Корабль-призрак 5 страница

– Как я вижу, Филипп, комната эта отперта! Я слышал о том, что произошло, и мне надо поговорить с тобой, а потому я попросил бы эту девушку оставить нас на время одних.

Амина тотчас же вышла, и патер, сев на кушетку, пригласил Филиппа сесть подле себя.

Разговор их продолжался долго: прежде всего духовный отец стал расспрашивать Филиппа» об его тайне, но не мог добиться от него тех сведений, какие он желал; молодой человек сообщил ему приблизительно столько же, как и Амине, но не больше. Он также объявил о своем намерении отправиться в плавание, и что в случае, если бы он не возвратился, все свое имущество Г он завещает доктору и его дочери. Тогда патер стал расспрашивать Филиппа о мингере Путсе; осведомился, не известно ли ему, какую веру исповедует старый доктор, так как его никто никогда не видал ни в одной церкви, а слухи ходили о том, что он не только еретик, но даже и не христианин. На это Филипп, как всегда, отвечал с полной откровенностью, но при этом прибавил, что дочь жаждет просветиться учением христианской веры, и просил святого отца принять на себя эту задачу, к которой он, Филипп, недостаточно подготовлен. На это патер Сейсен, угадавший отношения молодого человека к этой девушке, охотно согласился.

Пробеседовав около двух часов, они были прерваны вернувшимся Путсом, который, как пуля, вылетел из комнаты при виде патера Сейсена. Тогда Филипп призвал Амину и просил ее, как одолжения, чтобы она принимала в его отсутствии патера Сейсена, после чего добрый старик благословил их обоих и ушел.

– Надеюсь, вы не дали ему денег, мингер Филипп? – сказал Путс, когда старый патер ушел.

– Нет, я не дал ему ничего, – отвечал Филипп, – но очень сожалею, что не подумал об этом!

– Нет, что вы! Вы прекрасно сделали, что ничего не дали ему; ведь деньги гораздо лучше, чем то, что он может дать вам; только пусть он больше не приходит сюда!

– Почему же нет, отец? – возразила Амина. – Если мингер Филипп того желает: ведь это его дом?..

– Ну, конечно, если мингер Филипп этого желает; но ведь он уезжает!

– Ну, если даже он и уезжает, почему же патеру не ходить сюда? Он будет приходить ко мне!

– К тебе, дитя мое? Зачем? Что ему нужно от тебя? Если он станет ходить сюда, то я предупреждаю, что не дам ему ни гроша, и тогда он наверное скоро прекратит свои посещения.

Филипп только усмехнулся на такое предположение, но не стал ничего возражать.

После того юноше не случилось поговорить с Аминой, да ему, в сущности, ничего более и не оставалось сказать ей. Час спустя он простился с ней в присутствии ее отца, который не отходил от них ни на минуту, надеясь получить от Филиппа какие-нибудь сведения относительно его денег, которые тот оставлял здесь.

Два дня спустя Филипп прибыл в Амстердам и, наведя нужные справки, убедился, что не предвиделось никакого отплытия судна в дальнее плавание и именно в Ост-Индию ранее, как через несколько месяцев. Голландская Ост-Индская компания давно образовалась и положила конец всем частным торговым предприятиям этого рода. А суда компании отправлялись только во время года, считавшееся наиболее удобным, чтобы обогнуть мыс Бурь, как тогда еще назывался мыс Доброй Надежды. Одним из судов, отправлявшихся с флотилией, предназначенной к отплытию в ближайшую очередь, было судно «Тер-Шиллинг», трехмачтовый корабль, который в настоящий момент стоял разоруженный и без оснастки.

