Грехопадение 4 страница

В одну из ночей бдения за кухонным столом Анжела Дэвис является Шведу, как Богоматерь из Фатимы тем португальским детям, как Пресвятая Дева на мысе Кейп-Мей. Анжела Дэвис может помочь мне найти ее, думает он, и поэтому вот она, здесь. В одиночестве сидя на кухне, Швед ночь за ночью ведет задушевные разговоры с Анжелой Дэвис. Сначала о войне, потом и обо всем остальном, что важно для них обоих. У возникающей перед его мысленным взором Анжелы длинные ресницы и крупные серьги-кольца в ушах, и она даже еще красивее, чем на телеэкране. У нее длинные ноги, и она выставляет их напоказ, всегда надевая яркие мини-юбки. Волосы у нее необыкновенные, и она, словно дикобраз, с вызовом смотрит на вас из-под этой курчавой короны, которая как бы предупреждает: «Если не хочешь обжечься, не прикасайся».

Он рассказывает ей о том, что ей хочется знать, и верит всему, что она говорит. У него нет другого выхода. Анжела хвалит его дочь, называя ее «солдатом свободы и пионеркой великой борьбы против угнетения». Он должен гордиться ее политическим радикализмом. Антивоенное движение — это и антиимпериалистическое движение, и, выражая протест в той единственной форме, которая может подействовать на сознание американцев, Мерри, в ее шестнадцать лет, выходит на передний край движения, выступая как его Жанна д'Арк. Его дочь — стимулятор всенародного сопротивления фашистскому правительству и его зверскому подавлению инакомыслящих. То, что сделала его дочь, преступно только потому, что это считает преступным государство, само являющееся преступником, готовое на безжалостную агрессию против любой страны мира во имя сохранения несправедливого распределения богатств и поддержания институций, охраняющих классовое господство. Неподчинение дискриминирующим законам, в том числе и неподчинение, связанное с насилием, восходит, объясняла она, еще ко временам аболиционизма, и в этой борьбе его дочь идет рука об руку с Джоном Брауном.

Поступок Мерри не уголовный, а политический и связан с борьбой между фашистами-контрреволюционерами и противостоящими им силами, которые объединяют черных, выходцев из Мексики, индейцев, уклонистов от военной службы, подобной Мерри белой молодежи, действующих или легально, или — согласно терминологии Анжелы — экстралегальными методами, стремясь к свержению вдохновляемого капиталистами полицейского государства. И он не должен опасаться за ее жизнь в подполье. Мерри не одинока, она часть целой армии, состоящей из восьмидесяти тысяч радикально настроенных молодых людей, которые ушли в подполье для наиболее успешной борьбы против социальной несправедливости, вызванной угнетающей человека политико-экономической системой. Анжела разъясняет, что все, что он слышал о коммунизме, — сплошная ложь. Если он хочет увидеть тот социальный строи, что сумел уничтожить расовое неравенство и эксплуатацию трудящихся и войти в соответствие с нуждами и чаяниями всего народа, пусть съездит на Кубу.

Он с готовностью слушает. Она объясняет, что империализм — это средство, используемое богатыми представителями белой расы для максимального урезания оплаты труда черных, и он хватается за это заявление, чтобы рассказать ей о чернокожей начальнице участка Вики, тридцать лет проработавшей в «Ньюарк-Мэйд», хрупкой женщине с острым умом, выносливой, честной, матери двух сыновей-близнецов, Донни и Блэна, закончивших школу в Ньюарке и ставших теперь студентами медицинского колледжа. Он рассказывает, как Вики, одна из всех, круглосуточно оставалась с ним в здании фабрики во время волнений 1967 года. Радио мэрии советовало всем немедленно покинуть город, но он остался, потому что надеялся своим присутствием защитить здание от вандалов и еще потому же, почему люди не бегут из местности, на которую налетел ураган, — просто не могут бросить на произвол судьбы то, что им дорого. По этим же или близким причинам осталась и Вики.

