончины Гоголя приходится считать неумелые и нерациональные медицинские мероприятия... Гоголь был субъектом с прирожденною невропатическою конституцией. Его жалобы на здоровье в первую половину жизни сводятся к жалобам неврастеника. В течение последних 15-20 лет жизни он страдал тою формою душевной болезни, которая в нашей науке носит название периодического психоза, в форме так называемой периодической меланхолии. По всей вероятности, его общее питание и силы были надорваны перенесенной им в Италии (едва ли не осенью 1845 г.) малярией. Он скончался в течение приступа периодической меланхолии от истощения и острого малокровия мозга, обусловленного как самою формою болезни - сопровождавшим ее голоданием и связанным с нею быстрым упадком питания и сил, - так и неправильным ослабляющим лечением, в особенности кровопусканием. Следовало делать как раз обратное тому, что с ним делали, - то есть прибегнуть к усиленному, даже насильственному, кормлению и вместо кровопускания, может быть, наоборот, к вливанию в подкожную клетчатку соляного раствора».

Н.И. Баженов

Не знаю, продлили бы гоголевскую жизнь «вливания в подкожную клетчатку», но здесь хотя бы сделана попытка разобраться с медицинской точки зрения в настроениях Николая Васильевича. Есть и второй, как представляется, «точный» диагноз. Высказан он людьми совершенно простыми и в такой форме, будто опять читаешь прозу Гоголя.

«Тут я был свидетелем страшного разговора между двумя служителями, и не знаю, чем бы кончилась эта сцена, если бы меня тут не было. «Если его так оставить, то он не выздоровеет, - говорил один из них, - поверь, что не встанет, умрет, беспременно умрет!» - «Так что ж, по-твоему?..» - отвечал другой. «Да вот возьмем его насильно, стащим с постели, да и поводим по комнате, поверь, что разойдется и жив будет». - «Да как же это можно? Он не хочет... кричать станет». - «Пусть его кричит... после сам благодарить будет, ведь для его же пользы!» - «Оно так, да я боюсь... как же это без его воли-то?» - «Экой ты неразумный! Что нужды, что без его воли, когда оно полезно? Ведь ты рассуди сам, какая у него болезнь-то... никакой нет, просто так... Не ест, не пьет, не спит и все лежит, ну, как тут не умереть? У него все чувства замерли, а вот как мы размотаем его, он очнется... на свет Божий взглянет, и сам жить захочет. Да что долго толковать, бери его с одной стороны, а я вот отсюда, и все хорошо будет!» Мальчик, кажется, начинал колебаться... Я наконец не вытерпел и вмешался в их разговор: «Что вы хотите это делать, как же можно умирающего человека тревожить? Оставьте его в покое!» - сказал я строго. «Да, право, лучше будет, сударь. Ведь у него вся болезнь от этого, что как пласт лежит который уж день без всякого движения. Позвольте... Вы увидите, как мы его раскачаем, и жив будет».
Я насилу уговорил их не делать этого опыта с умирающим Гоголем, но, прекратив их разговор, кажется, нисколько не убедил того, который первый предложил этот новый способ лечения, потому что, выходя, он все еще говорил про себя: «Ну умрет, беспременно умрет... вот увидите, что умрет!»

Л.И. Арнолъди

Перейдем теперь к другому кругу раздвоений этого страшного февраля. Круг этот относится к религиозным настроениям самого Гоголя. Все знают, что отказ Николая Васильевича от пищи вроде бы совпал с Великим постом. Получается, что Гоголь ограничивал себя в еде, как бы следуя предписаниям православной церкви. В этом, в частности, и выразилось его так называемое религиозное настроение и т.д.
Но это заблуждение. На самом деле, все было двусмысленнее, двойственнее - Гоголь начал свою голодовку не в Великий пост, а в Масленицу когда от всех православных требуется, наоборот, насыщения себя перед семинедельным воздержанием. Этот факт дает всему последующему несколько другую окраску, не совсем религиозную, а, наоборот, бунтарскую, несоразмерную с требованиями православной веры.
Друзья указывали Гоголю, что он ведет себя неразумно, даже несколько предосудительно, но тот отвечал что-то невразумительное или вообще молчал. По счастью, церковь наша понимала, с каким запутанным человеческим клубком она имеет дело, - это вылилось в необыкновенную сцену, которую я сейчас приведу и которая лишний раз опровергает мнение о «косности» православных духовных лиц.

