Мильтиад, или осужденный победитель 3 страница

[303]

с выгодой для себя[610]. Кроме того, у Мильтиада, в сущности, было лишь две противоположных возможности: либо подчиниться, либо покинуть Херсонес и возвратиться в Афины. Последнее же было затруднительно: ведь как раз незадолго до описываемых событий, после заговора Гармодия и Аристогитона, отношения тирана Гиппия с остальными афинскими аристократами резко обострились: многие потенциальные соперники были отправлены им в изгнание. В подобных обстоятельствах Мильтиада отнюдь не встретили бы на родине с распростертыми объятиями. Кроме того, его отец Кимон был в свое время умерщвлен тем же Гиппием, о чем херсонесский правитель, надо полагать, хорошо помнил. В то же время подчинение персам позволяло сохранить лояльность по отношению к Гиппию. Ведь Писистратидам и самим приходилось считаться с такой мощной силой, как Ахеменидская держава, причем считаться не в теории только, а и на практике. Они были тиранами не только Афин, но и Сигея на Геллеспонте, и в этом последнем качестве тоже являлись персидскими вассалами[611]. Итак, с 513 г. до н.э. начинается "персидский" период биографии Мильтиада, оказавшийся, кстати, самым длительным и растянувшийся приблизительно на 20 лет. Эти годы его жизни довольно слабо и отрывочно освещены в источниках, однако можно с уверенностью утверждать, что они не прошли для него даром. Участвуя, пусть и поневоле, в войнах Дария, вращаясь в военных кругах, он прекрасно изучил особенности ахеменидской стратегии и тактики, их сильные и слабые стороны, что впоследствии позволило ему выступить на поле Марафона во всеоружии знания о противнике, применить правильные приемы борьбы с ним. Ни один другой афинский военачальник такого опыта, конечно, не имел. Источники (Herod. IV. 137; Nep. Milt. 3) сообщают об интереснейшем эпизоде, связанном с Мильтиадом и будто бы имевшем место в ходе скифского похода Дария. Построив мост через Дунай и переведя по нему свое войско, персидский владыка углубился в северопонтийские степи, а охранять переправу оставил сопровождавших его греческих тиранов. И вот в период этой охраны Мильтиад якобы предложил своим "коллегам" разрушить мост, чтобы оставить Да-

[304]

рия в Скифии на разгром и гибель, а самим возвратиться по домам. Вначале его мнение даже имело успех, но затем в качестве оппонента выступил милетянин Гистией. Он приводил аргументы, звучавшие для остальных тиранов весьма убедительно, указывая на то, что им удается удерживать власть в своих городах лишь благодаря персидской поддержке, и, соответственно, добиваться поражения Дария — значит ухудшать свое же положение. Эта точка зрения в конце концов возобладала; персидский царь смог возвратиться из злополучного для него похода, преследуемый скифами. Насколько аутентична вся эта история? Откровенно говоря, мы не стали бы придавать ей слишком большого значения. Скорее всего, перед нами элемент апологетической традиции, сложившейся уже ко времени Геродота вокруг образа Мильтиада. Действительно, не слишком-то удобным для его почитателей оказывался тот факт, что славный марафонский победитель служил в персидском войске и безропотно выполнял приказы Дария. Необходимо было какое-то смягчающее обстоятельство, а таковым как раз и служил совет Мильтиада о разрушении моста. Не исключаем, что автор рассматриваемого рассказа — сам Мильтиад; он мог, например, во время суда над ним по прибытии в Афины в 493 г. до н.э. приводить его как свидетельство своей скрытой оппозиции персам. Естественно, проверять эту информацию никто не стал бы, да такой возможности и не было. Против историчности эпизода с советом Мильтиада говорит и то обстоятельство, что херсонесский тиран не подвергся решительно никакому наказанию от Дария, когда тот возвратился из Скифии. А ведь не приходится сомневаться, что нашлись бы желающие донести царю о нелояльности одного из его вассалов, если бы такая нелояльность действительно имела место[612]. Правда, уже вскоре после скифского похода Мильтиаду пришлось бежать с Херсонеса Фракийского. И Непот пишет, будто бы причиной бегства стала именно его боязнь мести со стороны Дария (Nep. Milt. 3). Но римский биограф здесь в очередной раз допускает путаницу[613], смешивая два