Филипп разыскал капитана этого судна и сообщил ему о своем желании отправиться с ним в дальнее плавание, чтобы ознакомиться с профессией моряка и изучить под его руководством морское дело. Капитану понравилась наружность юноши, а так как последний соглашался не только не получать никакого вознаграждения за все время плавания, но даже предлагал платить за себя известную сумму за обучение, то ему была обещана койка младшего помощника в офицерской каюте и содержание на офицерском положении. Порешив на этом, ему было сказано, что его уведомят заблаговременно о времени отправления судна, а до того времени он может отложить все заботы и попечения.

Сделав все, что можно для исполнения данного им клятвенного обещания, Филипп решил вернуться к себе домой и снова очутился в отрадном для него обществе Амины.

Мы обойдем здесь молчанием два месяца, в течение которых мингер Путс продолжал работать на своем поприще и редко бывал дома, благодаря чему молодые люди по целым часам оставались наедине. Любовь Филиппа к молодой девушке ни в чем не уступала ее любви к нему; это было даже нечто больше, чем просто любовь, – это было чувство какого-то благоговейного обожания с обеих сторон, усиливающегося с каждым днем. По временам чело Филиппа омрачалось тяжелыми думами о грозившей ему судьбе, но улыбка Амины разгоняла мрачные думы; ему стоило взглянуть на нее, чтобы все остальное было забыто. Амина не скрывала своего чувства; она высказывала его в каждом слове, взгляде и движении. И когда Филипп брал ее руку, или обнимал ее стан, или даже целовал ее коралловые губки, Амина не протестовала; она была слишком благородная и доверчивая девушка; сознавая, что все ее счастье заключается в его любви, она старалась брать от этой любви все, что могла.

Так прошли два месяца, и однажды, когда патер Сейсен, который вообще часто посещал их и уделял Амине особое внимание, застал молодых людей в объятиях друг друга, старик неодобрительно покачал головой.

– Дети мои, я давно уже наблюдаю за вами, и то, что я вижу, нехорошо! – проговорил он. – Если ты, Филипп, помышляешь о женитьбе, как я полагаю, все же такая игра опасна. Лучше позвольте мне соединить вас перед лицом Бога!

Филипп вздрогнул при этих словах священника

– Не может быть, чтобы я ошибся в тебе! – продолжал его духовный отец несколько строгим тоном.

– Нет, нет, отец мой! Но я попрошу вас оставить нас сейчас, а завтра, когда вы придете, все уже будет решено. Но прежде, чем я скажу вам что-либо, я должен поговорить с Аминой.

Патер вышел из комнаты, и молодые люди остались одни. Амина то бледнела, то краснела, и сердце ее усиленно билось, чувствуя, что все се счастье поставлено на карту.

– В сущности, патер прав, Амина, – сказал Филипп, садясь подле нее, – так не может продолжаться! Я хотел бы навсегда оставаться подле тебя, но судьба судила иначе! Ты знаешь, Амина, что я люблю даже ту землю, к которой прикасается твоя нога, но я не смею просить, чтобы ты соединила свою судьбу с моей, чтобы ты заведомо шла на горе и несчастье!

– Соединить свою судьбу с твоей не значит идти на горе и несчастие, Филипп! – возразила Амина едва слышно, сконфуженно опустив глаза в пол.

– Это было слишком себялюбиво с моей стороны, Амина! – продолжал юноша.

– Послушай, Филипп! Я буду говорить прямо, как чувствую: ты говоришь, что любишь меня! Я не знаю, какова мужская любовь, но знаю, как люблю я! Я чувствую всем моим существом, что если ты теперь откажешься от меня, то это будет жестоко и себялюбиво; жестоко потому, что я бы этого не пережила! Ты говоришь, что тебе нужно уехать отсюда, что такова твоя судьба, что этого требует от тебя твоя роковая тайна! Пусть так! Но отчего и я не могу поехать с тобой?

– Поехать со мной? На гибель и смерть? Нет, Амина!