Чтобы утишить ярость восставших, которые шли, размахивая факелами, от Саут-Орандж-авеню и могли появиться около фабрики, Вики соорудила плакаты и разместила их по возможности наиболее заметно. На белых кусках картона черным фломастером было написано: «Большая часть рабочих фабрики — н е г р ы». Две ночи спустя все окна с этими плакатами были разбиты какой-то компанией белых: не то бдительными активистами из северной части Ньюарка, не то — как подозревала Вики — ньюаркскими полицейскими, снявшими номера со своей машины. Выбив окна, они уехали; никакого другого урона за все дни и ночи, пока Ньюарк полыхал в огне, фабрика «„Ньюарк-Мэйд“» не понесла. Обо всем этом он рассказывает святой Анжеле.

Отряд молодых людей из Национальной гвардии, отправленный на Берген-стрит, чтобы блокировать район восстания, разместился на второй день боев позади склада «Ньюарк-Мэйд», и, когда они с Вики принесли этим ребятам горячий кофе, Вики сумела поговорить с каждым из них в отдельности. Парни, одетые в униформу, шлемы и армейские сапоги, увешанные оружием — от ножей до винтовок со штыками, сыновья белых фермеров из Южного Джерси, — все они были напуганы чуть ли не до потери сознания. «Прежде чем выстрелить кому-нибудь в окно, подумайте, — внушала им Вики. — Поймите, это не снайперы, это люди, хорошие люди. Так что сначала подумайте, подумайте!» В субботу днем напротив фабрики остановился танк, и Швед, увидев его, позвонил Доун и сказал: «Все будет хорошо!», а Вики подошла к танку и колотила по крышке люка, пока та не приоткрылась. «Не слетайте с катушек! — прокричала она сидевшим внутри солдатам. — Не психуйте! Вы-то уйдете, а людям здесь жить. Здесь их дом». Когда все было кончено, многие резко критиковали губернатора Хьюза за введение танков. Швед не критиковал: эти танки положили конец тому, что могло стать всеобщим бедствием. Но этого он Анжеле не говорит.

Во время двух самых тяжелых и ужасающих дней, пятницы и субботы 14 и 15 июля 1967 года, когда он поддерживал связь с полицией штата по рации, с отцом — по телефону, Вики все время была рядом с ним. «Все это и мое. Вы просто владелец», — сказала она. Теперь он рассказывает Анжеле, что знал всю историю отношений Вики с его семьей, знал, как давно и тесно все они были связаны, но все же не мог и предположить, что ее привязанность к «Ньюарк-Мэйд» не меньше, чем его привязанность. Он рассказывает, как после восстаний, после дней, прожитых плечом к плечу с Вики во время осады, он принял решение остаться, пусть и в одиночку, не уезжать из Ньюарка, не бросать своих черных рабочих. Но умалчивает о том, что тогда (да и сейчас) собрался бы и уехал без колебаний, если бы не боялся, что, присоединившись к исходу из города всех уцелевших после погрома предприятий, он предоставит тем самым Мерри беспроигрышную возможность обвинить его в жертвовании интересами черных, трудящихся и бедняков, руководствуясь только соображениями собственной выгоды и исходя из патологической жадности.

В этих надуманных лозунгах нет правды, ни капли правды, и все-таки: что ему делать? Не мог он своими поступками дать оправдание безумным поступкам дочери. Он остался в Ньюарке, и после ньюаркских волнений поступки Мерри стали не просто безумными — безумнейшими. Волнения в Ньюарке — потом война во Вьетнаме; сначала один только город — потом вся страна, и все это наложило печать на жизнь четы Лейвоу с Аркадия-Хилл-роуд. Первый страшный удар, а через семь месяцев — в феврале 1968 года — все сотрясается от следующего. Фабрика, оказавшаяся на осадном положении, дочь в подполье — и все это ложится тенью на их будущее.