[305]

бегства Мильтиада с Херсонеса, отделенные друг от друга двадцатью годами (513 и 493 гг. до н.э.). Гораздо большего доверия заслуживает объяснение Геродота (VI. 40): "Скифские кочевые племена, раздраженные вторжением царя Дария, объединились и дошли до Херсонеса. Мильтиад не стал ожидать вторжения скифов, а бежал в изгнание". Таким образом, виновниками злоключения Мильтиада выступают здесь не персы, а перешедшие в контрнаступление после отражения войск Дария скифы. Перед нами, кстати, еще один аргумент против историчности эпизода с предложением разрушить мост через Дунай. Стали бы скифы вести враждебные действия против человека, который незадолго до этого зарекомендовал себя их тайным союзником? И стал бы Мильтиад, со своей стороны, скрываться от них бегством, если он мог вместо этого просто напомнить им об оказанной услуге? Как бы то ни было, несколько лет Мильтиад находился в изгнании, а впоследствии восстановил свою власть на Херсонесе. Неизвестны ни точная датировка этого изгнания, ни его продолжительность (хронология в данном пассаже Геродота запутана). Не сообщается также, где находился Мильтиад в это время. Во всяком случае, в Афины он, судя по всему, не возвращался. Существует, однако, как нам кажется, неплохая возможность определить его местопребывание, поставив в контекст этих лет захват острова Лемнос (Herod. VI. 140; Diod. Χ. 19. 6; Nep. Milt. 2). Сообщается, что Мильтиад изгнал с Лемноса ранее населявших его пеласгов[614] и основал на острове поселение афинян. При этом специально подчеркивается та деталь, что он прибыл к Лемносу с Херсонеса Фракийского. Эта деталь играет важную структурообразующую роль во всем рассказе и, соответственно, должна быть аутентичной. Когда же это могло случиться? На наш взгляд (впрочем, мы вовсе не настаиваем на единственной правоте этой точки зрения), с наибольшей вероятностью - именно тогда, когда Мильтиаду пришлось бежать от скифов и перед ним встал вопрос о пристанище[615]. Нельзя, конечно, исключать, что Лемнос был завоеван уже ранее. В любом случае, пока на Херсонесе

[306]

Фракийском хозяйничали скифы, его тиран почти наверняка отсиживался именно на этом острове. Подчинение Лемноса было новым важным успехом афинской внешней политики. Он лежал в северо-восточной части Эгеиды, прямо на пути к Херсонесу Фракийскому и Черноморским проливам; соответственно, остров мог служить удобным местом промежуточной стоянки в плаваниях в этот стратегически значимый регион. Обратим внимание и на то, что в период лемносской операции, когда бы она ни случилась, Мильтиад идентифицирует себя как афинянина. Таким образом, несмотря на то, что он давно уже являлся правителем "собственного" полиса, он, как и его дядя, продолжал считаться (и считать себя) афинским гражданином, поддерживать связи с покинутой, казалось, навсегда родиной. Можно быть уверенным (хотя на это и нет прямых указаний), что в его владения — как на Херсонесе Фракийском, так и на Лемносе — периодически продолжали отправляться дополнительные группы афинских колонистов. И все-таки в конце концов Мильтиаду пришлось возвратиться в Афины. Это было связано с началом Греко-персидских войн. Неизвестно, чтобы тиран Херсонеса Фракийского принял какое-либо участие в Ионийском восстании; скорее он предпочитал выжидать исхода событий и не предпринимал активных действий. Однако уже то обстоятельство, что Мильтиад был афинянином, а Афины оказали помощь восставшим ионийцам, решало в глазах персов его участь. В 493 г. до н.э., подавляя последние очаги мятежа и упрочивая свой контроль над Эгеидой, персидский флот, укомплектованный финикийскими кораблями, двинулся и к берегам Геллеспонта, имея твердое намерение овладеть Херсонесом. Мильтиаду оставалось одно — новое бегство, теперь уже без надежды на скорое возвращение. Передадим слово вновь Геродоту (VI. 41): "При известии, что финикияне стоят у Тенедоса, Мильтиад погрузил на пять триер все свои сокровища и отплыл в Афины. Выйдя в море из города Кардии, Мильтиад поплыл через Меланский залив. Но тут, огибая Херсонес, он встретил финикийские корабли. Самому Мильтиаду с четырьмя кораблями удалось спастись бегством на Имброс. Пятый же корабль во время преследования попал в руки финикиян". В персидском плену оказался и Метиох — старший сын Мильтиада, находившийся на этом корабле. "Дарий не причинил ему, однако, никакого зла, — продолжает Геродот. — Напротив, царь сде-