«Духовник навещал Гоголя часто, приходской священник являлся к нему ежедневно. При нем нарочно подавали тут же кушать саго, чернослив и проч. Священник начинал первый и убеждал его есть вместе с ним. Неохотно, немного, он употреблял это в пищу ежедневно; потом слушал молитвы, читаемые священником. «Какие молитвы вам читать?» - спрашивал он. «Все хорошо; читайте, читайте!» Друзья старались подействовать на него приветом, сердечным расположением, умственным влиянием; но не было лица, которое могло бы взять над ним верх; не было лекарства, которое бы перевернуло его понятия; а у больного не было желания слушать чьи-либо советы, глотать какие-либо лекарства. Так провел он почти всю первую неделю поста».

А.Т. Тарасенков

Чтобы священник в Великий пост ел перед службой что-то, пусть чернослив... В общем, слухи о консерватизме и несговорчивости нашей церкви сильно преувеличены. Беда только, что и духовное лицо не смогло зарядить Николая Васильевича аппетитом, хоть и старалось. Здесь Гоголь ослушался, не внял, казалось бы, единственной авторитетной для себя инстанции. Так каковы же были его истинные религиозные убеждения? По-видимому, непоследовательные, «свои» в полном смысле этого слова даже перед смертным часом.
Может создаться ощущение, что я несколько сгущаю краски. Но для меня очевидно, что раздвоение его духовных наставников (их было двое - митрополит Филарет и отец Матфей) было порождено именно неким раздвоением по отношению к церкви в душе самого Николая Васильевича.
И учили эти наставники противоположному, в них как >ы воплотились два полюса нашего православия, два по-юса гоголевской души. Про отца Матфея (или Матфея юнстаниновского) написано много, нашими публицистами он иногда представляется главным источником гоголевской кончины. Действительно, это он требовал от Николая Васильевича голодания, требовал самого строгого исполнения христианских правил.

«О. Матфей, как духовный отец Гоголя, взявший на себя обязанность очистить совесть Гоголя и приготовить его к христианской непостыдной кончине, потребовал от Гоголя отречения от Пушкина. «Отрекись от Пушкина, - требовал о. Матфей. - Он был грешник и язычник...» Что заставило о. Матфея потребовать такого отречения? Он говорил, что «я считал необходимым это сделать». Такое требование было на одном из последних свиданий между ними. Гоголю представлялось прошлое и страшило будущее. Только чистое сердце может зреть Бога, потому должно быть устранено все, что заслоняло Бога от верующего сердца. «Но было и еще...» - прибавил о. Матфей. Но что же еще? Это осталось тайной между духовным отцом и духовным сыном. «Врача не обвиняют, когда он по серьезности болезни прописывает больному сильные лекарства». Такими словами закончил о. Матфей разговор о Гоголе».

