Н. А. Красавский 29 страница

Мы выявили, с одной стороны, синтаксические, а с другой, лексико-семантические валентности номинантов эмоций. Остановимся вначале на синтаксической валентности интересующих нас лексем. Номинанты эмоций, как показывают наблюдения над их употреблением в речи (высказываниях), выступают как в немецком, так и русском языках преимущественно в функции объекта действия, т.е. прямого или косвенного дополнения (die Angst ausstehen, die Trauer spueren, переживать радость, познать тоску, den Zorn gegen j-n. empfinden, vor Angst weinen; обезуметь от радости, заплакать от страха и т.д.) Номинанты эмоций при этом управляемы глаголами в обоих языках, что связано со статусом детерминанты последних в предложении. Синтаксическое отношение предикативности формально всегда выражено в немецком языке, что, как известно, составляет специфику его грамматики и, как правило, оно достаточно чётко эксплицировано также и в русском языке.

Номинанты эмоций нередко выступают в функции субъекта действия. В этом случае они, как правило, имеют метафорическое употребление: а) олицетворение или б) овеществление эмоций), напр., а) «Entsetzen packt mich» [C. Brentano], «Und immer tiefer frass sich das Entsetzen neben meiner Krankheit in mir fest» [H. Boell], «Страх берёт меня за руку и ведёт...» [О. Мандельштам], *«Грусть, которая душит меня…» [К. Чуковский], б) «Panisches Entsetzen flackerte in seinen Augen auf» [P. Evertier], «Только лёгкая грусть, словно дымкой, обволакивала его сердце...» [М. Шолохов] и т.п.

Глаголы, сочетающиеся с номинантами эмоций, обычно либо двухвалентны (packen, laehmen, steigern, treiben, vermindern, erfassen, охватить, терзать, душить, сковать и др.), либо же одновалентны (sich steigern, wachsen, sein, ruhen, abfallen, aufflackern, кончиться, уйти, войти, исчезнуть, поселиться и др.). Сочетания номинантов эмоций с глаголами представляют собой определённые микротексты. В них можно выделить облигаторные актанты – номинанты эмоций и сочетающиеся с ними глагольные лексемы, напр., die Scheu waechst, радость исчезла.

Пользуясь общепринятой в теории речевых актов терминологией Ч. Филмора, можно указать на других пассивных «участников» данных микротекстов – объект, инструмент, средство, место совершения действия и т.п.. Так, транзитивные глаголы как в немецком, так и в русском языке требуют не только называния субъекта, продуцента действия, но и объекта, на которого оно направлено. В этом случает объект как «участник» ситуации имеет также статус облигаторного актанта. Облигаторными актантами в глагольных сочетаниях номинантов эмоций, таким образом, выступают субъект действия (номинант эмоции) и объект, на который направлено само действие: der Schrecken ergriff Paul; ужас охватил Павла и т.п.

Наряду с облигаторными легко обнаруживаются и факультативные актанты; их наличие определяется валентностной ступенчатостью глаголов. В качестве факультативных могут выступать, напр., локальные и темпоральные актанты: «Und in ihren Augen war eine furchtbare Angst» [H. Boell], «И грусть на дне старинной раны зашевилилася, как змей» [Ю. Лермонтов]; «Der Mann hatte staendig Angst» [E.M. Remarque], «Er stand immer in seiner Furcht» [R.M. Rilke], «С тех пор она постоянно испытывала чувство страха» [М. Горький] и т.п.

В отношении синтаксической валентности номинанты эмоций не обязательно грамматически управляемы; они сами могут быть детерминантами в сочетании с другими частями речи, например, с прилагательными и причастиями, выступающими в предложении в атрибутивной функции – toedliche Melancholie, erhabene Wonne, ueberstandene Angst, durchdringende Trauer, большой страх, чистая радость, страшный гнев, зелёная тоска, возрастающее бешенство и т.п.); местоимениями (в частности, притяжательными – meine Trauer, его гнев и т.п.), именами существительными, употребляемыми в генитивной конструкции (die Schrecken der Freude, ужасы любви), а также, как выше отмечалось, в сочетании с глаголами (Die Wut machte ihn blind; ужас сковал его движения и т.п.).