[307]

лал пленнику много добра: он пожаловал ему дом, поместье и персиянку в жены. От этой женщины у Метиоха родились дети, которые считались уже персами". Очевидно, владыка Ахеменидской державы решил использовать Метиоха в качестве заложника. Если это действительно так, своей цели Дарий ни в малейшей мере не достиг. В дальнейшем Мильтиад действовал так, как будто бы его сын вовсе и не находился в руках персов. Претерпев все эти мытарства, Мильтиад после почти тридцатилетнего отсутствия возвратился в родной полис. Каким-то странным гостем из далекого, полузабытого прошлого должен был он представляться своим согражданам. С тех пор, как он молодым еще человеком отправился на Херсонес, в Афинах произошло множество важнейших событий, в корне изменивших весь облик государства: изгнание Гиппия и ликвидация тирании, реформы Клисфена, установление демократии... А теперь по афинским улицам ходил живой тиран, наверняка вызывавший неподдельный интерес у всех, кто его видел. Афины стали совсем иными — а Мильтиад остался все тем же. Нет сомнения, что он не слишком-то уютно чувствовал себя в новых политических условиях. Давно уже не было в живых большинства его сверстников, тех, с кем он начинал свою карьеру (только где-то далеко, при дворе Дария, по-прежнему подвизался престарелый Гиппий); в городе боролись друг с другом молодые политики, годившиеся ему в сыновья, — Фемистокл, Ксантипп. И властно распоряжался судьбами всех начинаний в государстве набирающий силу демос. Вот с этим Мильтиаду было труднее всего смириться: с тем, что отныне не узкая прослойка аристократов, подобных ему самому, по своему произволу определяет и направляет всю общественную жизнь, но что в условиях демократии необходимо в любом деле считаться с мнением рядовых граждан. Это ему было просто непонятно. Однако, хотел он того или нет, приходилось сообразовываться с изменившейся обстановкой: другого выхода просто не было. Кроме того, Мильтиад сразу ощутил, что в Афинах у него немало врагов. Вполне понятно, что в условиях острой внутриполитической борьбы гражданин такого ранга должен был восприниматься всеми ее протагонистами как крайне нежелательный конкурент. Только-только избежав персидской опасности, Мильтиад столкнулся с новой, исходившей на этот раз от его же земляков. Его немедленно привлекли к

[308]

