Н. А. Красавский 43 страница

Данные замечания в полной мере относятся и к научному (квазинаучному) определению гнева. «Гнев – одна из эмоций; сильное негодование, возмущение, состояние раздражения, озлобления» (ПС 1965, с. 55). Как и в предыдущем случае его авторами предлагаются минимальные необходимые, но далеко недостаточные для раскрытия соответствующего понятия признаки: 1) «референтная отнесённость эмоции» (эмоция, состояние); 2) «интенсивность переживания эмоции» (сильное). Очевидно, что эту максимально усечённую модель якобы научного толкования с учётом данных психологии и психоанализа следовало бы дополнить такими признаками, как «причина возникновения и условия протекания эмоции», «соматическая форма проявления эмоции». Мы можем констатировать филологический характер психологической дефиниции гнева в русских специальных словарях.

Эмоция ужас в русском психологическом словаре дефинируется совершенно неудовлетворительным образом: «ужас – чувство сильного страха» (ПС 1965, с. 250). По сути, здесь налицо филологическое определение конкретного психологического феномена. Ему свойственны, согласно данной дефиниции, следующие признаки: 1) «референтная отнесённость эмоции» (чувство, страх); 2) «интенсивность переживания эмоции» (сильный). Их перечень мог бы удовлетворять требования, предъявляемые к филологическим определениям, но никак не к энциклопедическим. С целью иллюстрации этого утверждения сопоставим психологическую дефиницию слова ужас с её филологическими определениями: «ужас – чувство сильного страха, доходящее до подавленности, оцепенения» (ТС 1995, с. 816); «ужас – чувство состояния очень сильного испуга, страх» (БАС 1964, т. 16, с. 375); «ужас – чувство сильного страха, испуга, приводящее в состояние подавленности, оцепенения, трепета» (ТС 1940, т. 4, с. 904).

Подводя краткие итоги рассмотрения вопроса о дефинировании некоторых базисных и вторичных эмоций немецкими и русскими психологическими словарями, мы считаем необходимым отметить следующее. Во-первых, в немецких психологических справочниках по сравнению с русскими предлагаются более содержательные характеристики эмоциям, в особенности базисным (напр., Angst). Во-вторых, сами базисные эмоции нередко выступают в функции метаязыка при описании содержания вторичных эмоций в специальной разновидности текста – энциклопедической статье. В-третьих, русские психологические определения следует квалифицировать как псевдодефиниции, поскольку в них не содержится необходимых и достаточных признаков соответствующих понятий (исключение составляет дефиниция страха). В-четвёртых, максимально полными являются психологические дефиниции слов Angst и страх соответственно в немецком и русском языках. Данное обстоятельство мы интерпретируем как психо-культурологическую релевантность этой эмоции для человека, на которую мы неоднократно уже указывали в предыдущем изложении нашего материала. В-пятых, фрагментарное сопоставление дефиниций параллельных эмоций немецкого и русского языков обнаруживает более высокую степень их распредмеченности в первом из них, что, по нашему мнению, объясняется двумя взаимосвязанными факторами: с одной стороны, существованием серьёзных традиционных научных психоаналитических школ в Европе, в частности в Германии, а с другой – недостаточной лексикографической (в широком смысле слова) отечественной практикой. Аргументом нашей позиции могут служить наблюдения над соответствующими немецкими и русскими научными дискурсами: многочисленные отечественные работы, посвящённые проблеме эмоций, ссылками на научные европейские, в том числе и немецкие, психологические и психоаналитические труды, школы и т.п.

Анализ фрагментов немецких и русских психологических текстов, в которых употребляются терминологические номинации эмоций, обнаружил следующие признаки, характеризующие исследуемые концепты: 1. «полярность эмоций (их положительная/негативная психологическая характеристика)»; 2. «оценка (моральная, этическая) эмоций»; 3. «активность эмоций»; 4. «градуируемость эмоций (как правило, их интенсивность)»; 5. «предметность vs. абстрактность эмоций»; 6. «причины, условия возникновения эмоций»; 7. «осознание vs. неосознанность эмоций»; 9. «последствия переживания эмоций»; 9. «соматическое проявление эмоций»; 10. «амбивалентность эмоций»; 11. «первичность/вторичность эмоций (их происхождение)».