– Хотя бы и на гибель и смерть! Что из того? Ведь смерть не что иное, как освобождение; я не боюсь смерти, Филипп! Я боюсь только одного – потерять тебя. Кроме того, разве твоя жизнь не в руках Всевышнего? Почему же ты с такой уверенностью говоришь о смерти? Ты мне давал понять, что ты предназначен судьбой для выполнения какой-то трудной, таинственной миссии. А если так, то судьба должна сохранить тебя, уберечь от смерти до того момента, когда твоя задача будет исполнена, и цель, для которой ты предназначен быть орудием, не будет достигнута. Я хотела бы знать твою тайну, Филипп, не потому, что во мне говорит любопытство, а потому что женский ум часто бывает находчив и проницателен и может быть тебе полезен. А если даже и не так, то разве не отрадно, не приятно и не утешительно делить свое горе, заботы и тревоги, равно как и радость, с существом, которое ты любишь, как говоришь, больше всего на свете?!

– Амина, дорогая моя Амина, неужели ты не видишь, что именно любовь моя к тебе, моя горячая любовь заставляет меня колебаться? Видит Бог, как был бы я счастлив, если бы соединился с тобой теперь же! Но я, право, не знаю, что мне делать и что сказать тебе. Я не мог бы утаить от тебя моей тайны, если бы ты была моей женой, но, с другой стороны, не могу жениться на тебе прежде, чем ты не узнаешь этой тайны. Так пусть же я поставлю все на карту и пусть теперь же решится моя судьба! Ты узнаешь все и увидишь, какое я обреченное на несчастье существо помимо всякой вины с моей стороны, и тогда сама решишь, чему быть. Помни только, что клятва моя была услышана небом, и ничто не должно принудить меня изменить ей! Не забывай этого и выслушай мою исповедь, и тогда, если после всего, что ты узнаешь, ты еще захочешь стать женой человека, у которого нет никаких светлых надежд в жизни, и судьба которого так жестока и так печальна, тогда пусть будет так, как ты того желаешь! Пусть выпадет на мою долю хоть короткое, но все же громадное счастье, которого я еще ничем не заслужил.

– Ну, скорее говори мне все! – воскликнула Амина, сгорая нетерпением.

Тогда Филипп рассказал ей подробно все то, что уже известно нашим читателям. Амина молча и сосредоточенно слушала его; ни малейшего изменения не было заметно на ее лице во все время исповеди Филиппа; в заключение юноша повторил при ней свою клятву и затем сказал: ну, теперь ты все знаешь!

– Страшная это история, Филипп! – задумчиво произнесла Амина. – Я выслушала тебя; теперь ты выслушай меня, но прежде дай мне эту реликвию, я хочу иметь ее перед глазами; мне хочется взглянуть на нее, чтобы убедиться, возможно ли, чтобы эта маленькая вещица обладала такою силой? Странно, ты мне прости, Филипп, мои сомнения, ты знаешь, я еще не вполне утвердилась в новой вере, в которой ты и добрый патер наставляли меня. Я, конечно, не говорю, что этого не может быть, но все же мне еще позволительно сомневаться. Но допустим, что все это правда! Тогда даже помимо данной тобой клятвы это был бы твой долг помочь твоему отцу; и ты не думай так низко о мне, будто я способна отклонить тебя от того, что хорошо и справедливо, от того, чего требует от тебя твой сыновний долг. Нет, Филипп, я первая говорю тебе: ищи своего отца и, если можешь, если это тебе дано, облегчи его участь. Я знаю, что это не сразу удастся тебе, но уверена, что если ты избран для этой цели, то и в беде, и в нужде, и в опасности судьба пощадит тебя и сохранит до тех пор, пока ты не исполнишь своего предназначения. И ты будешь возвращаться не раз и каждый раз будешь находить утешение и поддержку, и ласку, и любовь твоей жены Амины, а когда Богу будет угодно призвать тебя к себе, то память о тебе, если жена твоя переживет тебя, будет ей так же дорога и священна, как ты сам. Филипп, ты предоставил мне решить, так вот я говорю тебе: возьми меня, я – твоя!

