Об одном свойстве некоторых ученых

В Ленинградском университете сохраняется квартира Дмитрия Ивановича Менделеева, Квартира-музей — это не­что особое. Их и осматривать надо иначе, чем обычные музеи. В них надо не ходить, а побыть. Мемориальный музей исклю­чает Время. В этих музеях ничего не меняется. Они нравятся мне подлинностью мгновенного слепка с ушедшего быта. Здесь все как было, не воссозданное, а остановленное. И тот же университетский двор, и тот же шум в вестибюле, кусты под окнами, те же своды, та же мебель.

Музей, в котором стоит, казалось бы, все отжившее, мерт­вое, на самом деле возвращает жизнь этим старым вещам, хранит эту жизнь. Для музея смерть—не конец, а начало су­ществования. Квартиры Пушкина, Чехова, Некрасова обла­дают необъяснимой силой воздействия, как будто дух хозяи­на продолжает жить в этих стенах. Каждый человек носит в себе музей; у каждого есть хранилище совести, пережитого, есть свои мемориалы, дорогие нам места, вернее — образы этих мест, потому что сами эти места, может, уже исчезли или изменились.

Музеи городов должны, наверное, сохранять квартиры не только великих людей, но и просто людей. Мне хотелось, что­бы сохранилась и коммунальная квартира трудных тридцатых и сороковых годов с коммунальной кухней, тесно заставлен­ной столиками, а на столиках — примусы, а возле примусов — иголки — полоски жести с зажатыми иголочками для того, чтобы прочищать ниппель примуса; чтобы висело расписание уборки мест общественного пользования, чтобы вязанки дров поленницами лежали в передней, в коридоре, в комнатах, за железными гофрированными тумбами печек...

Так мы жили. И наши родители.

...В кабинете Менделеева осталось все как при хозяине: письменный стол, книжные шкафы, этажерка, диван и длин­ные ящики каталогов. Они-то меня больше всего заинтересо­вали. Каталожные карточки были заполнены собственноручно Менделеевым. Названия журнальных статей, книг, брошюр его библиотеки аккуратно выписаны, и сверху проставлен шифр. К каталогу имелся указатель. Отделы, подотделы, вся система каталогизации была разработана Менделеевым и ис­полнена им же. А библиотека насчитывала 16 тысяч наимено­ваний. Нужные статьи из всевозможных журналов Менделеев изымал, сгруппировывал в тома, которые переплетались, и для этой группировки нужен был какой-то принцип, какая-то система разделения и классификации. Известно, что книги, тем более оттиски, гибнут в больших библиотеках, если не по­падают в библиографическую систему.

Уже в те времена за научной литературой становилось трудно следить. Гигантскую работу, проделанную Менделее­вым — тысячи заполненных карточек, подшитых в пачки, под­черкнутых цветными чернилами,— я объяснял необходимо­стью, рабочей нуждой, а нужда, она научит и лапти плесть, коли нечего есть. Хочешь, не хочешь — ему приходилось от­рывать время на эту канцелярщину.

Но затем мне показали другие ящики, новый каталог, с иной картотекой и журналом, где был ключ к этому каталогу. Сюда Менделеев заносил свою коллекцию литографий, рисун­ков, репродукций. Тут уж, казалось бы, прямой нужды не бы­ло— тем не менее, он расписал тысячи названий; опять все бы­ло распределено, систематизировано.

Я смотрел альбом, куда Менделеев после каждого путе­шествия разносил фотографии. В сущности, это были альбо­мы-отчеты. Поездка в Англию — подклеены были пригласи­тельные билеты, меню торжественного обеда, какие-то бумаж­ные значки, открытки. Менделеев сам печатал фотографии, сам расклеивал, подписывал. Письма, всю корреспонденцию он тоже подбирал, сброшюровывал по какой-то системе; по дру­гой системе вел записные книжки, записи дневниковые и де­нежных расходов. Вел изо дня в день, указывал любые тра­ты, вплоть до копеечных. Если бы я увидел эти документы в копиях, допустим в публикациях архива Менделеева, я решил бы, что это либо блажь, либо скупость, мания — словом, какая-то слабость великого человека.

Но передо мною были подлинные документы; у них есть магическое свойство — они способны что-то досказывать, до­ведывать...

Бумага, почерк, чернила продолжают излучать тепло рук писавшего, его настроение. Перо, я это видел, скользило по бумаге без нетерпения и скуки, чувствовалось тщание, неко­торая даже любовность.

Мне вспомнилось признание Любищева:

"...Я сходен с гоголевским Акакием Акакиевичем, для ко­торого переписка бумаг доставляла удовольствие. В научной работе я с удовольствием занимаюсь чисто технической ра­ботой».

