За все надо платить

В тридцатые годы Любищев работал в ВИЗРе — Всесо­юзном институте защиты растений, который находился тогда в Ленинграде на Елагином острове, в Елагином дворце.

Любищев изучал экономическое значение насекомых-вредителей. Подойдя к этому математически, Любищев при­шел к заключению, несколько ошеломившему всех, что ущерб, наносимый насекомыми, во многом преувеличивается. На са­мом деле эффективность их действий значительно ниже, чем её тогда принимали. Поехав на Полтавщину, он обследовал участки, которые числились как пораженные луговым мо­тыльком. Поля выглядели странно: свеклы не видно, всюду растет лебеда. Раздвигая заросли лебеды, Любищев обнару­живал угнетенные, но совершенно здоровые побеги свеклы. Ему стало ясно, что мотылек тут ни при чем. Руководители колхоза оправдывались тем, что мотылек был и обязательно съел бы свеклу, но поля опрыскали и спасли. Любищев воз­ражать не мог, поскольку следов мотылька не осталось. Одна­ко на следующий день он наткнулся на приусадебный участок сахарной свеклы и поразился великолепным видом: растения мощные, никаких признаков повреждений. Все разъяснилось, как водится, очень просто: хозяин добросовестно ухаживал за своим участком. В конце концов, председатель и агроном при­знались, что колхозники работать на поля не выходили — свекла заросла, и луговой мотылек здесь ни при чем.

Обследование Северной Украины показало Любищеву, что и в других районах луговой мотылек практически вреда не приносил. Имелись сигналы с Северного Кавказа. Люби­щев ездил и тщательно осматривал поля, на которые ссыла­лись районные руководители. Нигде не было прямых резуль­татов повреждений. Сведения оказывались, мягко говоря, пре­увеличенными, вред — сомнительным.

Он гнался за сигналами. В Ростове ему сообщили, что в таком-то совхозе уничтожен подсолнечник. Приехав на мес­то, он выяснил, что подсолнечник вовсе не сеяли. Он побы­вал в Зимовниках, изучая вредность сусликов; изъездил Азер­байджан, изучая вредность стеблевой ржавчины; в Георгиев­ской обследовал яблоневые питомники.

Армавир, Краснодар, Таловая, Астрахань, Буденновск, Крымская — география его поездок охватывает весь юг России.

Считалось, что вредители, особенно на зерновых, прино­сят ущерб не менее десяти процентов. Любищев не мог согла­ситься с этой цифрой. Результаты его поездок, а также изу­чения данных США заставили его снизить этот процент до двух, о чем он и пишет в докладной записке. Затем он дока­зал, что шведская мушка, на которую ссылались, не всегда снижает урожай пшеницы и ячменя. Три года Любищев пе­репроверял свои наблюдения, затем выступил в печати. Ему пришлось сделать логический вывод, что деятельность отде­ла борьбы с сельскохозяйственными вредителями раздувает­ся и, по чести говоря, отдел в том виде, в каком он был, не нужен.

Какое, спрашивается, дело было Любищеву, нужно или не нужно данное учреждение? Не его это была забота. Ну, хорошо, допустим, доказал он, что вред лугового мотылька преувеличен, доложил,— ну и все, хватит, долг ученого вы­полнил... Неужели не понимал, что слишком много разных людей заинтересовано в существовании этого отдела и в том, чтобы все эти мушки, мотыльки, пильщики числились опасной силой — иногда и колхозам было удобно и еще кой-кому...

Может, и понимал. В долгих скитаниях своих по селам и деревням навидался нерадивых хозяев, ищущих, на что бы сослаться. Наверняка понимал, поскольку приготовился к борьбе, вооружился новыми методами вариационной статис­тики, уточняя роль сельскохозяйственной энтомологии. Те­перь, с цифрами, по всем правилам — любой может убедить­ся — он доказывал, как безграмотно производился у нас ко­личественный учет экономического вреда от насекомых.