Наиболее распространены в немецком языке следующие синтаксические модели, главными элементами которых являются номинанты эмоций, глаголы и нередко прилагательные:

1. N(E)2, N(E)2+V. (z. B.: «Neid und Zorn fuehlen» [R.M. Rilke]).

2. Sub.1+V.+Pr.+N(E)2+Sub.2 (z.B.: «Die Freundin hatte vor Angst keine Sprache mehr» [L. Tieck]).

3. Sub.2+V.+Pr.+Sub.2+Sub.1+N(E)2 (z.B.: «Eine Stunde lag in dem Pfarrzimmer eine Wolke von Traurigkeit» [R. Musil]).

4. V.+N(E)2 (z. B.: «Gab `s wenig Lust, ist auch der Gram gering» [B. Brecht]).

5. V.+Sub.1+Pr.+N(E)2 («Es war keine Spur von Genuss oder Genugtuung dabei» [R.M. Rilke]).

6. V.+Pron.1+N(E)2+Sub.2 (z. B.: «Aber alles in allem fuehlte er das Behagen des Lichts» [R. Musil]).

7. V.+Pron.2+N(E)2 (z. B.: «Und es machte ihm Angst» [R. Musil]).

8. Ad.1+Sub.1+Sub.2+N(E)2+V.+Adv. (z. B. «Die letzte Spur jenes Glueckes der Trauer war nun verschwunden» [H. Boell]).

9. Adv.+V.+Pron.1+Pr.+N(E)2 (z. B.: «Und dann war ich immer in Angst» [L. Tieck]).

10.Sub.1+Pr.+N(E)2+V.+Pron.2+Sub.2 (z. B.: «...Und eine Woge von Freude hob ihr das Herz» [M. Bruns]).

11.Pron.1+V.+Pr.+N(E)2+Part. (z. B.: «Ach, ich bin mit Angst umfangen» [C. Brentano]).

12.N(E)1+V. (z. B.: «Die Angst wuchs» [R.M. Rilke]).

13.N(E)1+V.+Adv.+Pr.+Pron.2 (z. B.: «Die Wut glomm langsam in ihm hoch» [Voelkner B.]).

14.Ad.1+N(E)1+V.+Pr.+Pron.2+Sub.2 (z. B.: «Panisches Entsetzen flackerte in seinen Augen auf» [P. Evertier]).

15.Ad.1+N(E)1+Pr.+Sub.2+V.+Pron.2 (z. B.: «Eine rasende Wut gegen den Bengel Rader fasst sie...» [H. Fallada]).

16.N(E)1+Pr.+Pron.2+V. (z. B.: «O wie die Wut in mir tobt!» [L. Tieck]).

17.Adv.+V.+Pron.2+N(E)1 (z. B.: «Dann packte mich die Wut» [R.M. Rilke]).

18.Pron.2+V.+Ad.1+Ad.1+Part.+N(E)1 (z. B.: «Sie packt plotzlich feige, zahneklappernde Angst...» [H. Fallada]).

19. Pr.+Sub.2+V.+N(E)1 (z. B.: «In den Augen war Angst» [H. Boell]).

В немецком языке модели под №1–11 можно квалифицировать с синтаксической точки зрения как «пассивные», поскольку в них слова, обозначающие эмоции, не выступают непосредственно в функции субъекта действия. При этом, однако, очевидно, что в ряде случаев (№10, №11) номинанты эмоций, несмотря на их употребление в синтаксической функции подчинения, являются семантически доминирующими в соответствующих предложениях. Статус семантической доминанты номинантов эмоций в данном случае детерминирован психологически (ср.: «Ach, ich bin mit Angst umfangen» [C. Brentano], с одной стороны, и «Neid und Zorn fuehlen» [R.M. Rilke], – с другой). Психологическим субъектом здесь выступают номинанты эмоций. Следовательно, мы можем заключить, что в ряде случаев в немецком языке номинанты эмоций могут занимать промежуточное положение между формально достаточно чётко выраженной их объектностью (психологической пассивностью) и их «скрытой» субъектностью (психологической активностью).