В довершение всех несчастий, когда стрельба снайперов прекратилась, пожары были потушены, список жертв перестрелок, состоявший из двадцати одного жителя Ньюарка, опубликован, Национальная гвардия распущена по домам, а Мерри бесследно исчезла, выяснилось, что качество продукции, выпускаемой «Ньюарк-Мэйд», благодаря небрежности и равнодушию рабочих делается все хуже и хуже. Допускаемая халатность в работе выглядит как саботаж, хотя сознательного саботажа тут, вероятно, и нет. Несмотря на сильнейшее искушение, он не рассказывает Анжеле о разногласиях между ним и его отцом, к которым привело его решение оставаться в Ньюарке: это признание вызвало бы в ней ненависть к Лу Лейвоу и привело к решению не связывать их с Мерри.

«Ну и к чему мы пришли? — говорил отец, снова и снова прилетая из Флориды, чтобы умолить сына убраться из этого города, прежде чем следующие волнения не оставят в нем камня на камне. — К тому, что вместо одной они делают две, три, а то и четыре операции. Сделав один шаг вперед, должны тут же сделать и шаг назад: резать заново, строчить заново, но мало этого: никто не выполняет дневной нормы, и никто не работает так, как надо. Весь бизнес летит на помойку из-за этого сукина сына Лироя Джонса, этого лезущего куда не надо Кричалкина-Пищалкина-Стращалкина, или как там он себя называет, этот тип в шляпе. Все, что я сделал, я сделал своими руками! И замешал на своей крови! Считают, что я получил это все готовеньким? От кого? Кто дал мне что-нибудь? Никто. Все, что у меня есть, я создал сам. Создал, работая! Ра-бо-та-я! Но они отобрали у меня этот город и теперь собираются отобрать мое дело — все, что я выстроил, день за днем, шаг за шагом. Они хотят превратить это в руины. И думают, что это принесет им счастье. Жгут собственные дома — вот как они расправляются с белыми! Не приводят дома в порядок, а жгут их. Жить в разрушенном городе — чернокожая гордость ликует от одной этой мысли! Большой город разрушен до основания. А им будет приятно в нем жить! Подумать только, что я давал им работу. Это ли не смешно? Я давал им работу! „Ты спятил, Лейвоу, — говорили мне приятели в парилке. — Зачем ты нанимаешь этих черных — шварцев? Ты не получишь перчаток, но ты получишь много мороки на свою голову“. Но я нанимал их, нанимал как нормальных людей, двадцать пять лет облизывал Вики, в каждый, чтоб ему пусто было, День благодарения преподносил каждой бабе праздничную индюшку. Утром приходил, растянув рот от уха до уха, приветствовал их, расстилался перед ними. „Как дела? — спрашивал. — Как мы тут поживаем? Я всегда к вашим услугам. Если какие-то жалобы, только ко мне. Помните: здесь, за этим столом, не только ваш босс, но и ваш верный друг, товарищ“. Вспомни-ка торжество, которое я устроил, когда дети Вики окончили школу! Каким же дебилом я был. Нет, остался. Вплоть до сегодняшнего дня! Я сижу возле бассейна, и, когда мои чудные друзья поднимают глаза от газеты и говорят, что всех шварцев надо бы просто выстроить вдоль стенки и расстрелять, я единственный не могу не напомнить им, что именно так поступил в свое время Гитлер с евреями. И знаешь, что они говорят мне в ответ? Они говорят: „Как же можно сравнивать шварцев с евреями?“ Они говорят мне, что шварцев надо прикончить, а я кричу „нет!“, и в это же время дело всей моей жизни гибнет, потому что они не способны сшить перчатку точно по размеру. Плохая выкройка, кривой шов — и такую перчатку уже не натянешь на руку. Они халтурщики, самые настоящие халтурщики, и это не простительно! Допустить брак в какой-нибудь операции — значит пустить насмарку все. И все же, Сеймур, когда я разговариваю с этими фашиствующими ублюдками — евреями, евреями-ровесниками, видевшими то же, что видел и я, то есть с людьми, которые должны разбираться в таких вещах в миллион раз лучше, — когда я в споре с ними привожу аргументы против, я протестую против того, что должен был бы отстаивать». — «Да, но делаешь это с энтузиазмом», — заметил Швед. «Почему? Почему я так поступаю, скажи мне!» — «Думаю, так велит голос совести». — «Совести? Ну а где же их совесть? Где совесть шварцес? Куда они спрятали свою совесть, после того как проработали у меня двадцать пять лет?»