Протоиерей Ф.И. Образцов

«Но было и еще...» - фраза безусловно загадочная. Мы никогда не узнаем с достоверностью, что она значит. Этот смутный намек духовника Гоголя породил уже в наше время множество спекуляций: в бульварном сознании Гоголь стал некрофилом, гомосексуалистом, онанистом и т. д. Можно просто отмахнуться от этой грязи как от нелепицы. Но я все же хочу сослаться на того же доктора Тарасенкова - незадолго до смерти Гоголя он имел с ним обстоятельную интимную беседу о различных наклонностях Николая Васильевича, пытаясь выяснить причины его «психического заболевания». И оказалось, что все с больным «в порядке». Более того, эта беседа опровергает устоявшееся мнение о том, что Гоголь якобы вообще не имел плотских желаний по отношению к женщинам.
По моим предположениям, «было и еще...» о. Матвея распространяется прежде всего на «гордыню» Гоголя, выразившуюся в гигантомании, в желании переделать мир, даровать ему «новые законы», вообще потрясти, сделавшись пророком... Этот грех в глазах аскета и церковного максималиста, каким был о. Матвей, достаточно серьезен.
Но кроме «византийца» отца Матвея был рядом с Гоголем и другой человек - митрополит Филарет, в котором воплотились другие черты нашего православия, - именно посланник от Филарета и пытался «заразить аппетитом» впавшего в меланхолию Николая Васильевича.

«Граф употребил все, что возможно было для исцеления Гоголя. Призы - для совещания знаменитейших московских докторов, советовался с духовными лицами, знакомыми своими и друзьями Гоголя. Тогда же он рассказал митрополиту Филарету об опасной болезни Гоголя и его упорном посте. Филарет прослезился и с горестью сообщил мысль, что на Гоголя надобно было действовать иначе; следовало убеждать его, что его спасение не в посте, а в послушании. После этого он ежедневно призывал к себе окружающих больного священников, расспрашивал их о ходе болезни и о явлениях, случающихся в ней, и о поступках больного и препоручал им сказать ему от себя (он сам был болен в это время), что он его просит непрекословно исполнять назначения врачебные во всей полноте».

А.Т. Тарасенков

Тот факт, что Николай Васильевич не последовал совету митрополита, лишний раз говорит нам о своеобразных бунтарских чертах так называемого гоголевского поста, за которым начинает смутно угадываться другой религиозный бунтарь - Лев Толстой. Позднее я поясню эту мысль, а сейчас следует нам перейти к еще одному кругу раздвоений этих последних дней.
Раздвоения эти страшны тем, что они уже «прямые», то есть начинают появляться двойники самого Николая Васильевича.
Всем известно, что в последние годы жизни Гоголя в дом Толстого на Никитской, где писатель жил, приезжают многие - начинающие и зрелые литераторы, дворяне, мещане, купцы, артисты, вдовы... Паломников интересует не только то, над чем Гоголь работает, но и его взгляды на жизнь, его советы, указания и распоряжения. Рубище пророка, которое примерил на себя Николай Васильевич в «Выбранных местах», все-таки прилипло к нему, несмотря на неудачу в общественном мнении нравоучительной книги.
Но параллельно с Гоголем оказывается недалеко, в больнице, некий помешанный мещанин Иван Яковлевич Корейша, говорящий всякого рода чудные вещи. К нему, как и к Гоголю, ходят паломники, записывают на бумажке каждое его невразумительное слово, потом хранят эти бумажки всю жизнь... Удивительно, но перед смертью к нему собирается ехать сам Николай Васильевич. И вот-вот произойдет встреча двух пророков, один из которых - в сумасшедшем доме, другой - в Великом посте из-за «умственного расстройства».

«В один из последующих дней он поехал на извозчике в Преображенскую больницу, подъехал к воротам, слез с санок, долго ходил взад и вперед у ворот, потом отошел от них, долгое время оставался в поле, на ветру, в снегу, стоя на одном месте, и наконец, не входя во двор, опять сел в сани и велел ехать домой. В Преображенской больнице находился один больной (Иван Яковлевич Корейша), признанный за помешанного; его весьма многие навещали, приносили ему подарки, испрашивали советов в трудных обстоятельствах Жизни, берегли его письменные замечания и проч. Некоторые радовались, если он входил с ними в разговор; другие стыдились признаться, что у него были... Зачем ездил Гоголь в Преображенскую больницу - Бог весть. Вероятно, были с ним и другие приключения, которые остались неизвестными, как и вообще многое сокрыто из его ЖИЗНИ. <...>»

А.Т. Тарасенков

В этом же круге физических раздвоений есть еще одно, кажется, последнее - Гоголь видит сам себя со стороны. К этому уже добавить нечего. Невидимый драматург, завершая описание этой путаной жизни, подготавливает самый страшный аттракцион.