Приведём употребления терминологических номинаций эмоций, иллюстрирующие вышеназванные признаки.

1. Полярность эмоций («Положительные эмоции способствуют конструктивному взаимодействию человека с другими людьми, с ситуациями и объектами. Отрицательные эмоции, напротив, переживаются как вредоносные и труднопереносимые» (Изард 1999, с. 57). «Эмоции обладают положительным или отрицательным знаком», есть «приятные» и «неприятные» эмоции» (Рубинштейн 1984, с. 153). «Большинство учёных делят эмоции на положительные и отрицательные» (Изард 1999, с. 34); «Sie werden als positive und negative Gefuehle bezeichnet» (Reuning 1941, S. 46). «Die meisten Begriffe, die wir unsere jeweilige Befindlichkeiten charakterisieren (z.B. Liebe, Hass, Angst usw.) fallen naemlich auf Grund ihrer Aehnlichkeitsrelationen in ein zweideminsionales System...» (Hofstaetter 1974, S. 305).

2. Оценка (моральная, этическая) эмоций (напр., переживание, точнее манифестация переживания гнева обществом порицается). «Гнев воспринимается как нежелательная реакция, и человек, как правило, стремится её избежать. Вы стыдитесь того, что потеряли контроль над собой» (Изард 1999, с. 225).

3. Активность эмоций («Гневу как одной из доминирующих эмоций в индивидуальной структуре эмоциональности свойственна большая активность» (Витт1983, с. 67). «H. Hoff sieht im Psychopaten ein Individuum ohne hemmende Angst, asozial, mit maechtigen Aggresionen und ungehemmten, unkoordinierten Triebregungen» (Hofstaetter 1974, S. 236).

4. Градуируемость эмоций («Es kann zunaechst gar kein Zweifel bestehen, dass die Tatsachen, welche schon eine feiner differenzierende Sprache wie die deutsche mit Seligkeit, Glueckseligkeit, Gluecklichsein, sinnliche Lust und Annehmlichkeit bezeichnet, nicht immer dieselben Arten von Gefuehlstatsachen sind, die etwa nur an Intensitaet verschieden seien, oder mit verschiedenen Empfindungen und verschiedenen gegenstaendlichen Korrelation verbunden waeren» (Reuning 1941, S. 46).

5. Предметность vs. абстрактность эмоций («Под предметными понимаются более обобщённые чувства. Мы бы их назвали мировоззренческими» (Рубинштейн 1984, с. 159); «Glueck ist personaler Zustand. Lust ist zunaechst die Umkleidung eines einzelnen Geschehens... Die Wirkung, die an der Oberflaeche bleibt, kann nicht zum Glueck fuehren, denn sie dringt nicht zu der personalen Sphaere vor, in der das Glueck seinen Ort hat; sie muss sich mit der blossen Lust begnuegen, die an der Oberflaeche spielt» (Geiger. – цит. по: Reuning 1941, S. 60).

6. Причины, условия возникновения эмоций («Они рассматриваются как реакция на более специфические условия, такие как фрустрация потребности, невозможность адекватного поведения, конфликтность ситуации, непредвиденное развитие событий» (Вилюнас 1984, с. 7). «Радость – это чувство, возникающее у человека вследствие осознания реализации своих возможностей» (Изард 1999, с. 158); «Гнев – активатор других эмоций» (Изард 1999, с. 247). «Die phobische Furcht (nicht eigentlich Angst, da sie einen spezifischen Gegenstand besitzt) verwandelt Wunschregungen in ihr Gegenteil; begehrte Erlebnisse und vieles, was mit ihnen zusammenhaengt, werden zum Anlass von Ekel, Abscheu und Besorgnis» (Hofstaetter 1974, S. 216). «Die Freude ueber einen Erfolg mag den Kuenstler so ueberstroemen, dass er...» (Geiger. – цит. по: Reuning 1941, S. 59). «Sobald unsere Rezeptoren jedoch eine gewoehnliche Situation anzeigen, laesst diese Hemmung nach. Die Emotionen (Zorn, Angst usw.) sind sozusagen potentiell immer in uns, jedoch versagt ihnen die Hinrinde zuzeiten die Entfaltung» (Hofstaetter 1974, S. 117).