Чего бы ни стоил Шведу отказ избавить старика от этих мук, он все же не соглашался поддаться на уговоры отца все по той же простой причине: если Мерри узнает — а она, безусловно, узнает от Риты Коэн, если Рита действительно с ней общается, — что фирма «Ньюарк-Мэйд» сбежала из здания на Централ-авеню, ее восторгу не будет предела. «Значит, пошел и на это! Он такой же мерзавец, как они все. Родной отец! Все готов отдать в жертву прибыли. Всё! Для родного отца Ньюарк — это колония черномазых. Их надо эксплуатировать, бесконечно эксплуатировать, а при первой опасности выбросить на помойку».

Эти и еще более идиотские мысли, вбитые ей в голову книжонками вроде «Коммунистического манифеста», наверняка уничтожат последний шанс снова с ней свидеться. Он мог бы немало порассказать Анжеле Дэвис о своем нежелании покинуть город и черных, работающих на его предприятии, и это, несомненно, расположило бы ее в его пользу, но понимает, что личные осложнения, связанные с принятием этого решения, вряд ли придут в гармонию с оторванными от реальности идеалами святой Анжелы, и решает, что лучше поведать этому чудо-призраку, что он — один из двух белых, попечительствующих в Комитете по борьбе с бедностью (это неправда, попечитель — отец одного из друзей), организации, которая регулярно собирается в Ньюарке, стараясь способствовать возрождению города, в которое он (еще одна ложь, ведь оно невозможно) до сих пор верит. Он сообщает Анжеле, что, невзирая на страхи жены, посещает вечерние заседания в разных районах города. Он делает все, что в его силах, для освобождения ее народа. Необходимо, твердит он, повторять это каждый вечер. Освобождение народа, американские колонии с негритянским населением, бесчеловечность общества, готовность человечества к борьбе.

Он не рассказывает Анжеле, что его дочери свойственно по-детски хвастаться, сочинять небылицы, чтобы произвести впечатление, что она ничего-то не знает о динамите и революции, то и другое для нее — просто слова, которыми она щеголяет, чтобы почувствовать себя сильной — сильной несмотря на свой дефект речи. Конечно же, Анжела знает, где скрывается Мерри, и, если Анжела взяла вот так и пришла к нему, это не просто светский визит. Анжела Дэвис может каждую полночь являться на кухню Лейвоу в Олд-Римроке, только если она тот вождь революции, которому было поручено следить за благополучием его дочери. Если это не так, то зачем же она приходит снова и снова?