«Безграмотно» — он выбрал это слово как самое точное, хотя лучше было бы найти что-то другое, поскольку адресо­валось оно людям, имеющим солидные звания и награды. Считалось, что насекомые-вредители распределяются более или менее равномерно на пораженных областях. Отсюда де­лался вывод о том, что нужно обрабатывать огромные пло­щади зерновых. Задача — и по рабочей силе, и по химика­там — непосильная для тех лет. Любищев доказал, что вре­дители зерновых распределяются крайне неравномерно, бо­роться с ними можно на небольших площадях, тем самым сберегая миллионы рублей.

Руководителей отдела экономия не интересовала. Надо было отплатить за оскорбление — они были оскорблены, уязв­лены,— и это было важнее всего.

В 1937 году произошло памятное заседание Ученого со­вета ВИЗРа. Пять часов длилось обсуждение работ Люби­щева. К сожалению, как это часто бывает, обсуждали не столько проблему, сколько самого Любищева. Его обвиняли в том, что он систематически чуть ли не умышленно снижает опасность вредителей с целью демобилизации борьбы с ни­ми... да и, кроме того, он вообще виталист. В те годы подоб­ные формулировки звучали угрожающе. Слово «вредитель» играло вторым смыслом. Адвокат вредителей, пособник... Раз­дражало, что Любищев и не думал каяться. Правда, в заклю­чительном слове он признал, что последние годы ему прихо­дилось менять свои взгляды, но, видите ли, никогда он не делал это по приказу. Ему, видите ли, нужны доказательства. Оказывается, это единственное, что может на него подейст­вовать.

Совет признал научные взгляды Любищева ошибочными и ходатайствовал перед ВАКом лишить его степени доктора наук. Постановление было принято единогласно, но и это не смутило Любищева: он полагал, что в науке голосование ни­чего не решает; наука — не парламент, и большинство ока­зывается чаще всего неправым.

Нельзя сказать, что он не учитывал реальности. После такого решения ученого совета он вполне мог, как он сказал, «перейти на казенные харчи».

И все же иначе он поступить не мог. Вдруг выяснилось, что он не мог поступать по трезвым доводам рассудка. Или по соображениям пользы науки, своей цели и т. п. Жертво­вать собой, так хоть ради чего-то,— но кому какая польза могла быть от его ареста, от того, что его сочли бы вредите­лем, приспешником... Ясное дело, не существовало никаких разумных соображений так себя вести.

Тупо и упрямо он стоял на своем.

Вопреки своему хваленому рационализму.

Это всегда удивительно — ощутить вдруг предел, непод­властный логике, разуму, непонятный, необъяснимый, духов­ный упор, воздвигнутый совестью или еще чем-то: «На этом я стою и не могу иначе».

...Пока дело тянулось в ВАКе, прихотливая судьба пере­тасовала все обстоятельства: директора института арестова­ли, и среди прочих обвинений было — разгон кадров. Тем са­мым Любищев политически был, как бы оправдан, и ВАК (еще и по ходатайству академика Ивана Ивановича Шмальгаузена) оставил Любищеву степень доктора наук.

Похожая история повторилась с ним спустя десять лет, после известной сессии ВАСХНИЛа, з 1948 году.

Выручала его, как ни странно, откровенность, с какой он излагал свои взгляды. Очень он был похож на того старого неподкованного профессора, которого в пьесах и фильмах того времени наставляли, агитировали, перевоспитывали—то убор­щица, то пожилой мастер, то подкованная внучка.

Как-то один молодой ученый позавидовал размеренной, благополучной жизни Любищева. На что, верный своей ма­нере, Любищев, отвечая ему, составил таблицу пережитых не­приятностей:

«В возрасте пяти лет упал со столба и сломал руку;

в возрасте восьми лет отдавил плитой ногу;

в возрасте 14 лет, препарируя (насекомых, порезался; на­чалось заражение крови;

в 20 лет — тяжелый аппендицит;

в 1918 году — туберкулез легких;

1920 — крупозная пневмония;

1922 —сыпняк;

1925 — сильнейшая неврастения;

1930 — чуть не арестован в связи с кондратьевщиной;

1937 — кризис в Ленинграде (ВИЗР);

1939 — после неудачного прыжка в бассейне — мастоидит;

1946 — авиационная катастрофа;

1948 — проработка после сессии ВАСХНИЛа;

1964 — тяжелое падение затылком о лед;

1970 — сломал шейку бедра...»