И она протянула к нему обе руки, а Филипп прижал ее к своей груди и в тот же вечер просил у старика доктора руки его дочери. Мингер Путс, как только Филипп раскрыл перед ним свой железный ларец, тотчас же дал свое согласие на этот брак. Патер Сейсен зашел на другой день и получил желанный ответ, а спустя три дня колокола его маленькой приходной церкви весело звонили, оповещая о бракосочетании Амины Путс с Филиппом Вандердеккеном.

ГЛАВА VII

Лишь совсем поздней осенью Филипп Вандердеккен был пробужден от своего блаженного сна наяву извещением капитана того судна, на котором он намеревался отплыть. Странно сказать, но с самого первого дня его свадьбы с Аминой Филипп ни разу не возвращался к тяжелым мыслям о предстоящей ему судьбе; иногда являлось мимолетное напоминание о будущем, но он тотчас же отгонял его и забывал о нем. Хотя время летело быстро, и проходили дни за днями и месяцы за месяцами, но Филипп забывал о своей клятве в объятиях своей красавицы-жены, а та избегала всякого напоминания о том, что могло омрачить хоть на мгновение ее возлюбленного супруга.

В одно прекрасное октябрьское утро кто-то постучал молотком в дверь домика Филиппа Вандердеккена. Так как это означало приход кого-нибудь из посторонних, Амина поспешила выйти на стук.

– Я желал бы говорить с мистером Филиппом Вандердеккеном! – проговорил незнакомец таинственным шепотом.

Это был маленький тощий человечек в одежде голландского матроса того времени.

Черты его лица были мелки и остры, а самое лицо мертвенно бледно, губы бесцветны; волосы наполовину рыжие, наполовину седые. Бороды у него почти не было, и по виду трудно было определить его возраст. Это мог быть и преждевременно стареющий болезненный молодой человек, одряхлевший и опустившийся, и старик, крепкий и бодрый, но тощий до последней степени. Но самою выдающеюся особенностью этого человека, которая сразу привлекла внимание Амины, был глаз этого человека; у него был всего только один глаз; правое веко было опущено и совершенно закрыто, а самый глаз, очевидно, вытек; но зато левый, единственный уцелевший глаз был до того велик, что пропорционально его лицу и самой голове его казался громадным, чрезвычайно выпуклым, светлым и водянистым, и смотреть на этот глаз было как-то особенно неприятно, тем более что глаз этот не был оттенен ресницами ни на нижнем, ни на верхнем веке. И так поразителен, так необычаен был этот глаз, что, когда вы смотрели на этого человека, вы не видели ничего, кроме этого глаза. Можно было сказать, что это не «человек с одним глазом», а скорее «один глаз с человеком». Все его тщедушное тело представлялось как бы башней для маяка, – для его громадного глаза. Между тем, если присмотреться повнимательнее, вы заметили бы, что этот человек, хотя и тщедушный и миниатюрный, был, в сущности, хорошо и красиво сложен, что его руки не походили на руки простых матросов ни по форме, ни по цвету кожи, что его черты, хотя и мелкие и заостренные, были правильны, и что во всей манере этого маленького человечка было что-то надменное, какое-то сознание собственного превосходства, что-то неуловимое, внушающее чувство, похожее на суеверный страх.

С минуту темные глаза Амины остановились на этом страшном посетителе, причем она ощутила лихорадочную дрожь, и самое сердце ее как будто вдруг охолодело, но, несмотря на это, она попросила его войти в дом.