И поэтому он говорит ей: да, моя дочь — борец за свободу; да, я горжусь ею; да, все, что я раньше слышал о коммунизме, — ложь; да, США беспокоятся только о том, чтобы мир был безопасным для бизнеса, и поддерживают зависимость бедных стран от богатых; да, США ответственны за угнетение во всех частях света. И ее цель, цель Хью Ньютона, цель Бобби Сиэла, цель Джорджа Джексона, цель Мерри Лейвоу, оправдывает все средства. Все это время он никогда не произносит имя Анжелы Дэвис ни при ком, и уж особенно не при Вики, которая считает Анжелу Дэвис разрушительницей общественного спокойствия и так и говорит всем работницам фабрики. Один, втайне он молится — истово молится Богу, Иисусу, всем сразу, Пресвятой Деве, святому Антонию, святому Иуде, святой Анне, святому Иосифу, молится, чтобы Анжелу оправдали. И когда это происходит, он ликует. Она свободна! Но он не относит на почту письмо, которое пишет ей у себя на кухне, узнав об этом. Не отправляет его и несколько недель спустя, когда Анжела, с четырех сторон защищенная пластинами из пуленепробиваемого стекла, заявляет перед ста пятнадцатью тысячами восторженных слушателей о своем требовании свободы политическим заключенным, неправедно осужденным и несправедливо брошенным в тюрьмы. Свободу римрокской террористке! Свободу моей дочери! — выкрикивает Швед. «Думаю, пришло время, — заявляет Анжела, — когда всем нам следует преподать хороший урок правителям этой страны». Да, кричит Швед, да, это время пришло, настал час социалистической революции в Соединенных Штатах Америки! Но он по-прежнему сидит в одиночестве за своим кухонным столом, потому что он и сейчас не способен сделать то, что нужно, или поверить в то, во что нужно поверить, и даже не знает уже, а во что он, собственно, верит. Все-таки сделала она это или нет? Решившись воткнуть пенис в Риту Коэн, он бы знал: трахал бы эту сообщницу — секс-террористку, пока не добился от нее рабской покорности. Пока она не свела бы его в убежище, где они мастерят эти бомбы. Если ты в самом деле хочешь увидеть дочку так, как говоришь, то успокойся, подойди и трахни хорошенько Риту Коэн. Нужно было не отводить глаз от ее вагины, распробовать ее вкус и потом трахнуть ее обладательницу. Сделал бы это на его месте другой отец? Если он готов сделать для Мерри все, что угодно, то почему бы и не это? Почему, почему он сбежал?

И это только часть прошедших пяти лет. Малая часть. Все, что он видит, слышит, читает, имеет для него только один-единственный смысл. Нейтрального, не связанного с ним восприятия не существует. Целый год, приезжая в деревню, он упирается взглядом в то место, где стоял магазинчик. Чтобы купить газету, пакет молока или канистру бензина, ему, как и всем остальным жителям Олд-Римрока, теперь нужно ехать до самого Морристауна. И чтобы купить марку — тоже. Деревня состоит практически из одной улицы. Двигаясь на восток, видишь новую пресвитерианскую церковь, здание в псевдоколониальном стиле, на самом деле вообще ни к какому стилю не относящееся, построенное там, где стояла прежде старая пресвитерианская церковь, дотла сгоревшая в двадцатых. Неподалеку от церкви — Дубы, два больших двухсотлетних дуба, гордость округи. Примерно в тридцати ярдах за Дубами — кузница, буквально накануне Пёрл-Харбора переоборудованная в хозяйственный магазин, в котором окрестные жительницы покупают обои, светильники, безделушки и советуются с миссис Фаулер, как лучше украсить дом. В дальнем конце улицы авторемонтная мастерская, в которой хозяйничает Перри Хэмлин, горький пьяница и кузен Расса Хэмлина, занимающийся также плетением тростниковых кресел, а еще дальше расстилаются земли молочной фермы, которой владеет и всем заправляет Пол Хэмлин, младший брат Перри. Холмы, похожие на те, где Хэмлины фермерствуют уже чуть ли не двести лет, тянутся с северо-востока на юго-запад, образуя полосу шириной в тридцать-сорок миль, пересекают северную часть Джерси, со всех сторон обтекая Олд-Римрок, превращаются в цепочку, тянущуюся до Нью-Йорка, а оттуда, уже под названием Кошачий хребет, — до Мэна.