7. Осознание vs. неосознанность эмоций («Базовая эмоция влечёт за собой отчётливое и специфическое переживание, которое осознаётся человеком» (Изард 1999, с. 63). «Zwei weitere Erscheinungsformen der Psychoneurose, die haeufig gekoppelt auftreten, sind die Phobie (Furcht vor bestimmten Objekten, Situationen und Taetigkeiten) und die Zwangsneurose» (Hofstaetter 1974, S. 216).

8. Последствия переживания эмоций («С давних пор известно, что отрицательные эмоции (тревога, страх) влияют на кровообращение» (Шингаров 1971, с. 7). «Die depressive Verstimmung der Melancholie» (Hofstaetter 1974, S. 246).

9. Cоматическое проявление эмоций («Почему, испугавшись, я сознаю в себе «присутствие страха», а не просто некоторые органические впечатления, дрожание, биение сердца и т.д.?» (Клапаред 1984, с. 95). «Эреутофобия – это страх покраснения в присутствии публики» (Жане 1984, с. 197). «Врождённый механизм гнева предполагает оскал как демонстрацию готовности броситься на противника и укусить, но многие люди в гневе, напротив, стискивают зубы и поджимают губы, словно стремясь смягчить или замаскировать внешние проявления гнева» (Изард 1999, с. 31). «Am leichtesten zugaenglich sind die Veraenderungen der Atemfrequenz und des Blutdruckes. Dazu kommt die entdeckte Tatsache, dass der elektrische Leitungswiderstand bei Erregung ab- und im Zustand der Beruhigung zunimmt» (Hofstaetter 1974, S. 118).

10. Амбивалентность эмоций («Эмоции обладают положительным или отрицательным знаком: удовольствие - неудовольствие, веселье - грусть, радость - печаль и т.п. Оба полюса не являются обязательно внеположными. В сложных человеческих чувствах они часто образуют сложное противоречивое единство: в ревности страстная любовь уживается со жгучей ненавистью» (Рубинштейн 1984, с. 153). «Hier ergeben sich aber bereits Schwierigkeiten, da Lust und Unlust ebenso wie Liebe und Hass oder auch Freude und Ekel nebeneinander oder im schnellen Wechsel vorkommen koennen (d.h. Ambivalenz)» (Hofstaetter 1974, S. 119).

11. Первичность/вторичность эмоций (генетическая классификация) («Фундаментальные эмоции являются врождёнными» (Изард 1999, с. 31).

Результаты предпринятого анализа употреблений терминологических номинаций эмоций в научном дискурсе показывают общность приписываемых им признаков с данными В.К. Вилюнаса, обобщившего в одной из своих обзорных работ качественные характеристики исследуемого феномена. В список составленных на реферативном материале отечественным психологом признаков эмоций мы могли бы включить ряд дополнительных, а именно – активность, причина возникновения, полярность, моральная (этическая) оценка, последствия переживаний.

Заимствованные из «обычного» языка номинации эмоций терминологизируются в научном дискурсе. Их употребление в специальном значении со всей очевидностью иллюстрирует глубину рефлексии учёными (прежде всего, психологами, психоаналитиками) эмоциональных переживаний. Различие в их понимании народным, наивным и научным, теоретическим сознанием легко заметить на примере употребления синонимичных слов печаль (Trauer) и меланхолия (Melancholie) в немецком языке. «Наивные» носители немецкого языка применяют данные слова для вербализации одной и той же жизненной ситуации – состояния уныния, печали, плохого настроения (traurig sein, melancholisch sein), в то время как психоаналитиками проводится принципиальная грань между данными понятиями. С тем чтобы её убедительно показать, приведём фрагмент из научной работы З. Фрейда «Печаль и меланхолия».