Филиппа появление этого человека крайне удивило, тем более, что последний, как только вошел в комнату, не сказав ни слова, сел на диван подле Филиппа на то место, которое только что занимала Амина. Филиппу почему-то показалось зловещим, что этот человек занял место Амины. Все минувшее мгновенно пронеслось в его памяти, и он болезненно почувствовал, что это был призыв от блаженной счастливой жизни, полной тихой радости к жизни новой, бурной, тревожной, полной опасностей. Одно обстоятельство как-то сразу поразило Филиппа – это когда этот человек сел подле него, то какой-то могильный холод пробежал по всему его телу. Филипп побледнел, но не произнес ни слова. С минуту длилось молчание. Одноглазый посетитель осматривал все, и напоследок его взгляд перешел с буфета на Амину, стоявшую перед ним. Наконец, он прервал молчание звуком, напоминавшим гоготание, перешедшее в вопрос.

– Филипп Вандердеккен… Хо!.. Хо!.. Филипп Вандердеккен, вы не знаете меня?

– Нет, не знаю! – ответил Филипп сердитым, недовольным тоном.

Надо заметить, что голос маленького человека звучал чрезвычайно странно, он походил на подавленный крик, звуки которого продолжали звенеть у вас в ушах еще долго после того, как он перестал говорить.

– Я – Шрифтен, один из рулевых «Тер-Шиллинга», – продолжал посетитель, – и явился сюда, хи! хи!.. – и при этом он посмотрел на Амину, – чтобы вырвать вас из объятий любви! – затем, взглянув на буфет, добавил: – и от роскоши и удобств домашнего очага и разлучить вас вот с этим! – и он несколько раз топнул ногой о пол, для чего поднялся с дивана. – С terra firma, хи! хи! И, быть может, для того, чтобы уложить вас во влажную могилу где-нибудь на дне океана… приятно, как вы полагаете? – добавил он с тем же гоготанием, как и в начале своей речи, устремив на Филиппа многозначительный, испытующий взгляд одинокого глаза.

Первым побуждением Филиппа было схватить этого посетителя за шиворот и вышвырнуть за дверь, но Амина, читавшая его мысли, смерила незванного гостя взглядом, полным спокойного презрения, и сказала:

– Никто из нас от судьбы своей не уйдет, любезный друг! И на суше, как на море, смерть берет свои жертвы, и я знаю, что если бы смерть заглянула в глаза Филиппу Вандердеккену, лицо его не побледнело бы так, как теперь у вас!

– В самом деле! – воскликнул Шрифтен, очевидно, пораженный и раздосадованный этой спокойной решимостью столь юной и прекрасной женщины, и переведя свой взгляд на серебряную статуэтку Мадонны на камине, он спросил: – Вы, как вижу, католик… хи! хи!..

– Я – католик, – сказал Филипп, – а какое вам дело до этого? Когда отправляется судно, вы мне еще не сказали!

– Через недельку, хи!.. хи!.. Всего только одна неделька остается для приготовлений и сборов. Всего только семь деньков, и затем придется расстаться со всем этим… Недолгий срок, хи!.. хи!..

– Более чем достаточный! – сказал Филипп, вставая с дивана. – Можете передать капитану, что я вовремя буду на месте. Пойдем, Амина, нам нельзя терять времени!

– Действительно, – отозвалась Амина, – и первым нашим делом должно быть исполнение того, чего требует от нас долг гостеприимства: позвольте предложить вам, мингер, подкрепиться чем-нибудь с дороги! – добавила она, обращаясь к посетителю.

Не отвечая на любезное предложение молодой женщины, Шрифтен повторил: «Ровно через неделю, не забудьте!». И, повернувшись на каблуках, вышел из комнаты и вскоре совершенно скрылся из виду.

Амина, обессилев, упала на диван. Слишком грубо и неожиданно прервал этот человек нить ее кратковременного счастья; слишком жестоко и бессердечно поступил с ее любящим сердцем этот незнакомец. В словах и манере этого человека была явно преднамеренная злоба и жестокость, причем он старался все время дать понять и почувствовать, как будто он больше знает, чем другие люди, и это смущало и пугало и Филиппа и ее самое. Амина не плакала, но она закрыла лицо руками и размышляла, тогда как Филипп нетвердыми шагами ходил взад и вперед по комнате. Снова с невероятной ясностью и яркостью впечатления ожила перед ним почти забытая сцена: опять ему казалось, что он входит в полутемную комнату, что начатая вышивка лежит на полу, и опять он содрогнулся, как тогда, когда увидел лежавшее на полу письмо.