В следующую группу синтаксических моделей (№12–19) входят употребления обозначений эмоций в качестве субъектов действий. Они как формально (синтаксически), так и семантически (психологически) оказываются доминантами в соответствующих предложениях (напр., Dann packte mich die Wut).

В русском языке к числу наиболее регулярных относятся следующие синтаксические модели:

1. V.+N(E)2 (напр.: «Самое трудное, наверное, – научиться подавлять свой страх» [П. Проскурин]).

2. Pron.1+V.+N(E)2 (напр.: «Я люблю страх» [О. Мандельштам]).

3. Adv.+V.+Sub.1+N(E)2 (напр.: «...Может быть, там хранятся наши запасы доброты, радости?» [Д. Гранин]).

4. Pr.+Sub.2+V.+Sub.1+N(E)2 (напр.: «Массивная нижняя челюсть его мелко задрожала, на глазах вскипели слёзы ярости...» [М. Шолохов]).

5. Pron.1+V.+Pr.+N(E)2, N(E)2 (напр.: «Он весь дрожал в гневе и бешенстве...» [В. Быков]).

6. V.+Pron.1+N(E)2 (напр.: *«...И загоралась она радостью...» [А. Блок]).

7. Sub.1+V.+Pr.+N(E)2 (напр.: «Юрий Андреевич обезумел от радости» [Б. Пастернак]).

8. N(E)1+V (напр.: «Сомнения и страхи кончились» [П. Проскурин]).

9. N(E)1+V.+Pron.2 (напр.: «Страх сковал его...» [Д. Гранин]).

10.N(E)1+Pron.2+V.+Sub.2 (напр.: «А тоска мою выпила кровь» [А. Ахматова]).

11.Ad.1+N(E)1+V.+Pr.+Pron.2 (напр.: *«Злая печаль поселилась во мне» [Н. Никитин]).

12.Adv.+V.+N(E)1 (напр.: «Высоко пылает ярость, даль кровавая пуста...» [А. Блок]).

13.Pr.+Ad.2+Ad.2+Sub.2+V.+N(E)1 (напр.: «...И в огромных, расширенных зрачках его плеснулось бешенство, на углах губ вскипела пена» [М. Шолохов]).

(Примечание 1: здесь и далее знаком * отмечены примеры, приведённые В.П. Москвиным в книге «Семантика и синтаксис русского глагола».

Примечание 2: для удобства изложения материала и его чтения в работе используются следующие сокращения – N(E)1 – номинант эмоции в именительном падеже, N(E)2 – номинант эмоции в косвенном падеже, Sub.1 – существительное в именительном падеже, Sub.2 – существительное в косвенном падеже, V. – глагол, Ad.1 – прилагательное в именительном падеже, Ad.2 – прилагательное в косвенном падеже, Pron.1 – местоимение в именительном падеже, Pron.2 – местоимение в косвенном падеже, Adv. – наречие, Part. – причастие, деепричастие, Pr. – предлог).

В русском языке так же как и в немецком мы можем выделить три группы синтаксических моделей, в основу классификации которых положены (преимущественно) формальный (т.е. синтаксический) и семантический (психологический) принципы.

«Пассивными» являются модели под №1–4 (напр.: «Я люблю страх» [О. Мандельштам]), «активными» – модели №8–13 (напр., «А тоска мою выпила кровь...» [А. Ахматова]); промежуточный статус имеют так называемые «активоидные» модели (№5–7, напр., *«...И загоралась она радостью» [А. Блок]; «Юрий Андреевич обезумел от радости» [Б. Пастернак]).