Все это — не считая множества других инцидентов. Он обладал высокой «инцидентоспособностью». Он не умел ук­лоняться от неприятностей, от опасных споров, от скользких мест, и если падал, то разбивался...

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ о противоречиях

Время от времени он рассылал свои отчеты друзьям. На­зывались они — «годичные послания». Разумеется, не полный отчет, а некоторая выборка. Сами же годичные отчеты оста­вались в архиве. Годичные послания — ясно; на запросы дру­зей он отделывался как бы общим письмом, где рассказы­вал, что сделано, над чем. работает, каково состояние здоровья. Сухие ведомости годовых отчетов преображались в го­дичных посланиях друзьям. Описание прошедшего года со всеми злоключениями, невзгодами и радостями,— это и весе­ло, и серьезно:

«...в январе получил хорошую встряску, поскользнувшись и упав затылком об лед. Первый раз понял, что значит «па­мять отшибло». Я сознания не потерял, но когда поднялся, то совершенно забыл, что хотел зайти к одному знакомому... Вредных последствий не было, даже думаю, что были полез­ные. Прецеденты описаны: говорят, митрополит Филарет Дроздов в молодости отличался слабыми способностями и был пастухом, но как-то получил крепкий удар по лбу, после чего обнаружил способности и сделался митрополитом. Но он был известен как реакционер, что вполне понятно, так как получил удар по лбу, что дало ему толчок назад. Получивши же подзатыльник (старинное русское педагогическое меро­приятие), человек получает стимул двигаться вперед, что и объясняет способность русского племени. Хотя таким образом разработана теория и практика подзатыльников, я решил от применения этих мероприятий к себе воздержаться...»

Но для кого, собственно, составлялись сами отчеты, те, что оставались в его архиве, многостраничные, со всеми пе­речнями? Перед кем он отчитывался? Если только для ана­лиза прошедшего года, то вряд ли стоило выписывать все названия прочитанных книг, всех адресатов писем, все про­слушанные оперы... Достаточно было бы привести количе­ственные, так сказать, характеристики: сколько томов, страниц, часов и т. п. В его отчетах явно ощущался дух именно отчета перед кем-то, перед, чем-то. Он отчитывался. Перед собою? Звучит это, конечно, красиво, но реальности тут мало: скорее искусственный домысел, больше литературный, чем жизненный. Что значит — перед собою? Это требует некоего раздвоения психики, почти комического: я пишу себе же, от­читываюсь и жду решения...

Думаю, предполагаю, что дело обстояло несколько ина­че, что возникли отчеты из необходимости анализа: с каждым годом у Александра Александровича Любищева возрастало ощущение ценности времени, какое появляется к зрелости у каждого человека, у него же — особенно. Система выраба­тывала уважение к каждой частице времени, благоговение перед временем.

Эта характерная черта подмечалась людьми, хорошо знавшими его.

«Время его жизни,— писал Павел Григорьевич Светлов,— это не его собственность, оно отпущено ему для работы в на­уке, именно в этом заключается его долг и главная радость его жизни. Во имя исполнения этого долга он экономил вре­мя, учитывая все часы и минуты, бывшие в его распоря­жении».

Он отчитывался за время, «отпущенное» ему, как выра­зился Павел Григорьевич Светлов, за время одолженное... Кем? Здесь мы касаемся уже его философии жизни, отноше­ния к цели, к Разуму, к сложнейшим вопросам бытия, в ко­торых я не готов разбираться. И не решаюсь касаться.

Мне ясно лишь одно: его Система не была сметой рас­четливого плановика — скорее ее можно сравнить с потреб­ностью исповедаться перед Временем.

То чувство благоговения перед жизнью, о котором пишет Альберт Швейцер, у Любищева имело свой оттенок — благо­говение перед Временем. Система его была одухотворена чув­ством ответственности перед Временем, куда входило поня­тие и человека, и всего народа, и истории...