Оба они пробудились от чудного, блаженного сна любви и счастия и с ужасом взирали на грозное будущее, встававшее перед ними, точно призрак. Но нескольких минут было достаточно, чтобы Филипп успел вернуть себе свое обычное самообладание. Он сел подле Амины и заключил ее в свои объятия. Некоторое время они молчали: оба слишком хорошо знали мысли друг друга и теперь призывали на помощь все свое мужество и старались примирить себя с мыслью, что теперь им предстоит расстаться на время, а быть может и навсегда в этой жизни.

Амина заговорила первая.

– Право, Филипп, этот человек был не простой смертный, как все! Разве ты не чувствовал холод смерти, когда он сидел подле тебя? Я это почувствовала, когда он вошел!

Филипп, который думал о том же, не желая встревожить жену, ответил уклончиво:

– Нет, Амина, это тебе показалось; это объясняется неожиданностью его прихода и его странным поведением! Я вижу в нем просто человека, который вследствие своего необычайного уродства сделался человеконенавистником и завистником; лишенный семейных радостей, любви и ласки любимой женщины, он невольно чувствует злобу при виде другого человека, которому судьбой дано в удел так много счастья, и потому-то он испытывал особенное злобное наслаждение сообщить нам известие, которое как он отлично сознавал, должно было положить конец нашему блаженству.

– Да, в сущности, если бы даже мое предположение было верно, что из того? – заметила Амина. – Ничего не может ухудшить твоего положения. Теперь, когда я стала твоей женой, Филипп, я чувствую в себе меньше мужества, чем раньше, вероятно потому, что тогда я не знала, что теряю в тебе. Но не бойся, я на все готова и горжусь тем, что человек, предназначенный для такой трудной задачи, – мой муж! Не может быть, чтобы ты ошибся, Филипп! – добавила она.

– Нет, дорогая, я не ошибся ни в чем, ни в моем призвании, ни в моей решимости, ни в выборе жены! – сказал он, целуя Амину. – Такова воля неба!

– Да будет воля Его! – сказала Амина, вставая. – Первая минута горя прошла, и я чувствую теперь в себе достаточно силы и мужества; твоя Амина знает и помнит свой долг! Всего только одна неделя! – прибавила она после некоторого молчания.

– Я желал бы, чтоб это был всего только один день, – возразил Филипп. – Этого было бы вполне достаточно. Он пришел слишком рано, этот одноглазый урод!

– Нет, нет, Филипп, я ему благодарна за эту неделю! Право, это немного времени, чтобы оторваться от счастья! Я согласна, что если бы я стала докучать тебе моими слезами, жалобами и просьбами остаться, как это делают в подобных случаях другие жены, то и одного дня таких терзаний было бы достаточно. Но я снаряжу тебя в путь, как древнего рыцаря на опасный подвиг; я сама опояшу тебя мечом, сама дам тебе в руки щит и отпущу тебя с надеждой на отрадное возвращение! Но за эту неделю я хочу упиться своими ласками, запечатлеть в сердце твой дорогой образ, твой милый взгляд и звук твоего голоса; хочу запомнить и удержать в своей памяти каждое твое слово, чтобы потом в твоем отсутствие жить этими воспоминаниями! Нет, нет, Филипп, я благодарю Бога за эту неделю!

– Теперь и я благодарю его, Амина! Кроме того, ведь мы знали, что это время должно было прийти!

Амина вздохнула. В этот момент разговор их был прерван вернувшимся мингером Путсом, который до того был поражен переменой в лице Амины, что при взгляде на нее невольно воскликнул:

– Боже правый! Да что же здесь случилось?

– Ничего, кроме того, что мы давно ожидали! – отвечал Филипп. – Я должен уехать: судно отправляется ровно через неделю!