Наискосок от места, где стоял магазинчик, расположено желтое оштукатуренное школьное здание, состоящее из шести классных комнат. Прежде чем они отправили Мерри в школу Монтессори, а потом в полную среднюю школу Морристауна, она четыре года проучилась в этом доме. Дети, которые ходят сейчас в эту школу, каждый день видят место, где прежде стоял магазин, видят его и учителя, и проезжающие по деревне родители школьников. Здесь, в школе, собирается Общественный совет поселка, здесь члены совета устраивают ужины в складчину, здесь проводят голосование, и каждый, приезжающий сюда, видит то место, где стоял магазин, и снова думает о взрыве, об убитом здесь хорошем человеке, о девочке, устроившей этот взрыв, и — в разных пропорциях смешивая сочувствие и негодование — о ее семье. Некоторые ведут себя подчеркнуто дружелюбно, другие (он знает) стремятся избегать встреч. Приходят и письма антисемитского содержания. Это так отвратительно, что потом он несколько дней почти болен. Какие-то высказывания доносятся до него. Какие-то — до Доун. «Всю жизнь живу тут. Никогда прежде такого не было». — «А чего вы хотите? Им тут вообще нечего делать». — «Они казались милыми людьми. Но ведь заранее не угадаешь». Передовица из местной газеты, описывающая трагедию и посвященная памяти доктора Конлона, пришпилена к доске объявлений совета и висит, выставленная на всеобщее обозрение. Швед не может сорвать ее, хотя ему очень хочется, в первую очередь, ради Доун. Можно было надеяться, что, поскольку она вывешена на улице, дождь, ветер, солнце и снег истреплют ее в несколько недель, но она целый год остается и невредимой, и читаемой. Название передовицы — «Доктор Фред». «Мы живем в обществе, где насилие становится все большей обыденностью… нам не понять, в чем причины, и, возможно, мы их никогда не узнаем… гнев, горящий в наших сердцах… мы полны искреннейшим сочувствием к жертве и его близким, к семейству Хэмлин и ко всем жителям Олд-Римрока, пытающимся осознать случившееся и совладать со своими эмоциями… выдающийся человек и прекрасный врач, которого все мы хорошо знали… специальный фонд памяти доктора Фреда… взносы, которые помогут малоимущим семьям в случае необходимости обращения к медицинской помощи… в эти горестные дни мы должны заново объединиться…» Рядом с передовицей статья «Время лечит любые раны», которая начинается со слов «Мы все предпочли бы как можно скорее забыть…», и далее: «…для одних это врачующее время наступит скорее, другим ждать его дольше… Преподобный Питер Бэлистон из Первой конгрегациональной церкви сосредоточился в своей проповеди на поисках добра, которое может принести эта трагедия… сплотив прихожан в общем горе… Преподобный Джеймс Виринг из церкви Святого Патрика произнес глубоко тронувшее всех наставление…» Кроме этой статьи вывешена еще и третья вырезка из газеты, которой решительно нечего делать на этом стенде, но он не может сорвать ее, так же как он не может сорвать и две первые, и она тоже висит на доске целый год. Это интервью с Эдгаром Бартли, рядом с ним, в той же газете, фотография этого Бартли с собакой, опирающегося на деревянную лопату. За спиной у него родительский дом и ведущая к нему свежерасчищенная от снега дорожка. Эдгар Бартли — парень из Олд-Римрока, года за два до взрыва сводивший Мерри в кино. Классом старше нее и такой же высокий, он, как помнится Шведу, смотрелся довольно приятно, но был дико застенчив и несколько странноват. В газете говорится, что это бойфренд готовившей теракт Мерри, хотя, насколько известно родителям, тот выход в кино два года назад был для нее единственным в жизни свиданием с каким-либо молодым человеком. Как бы то ни было, высказывания, принадлежащие, если верить газете, Эдгару, кем-то жирно подчеркнуты. Может быть, кем-то из одноклассников, так, в шутку. Может быть, и сама вырезка с фотографией тоже вывешена здесь в шутку. Но шутка или не шутка, она висит здесь, месяц за месяцем, и Шведу не удается придумать, как от нее избавиться. «Все это кажется нереальным… Никогда не подумал бы, что она может выкинуть такое… Казалась очень приятной девочкой. Никаких злобных высказываний, никогда. Уверен, с ней что-то внезапно случилось… Надеюсь, ее найдут и окажут ей помощь… Я всегда думал, что Олд-Римрок — место абсолютно безопасное. Но теперь я, как и все, невольно оглядываюсь: нет ли кого за спиной. Прежде чем жизнь вернется в нормальное русло, должно пройти время… Но я стараюсь смотреть вперед. Это необходимо. Мне нужно забыть о случившемся. Жить так, будто этого не было. Хотя, конечно же, мне очень горько».