Итак, он много сделал, поскольку следовал своей Систе­ме, поскольку никогда не считал полчаса малым временем.

Его мозг можно назвать великолепно организованной машиной для производства идей, теорий, критики. Машина, умеющая творить и ставить проблемы. Неукоснительно дей­ствующая в любых условиях. Четко запрограммированная на важнейшую биологическую проблему и безупречно прорабо­тавшая с 1916 года, то есть пятьдесят шесть лет подряд. Нет, сам он, как уже выяснилось, не был роботом, отнюдь: он страдал, и веселился, и совершал безрассудные поступки, причинял себе неприятности, так что во всем остальном он был подвержен обычным человеческим страстям.

«С моей точки зрения,— говорил он сам,— представление о человеке как о машине есть суеверие, примерно такое же, как суеверие, что лежит в основе составления гороскопов».

Пример с гороскопами не случаен — считалось, что звез­ды жестко предопределяли судьбу человека. Любищев пред­определил себя сам.

Для Любищева была предопределена не судьба, не по­ступки, не переживания, а его работа. Так, по крайней мере, вытекало из его Системы. Все было расписано, вычислено для достижения цели. Ради этого — планировалось, подсчитыва­лось, было распределено по входным и выходным каналам. И отчитываться он должен был — насколько он продвинулся вперед, к цели.

Однако чем дальше, тем загадочнее становился его путь-то и дело он отклоняется в сторону. Без видимых причин, бес­порядочно, надолго отвлекается, забывая о своей главной задаче. При этом нельзя сказать, что он человек разбросан­ный: начав какую-нибудь работу, он кончает ее, но сама эта работа — посторонняя, никак не предвиденная.

В 1953 году, казалось бы, ни с того ни с сего, он садится за работу «О монополии Лысенко в биологии». Сперва это были некоторые практические предложения, потом они раз­рослись в труд, имеющий свыше семисот страниц. В 1969 году так же неожиданно он пишет «Уроки истории науки». Пишет воспоминания о своем отце; печатает в «Вопросах литера­туры» статью «Дадонология»; ни с того ни с сего разражает­ся «Замечаниями о мемуарах Ллойд-Джорджа»; пишет вдруг трактат об абортах, и тут же —эссе «Об афоризмах Шопен­гауэра», и следом — «О значении битвы при Сиракузах в мировой истории». Ну что ему Сиракузы? С какого боку!

Однако стоит вникнуть — и выясняется, что известные наши историки-античники советуются с ним, посылают ему на отзыв работы. Он выступает как знаток античной исто­рии, для специалистов он интересен как мыслитель—и здесь у него свои взгляды, своя трактовка, свой еретизм.

В той же статье о Сиракузах он пишет:

«Казалось бы, что если бы в этой битве верх одержали Афины, то они сумели бы под своей гегемонией объединить всех эллинов, создать обширное государство, в рамках кото­рого шло бы безостановочное развитие эллинской культуры... Эту точку зрения я все 'время воспринимал без, критики. Афины казались каким-то чудом истории —на крошечном клочке земли, разделенном еще на множество мелких поли­сов, возникла поразительной высоты культура, которая и сей­час вызывает наше восхищение: искусство, литература, фи­лософия, наука и едва уж не первая попытка демократиче­ского строя... И постоянным антагонистом великолепных Афин было мрачное солдафонское государство Спарты с его полным отсутствием культурного наследства... пламенной са­мовлюбленностью и ограниченностью».

Как и все, он считал, что правда на стороне афинян и что афиняне, возглавляемые талантливым Алкивиадом, долж­ны были победить. Но обратите внимание на следующую фра­зу: «...Сейчас ряд соображений заставляет меня решительно изменить свои взгляды на роль Афин в мировой истории».

И далее он излагает по порядку соображения, подробно ар­гументируя их.

Можно подумать, что его профессия — история Афин или по крайней мере древняя история и какие-то новые материалы заставили его передумать, пересмотреть и изменить свой взгляд на роль Афин. Разве придет в голову, что это пи­шет биолог? Опять-таки дело не в эрудиции. Поражает другое: ему, видите ли, не дает покоя роль Афин в мировой истории!