суду по обвинению в том, что он был тираном на Херсонесе. В афинском полисе еще с архаической эпохи существовал суровый закон против тирании (Arist. Ath. pol. 16. 10)[616]. Судя по всему, именно этот закон и стал правовым основанием для судебного преследования Мильтиада (Herod. VI. 104). С чьей конкретно стороны исходило обвинение — неизвестно. Это мог быть любой из ведущих политиков, опасавшихся соперничества с его стороны, — например, Фемистокл, который как раз в год прибытия Мильтиада был архонтом-эпонимом и, соответственно, имел достаточно влияния для того, чтобы возбудить подобный процесс, или же возглавлявший Алкмеонидов Ксантипп (известно, что именно он обвинял Мильтиада на другом суде, имевшем место несколько лет спустя, в 489 г. до н.э.; см. об этом ниже). Мильтиаду, однако, удалось оправдаться на суде[617]. Очевидно, в защитительной речи он говорил о том, что всё его многолетнее правление на Херсонесе было направлено во благо Афин. Как бы то ни было, сразу после описываемых событий бывший херсонесский тиран становится одним из самых влиятельных афинских политиков (ср. Arist. Ath. pol. 28. 2), а, может быть, и просто самым влиятельным, затмив и отодвинув на второй план всех остальных участников политической борьбы. Вскоре после победы на судебном процессе он был избран стратегом (Herod. VI. 104) и, судя по всему, впоследствии переизбирался, коль скоро в 490 г. до н.э. он тоже занимал эту должность. В силу каких причин Мильтиаду удалось столь быстро набрать такую большую силу, стать едва ли не лидером полиса, определявшим основные направления его политики? Разумеется, здесь сыграл свою роль ряд факторов различного характера. Не остались без последствий те обстоятельства, что он принадлежал к знатнейшему роду, издавна принимавшему активное участие в общественной жизни Афин, и тем самым уже включался в состав самого высшего слоя политической элиты; что он привез с собой из Херсонеса обильные богатства; что он обладал большим опытом государственной деятельности. Все это

[309]

так, но были ведь и факторы, напротив, препятствовавшие усилению позиций Мильтиада. Его "тираническое" прошлое (включая, между прочим, былую близость к Писистратидам), что бы там ни говорить, должно было без энтузиазма восприниматься большинством гражданского коллектива. Процесс он выиграл, но определенное пятно на его репутации не могло не остаться. К тому же не столь уж давно родственник Мильтиада Исагор[618] зарекомендовал себя совсем уж с негативной стороны и был объявлен государственным преступником. Род Филаидов в целом не был замечен в особых симпатиях к демократии, и на Мильтиада сказанное в полной мере распространяется[619]. Наверное, должны были сформироваться особые предпосылки для того, чтобы лицо с такими характеристиками, как Мильтиад, оказалось не только приемлемым, но и желательным для лидерства. Судя по всему, так оно и было. Под влиянием в первую очередь внешних причин в Афинах к концу 90-х годов V в. назрел кризис той политической линии, которую еще со времен Клисфена проводили Алкмеониды и главными составляющими которой были напряженность в отношениях со Спартой и по возможности примирительная позиция в персидском вопросе. Происходил пересмотр многих недавно сформировавшихся стереотипов; не исключено, что даже на деятельность лаконофила и консерватора Исагора стали смотреть несколько иначе[620]. Несколькими страницами выше нами была вкратце обрисована картина расклада политических сил в афинском полисе первых лет V в. до н.э., указаны позиции основных политических группировок. Если попытаться обобщить этот вариант в виде таблицы, увидим следующее.

[310]