– Аа, через неделю! – повторил старик диким тоном, в котором проглядывала ясно скрытая радость, но затем он поспешил придать своему лицу выражение печали и добавил: – Это, конечно, очень печальная новость!

Молодые люди ничего не ответили и вышли вместе из комнаты.

Мы не станем останавливаться на этой неделе, ушедшей на приготовления к отъезду, на борьбу молодой женщины со своим чувством и колебания Филиппа между чувством и долгом. Для обоих эта неделя длилась бесконечно долго, и хотя им казалось, что время несется слишком быстро, но оба почувствовали как бы облегчение, когда настало утро, когда им надо было расстаться: мучительно сдерживаемые чувства неудержимо просились наружу, состояние обоих было нестерпимо напряженное, и они не в силах были долее выносить его. Ожидание разлуки было мучительнее самой разлуки!

– Знаешь что, Филипп, – сказала Амина, сидя подле него и держа его руки в своих, – мне будет не так тяжело, когда тебя не будет! Мое сердце постоянно твердит мне, что ты вернешься! Конечно, оно может ошибаться; может, ты и вернешься, но не живым! Я буду ждать тебя в этой самой комнате, на этом диване. Если ты не вернешься сюда живым, то обещай мне, что вернешься ко мне после смерти. Я не испугаюсь ни бури, ни распахнувшегося окна, нет, нет! Я буду звать даже твой призрак; я встречу его, как тебя, возлюбленный мой! Дай мне тебя увидеть хоть раз, чтобы я знала, что тебя нет уже в живых, и я поспешу соединиться с тобой там, в загробной жизни! Обещай мне это, Филипп!

– Обещаю все, чего ты только желаешь, но, Амина, прости меня, я не могу больше оставаться здесь… мои силы начинают мне изменять!

Темные проницательные глаза Амины были устремлены на мужа; она не могла говорить; черты ее лица исказились, и, не выдержав долее, она лишилась чувств Филипп, собиравшийся запечатлить последний прощальный поцелуй на ее устах, увидел, что она потеряла сознание.

– Слава Богу, – прошептал он, – она теперь ничего не чувствует! – и осторожно положил ее на диван поспешно поцеловал ее бледное чело и, позвав к ней отца, находившегося в смежной комнате, схватил свою шляпу и, как помешанный, выбежал из комнаты. Он давно уже скрылся из вида, прежде чем Амина очнулась от своего обморока.

ГЛАВА VIII

Прежде чем последовать за Филиппом Вандердеккеном, необходимо освежить в памяти читателя те факты, которые направили внимание предприимчивых голландцев на Ост-Индию, оказавшуюся для них источником громадных богатств.

Начинаем сначала. Карл V, владевший большей половиной Европы, вздумав удалиться от мира, по причине, лучше всего известной ему самому, разделил свое государство между своими двумя сыновьями – Фердинандом и Филиппом. Фердинанду он отдал Австрию с прилегающими к ней странами, а Филиппу Испанию; но для того, чтобы никому не было обидно, он еще прикинул Филиппу Нидерланды с несколькими миллионами прозябающих на сей земле людишек в придачу. Распорядившись таким образом судьбою своих братьев-людей, к немалому своему успокоению, он сам удалился в монастырь, сохранив для себя небольшой доход, двенадцать человек слуг и одного пони. Два года спустя он умер здесь.