Теперь, когда его нет, любой вопрос безответен — надо рыться в письмах, рукописях, чтобы найти ответ. Изучая его отчеты, я уяснил, что в этот период он готовил работу о рас­цвете и упадке цивилизации и поэтому продумывал роль Афин. Так что все это —не игры досужего ума. А работу о цивилизациях он затеял потому, что считал необходимым раскритиковать социал-дарвинистские взгляды крупнейшего английского генетика Рональда Фишера, который пытался социологию свести к биологии и доказать, что генетика — ве­дущий фактор прогресса человечества, причина расцвета и упадка цивилизации.

Вероятно, во многом, что кажется у Любищева случай­ным, можно проследить необходимость и связь с его глав­ной работой. Но есть и вещи совсем неприкаянные, начисто посторонние. С какой стати он берется за трактаты о Марфе Борецкой, садится за труд об Иване Грозном? Конечно, и это можно оправдать и обосновать. Особенно хорошо обосно­ваны бывают слабости. Любищев явно не умеет себя огра­ничивать. Он увлекается вещами, для него посторонними, ввязывается в дискуссии, не имеющие к нему прямого отно­шения. Что ему за дело до постулатов этики — на то есть специалисты-философы; какого черта ему надо писать свыше пятидесяти страниц «Замечания о мемуарах Ллойд-Джорд­жа»— это же непозволительная роскошь! Это может позво­лить себе лишь праздный ум...

Существует древняя поговорка: врач не может быть хо­рошим врачом, если он только хороший врач. То же с уче­ным. Если ученый — только ученый, то он не может быть крупным ученым. Когда исчезает фантазия, вдохновение, то вырождается и творческое начало. Оно нуждается в отвле­чениях. Иначе у ученого остается лишь стремление к фактам....Отвлечения занимали все больше и больше места в его работе. Он сам сетовал, что не в состоянии укрыться от стра­стей окружающего мира, но я думаю, что и свои собственные

страсти он не в силах был обуздать. Он не умел соблюдать диету своего ума — в этом смысле он грешил лакомством или обжорством. Там, где ему попадалось что-либо вкусненькое для его мощной логики, он не мог удержаться.

Как это сочеталось с его Системой? Да никак. Она ста­новилась инструментом, на котором он играл что придется — импровизации.

Он учитывал время со всей скрупулезностью, но на что он его тратил? Друзья и близкие все чаще упрекали его за это, особенно же остро вставал вопрос «надо» или «не надо», когда Любищев взялся за большую свою работу о положении в биологии:

«...Самое серьезное и самое убедительное для меня в Ва­шем письме — это то, что Вы ощущаете свое молчание как болезнь, что оно, в сущности, и есть причина болезни. Это прекрасное мужское свойство... Я видела, что мужчины — очевидно, люди с более глубокой социальной совестью, чем мы, бабье,— всегда болели, а часто и умирали, если не могли говорить о науке или искусстве того, что им велела совесть». И далее: «...Но ведь у Вас есть и долг перед наукой (в более глубоком смысле социальный), который заставляет Вас си­деть у микроскопа, писать статьи о науке... Есть два долга: один — наука, другой — ответственность за те формы, кото­рые получает данная отрасль данной науки в данную истори­ческую минуту. Я не уверен, что второй долг серьезнее пер­вого. Решает ведь первое. Именно первое — открытие, собы­тие; находка сметает второе».

Мнения друзей сводились к одному: дело ученого — ре­шать свои непосредственные задачи. Научная критика, гово­рили они, играет подсобную роль в решении больших вопро­сов, «это все скорее — тактика, политика, а не научный спор. Эти вопросы надо отнести к компетенции партии и прави­тельства».

Опасения были справедливы, доводы умны и дальновид­ны. Ему, как и предсказывали, пришлось столкнуться с ди­рекцией института и подать в отставку. Потом правота его была признана, его звали назад: но то — потом, спустя годы, в том прекрасном Будущем, в котором обязательно справед­ливость торжествует, а порок, как и положено, наказан, а пока что каждый мог его спросить: вот видишь, что получи­лось, так стоило ли?