Иными словами, пустовала одна из возможных "ниш" в политической жизни. И Мильтиад был как будто специально создан для того, чтобы занять именно эту нишу. С одной стороны, ни у кого не вызывала сомнений его подчеркнутая, даже утрированная антиперсидская ориентация (у херсонесского изгнанника с персами были личные счеты), да и сам он не останавливался перед тем, чтобы лишний раз ее продемонстрировать (ср. Diod. X. 27). В частности, когда в Афины прибыли послы от Дария с требованием подчинения (видимо, это случилось перед началом экспедиции Датиса и Артаферна), они по инициативе Мильтиада были убиты (Paus. III. 12. 7). Этот акт демонстративной жестокости делал военное столкновение с персами совершенно неминуемым; помимо всего прочего, он противоречил общепринятым нормам обращения с послами, которые по неписаным законам межгосударственных отношений считались неприкосновенными. Однако будущего марафонского победителя не остановило ни это, ни даже то, что его сын оставался заложником в плену у Ахеменидов и мог подвергнуться столь же жестокой мести. Интересно, что, по сообщению Павсания, точно так же поступили в это время и спартанцы с теми персидскими послами, которые прибыли в их полис с аналогичным требованием. Создается впечатление, что акции в Афинах и Спарте были согласованы. Два сильнейших государства Балканской Греции перед лицом внешней угрозы переходили наконец от конфронтации к сотрудничеству. В предыдущей главе мы высказали предположение, что это было напрямую связано с выходом Мильтиада на первые позиции в Афинах. Этот политический деятель, бесспорно, симпатизировал Спарте. Его сын Кимон впоследствии снискал репутацию едва ли не самого знаменитого афинского лаконофила (Plut. Cim. 16). Такие взгляды Кимона не могли, разумеется, сформироваться

[311]

спонтанно, без опоры на семейную традицию; они должны были быть унаследованы им от отца. Не забудем о том, что лаконофилом был и Исагор, тоже родственник Мильтиада. Итак, быстрое возвышение Мильтиада было не в последнюю очередь обусловлено тем, что он оказался "в нужное время на нужном месте". Его политическая линия представлялась наиболее перспективной значительной части гражданского коллектива и элиты, что сделало его естественным центром притяжения для всех тех, кто был твердо настроен бороться с ахеменидской экспансией и готов ради этой цели идти на примирение с лакедемонянами. В результате вокруг него сплотилась самая мощная группировка приверженцев; Фемистокл, едва начав свою на первых порах очень успешную карьеру, был отодвинут на второй план. Различие в позициях между Мильтиадом и Фемистоклом касалось не только внешнеполитических приоритетов, но и стратегии ведения войны. Фемистокл, судя по всему, уже тогда уповал на использование в первую очередь морских сил. Во всяком случае, в год своего архонтата он начал строительство новой военной гавани в Пирее (Thuc. I. 93. 3). Однако уже вскоре работы были внезапно прерваны и возобновлены лишь десятилетие с лишним спустя, когда Фемистокл пользовался в Афинах непререкаемым авторитетом. Столь длительный перерыв в строительстве можно напрямую связать с возвышением Мильтиада. Этот последний, очевидно, попросту не видел никакой нужды в укреплении позиций на море, поскольку считал, что исход военных действий будет решен в сухопутных сражениях. Соответственно, он должен был придавать наибольшее значение укреплению боеспособности гоплитской фаланги. Тем временем наступил 490 г. до н.э., который ознаменовался самыми славными событиями в жизни Мильтиада, теми событиями, которые, собственно, и сохранили его имя в веках. Дарий направил в Западную Эгеиду карательную экспедицию[621] под командованием двух полководцев — своего

[312]

племянника Артаферна[622], судя по всему, человека еще молодого, и мидянина Датиса (Herod. VI. 94). Именно Датис, скорее всего, осуществлял реальное руководство, а царский родственник был приставлен к нему в основном для того, чтобы пожать плоды грядущей победы. Главной целью похода вновь, как и два года назад, было "наказание" Афин и Эретрии. Не случайно персов сопровождал престарелый афинский тиран Гиппий; видимо, он должен был служить в качестве советника, а потом принять власть в афинском государстве как вассальный тиран[623]. Однако на этот раз флот двинулся не вдоль северного побережья Эгейского моря (видимо, памятным было кораблекрушение у афонских скал), а совершенно иным путем. Отправившись из Киликии, персы после прибытия в Эгеиду держали курс по ее центральной части, от острова к острову. По пути ими были захвачены несколько стратегически важных центров: Наксос — крупнейший из Киклад, Делос — священный остров Аполлона и др. Наконец очередь дошла до Эретрии. О несчастной судьбе этого города наиболее подробно повествуют Геродот (VI. 98 sqq.) и Страбон (X. 448). Датис и Артаферн после недельной осады и ожесточенного сопротивления со стороны обороняющихся взяли его и подвергли полному разгрому, так что долго после этого, еще во времена Страбона, местные жители показывали любопытствующим фундаменты разрушенных зданий. А после этого персы прибегли к своему излюбленному методу: цепью прочесали всю эретрийскую хору, вылавливая скрывшихся на ней жителей. В отличие от многих островов, где аналогичные операции приводили к полной поимке всего населения (Herod. VI. 31), в данном случае они не дали стопроцентного эффекта, и многим из эретрийцев удалось ускользнуть[624].