Указанные выше синтаксические модели, как можно видеть, в обоих языках принципиально совпадают. Данный факт объясняется типологическими сходствами строения немецкого и русского языков – представителями индоевропейской языковой семьи. Помимо отмеченных здесь моделей, фиксирующих синтаксические отношения номинантов эмоций в речи, есть также и менее регулярно встречаемые, более частные модели (нередко субмодели).

При классификации синтаксических моделей, компонентами которых являются выступающие в разных синтаксических функциях обозначения эмоций, её автором volens nonvolens использовались помимо формальных также и семантические критерии, что обусловлено, по сути, содержательным единством языкового феномена «валентность». Её типология, как мы уже ранее отмечали, в известном смысле условна; она создана и применяется учёными при решении конкретных локальных лингвистических задач с целью более строгого разграничения сторон/аспектов одной и той же сущности.

Для наших исследовательских задач, несомненно, более ценна лексико-семантическая наполняемость выявленных синтаксических моделей. Анализ лексико-семантических валентностей слов, обозначающих ЭК, обещает пролить свет на сущностные характеристики последних. Содержание пребывающих в культурно-языковой среде концептов, в частности (и, может быть, в особенности!) ЭК, принципиально не исчерпывается их самими строгими, полными научными дефинициями, фиксирующими, как правило, лишь основные признаки, смысловой объём рассматриваемого явления. Это обусловлено многомерностью, максимальной смысловой нагруженностью, высокой степенью ассоциативности, онтологической диффузностью такого лингвосоциального феномена, как концепт. ЭК представляют собой динамичные (не застывшие, а напротив, находящиеся в постоянном развитии!) когнитивные образования; каждый из них имеет свою разноформатную «этнобиографию» – время и место рождения, среду пребывания (культура, социум, микросоциум). Лингвокультурная среда формирует концепты, подвергает их во временном пространстве многочисленным структурно-содержательным трансформациям, поиск причин которых принципиально возможен в рамках языковедческих и смежных с ними наук.

Фундаментальное изучение ЭК, как отмечалось ранее, чрезвычайно сложно в силу целого ряда обстоятельств. Во-первых, концепты как результат и условие деятельности языкомышления могут иметь разные формы своей вербальной экспликации (разноуровневые языковые способы их выражения). Во-вторых, концепты «живут» в реальной речи; они могут быть «рассеяны» в конкретных речевых произведениях, созданных Homo loquens, что затрудняет их исследование. Концепты в нашем понимании дискурсные единицы; они как сложные смысловые образования ситуативно обусловлены. Отсюда следует необходимость анализа номинирующих их слов в речевых (собственно неязыковых) высказываниях, продуцируемых разными языковыми личностями в разное время. Таким образом, принципиально важным является выяснение вопроса соупотребления номинантов эмоций с другими лексемами языка, установление лексико-семантических валентностей, потенциальных способностей исследуемых слов.

Во многих работах, посвящённых проблеме анализа синтактико-семантических правил сочетаний слов друг с другом, указывается, что регулярную встречаемость языковых единиц в речи следует интерпретировать как факт их определённой смысловой близости. Иначе говоря, употребление разных лексических единиц в свободных и связанных словосочетаниях свидетельствует об их семантической совместимости (в другой семасиологической терминологии – согласовании или конгруэнтности) (Шехтман 1988). Обращение же к анализу семных наборов (словарным дефинициям) номинантов эмоций и слов, сочетающихся с ними, далеко не всегда обнаруживает регулярное повторение одних и тех же семантических признаков. Этот факт мы объясняем высокой степенью абстрактности лексем, обозначающих ЭК.

Анализ многочисленных употреблений обозначений эмоций в речи позволяет заметить их активное использование в качестве метафор (в расширительном толковании термина) в художественном и обиходном дискурсах.