Рукопись свою, несмотря на уход из института, он довел до конца. Рассуждая логически, он не сумел бы доказать, что работа эта стоила всех неприятностей, стоила того, чтобы отвлечься от основной своей работы... Разве что — совесть, гражданская совесть. Может, это решало — весьма туманная материя, вроде бы никак не связанная с разумом? Да и со­весть его тоже страдала от того, что он забросил, отложил дело своей жизни. Он все время как бы брал отпуск за свой счет, отпуск от любимой своей работы. Ради чего? Боролся за правду? Но ведь не его это назначение, он — ученый, он ищет истину, а не правду. Обязан — не обязан. Должен —не должен. Совесть его разрывалась. Он чувствовал болезненное это противоречие, яростную полемику между долгом вме­шаться, откликнуться и главным долгом своей жизни. Он по­нимал, что в каком-то смысле жертвует собою, откладывая осуществление любимого дела. В сущности, он жертвовал своим временем, своим покоем. Он не мог найти для себя компромисса.

В его продолжительной жизни не было решения, она была неутихающим спором. Внутренний спор делал его все более чутким и непримиримым ко всякому злу жизни. Не­умолчный этот спор питал его нравственность. В нем росло как бы ощущение всемирности, когда человек сознает, что в нем самом и для него творится история. И что судьба страны есть его собственная судьба. Это чувство гражданина страны. Не случайно он так чтил Тимирязева за то, что тот совмещал преданность чистой науке и сознание общественного долга ученого перед народом. Ощущение всемирности — ощущение принадлежности к роду человеческому.

В числе его любимцев были и Эйнштейн, и Кеплер, 1 Леонардо да Винчи. То есть, самые разные как бы типы ученых. В Леонардо нравилось Любищеву отрицание догмата какого-либо авторитета,— и математический подход к разнообразным явлениям. Леонардо был религиозен, но Любищев отмечал, что религия толкала Леонардо не к созерцанию, а к творчеству. Этические мысли Леонардо, так же как, впрочем, и мысли на этот счет Макиавелли, нисколько не смущали Любищева:

«Они кажутся безнравственными только потому, что но вся этика кажется безнравственной. Фактически это — та же высокая этика Сократа: оправдание морали разумом».

Любищев часто превозносит Разум, а сам ведет себя неразумно, нерасчетливо. Самодисциплина его действует, но она итожит траты, порой расточительные, которые ему явно не по карману.

Ах, что мы знаем об увлечениях и отвлечениях. Кто смеет говорить: «Человек должен быть таким-то». Откуда мы зна­ем? А если без этих отвлечений он не мог? Вспомните от­влечения Ньютона. Величайшим созданием своей жизни Нью­тон считал «Замечания на книгу пророка Даниила...». Он тратил массу времени на богословские сочинения, и легче всего полагать, что зря его тратил. Некоторые историки сни­сходительно жалеют его. Но, оказывается, религиозные его воззрения уживались — даже взаимодействовали — с его на­учными взглядами. Парадоксальную эту особенность подме­тил Сергей Иванович Вавилов в своей превосходной биогра­фии Ньютона, а за ним и Любищев показал, что Ньютону при решении вопроса о принципах всемирного тяготения нуж­но было чем-то заполнить мировое пространство. Он запол­нил его Богом. Только участием Бога он мог объяснить тяго­тение. Занятия теологией пошли ему вроде бы на пользу — так же как Кеплеру его астрологические суеверия позволили по­строить правильную теорию приливов, основанную на влия­нии Луны.

Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда,—

писала Анна Ахматова.

Что ж, астрология отвлекала Кеплера, мешала ему? Что было главное, а что лишнее? Кому судить об этом? Вагнер, например, ценил свои стихи выше, чем свою музыку. Но что, если он был прав и стихи помогали ему писать музыку и бы­ли для него тем самым дороже всего?.. Что, если отвлечения помогали Любищеву?

В 1965 году он занят разглядыванием морозных узоров на окнах. Он делает сотни фотографий этих узоров и, наконец, пишет статью «О морозных узорах на окнах».