У Менделеева такая черновая работа была, очевидно, то­же отдыхом, приятностью. Через Любищева становилось по­нятно, как любовь к систематизации может проходить через все увлечения, и эти менделеевские каталоги, расходные книж­ки — никакая это не слабость. Все, с чем он ни сталкивался, ему хотелось разделить на группы, классы, определить степе­ни сходства и различия. Черновая, даже механическая рабо­та— то, что представлялось людям посторонним чудачест­вом, бесполезной тратой времени,— на самом деле помогала творческому труду. Недаром многие ученые считали черновую работу не отвлечением, а условием, благоприятным для творчества.

Я сидел один в кабинете Менделеева и думал о том, что электронно-вычислительные машины, конечно, осво­бождают человека от черновой работы, но одновременно они и лишают его этой работы. Наверное, она нужна, ее будет не хватать, мы обнаружим это, лишь когда лишимся ее...

Старая мебель окружала меня — тяжелая, крепкая, из­готовленная со щедрой прочностью на жизнь нескольких по­колений. Вещи обладают памятью. Во всяком случае, пожив­шие вещи, сделанные не машиной, а рукой мастера. В детст­ве, пока инстинкты еще не заглохли, я хорошо чувствовал эту одушевленность вещей.

Вспомнилось, еще из детства, ощущение дерева, его мышц,— живого, упрятанного там, за лаком, краской, в глуби­не древесных сухожилий. Словно что-то передавалось мне от многих часов, проведенных здесь Менделеевым, среди этих книг и вещей.

Страсть к систематизации была как бы оптикой его ума, через нее он разглядывал мир. Это свойство его гения помо­гло ему открыть и периодический закон, выявить систему эле­ментов в природе. Сущность открытия соответствовала всей его натуре, его привычкам и увлечениям.

Процесс упорядочения, организации материала — для уче­ного сам по себе удовольствие. Пусть это не имеет большого значения, вроде каталога репродукций, но заниматься этим приятно. Наслаждение такого рода — ведь это уже само по себе смысл.

У Любищева был развит вот такой же тип мышления: ученого-систематика. Стремление создать из хаоса систему, открыть связи, извлечь закономерности в какой-то мере свой­ственно всякому ученому. Но для Любищева систематика бы­ла ведущей наукой. Она имела дело и с Солнечной системой, и системой элементов, и системой уравнений, и систематикой растений, и кровеносной системой; всюду царила система, всюду он различал систему.

Систематика 'была его призванием; она выводила к фи­лософии, к истории; она была его орудием.

Он хотел стать равным Линнею...

Выявлять новые, все более глубокие системы, заложен­ные в природе...

В его записках 1918 года он строит одну систему за дру­гой, вплоть до системы глупости — полезная глупость, вред­ная, прогрессивная и т. д. Он пишет о недостатках универси­тетского устава и сразу же пробует создать систему, заложить систему устава.

Быт его был упорядочен разного рода системами: систе­ма хранения материалов, система переписки, система хране­ния фотоснимков.

Бесчисленное количество дат, имен, фактов, которыми так легко оперировал Александр Александрович Любищев, были уложены в его голове по какой-то хитрой системе. По крайней мере, так казалось, когда, не «роясь в памяти», он в нужный момент извлекал их, как извлекают из шкафа требуе­мый том справочника.

Он один из первых стал применять в биологической систе­матике дискриминантный анализ. Он вооружал системати­ку — я бы сказал, лелеял ее — математикой. Биологические системы или система в биологии вызывала у него чисто эсте­тическую радость и одновременно грусть и печаль от этой не­постижимой сложности и совершенства природы.

Поражающее многообразие в строении тех же насекомых для него — не помеха, не отвлечение, а источник удивления, того удивления, которое всегда приводило ученых к открыти­ям. Он мечтал выявить истинный порядок организмов и пони­мал необозримость этой задачи.

«...Вероятно, большинству кажется, что систематика мно­гих групп — например, птицы, млекопитающие, высшие рас­тения — в основном кончена. Но здесь можно вспомнить слова великого К. фон Бэра: «Наука вечна в своем стремле­нии, неисчерпаема в своем объеме и недостижима в своей цели»...»

Подобно многим людям, я имел самые высокомерные представления о систематике насекомых. Наукой это не на­зовешь, в лучшем случае — хобби. Можно ли считать заняти­ем, достойным взрослого мужчины, ловлю бабочек и разных мошек? Какую мошку рядом с какой наколоть... Чудачество, украшающее разве что героев Жюля Верна.

А между тем систематика стала ныне сложной наукой с применением математики, ЭВМ; все шире там пользуются теорией групп, матлогикой, всякими математическими анали­зами.