В филологических словарях, предлагающих, в частности, толкование глагольных лексем, достаточно часто сочетающихся с интересующими нас лексемами, указывается на их непрямое (метафорическое) использование в речи, напр., durchrieseln (von Gemuetsbewegungen o.ae.) – j-n. befallen, ploetzlich erfuellen (DW 1992, S. 378). Нередко как глагольные, так и субстантивные лексемы при этом сопровождаются специальными лексикографическими маркерами, напр., fig., перен.; «kochen – (fig.) er kochte vor Zorn» (DW 1992, S. 759), «aufwallen – aufkochen, (fig.) ploetzlich aufsteigen (von Gefuehlen); der Zorn wallte in ihm auf; (fig.) in einer Aufwallung von Freude, von Zorn» (DW 1992, S. 167); «кипеть – (перен. о сильном волнении) 1. кровь кипит; 2. проявлять к.-л. чувство, волнение; кипеть возмущением, злобой» (ТС 1995, с. 268).

Сказанное выше делает необходимым исследование проблемы метафоризации номинаций эмоций в немецком и русском языках. Далее, в следующем параграфе данного раздела монографии, мы проведём сопоставительное изучение метафорического употребления «параллельных» номинантов эмоций в немецком и русском языках. Исследование вопроса метафоризации номинаций эмоций в высшей степени актуально, поскольку, во-первых, в этом случае становится возможным установление определённых лингвистических фактов на материале разных языков и, во-вторых, что, по нашему мнению, ещё более важно применительно к задачам этой книги, становится вполне реальным на основании конкретного филологического (в том числе и метафорического) материала культурологический анализ ЭК, существующих в немецкой и русской культурах.

1.2. Номинанты эмоций в художественном тексте

Рассмотрение выше обозначенной проблемы мы бы хотели начать с самой общей характеристики метафоры. Следует указать, что в современной филологии существует труднообозримая научная литература, посвящённая данному лингвистическому феномену. Уже с античных времен (Древняя Греция, Древняя Индия) метафора являлась излюбленным объектом научных изысканий учёных. Традиционно повышенный интерес к изучению метафоры, не угасающий и в современной науке, причём не только в филологии, но и в философии, культурологии, этнографии, психологии, социологии объясняется её культурной релевантностью для любого этноса. Культурная релевантность метафоры как лингвокогнитивного феномена заключается в её полифункциональной природе.

Сущность метафоры как всякого социального явления следует раскрыть через её определение, а затем её функциональные характеристики. Под метафорой (от греч. metaphora – перенос) понимают «троп или механизм речи, обозначающий некоторый класс предметов, явлений и т.п., для характеризации или наименования объекта, входящего в другой класс, либо наименования другого класса объектов, аналогичного данному в каком-либо отношении» (Арутюнова 1990а, с. 296).

В её основе лежит всегда какое-либо сравнение, определённое формальное или функциональное сходство между различными фрагментами действительности. Человеческое сознание, фиксируя подобного рода сходства, как бы уподобляет один предмет, его признаки, в целом одно явление другому предмету, явлению. На основании такой предметно-ментальной операции, как сопоставление по аналогии, человек переносит наименование одного предмета на другой. Пленённое сплошными ассоциациями, человеческое языкомышление в силу его знаковости ad. hoc. спровоцировано поиском аналогий между фрагментами внутри «предметного» мира, с одной стороны, и фрагментами мира абстракций – с другой. Появлению в нашем языке лексики absracto предшествует наречение объектов реального, перцептивного (т.е. визуально, тактильно воспринимаемого человеком) мира. Общеизвестно, что предметные представления примитивного человека первичны; абстрактное же мышление, оязыковлённое соответствующими знаками, – вторично. Рождение абстракций, оперирование ими как вербализованными категориями человеческим языковым сознанием, по своей сути, в основе имеет «мир предметов», эволюционное осмысление которых приводит Homo sapiens к открытию в нём многочисленных общих черт, сходств. Первичностью наречения предметного мира как раз и объясняется факт экстраполяции уже «готовых» языковых единиц на абстрактные явления человеческого бытия. Следовательно, можно утверждать, что наименования абстракций представляют собой, в сущности, свершившиеся (нередко в глубокой древности и потому забытые нами, стёртые со временем в нашей коллективной семантической памяти) переносы с фрагментов «ословленного» мира.