Его нисколько не смущает эта фельетонная тема, отлич­ный повод для насмешек,— морозные узоры на окнах, из ко­торых отставной профессор пытается высосать науку.

Что нового можно сказать об этом всем известном явле­нии? Кто не любовался мохнатыми зарослями, которые ри­сует мороз на стеклах? Каждый открывал странное сходство этих рисунков с растениями, папоротниками, травой, с древес­ным миром.

Дело в том, что и картина эта, и человеческое удивление насчитывают уже сотню-другую лет, тираж наблюдений составляет миллионы, миллиарды раз, так что вряд ли мож­но было увидеть тут что-то новое. Но в один прекрасный зим­ний день появляется человек, который смотрит на эти узоры, откуда никто никогда не смотрел. Не сходство обнаруживает он, а закономерность сходства. Он делает всего-навсего один шаг дальше, начинает оттуда, где все удовлетворенно оста­навливаются. Закономерность сходства, а значит — общие за­коны строения и гармонии в естественных системах. Их мож­но выразить математически. Юлий Анатольевич Шрейдер — один из исследователей творчества Любищева — пишет, что в этой статье Любищев выдвигает две новые отрасли науки: теорию сходства и теорию «симметричных форм, не запол­няющих пространство». Морозные узоры вдруг нежданно-не­гаданно дополняют общую картину мира, которую создает Любищев. Он берет материал для нее отовсюду, из самых обыденных, примелькавшихся явлений, он открывает новый, более глубокий уровень понимания—и обычное становится необычным. Для настоящего ученого источником открытия могут быть вещи самые ничтожные.

Софья Ковалевская занималась волчком — детской иг­рушкой — и по-новому решила задачи вращения твердого те­ла. Кеплер стал вычислять по просьбе виноторговца объем бочек. Его работа «Новая стереометрия винных бочек» содер­жала начала анализа бесконечно малых. Кантор размышлял над Святой Троицей и создал свою знаменитую работу — тео­рию множеств. Не из карточных ли игр родилась современ­ная теория игр?..

Друзья, которые упрекали Любищева за то, что он раз­брасывается, сами с удовольствием читали его «посторонние» работы. И для меня наиболее интересны как раз его отвле­чения. Они всегда были неожиданны, захватывающи. Они всегда что-то открывали — его комментарии к книге об Амунд­сене или к собранию сочинений шлиссельбуржца Николая Александровича Морозова, его размышления о романе Веркора «Люди или животные». Специальных работ я не пони­мал, а понимал именно эти, общие... Или же — то общее, что было в его специальных работах. А там всегда были выходы в историю, в философию. Стоит прочесть, например, его по­смертно опубликованную статью «Поли- и моно-». Она ста­вит одну за другой, своеобразно, проблемы жизни на других планетах, теории развития, астробиологии, законов, управляющих ходом эволюции, трактует, как понимали эволюцию Энгельс и Ленин...

Кто сможет сказать, что из написанного Любищевым останется,— может, именно общефилософские или науковедческие работы? Он сам об этом не думал, решая по-пастер-наковски:

...но пораженье от победы ты сам не должен отличать.

Нет, должен...

Что позволено поэту, не позволено ученому. Не позволе­но ему утрачивать способность самокритики. Он обязан от­личать удачные результаты от неудачных, нужные работы от ненужных и поражения от побед. Не для того Любищев соз­давал, отшлифовывал свою Систему, не для того он экономил время, чтобы тратить его потом на свои увлечения. В какой-то мере он дискредитировал свою Систему, Она не удержала его, не воспротивилась — она так же послушно стала служить его слабостям, как служила его силе.

...Но что, если Любищев с какого-то момента иначе ра­ботать -не мог? Желание откликнуться на то, что его волно­вало, стало потребностью его натуры. С какой стати он дол­жен был насиловать себя? Он хотел, как можно полнее воп­лотить в самых разных своих работах все стороны своего ра­зума, все, что задевало его; нравственные проблемы пред­ставлялись ему иногда важнее научных, и он не отставлял их в сторону.