Известный психоаналитик пишет: «Сопоставление меланхолии и печали оправдывается общей картиной обоих состояний. Также совпадают и поводы к обоим заболеваниям, сводящиеся к влияниям жизненных условий в тех случаях, где удаётся установить эти поводы. Печаль является всегда реакцией на потерю любимого человека или заменившего его отвлечённого понятия, как отечество, свобода, идеал и т.п. Под таким же влиянием у некоторых лиц вместо печали наступает меланхолия, отчего мы подозреваем их в болезненном предрасположении. Весьма замечательно также, что нам никогда не приходит в голову рассматривать печаль как болезненное состояние и предоставить её врачу для лечения, хотя она и влечёт за собой серьёзные отступления от нормального поведения в жизни. Мы надеемся на то, что с течением времени она будет преодолена, и считаем вмешательство нецелесообразным и даже вредным. Меланхолия в психическом отношении отличается глубокой страдальческой удручённостью, исчезновением интереса к внешнему миру, задержкой всякой деятельности и понижением самочувствия... Теми же признаками отличается и печаль, за исключением только одного признака: при ней нет нарушения самочувствия. <...> Нам кажется естественным привести меланхолию в связь с потерей объекта, каким-то образом недоступной сознанию, в отличие от печали, при которой в потере нет ничего бессознательного» (Фрейд 1984, с. 204-205. – Курсив наш. – Н.К.). Как видим, в психоанализе выделяется существенный для специалистов, но нерелевантный, неизвестный обычному, среднестатистическому индивиду отличительный признак в понятиях печали и меланхолии («нарушение самочувствия»).

Не менее убедительным аргументом, свидетельствующим о разном, несовпадающем содержании одних и тех же языковых единиц, используемых в наивном и научном дискурсе, являются немецкие слова Angst и Furcht. Немецкий проф. Х. Хофштетер указывает на различие, существующее между названными психологическими терминами: «Dem Betrag der Angst, die in einer Konfliktsituation und, zum Unterschied von der Furcht, eigentlich nur in einer solchen erlebt wird, entspricht die simultane Wirksamkeit von Appetenz und Aversion...» – Содержанию страха (Angst), который переживается в ситуации конфликта, в отличие от боязни (Furcht – страх, боязнь), и, собственно говоря, только в ней (т.е. именно в ситуации конфликта. – Прим. наше. – Н.К.) и может переживаться, соответствует симультанная действенность аппетенции и антипатии» (Hofstaetter 1974, S. 184. – Перевод и курсив наш. – Н.К.).

Знания «наивных» немцев в отличие от носителей «дополнительной» научной картины мира ограничиваются их умением правильного грамматического и стилистического употребления Angst и Furcht. А. Вежбицкая в своей статье «Angst» утверждает, что «в контекстах, когда чувство (здесь имеется в виду Angst. – Прим. наше. – Н.К.) связано с конкретной мыслью, различие между Angst и Furcht, по-видимому, не столь существенно и носители языка не обязательно сознают его» (Вежбицкая 1999а, с. 565).

Примеры, приведённые выше, на наш взгляд, наглядно показывают тонкие, едва уловимые для наивного сознания отличия между содержанием синонимичных слов. Различия же в содержании данных слов фиксируются, учитываются при их терминологическом использовании носителями научного, теоретического сознания, что, как мы уже указывали, свидетельствует о разной степени глубины распредмечивания действительности обычными людьми и специалистами той/иной отрасли знания (в этом случае психологами, психоаналитиками).

Изучение коммуникативного поведения номинантов эмоций в научном дискурсе, таким образом, позволяет заключить следующее. ЭК, понимаемые как многомерные, сложные мыслительные конструкты, содержательно включающие в себя понятия, образы и оценки, имеют специфические особенности функционирования в научном дискурсе. В отличие от своего функционирования в наивном дискурсе (прежде всего художественная и разговорная речь) научные ЭК лишены такого признака, как образность. Понятийный же признак у научных концептов оказывается более «проработанным» теоретическим сознанием человека (учёными), о чём свидетельствуют их психологические дефиниции (в особенности, немецкоязычные) и речевые употребления в специальных (психологических и психоаналитических) текстах. Третий компонент концептов – ценностный – наличествует также и в научных концептах, подтверждением чего служат в первую очередь психологические дефиниции, в которых либо эксплицитно (unangenehmer emotionaler Zustand, schmerzhaft, schmerzvoll, приподнятость и др.), либо имплицитно (Schwitzen, Zittern, Herzklopfen, успех и др.) высказывается оценочное суждение относительно того/иного эмоционального переживания (главным образом, семы «знаковость эмоции», «соматическое проявление эмоции», «последствия переживания эмоции»).