Важнейшими функциями метафоры, этого сложного лингво - когнитивного феномена, является, по общему признанию современных учёных, номинативная и эвристическая (познавательная) функции (см.: Арутюнова 1990б, с. 5–7; Барт 1994, с. 462–518; Серл 1990, с. 310–312; Bergmann 1991, p. 485–488; Bayer 1994, S. 119–122; Martinich 1991, p. 509–511 и мн. др.). Уместно в этой связи привести на редкость удачное образное сравнение рассматриваемого явления испанского философа Х. Ортега-и-Гассета: «...Метафора «удлиняет «руку» интеллекта; её роль... может быть уподоблена удочке или винтовке» (Ортга-и-Гассет 1990, с. 72).

Суммарное выражение смысла многих суждений современных учёных и исследователей прошлого о функциональной природе метафоры, в основе которой всегда лежит сопоставление человеческим сознанием объектов мира, можно свести к ставшей крылатой фразе А.А. Потебни – «Самый процесс познания есть процесс сравнения» (Потебня 1997, с. 76).

Следует, однако, заметить, что в лингвистике иногда высказывается в той/иной модальности (нередко даже императивно) мнение, ставящее под сомнение когнитивные и номинативные возможности сегодняшней метафоры, т.е. метафоры, используемой в современном лингвокультурной среде. Наиболее радикально эта позиция высказана, в частности, в одной из работ Д. Дэвидсона, редуцирующего функции метафоры исключительно к декоративной образности, отказывающего ей в номинативных и, как мы понимаем, эвристических возможностях. По его мнению, метафора не имеет специального значения (special meaning), ранее не выраженного обычным (usual) словом (Davidson 1991, p. 496). Получается, что метафора дублирует собой уже существующие в языке номинации (прямые), и, следовательно, не открывает нам какого-либо нового знания. Мнение о функциональной избыточности метафоры как вербального знака мы не можем признать верным, достаточно научно обоснованным по следующим соображениям.

Метафорические описания фрагментов мира, в нашем понимании, несут в себе дополнительные смыслы, не обязательно идентичные значениям, содержащимся в уже существующих в языке прямых номинациях. Согласно закона А. Мартине, язык есть экономная семиотическая система. Следовательно, трудно предположить, чтобы он допускал наличие в ней изобилующим огромнейшим числом непрямых обозначений (уместно вспомнить известный афоризм «язык – это кладбище метафор»), к которым относится сама метафора. Метафорические описания функционально необходимы для коммуникативной и эвристической деятельности людей в силу их эстетических и познавательных возможностей. Освоение мира строится на вычленении в его содержании (объектах) формальных и функциональных сходств, обнаружение и соответствующее оязыковление которых позволяет человеческому мышлению рефлексировать бытие. Ословленный мир, в том числе и метафорой, сам по себе являет собой некую автономную, довлеющую наше языковое сознание субстанцию, психологически воспринимаемой его носителями как нечто оторвавшееся от предметной действительности. Метафора, сумевшая «схватить» рассеянные в культуре смыслы, фиксирует собой нелегко вычленяемые и трудно номинируемые обычными языковыми техниками (прямые обозначения) отношения между фрагментами мира. Метафора порождает, таким образом, определённые, вероятно, не всегда изначально чётко рефлексируемые смыслы, которые при определённых социокультурных обстоятельствах (напр., их релевантность для этноса на том/ином его историческом этапе развития) могут номинироваться отдельными лексемами.