[313]

Схваченных же посадили на корабли и впоследствии отвезли в Персию, где поселили компактной группой (Herod. VI. 119). Командующие карательной экспедицией не оставили от Эретрии буквально камня на камне, нужно полагать, еще и с той целью, чтобы наглядно продемонстрировать афинянам, какая судьба ждет их в случае сопротивления. Это должно было усилить пораженческие настроения, активизировать ту часть граждан, которая была готова подчиниться завоевателям, и в конечном счете внести раскол и смуту в государство. Перед Афинами ставилась дилемма: либо принять персидское владычество и реставрацию тирании Гиппия, либо столкнуться с той же перспективой поголовного порабощения. С Эвбеи персы через узкий пролив Еврип переправились в Аттику и встали лагерем у Марафона. Это место для стоянки указал им Гиппий, о чем сообщает Геродот (VI. 102), тут же приводя резоны для такого выбора: "Наиболее удобным местом для действий конницы в Аттике был Марафон, к тому же находившийся ближе всего к Эретрии". В дополнение к этим соображениям можно напомнить еще и о том, что Марафон входил в состав Диакрии — "вотчины" Писистратидов, где, как Гиппий наверняка надеялся, он сможет найти старинных приверженцев. Бывший тиран вряд ли в полной мере отдавал себе отчет в том, насколько сильно изменилась ситуация в афинском полисе со времен его изгнания (в частности, в результате административной реформы Клисфена Диакрия как территориально-политическое образование перестала существовать, а большинство составлявших ее поселений, в том числе и Марафон, вошло в состав Паралии). Кроме того Гиппий, конечно, помнил, что примерно полувеком раньше успешный поход его отца на Афины начался именно из Марафона (см. выше, в гл. III). Для суеверного человека это должно было служить счастливым предзнаменованием, а Гиппий был весьма суеверен. Он верил в сны и приметы (Herod. VI. 107), а в бытность свою тираном, как мы уже знаем, собирал на Акрополе коллекцию оракулов (следует полагать, не с антикварными, а с практическими целями). Опасность, которая никогда еще не была так близка, естественно, вызвала в Афинах замешательство. Среди граждан были и сторонники решительного сопротивления, и скептики, убежденные в невозможности борьбы и в необходимости сдаться, и те, кто находился просто в растерянности. Энергия Мильтиада, возглавлявшего антиперсидскую группировку, склонила чашу весов на его сторону. Занимая

[314]