В отличие от обиходного терминологическое употребление прямых номинаций эмоций по существу не обнаруживает этнокультурной зависимости элитарной языковой личности, т.е. носителя теоретического сознания, в понимании исследуемого феномена. В данном случае, по нашему мнению, мы имеем дело с процессом своеобразной «межкультурной интертекстуальности» общечеловеческого знания и соответственно сознания учёных, профессионально занимающихся изучением психических переживаний. Пользуясь метафорой, можно сказать, что «дом бытия» учёного как одного из видов элитарной языковой личности лишён этнокультурной специфики, что детерминируется особенностями научного дискурса.

Выводы

Проведение лингвокультурологического анализа слов, обозначающих концепты эмоций, предполагает обращение их исследователя к общекультурному и собственно языковедческому материалу. Использование комплексных исследовательских методик позволяет сделать следующие выводы.

ЭК как и любые другие концепты – динамично развивающиеся мыслительные конструкты, функционирование которых детерминируется общекультурными (историческими, психологическими, социально-экономическими, семиотическими, в том числе и собственно языковыми) факторами.

ЭК – социальная, преимущественно существующая в вербальной форме ценностная система, становление которой имеет принципиально исторический характер. Её становление – результат познавательной деятельности человека, следствие освоения им окружающего мира. Формированию ЭК как самостоятельной концептосферы предшествуют первичные эмоции-представления архаичного человека, строящиеся на архетипах (огонь, вода, земля, воздух и др.). Сакрализация данных первоэлементов мира и их «производных» (фетишизм и анимизм) объясняется попытками древнего человека психологически защитить себя.

Архетипы как социально-исторический феномен универсальны, что подтверждается как данными мифологии, так и сохранившимися лингвистическими (этимологическими) фактами. Архетипы вкупе с постоянно развивающимся языком и другими примитивными семиотиками представляют собой материальный способ распредмечивания действительности. Её понимание изначально мифологично.

Миф является особым, первичным типом человеческого мышления. Мифолого-магическое сознание древнего человека синкретично по своей сути; оно ещё не различает причинно-следственных отношений в мире, в том числе и в его эмоциональном фрагменте. На своей эмбриональной стадии сознание архаичного человека не дифференцировало действительность реальную, тактильно, зрительно, аудитивно воспринимаемую и действительность субъективную, живущую изначально в нём в форме неких диффузных, нечётко оформленных, не осознаваемых (эмоциональных) образов; внешнее и внутреннее им не различалось.

В основе познавательной деятельности архаичного человека лежали переживания первичных элементарных инстинктивных эмоций (страх, опасность), генетически запрограммированные в приматы, в наиболее высокоразвитые живые существа. Поскольку первичные реакции древнего человека, оформляющие его отношения с внешним миром, эмоциональны, постольку и хронологически вторичные его ощущения, смутные, размытые представления о предметах окружающей действительности также эмоционально окрашены. Здесь, таким образом, имеются в виду инстинктивные представления-эмоции – своеобразная реакция архаичного человека с его неразвитой психикой на объекты мира, т.е. внешние стимулы.

О синкретизме сознания древнего человека свидетельствуют языковые факты, многочисленные диффузные номинации объектов разных форм действительности – физической, физиологической, психологической. Феномен синкретизма есть дефицит человеческих знаний, ограниченность его эвристических возможностей на определённом этапе развития цивилизации и культуры.

Синкретизм человеческого сознания сохраняется, по мнению ряда учёных (Гуревич 1989; Касавин 1999), и в средние века. Прежняя диффузность значений слов (Angst, страх, ужас и т.п.) иллюстрирует следы мифоло-магического сознания человека. Мифолого-религиозное сознание как наиболее актуальный тип сознания Средневековья путается в различении причин возникновения того/иного феномена и его последствий. Во многом как и ранее актуальными остаются многочисленные языковые номинации диффузного свойства. Одним и тем же языковым знаком (одно и то же ли это в действительности слово?) обозначаются фрагменты разных форм существования мира (см. напр., Grimm, Wehmut, отрада и др.).