Рассуждения в стиле a-la-Davidson можно считать, как нам кажется, методологически не совсем корректными, неадекватно интерпретирующими лингокультурное бытие, представляющее собой в реальности функциональную целостность. Его исследование должно учитывать различные способы освоения мира, фрагменты которого системно обусловлены, целостны. Помимо «кодифицированного» научного способа распредмечивания действительности, использующего жёстко очерченные категории, определённый, чётко дефинируемый терминологический аппарат, окружающий нас и живущий в нас мир познается не менее глубоко и другим способом – искусством, в частности словесным искусством. Последнее нередко характеризуется «как средство интуитивно -художественного познания мира» (см.: Новиков 1990б, с. 22–23. – Курсив наш. – Н.К.), но оно принципиально не менее эффективно в открытии новых смыслов культуры. Результативность освоения действительности, в частности через словесное искусство, кажущееся как способ её распредмечивания исключительно субъективным методом, более интуитивно всматривающимся в мир по сравнению с «чистой» наукой, утилитарная значимость которой ввиду высокой технологичности (естественные и точные научные дисциплины) психологически более заметна, объективно ускользает из поля зрения человека в наш технократический век, что и приводит, в конечном счёте, к иллюзии могущества строгой науки как единственного способа понимания и толкования социальных фактов.

Попутно заметим, что в современной социальной лингвистике некоторыми учёными обсуждается вопрос будущего языка – языка послеписьменной эры, содержание которой в значительной степени принципиально составят технолекты, появившиеся в недавнем прошлом как результат бурного развития компьютерных технологий. По мнению социолингвиста В.И. Карасика, интернационализация технолектов – чётко выраженная тенденция сегодняшнего развития языка, в частности функционального стиля науки и технологии (Карасик 1997а, с. 153). Данный процесс, однако, если мы правильно понимаем суждения В.И. Карасика, не лишит язык его художественной функции: «По-видимому, тексты на родном языке будут преимущественно представлять эстетическую ценность» (Карасик 1997а, с. 153). При этом авторитетно указывается, что язык претерпит определённые изменения – так, наряду с возможным упрощением языковых средств общения возможно расширение способов выражения эмоциональности и т.д. (Карасик 1997а, с. 153).

Размышления автора приведённой цитаты косвенно говорят о сохранении языком будущего – языком постписьменной эры – функций, которые ему присущи сегодня. Номинативная, экспрессивная, познавательная функции – сущность вербального языка. Со временем могут изменяться средства, способы их реализации; более того, можно даже прогнозировать редуцирование традиционных языковых средств, способов, эстетически и художественно оформляющих речь по причине её технологизации. При этом, однако, с большой долей смелости можно предположить использование в ней компенсирующих дефицит экспрессии иных, возможно, нетрадиционных художественных и эстетических средств и способов в языке будущего. Выразительность, образность языка может видоизменяться в своем оформлении, но она непременно сохранится в нём, поскольку «говорящий человек» – это прежде всего «человек психический». Цивилизацию, культуру «держит» не только ratio человека, но и его emotio. Тем самым мы хотим сказать, что несмотря на самые различные культурные изменения язык, функционирующий в различных сферах и средах коммуникации, сохранит свою образную основу. Языковая экспрессия будет эксплицироваться, наряду с новыми компьютерными, биоэлектронными семиотиками, также и традиционными, т.е. символическими и метафорическими, способами. Его образные средства могут быть во многом специфичны, вероятно, значительно отличны от существовавших в прошлом и существующих ныне.

Следует согласиться с мнением–прогнозом В.И. Карасика о всё более усиливающейся (уже имеющей место и сегодня) в будущем дифференциации сред, сфер использования языка и предполагаемое всё более дискурсно «привязанное» употребление языковых единиц, в том числе и образных. Данный лингвокультурный процесс мы квалифицируем как следствие усложнения жизненной практики, самих реалий, в которых оказывается и которые созидает человек.