Единственное утешение, дарованное Шведу доской объявлений, — отсутствие на ней статьи, озаглавленной «Предполагаемая террористка умна, талантлива, но „с налетом упрямства“». Эту вырезку он сорвал бы. Отправился бы туда глухой ночью и отодрал. Возможно, эта статья и не хуже, чем множество других, появляющихся в это время не только в их местной еженедельной газете, но и в нью-йоркской печати — в «Таймс», «Дейли ньюс», «Дейли мирроу», «Пост»; в ежедневных газетах штата Нью-Джерси — «Ньюарк ньюс», «Ньюарк стар-леджер», «Морристаун рекорд», «Берген рекорд», «Трентон таймс», «Патерсон ньюс»; в газетах соседнего штата Пенсильвания — «Филадельфия инквайрер», «Филадельфия бюллетень», «Истон экспресс», а также в «Тайм» и «Ньюсуик». После первой недели большая часть газет и телеграфных агентств забывает об этой истории, но «Ньюарк ньюс» и в особенности «Морристаун рекорд» по-прежнему не сдаются. «Ньюс» выделяет для этой темы трех лучших своих репортеров, и обе газеты день за днем рыскают в поисках новых историй о «террористке из Римрока». Ориентированный на местную публику «Рекорд» неустанно напоминает читателям, что бомба в Римроке — самое крупное несчастье, постигшее округ Моррис после 12 сентября 1940 года, когда взрыв на пороховом заводе компании «Эркюль», расположенном примерно в двенадцати милях от Кенвила, унес жизни пятидесяти двух человек и покалечил еще триста. В конце двадцатых в округе Мидлсекс, в одном из переулков на задах Нью-Брунсвика убили священника и церковного регента, а в Бруксайде умалишенный, улизнувший с территории грейстоунской лечебницы для душевнобольных, сначала пришел проведать своего дядюшку, а потом раскроил ему топором череп — все эти истории тоже всплывают опять на поверхность и заново с ужасом пересказываются. Тут же, конечно, и похищение младенца Линдбергов в Хоупуэлле, Нью-Джерси, — кража и убийство крошечного сына Чарльза А. Линдберга, легендарного летчика, первым совершившего перелет через Атлантику. Газеты с жаром вспоминают и эту историю, вновь печатают сообщения более чем тридцатилетней давности о требованиях выкупа, изуродованном тельце ребенка, процессе Флемингтона, перепечатывают выдержки из газет за апрель 1936 года, рассказывающие о казни на электрическом стуле похитителя и убийцы, плотника-иммигранта Бруно Хауптмана. День за днем имя Мерри Лейвоу снова и снова фигурирует в цепочке когда-либо совершенных в округе зверств, несколько раз оно оказывается непосредственно рядом с именем Хауптмана, и все-таки ни одна из этих статеек не ранит его так жестоко, как статья в местной еженедельной газете, характеризующая ее как девочку «с налетом упрямства». В ней есть подтекст — пусть почти незаметный, — указывающий на провинциальную ограниченность, простоватость, а то и просто глупость, который вызывает в нем такую ярость, что выставленность этой статьи на всеобщее обозрение, мысль, что любой может, покачивая головой, прочесть ее на доске объявлений, была бы для него просто невыносима. Что бы там Мерри ни сделала, он воспрепятствовал бы такому освещению ее жизни здесь, рядом со школой, в которой она училась.

ПРЕДПОЛАГАЕМАЯ ТЕРРОРИСТКА УМНА, ТАЛАНТЛИВА, НО «С НАЛЕТОМ УПРЯМСТВА»

Учителя муниципальной школы Олд-Римрока (МШОР) воспринимали Мередит (Мерри) Лейвоу, которая, как полагают, бросила бомбу в магазин Хэмлина и убила практиковавшего в Олд-Римроке доктора Фреда Конлона, разносторонне одаренной и послушной ученицей. Те, кто пробует отыскать в ее детстве ключ к совершенному зверскому акту, сразу отбрасывают эту мысль, вспомнив всегда проявляемые ею активность и дружелюбие.