Так-то так, но что же тогда называется разбросанностью?

Писатель доволен, когда его герой начинает поступать вопреки логике. Должен сделать то-то — и вдруг под влия­нием чувств совершает нечто не предусмотренное и самим автором. Действия героя никак не вытекают из обстоятельств и в то же время по-человечески понятны. Выдуманный герой в такие моменты приближается к полнокровному живому че­ловеку и убеждает своей противоречивостью.

Но когда тот же самый писатель сталкивается в знако­мом ему человеке с малопонятными действиями, он обязательно будет искать какое-то логическое объяснение. А если писатель описывает этого человека или же какое-либо исто­рическое лицо, то уж тут во что бы то ни стало, постарается найти причину его действий и мотивы и вывести их со всей точностью и последовательностью. То есть — устранить вся­кую противоречивость.

Это самое произошло у меня с Александром Александ­ровичем Любищевым. Мне обязательно надо было растолко­вать его поведение, обнаружить, в чем там секрет. Я убежден был, что все дело — в моей недогадливости. В неосведомлен­ности.

Может быть, я не учитываю общественный его темпера­мент; может, через историю, философию он пытался выра­зить то, что всех нас так занимало эти годы. Отсюда его ин­терес и к Ивану Грозному и к этике.

А может, биологические проблемы, поднятые Любище­вым, затрагивали множество укоренившихся предрассудков. Куда бы он ни обращался — к диалектике, к истории, к ме­ханике, к учениям Коперника, Галилея, к философии Плато­на,— повсюду он умудрялся видеть вещи иначе, чем видели до него. Он наталкивался на чужие заблуждения: куда бы он ни ткнулся, повсюду они возникали,— и он обязательно должен был расправляться с ними. Способность видеть то, что не видят другие,— мучительная способность. Великолеп­ный этот талант — скорее наказание, чем отрада.

Вместо того чтобы уклониться, он вступал с ними в бой. Они вырастали, как головы лернейской гидры. И опять он дол­жен был рубить их — Геракл, которому никто не задавал ра­бот и никто не подсчитывал его подвигов.

А все же почему — должен? Ведь никакой логики тут не было. Любищев жил по Системе, которая заставляла посту­пать логически, подсказывала наиболее разумные, продуман­ные решения. Из всех вариантов она выбирала самые выгод­ные. Что могло быть лучше такого советчика? Но в одном слу­чае она отказывала. Когда он поступал вопреки своей пользе. Перед противоречивостью Система была бессильна. Слабой логике она могла противопоставить сильную. Тут же логики не было, а все шло наперекор разуму. Система подсказывала одно поведение. Любищев же вел себя иначе, нелепо, как бы по самому невыгодному, непредвиденному варианту...

Почему?.. Я вдруг понял, что не нужно отвечать на этот вопрос. Незаконный это вопрос. Глупый. Ничего не надо больше искать. Наконец-то я наткнулся на то, что уже нельзя объ­яснить. Это была материковая порода.

Узнать другого человека — это и значит добраться до его противоречивости.

Узнать-то я узнал, а вот объяснить не мог. Узнать и по­нять — это ведь разные вещи.

Противоречия эти, однако, не обессиливали его. Размыш­ления о жизни, о себе, о науке не уменьшали его активности. Жажда действия возрастала, мысль подстегивала его. Он не боялся вопроса о том, каков смысл в его неутомимых писани­ях, в его энергичной деятельности. Одно он знал твердо и по­вторял другим: тот, кто мирится с действительностью, тот не верит в будущее.

Впрочем, и это не всегда помогало. Ему хотелось ни на что не отзываться, ни о чем постороннем не задумываться, остаться наедине со своей главной, единственной, давней рабо­той. Ему хотелось примириться с действительностью, не обра­щать на нее внимания. Ничего этого он не мог. Его разрывало на части. Трещина шла через его душу. Это было мучительно. Еще больнее было оттого, что он не знал, выполняет он свой долг — или же нарушает его. Жертвует он собой — или же уклоняется от боя...

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Дата добавления: 2015-06-27