Исследование языка на разных этапах его развития обнаруживает, с одной стороны, постоянное использование давно существующих метафор, а с другой – появление новых. Рождение в языке свежих метафор обусловлено культурными трансформациями, происходящими во времени в определённом социально-историческом пространстве. Как следствие технократических тенденций развития современной цивилизации должно рассматривать установленные учёными лингвистические факты, фиксирующие изменения в мотивации метафорических описаний. Так, в работе В.П. Москвина, предложившего различные классификации описываемого феномена, одной из групп метафор является так называемая «машинная» метафора (Москвин 1997, с. 23). Вероятно, появление и активное использование этого типа метафоры в современном языке вряд ли можно объяснить только её «декоративными» свойствами. Изобретение «машинной» метафоры – плод когнитивных действий человека, результат его пребывания в ярко выраженной технически ориентированной лингвокультурной среде.

Результаты познавательной деятельности человека, осуществляемой с помощью такой семиотической системы, как язык, знаково фиксируемы. При этом, как известно, сама знаковая фиксация может быть различной. Принято, в частности, структурное выделение лексемных, несколькословных и пропозициональных (предложных) типов номинации. Метафорой как несколькословным типом номинации, обладающим в силу своих структурных свойств рядом номинативных преимуществ перед лексемными обозначениями (по крайней мере, в европейских языках), нередко эксплицируются смыслы, оязыковление которых в том/ином языке затруднительно обычными лексическими единицами в силу его ограничительных номинативных техник. Предназначение номинативной деятельности языка состоит в том, чтобы «материально» зафиксировать тот/иной смысл, пополнить вокабуляр, которым пользуется человек, в том числе и непрямыми номинациями. Последние часто оказываются более подходящими языковыми средствами по сравнению с прямыми обозначениями, что объясняется, по мнению А.А. Уфимцевой, их большей гибкостью в речевом использовании. «Аппарат косвенной номинации – наиболее гибкий и универсальный инструмент номинативной деятельности, посредством которого человек может не только обозначать новые стороны или новые аспекты рассмотрения фрагментов действительности, но и выражать тонкие и мельчайшие их подробности» (Уфимцева 1977, с. 92. – Курсив наш. – Н.К.).

Помимо номинативной и эвристической функций метафора художественно (эстетически) оформляет нашу речь. Художественная функция метафоры всегда признавалась и признаётся абсолютно всеми её исследователями. Использование метафоры как художественного средства объясняется психологией рождения и восприятия смыслов. «Предмет», показанный говорящим/пишущим в необычной вербальной форме, значит, в необычном ракурсе нетрадиционным способом, фасцинирует слушающего/читающего в силу «открытой» при этом продуцентом речи новизны взгляда на саму номинируемую «вещь» в системе её отношений, связей с другими «вещами».

Учёный-универсал – французский языковед, литературовед, культуролог и семиолог – Р. Барт, анализирующий в статье «Удовольствие от текста» средства речевой экспрессивизации, ведущие к эстетическим переживаниям вербального знака и борющийся против непростительно активного использования языка стереотипов в человеческой коммуникации, образно и, думается, убедительно высказал своё мнение о психологической релевантности применения такого важнейшего типа косвенной номинации, как метафора: «Стереотип – это повторяющееся слово, чуждое всякой магии, всякому энтузиазму, слово, воображающее себя чем-то природным, так, словно в силу неведомого чуда оно при всех обстоятельствах равно самому себе, словно имитация уже не считается имитацией; это беззастенчивое слово, претендующее на нерушимость и не подозревающее о своей назойливости. <...> Недоверие к стереотипу (позволяющее получать наслаждение от любого необычного слова, любого диковинного дискурса) есть нечто иное, как принцип абсолютной неустойчивости, ни к чему (ни к какому содержанию, ни к какому выбору) не ведающий почтения. Тошнота подступает всякий раз, когда связь между двумя значимыми словами оказывается само собой разумеющейся. А как только явление становится само собой разумеющимся, я теряю к нему всякий интерес» (Барт 1994, с. 496–497. – Курсив наш. – Н.К.).

Дата добавления: 2015-07-02