Энтомология, букашки, систематика... Коллекции нако­лотых на булавки, с распростертыми крыльями бабочек. Ба­бочки, сачок — почти символы легкомыслия. А, между прочим, были ученые, которые годами занимались узорами на крыль­ях бабочек. Вот уж где, казалось бы, пример отвлеченной нау­ки, оторванной от жизни, бесполезной, не от мира сего и т. п. Между тем, ленинградский ученый Борис Николаевич Шванвич, сравнивая эти узоры, размышляя над геометрией рисун­ков, над сочетанием красок, сумел извлечь чрезвычайно много для морфологии и проблем эволюции. Узоры стали для не­го письменами. Их можно было прочитать. Природа устроена так, что самая незначительная козявка хранит в себе всеоб­щие закономерности. Те же узоры, они — не сами по себе; они — часть общей красоты, которая остается пока тайной. Чем объяснить красоту раковин, рыб, запахи цветов, изыскан­ные их формы? Кому нужно это совершенство, поразительное сочетание красок?.. Каким образом природа сумела нанести на крыло бабочки узор безукоризненного вкуса?..

Надо было иметь известное мужество, чтобы в наше вре­мя позволить себе отдаться столь несерьезному, на взгляд ок­ружающих, занятию. Мужество и любовь. Разумеется, каж­дый настоящий ученый влюблен в свою науку. Особенно же - когда сам объект науки красив. Но, кроме звезд, и бабочек, и облаков, и минералов, есть предметы с красотой, невидимой никому, кроме специалистов. Большей частью это бывает с отвлеченными предметами, вроде математики, механики, оп­тики.

Но есть и вовсе странные объекты. Так, известный цитолог Владимир Яковлевич Александров с упоением рассказывал мне о поведении клетки, о том, что она, несомненно, имеет ду­шу. Любищев был, разумеется, убежден, что наиболее этиче­ская, нравственная наука — это энтомология. Она помогает сохранять лучшие черты детства — непосредственность, про­стоту, умение удивляться. Прежде всего, он чувствовал это по себе—и действительно, чтобы старый, почтенный человек, не обращая внимания на прохожих, вдруг пускался в погоню, через лужи, за какой-то букахой,— для этого надо иметь чи­стоту и независимость ребенка. А то, что энтомологов, говорил он, считают дурачками,— это иногда полезно, они безопасно могут ходить в самые «разбойничьи» места, благо над ними посмеиваются, как над безобидными юродивыми.

Они и в самом деле чудаки. Некоторые из них по-настоя­щему влюблены в своих насекомых. Карл Линдеман говорил, что он любит три категории существ: жужелиц, женщин и ящериц. Ловя ящериц, он целовал их в голову и отпускал. «Видимо, почти то же он делал и с женщинами»,— замечает Любищев.

На могиле Шванвича на Охтинском кладбище высечен лю­бимый им узор крыла бабочки.

Чарлз Дарвин, который тоже начинал как энтомолог, вспоминал:

«...Ни одно занятие в Кембридже не выполнялось мною так ревностно и не доставляло мне столько удовольствия, как собирание жуков... Ни один поэт не испытывал большего вос­хищения, читая свою первую напечатанную поэму, чем ис­пытывал я, увидя в издании Стефенса, «Иллюстрации британ­ских насекомых», магические слова: „Пойман Ч. Дарвином, эсквайром..."»

Пристрастие к энтомологии доходило до того, что Любищев терял присущую ему терпимость, чувство справедливости и даже чувство юмора. Он не мог простить Александру Сер­геевичу Пушкину ядовитого рапорта Воронцову о саранче. Он доказывал, что свое отношение к Воронцову Пушкин изменил лишь из-за обиды, после «издевательской» командировки Пушкина на борьбу с саранчой. После этого Воронцов стал для него «полуневежда и полуподлец».

Саранча летела, летела

И села, Сидела, сидела, все съела

И вновь улетела.

«Для меня ясно,— пишет А. А. Любищев,— что издеватель­ским был отчет Пушкина. Командировку я вовсе не нахожу издевательской. Насколько мне известно, Пушкин был чи­новником особых поручений. Специалистов-энтомологов в то время не было, и поэтому командировка развитого и смышле­ного человека была вполне уместна. Никаким опасностям он там не подвергался, а мог изучить быт народа... а кстати, от­дохнул бы от неумеренного волокитства за одесскими барынь­ками, включая и мадам Воронцову, что, конечно, отнимало у него гораздо больше времени и сил, чем обследование са­ранчи».

Любищев был убежден, что своим здоровьем, работоспо­собностью он обязан своей прекраснейшей специальности. Ра­бота с насекомыми входила в Систему, дополняла ее физиче­ской нагрузкой, приятностью механической работы.

Энтомология, систематика, земляные блошки — пусть стоящие споров и ссор с неодарвинистами,—все равно, что может быть спокойней и укромней, чем это далекое от тре­волнений актуальных задач науки, это милое академическое убежище, эта безобиднейшая специальность...

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Дата добавления: 2015-06-27