Средневековье характеризуется сменившим мифолого-магическое сознание его религиозным, точнее – мифолого-религиозным типом. На мифах строилось дорелигиозное знание и само сознание человека. Впоследствии религия систематизировала, упорядочила мифологию – действительно интеллектуальное завоевание язычников. Церковь как активно действующий социальный институт эпохи Средневековья начинает выполнять всё в более жёсткой форме регулятивную функцию. Благодаря её деятельности появляется важный комплексный (триадный) культурный концепт как атрибут того времени – «страх-грех-вина». Этот концепт активно культивируется церковью, что имеет своим результатом активно живущие в сердцах средневековых людей разнообразные фобионастроения (см. напр., Dinzelbacher 1993a, S. 285-286), во многом определяющие менталитет, дух и психологию тех времён. Данный исторический отрезок времени характеризуется религиозной оценкой любых фактов человеческой жизни. В средние века, как утверждают учёные, «нет этически нейтральных сил и вещей» (Гуревич 1972, с. 262. – Курсив наш. – Н.К.).

Всё возрастающая общественная деятельность церкви объективно приводит к христианизации языка, в особенности его семантики как наиболее восприимчивой, лабильной компоненты «дома бытия» человека. В содержании средневекового слова присутствует идеологическая компонента. Целый ряд современных номинаций эмоций, как показывает этимологический и синтагматический анализ немецкого и русского языков, использовался в эпоху Средневековья в мистико-религиозном значении (Entsetzen, Seligkeit, Glueckseligkeit, Entzuecken, отрада и др.). В это время, в особенности в позднее Средневековье, судя по этнографическим, историческим и лингвистическим данным, всё более отчётливо оформляется оценочное отношение человека к разным ЭК – радости и печали, страху и гневу. Священнослужителями небезуспешно культивируется порицание стремления к переживанию такой позитивной эмоции, как радость. Её выражение равно как и публичная экспликация печали нарушает, согласно представлений священнослужителей, заветы всевышнего. Бурно радоваться, быть опечаленным значит вызывать недовольство бога. Радость и печаль как ЭК включают в свою структуру ярко выраженную оценочную характеристику. Концепт же страха церковью оценивается положительно, поскольку он корреспондирует с чувством вины и греха человека.

Самая жёсткая политика санкций данного социального института (вспомним времена инквизиции, борьбы с еретиками, колдунами и ведьмами), разумеется, ещё не говорит о «культурной смерти» базисных позитивных эмоций, переживание которых человеку психологически необходимо. Скорее всего, здесь речь может идти о стремлении церкви предложить средневековому человеку редуцированную модель ощущений таких эмоций, как радость, удовольствие и т.п. Безусловно, культивирование концептов страха, вины и греха в значительной мере определяет сам вектор направления развития формирующейся эмоциоконцептосферы. Этот культурный процесс приводит к таким социальным типам человеческого поведения, как аскетизм, затворничество, антигедонизм. Данные культурные паттерны, как хорошо известно, зачастую находят своё место и в современном мире. Они – надкультурны, хотя, как думается, и могут иметь в разных сообществах как этноспецифические особенности, так и различную степень распространённости. Весь вопрос заключается в мере психологической предрасположенности к их переживанию тем/иным этносом, носителями его той/иной субкультуры, располагающей своей системой ценностей. Здесь, как нам кажется, могут быть уместны данные экспериментальной психологии, установившей, к примеру, что современные ирландцы по сравнению с англичанами более склонны к переживанию депрессии и в действительности часто ей подвержены (см. Изард 1999, с. 224).

Позднее Средневековье, эпоха теоцентрической модели мира, хронологически граничащее с Новым временем, характеризуется определёнными, пусть всего лишь едва пульсирующими культурными трансформациями антропоцентрического свойства. Между позднесредневековым человеком и богом устанавливается некая личная связь; идёт интенсивное личностное общение прихожан со Всевышним в отличие от раннего Средневековья. Человек теперь не только созерцатель церковного ритуала, но и его все более активный участник (см., напр. Гуревич 1989, с. 58-59).