«<...> Ночью с пятницы на субботу (8-9 февраля) он, изнеможенный, уснул на диване, без постели, и с ним произошло что-то необыкновенное, загадочное: проснувшись вдруг, послал он за приходским священником, объяснил ему, что он недоволен недавним причащением, а просил тотчас же опять причастить и соборовать его, потому что он видел себя мертвым, слышал какие-то голоса и теперь почитает себя уже умирающим. Священник, видя его на ногах и не заметив в нем ничего опасного, уговорил его оставить это до другого времени. <...>»

А.Т. Тарасенков

И в кульминации всей его жизни - сжигании 2-го тома «Мертвых душ» - мы видим то же - Гоголь и хочет, и не хочет этого делать, приписав в конце концов уничтожение -«темному духу». Что это? В твердой ли он памяти, в ясном уме?.. Конечно, сжигание любимого детища, с которым и связывались, в основном, мечты о «великом поприще», -венец двоящихся линий гоголевских поступков и помыслов, их разрешение, перерубание гордиева узла следствий тяжелым топором самоуничтожения... да простит мне читатель эту риторику, может быть, не совсем подходящую к трагическому моменту.

«Ночью во вторник (с 11 на 12 февраля) он долго молился один в своей комнате. В три часа призвал своего мальчика и спросил, тепло ли в другой половине его покоев. «Свежо», - ответил тот. «Дай мне плащ, пойдем мне нужно распорядиться». И он пошел со свечой в руках, крестясь во всякой комнате, через которую проходил. Пришед, велел открыть трубу, как можно шире, чтоб никого не разбудить, и потом подать из шкафа портфель. Когда портфель был принесен, он вынул оттуда связку тетрадей, перевязанных тесемкой, положил ее в печь и зажег свечой из своих рук. Мальчик, догадавшись, упал перед ним на колени и сказал: «Барин! что это вы? Перестаньте!» - «Не твое дело, - ответил он. -Молись!» Мальчик начал плакать и просить его. Между тем огонь погасал после того, как обгорели утлы у тетрадей. Он заметил это, вынул связку из печки, развязал тесемку и уложил листы так, чтобы легче было приняться огню, зажег опять и сел на стуле, перед огнем, ожидая, пока все сгорит и истлеет. Тогда он, перекрестясь, воротился в прежнюю свою комнату, поцеловал мальчика, лег на диван и заплакал».

М.Л. Погодин

«Долго огонь не мог пробраться сквозь толстые слои бумаги, но наконец вспыхнул, и все погибло. Рассказывают, что Гоголь долго сидел неподвижно и наконец проговорил: «Негарно мы зробили, негарно, недоброе дило». Это было сказано мальчику бывшему его камердинером».

Графиня Е.В. Сальяс - А.Л. Максимовичу

«Когда почти все сгорело, он долго сидел задумавшись, потом заплакал, велел позвать графа, показал ему догорающие углы бумаг и с горестью сказал: «Вот что я сделал! Хотел было сжечь некоторые вещи, давно на то приготовленные, а сжег все! Как лукавый силен - вот он к чему меня подвинул! А я было там много дельного уяснил и изложил. Это был венец моей работы; из него могли бы все понять и то, что неясно у меня было в прежних сочинениях...
А я думал разослать друзьям на память по тетрадке; пусть бы делали, что хотели. Теперь все пропало». Граф, желая отстранить от него мрачную мысль о смерти, с равнодушным видом сказал: «Это хороший признак, - прежде вы сжигали все, а потом выходило еще лучше; значит, и теперь это не перед смертью».
Гоголь при этих словах стал как бы оживляться; граф продолжал: «Ведь вы можете все припомнить?» - «Да, - отвечал Гоголь, положив руку на лоб, - могу, могу; у меня все это в голове». После этого он, по-видимому, сделался покойнее, перестал плакать».