«Мы с трудом верим своим ушам, — сказала на вопрос о подозреваемой директор МШОР Эйлин Морроу. — Очень трудно вообразить, как это могло случиться».

Директор Морроу отмечает, что, учась в начальной школе, Мерри Лейвоу «охотно включалась в любую работу и никогда не причиняла неприятностей».

«В ее характере нет ничего, способного подтолкнуть на такой поступок, — сказала миссис Морроу. — Во всяком случае, когда она училась здесь, это бесспорно было так».

В МШОР Мерри Лейвоу училась в основном на «отлично», участвовала во всех школьных мероприятиях и пользовалась любовью как сверстников, так и преподавателей.

«Она была очень прилежна, училась с удовольствием и всегда стремилась к наилучшим результатам, — сказала миссис Морроу. — Учителя выделяли ее как способную ученицу, для сверстников она была примером».

Мерри Лейвоу делала большие успехи в рисовании, хорошо проявляла себя в спортивных играх, особенно в кикболе. «Она была обычным нормально развивающимся ребенком, — сказала миссис Морроу. — Нам и во сне не приснилось бы то, что случилось. К сожалению, никому не дано видеть будущее».

Миссис Морроу сказала, что Мередит считалась «образцовой» ученицей, но иногда проявляла «налет упрямства», отказываясь, например, выполнять правила, без которых, как ей казалось, можно обойтись.

Другие опрошенные припомнили налет упрямства, связанный с тем периодом, когда Мерри уже училась в средней школе Морристауна. Салли Каррен, шестнадцатилетняя одноклассница предполагаемой террористки, утверждает, что Мередит свойственно «пренебрежительное и высокомерное отношение ко всем окружающим».

Но по мнению шестнадцатилетней Барбары Тернер, «Мередит была, в общем, славной, хотя и с закидонистыми идеями».

Каждый из одноклассников Мерри описывал ее по-своему, но все сходились на том, что «она постоянно говорила о войне во Вьетнаме». Некоторые добавили, что стоило заспорить с ней об оценке присутствия американских войск во Вьетнаме, и она просто «заходилась от ярости».

Классный руководитель Мередит мистер Уильям Паксман заявил, что она серьезно занималась, добивалась успеха, получала отличные оценки и с удовольствием готовилась к поступлению в его alma mater — Пенсильванский университет.

«Если заходил разговор о ее родителях, все говорили „это очень милая семья“, — заявил мистер Паксман, — и нам всем просто не поверить в случившееся».

Единственная негативная нотка прозвучала только в ответе преподавателя, уже допрошенного агентами ФБР. «Они сказали мне, что владеют обширной информацией, касающейся мисс Лейвоу», — сообщил он.

В течение года это «место, где раньше был магазин». Потом начинают строить новое здание, и месяц за месяцем он наблюдает, как идет строительство. Наконец на стене появляется огромное красно-бело-синее полотнище: «Расширенный! Новый! Новый! Новый! Магазин Макферсона!» — торжественное открытие назначено на Четвертое июля. Он просит Доун сесть рядом с ним и объясняет, что они должны пользоваться этим магазином, как и все остальные. В первое время это будет нелегко, но потом, постепенно… Но даже и постепенно никакой легкости не приходит. Войдя в этот новый магазин, он всегда вспоминает о стоявшем здесь старом, хотя супруги Хэмлин отошли от дел, а владельцы нового магазина — молодая пара из Истона — думать не думают о прошлом и не только расширили магазин, но и пристроили к нему пекарню, где пекут изумительно вкусные пироги и пирожные и каждый день снабжают покупателей свежими булочками и хлебом. На задах магазина, рядом с почтовым окошком, появилось теперь небольшое кафе, где можно посидеть с соседкой за чашечкой кофе с рогаликом или, например, почитать газету.

Дата добавления: 2015-06-27