Одной из причин происходящих культурных изменений в позднее Средневековье считаются экономические преобразования, характерные, в частности, для Европы. Авторитетный учёный М. Вебер отмечает, что, начиная примерно с XVI века, значительно меняются настроения людей. Сама протестантская религия (в отличие от католицизма и, как мы понимаем, православия) деактуализирует некоторые мешавшие экономическому развитию церковные нормы. Теперь добродетелями признаются, в том числе, и ценности утилитарного свойства. Согласно протестантским моральным нормам, следовало быть честным человеком, потому что эта черта характера полезна, ведь она «приносит кредит; так же обстоит дело с пунктуальностью, прилежанием...» (Вебер 1990, с. 74).

Известно, что всякие экономические, общественно-политические, в целом общекультурные трансформации, происходящие в человеческом сообществе, всегда находят своё отражение в языке, главным образом в его лексико-семантической системе. Раннее Средневековье характеризуется не высокой номинационной плотностью мира эмоций, о чём говорят данные этимологии немецкого и русского языков. В позднее же Средневековье в языках развиваются эмоциональные значения у слов, отнесённых нами в класс вторичных, производных концептов. Обычно эти слова уточняют семантику уже существующих обозначений эмоций. Как правило, в их содержательной структуре есть признак интенсивности (ср. приведённые выше номинации Trauer – печаль и Wehmut – глубокая печаль или Schrecken, Schreck). Значения так называемых базисных номинантов эмоций на рубеже позднего Средневековья и Нового времени (в особенности именно в Новое время) «уточняются» либо их прямыми дериватами (Hochgenuss), либо лексическими заимствованиями (напр., из французского языка Panik, паника), иногда выступающими при этом как синонимы к уже существующим номинациям, служащих удобным лингвистическим средством конкретизации родственных эмоций, либо специализацией значений слов конкретного языка (Beklemmung, Grauen, боязнь, ярость), либо же появлением новых слов (Schwermut). Данные семантические процессы фиксируют результаты освоения человеком психического мира. Они становятся необходимыми для вербализации культурно значимых смыслов, обнаруживаемых человеческим сообществом в ходе распредмечивания действительности.

Заметим, что помимо сужения, специализации значений слов, коррелирующих с эмоциональным фрагментом действительности, имеют место и противоположные (правда, значительно реже) семантические процессы – значения слов могут иногда расширяться. Так, например, слово Grimm в нововерхненемецком языке употребляется и в эмоциональном значении, и в значении «наименование черты характера человека», или же, как кажется, культурологически более интересное слово Lust, первоначально, т.е. в древневерхненемецком языке, обозначавшее исключительно конкретный тип поведения человека, главным образом, женщины – «распутство», а сейчас, в Новое время, оно, сохранив это значение, приобрело ещё и другой смысл – обозначение всякого желания, не обязательно сексуального. В целом же, однако, для рассматриваемого исторического отрезка времени (в частности, в позднее Средневековье и тем более вначале Нового времени) всё более характерной оказывается известная моносемия языка субстантивно оформленных эмоций, что обусловлено, прежде всего, общекультурным процессом десинкретизма.

Указанную семантическую трансформацию мы понимаем как следствие повышения эвристических возможностей человека образца позднего Средневековья и раннего Нового времени. Человеческое языковое сознание теперь в состоянии увидеть границы, разделяющие «территории» многочисленных эмоциональных представлений и понятий. Языковые единицы, обозначавшие ранее диффузные понятия, в действительности относящиеся к разным фрагментам мира, сужают свои значения за счёт конкретизации.

Наши наблюдения над речевыми употреблениями номинантов эмоций в обсуждаемый исторический период развития общества со всей очевидностью показывают (см. напр., лингвистические факты в словаре И.И. Срезневского) психолого-культурную актуальность архетипов, служащих основой ассоциативно-образной концептуализации эмоционального мира. При этом, как мы уже отмечали в наших рассуждениях, следует иметь в виду то обстоятельство, что, по всей видимости, для архаичного и средневекового человека сами эмоции мыслились как некие реально действующие субстанции (ср.: «Боязнь и òðåïåòú ïðèäå» (Срезневский 1989, т. 1, ч. 1, с. 159). Вероятно, в данном случае речь идёт о прямом, буквальном понимании нашими далёкими предками реальных действий эмоций, сохранившимся и по сей день в современных языках, но уже интерпретируемых их носителями, пользователями как метафоры.

Дата добавления: 2015-07-02