А.Т. Тарасенков

Все три приведенных куска начинаются с одного и того же - непреклонного желания Николая Васильевича уничтожить рукописи, и кончаются одним и тем же - глубоким раскаянием в содеянном... О причинах этого сожжения написано много. Так или иначе, но все сходятся на двух версиях - боязни Гоголя того, что 2-й том «Мертвых душ» будет иметь меньший успех у публики, чем 1-й, и, конечно же, болезненное состояние Николая Васильевича.
Не смея опровергать эти версии, мы все же взглянем на точку кульминации его жизни со своей колокольни -трагическое уничтожение многолетнего труда является итогом постоянных раздвоений Николая Васильевича, под знаком которых протекало его существование и как художника, и как человека. Перечислять эти раздвоения еще раз не представляется целесообразным. Именно поэтому кульминация сама двоится - Гоголь и хочет, и не хочет уничтожения «Мертвых душ», не слушает мальчика, сам помогает огню завладеть каждой страницей рукописи, а когда становится поздно, начинает скорбеть, мучиться, более того, объявляет все уничтожение происком лукавого... И это уже серьезно, потому что лукавого упоминают религиозные уста.
С другой стороны, сожжение рукописей - это и попытка перевязать по новой основную линию своей жизни, избавив ее «от раздвоений». Но беда в том, что перевязывание у Гоголя происходит в то время, когда уже грянула «лавина следствий» подобная горному обвалу, все сметая со своего пути. А в печке сжигал он вместе с рукописями прежде всего свою гордыню, маску пророка, которую примерял большую часть жизни. В огне, библейском и очищающем, уничтожалась еще одна «связка» -литературы и великого поприща. Но было поздно, слишком поздно... С человеческой точки зрения это напоминало самоубийство при том обстоятельстве, что Гоголь не был уверен в его желательности, как и во всем другом. Перед смертью он скажет: «Если Богу будет угодно, то выживу».
Через полвека почти то же самое сделает Лев Толстой в своем Уходе, явившимся яростной и запоздалой попыткой перевязывания узлов и изменения воздаяния.
Попытки эти были, вроде бы, неудачны. Но вместе с тем ни у кого из нас нет весов, чтобы «взвесить» полное их значение и для душ людей, на них решившихся, и для судеб русской культуры в целом. Мы лишь судим с точки зрения причинно-следственных связей, укладывающихся в земной «хронометраж» конкретной человеческой жизни....

Удивительно, но после смерти Николая Васильевича связи «не замолчали», а продолжали работать, нагнетая двойственности, порождая слухи и темное любопытство. После него, как после перелетной птицы, не осталось ничего - ни насиженного гнезда, ни имущества, ни денег, ни побимого детища, над которым он работал последние десять лет. Однако его похороны не сделались похожими на похороны святого, они превратились в Бедлам, как будто хоронили рок-звезду наших дней. Может быть, подспудную роль здесь сыграл момент самоумерщвления, совершенно ясный современникам. Романтическая «ненормальная» смерть включила у толпы механизмы поклонения и обожания, которые теперешнему потустороннему -Николаю Васильевичу были, конечно, совершенно не нужны.

«Стечение народа в продолжение двух дней было невероятное. Рихтер (художник), который живет возле университета, писал мне, что два дня не было проезда по Никитской улице. Он лежал в сюртуке - верно, по собственной воле - с лавровым венком на голове, который при закрытии гроба был снят и принес весьма много денег от продажи листьев сего венка. Каждый желал обогатить себя сим памятником».

Дата добавления: 2015-06-30