Филипп полагал, как это делали очень немногие до него и после, что он вправе распоряжаться своим добром, как ему заблагорассудится. На этом основании он отнял у голландцев большинство их вольностей, дав взамен святую инквизицию. Но голландцы не остались довольны этим и возроптали, а Филипп, чтобы положить конец их недовольству, в назидание остальным сжег несколько десятков или сотен из них на костре. Тут уж голландцы, питавшие несравненно большую склонность к воде, чем к огню, еще больше запротестовали; католическая религия казалась им чересчур пламенной для их темперамента, – и среди них развилось еретичество. Чтобы пресечь это зло, прислан был герцог Альба с целой армией, которому поручено было доказать голландцам, что инквизиция – наилучшее из всех учреждений, и что несравненно выгоднее и приятнее человеку поджариваться в продолжение одного какого-нибудь часа на костре в этой жизни. И вот это маленькое различие мнений послужило причиной для войны, длившейся около восьми лет. Избавив несколько сот тысяч голландцев от труда умирать в своих постелях, предварительно израсходовавшись на врачей и лекарства, эта война, наконец, окончилась тем, что семь соединенных голландских штатов были объявлены независимыми.

Теперь нам приходится опять возвращаться назад.

В течение ста лет после того, как Васко да Гама открыл путь вокруг мыса Доброй Надежды, португальцы не испытывали никакого вмешательства со стороны других наций в их колониальные дела. Но, по прошествии этого времени, предприимчивый дух англичан пробудился, и они возымели желание также попытать свое счастие на Далеком Востоке. Однако португальцы признавали за собой исключительно право прохода в Индию вокруг мыса Доброй Надежды и отстаивали это право силой оружия. В течение довольно продолжительного времени ни одна частная компания не осмеливалась противиться им, а торговля в ту пору не представлялась еще столь заманчивой, чтобы какое-нибудь из правительств решилось начать войну из-за этого вопроса. На этом основании английские авантюристы стали отыскивать северо-западный проход в Индию, на который португальцы не имели бы права посягнуть. Но они тщетно искали такого пути, на изыскание которого была потрачена большая половина XV-гo столетия. В конце концов англичане отказались от своей задачи и решили впредь не считаться с претензиями португальцев.

После двух-трех неудачных экспедиций была снаряжена военная эскадра под командою неустрашимого Дракэ. Этот смелый и искусный мореплаватель достиг того, чего даже не ожидали самые смелые мечтатели. Он возвратился в Англию в мае месяце 1580 года, после почти трехлетнего плавания, привезя с собой громадные богатства и заключив чрезвычайно выгодный договор с королем Молуккских островов.

Вслед за ним с неменьшим успехом совершили плавания в Индию Кавендиш и другие в 1600 году. Английская Ост-Индская компания тем временем впервые получила от правительства свой патент и вела торговлю с переменным счастием в течение пятидесяти лет.

В то время, когда Нидерланды считались вассальными провинциями испанской короны, они всегда забирали в Лиссабон колониальные продукты и затем наделяли ими другие европейские страны; но когда у них вышла ссора с Филиппом, голландцам был закрыт доступ к этой торговле продуктами Индии. И вот, ведя войну за свою независимость, они в то же время снаряжали экспедиции в Индию, и экспедиции эти были удачны, так что в 1602 году отдельные спекуляторы были объединены правительством в одну общую компанию на тех же основаниях и условиях, какие были установлены патентом для Английской Ост-Индской компании.

Таким образом к тому времени, к которому относится наш рассказ, англичане и голландцы уже более пятидесяти лет вели торговлю с Ост-Индией, а португальцы потеряли почти окончательно свое влияние в Ост-Индских водах, благодаря дружбе Ост-Индских властителей с англичанами и голландцами и их явному недоброжелательству к португальцам, проявившим ужасную алчность и жестокость.

В какой мере голландцы были обязаны англичанам за их содействие им в борьбе за независимость, всем известно, но, как видно, чувства признательности голландцев не переходили за пределы мыса Доброй Надежды, потому что по ту сторону этого мыса португальцы, англичане и голландцы дрались и захватывали суда друг у друга безо всякого стеснения и не признавали другого закона, кроме права сильного. Время от времени обращались ко вмешательству метрополий, но вмешательство это вплоть до описываемого нами времени выражалось исключительно только на бумаге, так как было очевидно, что все не правы.

Дата добавления: 2015-07-02