пост стратега, он добился мобилизации всех сил для организации вооруженного отпора, проведя через народное собрание соответствующую псефисму. Эта "псефисма Мильтиада" в последующей античной традиции стала нарицательной; многие авторы (Demosth. XIX. 303; Arist. Rhet. 1411a10; Paus. VII. 15. 7) ссылаются на нее как на образцовый пример мужественной, патриотической позиции. Псефисма, как ее обычно понимают, предусматривала призвание в ряды полисного ополчения всех боеспособных граждан-мужчин, в том числе и тех, чей возраст был непризывным, а также — чрезвычайно редкая в античности мера! — освобождение некоторого количества рабов для пополнения войска (Paus. X. 20. 2). Несмотря на все эти усилия, удалось собрать лишь около 9 тыс. воинов-гоплитов (Nep. Milt. 5; Paus. Χ. 20. 2)[625], т.е. в два раза меньше, чем было у персов; крайне желательна была помощь со стороны других полисов. Но отыскать такую помощь оказалось чрезвычайно трудно: внезапное прибытие персидского корпуса застало всех врасплох. В Спарту был послан афинский гонец-скороход с просьбой о подкреплении (Herod. VI. 105-106; Nep. Milt. 4), но спартанцы, как это часто случалось, промедлили, ссылаясь на религиозные предписания, и прибыли на поле боя уже после окончания сражения (VI. 120). Отряд в 1000 человек, что составляло все их ополчение, прислали лишь беотийские Платеи (Herod. VI. 108; Demosth. LIX. 94; Nep. Milt. 5), которые, как нам известно, уже несколько десятилетий находились в теснейшем союзе с Афинами. Тем не менее афиняне были вынуждены переходить к немедленным действиям: никак нельзя было пассивно ожидать в городских стенах прихода персов из Марафона. Во-

[315]

первых, оборонительные укрепления Афин были в то время еще весьма слабыми и не выдержали бы натиска мощного вражеского войска. Во-вторых, существовали небезосновательные подозрения, что имевшиеся в Афинах сторонники Гиппия воспользуются ситуацией и попытаются сдать город персам. По настоянию Мильтиада афинское ополчение выступило к Марафону и встало лагерем внедалеко от персов (Herod. VI. 103; Nep. Milt. 4; Plut. Aristid. 5). Основу его составляла гоплитская фаланга, которая должна была противостоять рассыпному строю персидских пехотинцев и удару великолепной кавалерии — лучшей, элитной части войска Ахеменидов. Номинальным командующим афинян являлся архонт-полемарх Каллимах из дема Афидна[626], в подчинении у которого находились десять стратегов, в том числе Мильтиад. Однако фактически именно этот последний играл в войске главную роль, взяв на себя разработку плана военных действий и претворение его в жизнь. Первоначально среди стратегов, как обычно, шли горячие споры об образе дальнейших действий. Далеко не все командиры поддерживали план Мильтиада, предусматривавший немедленное генеральное сражение; часть их (судя по всему, даже большая часть) склонялась к выжидательной тактике, ссылаясь на неравенство сил и на обещанную спартанскую помощь. Положение осложнялось тем, что стратеги возглавляли войско на началах полного равенства, день за днем сменяя друг друга в качестве верховного командующего. Таким образом, Мильтиаду нужно было добиться не просто большинства голосов в свою пользу, но по возможности и полного консенсуса: если хотя бы один стратег не разделял

[316]

общего мнения, это уже могло бы привести в день его командования к плачевным последствиям, поскольку он стал бы действовать вопреки утвержденному плану. Мильтиад, убежденный, что в сложившейся обстановке промедление смерти подобно и что при численном перевесе персов их можно победить только внезапным ударом врасплох, приложил недюжинные усилия, убеждая колеблющихся полководцев. Когда ему удалось перетянуть на свою сторону полемарха, это стало поворотным пунктом; в конце концов требуемый консенсус был достигнут, и остальные стратеги уступили свои дни командования Мильтиаду (Herod. VI. 110), сделав его, таким образом, единоличным руководителем войска[627]. Это решение, давшееся, следует полагать, нелегкой ценой (достаточно вспомнить о свойственном грекам атональном менталитете, чтобы представить, как трудно каждому из стратегов было поступиться своими амбициями в столь принципиальном вопросе[628]), стало, бесспорно, оптимальным. Мильтиад, как мы знаем, был лучше, чем кто-либо в Афинах, знаком с сильными и слабыми сторонами персидской военной организации, стратегии и тактики. Он отнюдь не был склонен, в отличие от многих коллег, поддаваться панике; напротив, он имел четко продуманный план действий, что и нашло блестящее воплощение в Марафонском сражении, вошедшем в историю военного искусства в качестве одной из классических страниц. В наши планы не входит сколько-нибудь подробно останавливаться в рамках данной работы на самом ходе битвы. Это принадлежит к сфере скорее военной, чем собственно политической истории. К тому же Марафонская битва принадлежит к числу событий, хорошо освещенных и в источниках, и в исследовательской литературе (без ее детального описания, естественно, не обходится ни один труд о Греко-персидских войнах). Поэтому мы ограничимся самой общей и предельно краткой характеристикой[629].

[317]

Учитывая двукратное превосходство сил персов, Мильтиад во избежание окружения сильно растянул афинскую фалангу по фронту, укрепив фланги за счет центра и сконцентрировав на них основные силы, а затем с помощью внезапной стремительной атаки использовал преимущество сомкнутого строя греческих гоплитов над рассыпным строем легковооруженных персов, поддерживаемых конницей и лучниками. Кавалеристы персов, парализованные натиском греков, так и не смогли принять существенного участия в сражении. По ходу боя центр греческого войска несколько отступил под давлением превосходящих персидских сил, но это было предусмотрено Мильтиадом. Он отдал приказ флангам развернуться и нанести удар в тыл прорвавшимся по центру персам. Это привело к окружению и истреблению значительной части сил противника. Уцелевшие персы отступили к кораблям и немедленно вышли в море. В этот самый момент случилась известная скандальная история, долго еще после этого будоражившая афинский гражданский коллектив. С гор, окружавших Марафонскую равнину, якобы кем-то был дан персам сигнал щитом (Herod. VI. 115). Распространилась молва, что это сделали Алкмеониды, совершив таким образом предательство. Вряд ли этот слух имел под собой какое-то основание[630]; все, что мы знаем об Алкмеонидах, не дает-таки повода утверждать, что они были готовы пойти на прямую измену и сдать Афины персам. Не исключено, что сигнал щитом был подан вообще не персам, а афинянам, и подавало его спартанское войско, как раз в это время подходившее к Марафону. Тем не менее после того, как опасность миновала, на Алкмеонидов легло мрачное пятно подозрений. Еще во второй половине V в. до н.э. Геродот (VI. 121 sqq.) прилагал все усилия, чтобы снять с них эти обвинения. Тем временем персы все же не намеревались отступаться от задуманного: большая часть их отряда была сохранена и обладала еще определенной боеспособностью. Отчалив от Марафона, персидские суда двинулись в обход Аттики, чтобы попытаться захватить Афины: ведь город оставался беззащитным, пока все полисное ополчение на-

[318]

ходилось на поле боя, в 42 километрах от него. Однако и этот план врагов был разгадан Мильтиадом. Он тут же, не сделав даже передышки после битвы, совершил со всем войском (оставив на месте лишь небольшой отряд во главе с Аристидом для охраны пленных и добычи) форсированный марш в полном вооружении к Афинам[631] и был в них раньше, чем персидский флот (Herod. VI. 115—116; Plut. Aristid. 5)[632]. Увидев, что город надежно охраняется, деморализованные персы, так ничего и не добившись, отправились на родину. Карательной экспедиции был дан уверенный отпор. В Марафонской битве греческая фаланга с честью выдержала проверку на прочность, показала себя наиболее эффективным для своего времени способом построения войск. Не может не поразить следующий факт: со стороны греков в сражении погибли лишь 192 бойца (имена их всех были сохранены в памяти благодарных потомков), с персидской же стороны — около 6400 (Herod. VI. 117)[633]. Развеяв миф о непобедимости персов, сражение при Марафоне в огромной степени подняло боевой дух афинян и впоследствии осталось в их памяти как символ величия Афин. Бесспорно, очень большую роль в исходе столкновения следует приписать лично Мильтиаду. Однако афиняне, судя по всему, отнюдь не были склонны в должной мере признать его заслуги. Интересный эпизод передает Плутарх (Cim. 8): «Мильтиад домогался было мас-

Дата добавления: 2015-06-27