С грустью и признаниями

Превзойти свои возможности...

Не только в критических обстоятельствах, а, судя по при­меру Любищева, вся деятельность может превышать обыч­ные возможности.

Ресурсы человека еще плохо изучены.

Впервые я размышлял об этом и о собственной жизни и старался думать о себе, как об авторе, в третьем лице, потому что так казалось легче.

...Автор уверен, что в будущем не поймут, почему люди в конце двадцатого века — так невыгодно жили, так плохо использовали свой организм, может быть, хуже своих предков.

По мере изучения архива Любищева автор невольно оглядывался на себя — и убеждался, что жил он чуть ли не вдвое «меньше себя». Это было грустно. Тем более что автор до сих пор был доволен своей работоспособностью.

В чем другом, но в смысле занятости и поколение автора, да и следующие поколения не щадили себя. Днем — завод, вечером — институт; они — и заочники, и вечерники, и экстерны; они выкладывались честно, сполна.

Однако стоило автору безо всяких эмоций сравнить факты, и стало видно, насколько Любищев за те же самые пятидесятые годы и прочел больше книг, чем автор, и чаще бывал в театре, и прослушал больше музыки, и больше написал, на­работал. И при всем этом — насколько лучше он понимал и глубже осмысливал то, что происходило.

В этом смысле к Любищеву вполне можно отнести слова Камю: «Жить — это выяснять».

Перечитывая письма, заметки Любищева, автор понимал, как мало и лениво он, автор, думал. Понимал он, что добросо­вестно работать, с энтузиазмом работать — это еще не значит умело работать. И что, может, хорошая система нужнее энту­зиазма.

Но зато автор, возможно, где-то в другом выигрывал свое время, возможно, он, зато больше развлекался или предавался какому-то увлечению, или, наконец, больше бывал на природе?

Если бы! Легко доказать, что герой нашей повести и спал больше, и не позволял себе работать по 'ночам, и больше зани­мался спортом, а о пребывании на природе и говорить не приходится. Он наслаждался жизнью куда больше автора.

Так что никаких «зато» автор найти не может.

На крайний случай автор готов был бы все свести к талан­ту Любищева и превосходству этого таланта. Увы, таланту до­бавочного времени не придается... Талант тут не поможет. Скорей всего, тут оказывалась Система.

Скромная система учета времени стала Системой жизни. Согласно этой системе получалось, что у Любищева имелось вдвое больше времени. Откуда же он его брал? Вот в чем со­стояла загадка.

Волей-неволей автор призадумался над своими собствен­ными отношениями со Временем. Куда оно пропадало? Исче-зал0 — неизвестно куда, как будто автор жил меньше своего возраста. Есть закон сохранения энергии, закон сохранения массы — почему же нет закона сохранения времени? Почему оно могло бесследно выпадать из человеческой жизни?

Размышляя над этим упущением природы, автор почувст­вовал, что где-то оно, это сгинувшее Время, все же существует укором нам, нашей виной...

В совершенстве героя было что-то укоряющее. Странно, что герой, который был так хорош для жизни, так дивен для общения, оказался нехорош для изображения. Жизнь его по­лучалась настолько праведной, что ясно было, что автор чего-то не разглядел. Либо же утаил, преувеличил. Один журналист сказал автору:

— Так не бывает. Значит, ваш герой — человек одной, но пламенной страсти. Значит, он не гармоничный. В этом-то и парадокс: хотим, чтобы человек всесторонне и гармонично раз­вивался, а хорошо известно, что более всего матери-истории ценны как раз люди, на всю жизнь одержимые одной страстью...

Он был уверен, что «одна, но пламенная страсть» исклю­чает гармоничное развитие. Это была приятная житейская мудрость: страсть мешает человеку всесторонне развиваться. Лучше без страсти, безопаснее. Всего понемногу. Как будто рекомендованные комплекты интересов и есть гармония. Как будто существуют действительно гармоничные люди, лишен­ные страсти.

Возможно, кому-то это и удобно, и желательно, но автору почему-то вспоминаются примеры наших великих писателей, ученых, художников — людей широкой культуры и в то же время могучих страстей, порой даже губительных.

Однако страсти их не были фанатизмом, а были той само­забвенной увлеченностью, без которой не может жить творче­ская душа.

Всесторонность совмещалась у Любищева с верной, еди­ной страстью. Разлад между ними 'не мешал ему — недаром он отказался от аскетического обета, принятого в юности.

Все это, однако, нисколько не проясняло автору проблему

Времени.

Система Любищева могла экономить имеющееся время, но не увеличивать его. Однако дело было даже не в количест­ве: само Время получало у Любишева другое качество; можно подумать, что ему удалось установить какие-то личные взаимоотношения со Временем.

Причуды Времени давно интересовали автора. Маленькие дети, например, как заметил автор, плохо чувствуют время. Ощущение его растет и обостряется с возрастом, и к старости — чем меньше остается Времени, тем слышнее становится его ход.

Автор вспоминает, как поразила его в самолете, летевшем через океан в США, женщина, которая сидела рядом и вязала свитер. Спицы позвякивали в ее руках. Петля цеплялась; за петлю... Внутри межконтинентального времени струилось старинное неизменное время наших бабушек. На печи сонно, попискивали цыплята, светилась лампадка, пахло хлебом, все было как в детстве, в деревне Кошкино. А под крылом «боинга» проносились Азорские острова... Автор также вспоминает войну, танковый триплекс, перекрестье прицела — и время, которое вдруг кончилось. Оно явно остановилось вместе с сердцем — стрельба замерла, оборвался звук мотора, в раскаленной паузе дрожало перекрестье прицела и надвигалось орудие немецкой самоходки...

Таким образом, время идет то медленнее, то быстрее, иноря да оно останавливается, замирает. Есть моменты, когда ход Времени чувствуется воспаленно остро, оно мчится с такой скоростью, что только ахаешь, оглянуться не успел, и день куда-то провалился, и снова стоишь перед зеркалом, бреешься, а бывает, оно мучает своей неторопливостью, вязкой медлительностью. Вдруг оно начинает тянуться, минуты вытягиваются нескончаемой нитью. От чего это зависит? Насыщенность? Но есть ли тут связь? Когда время не замечаешь - когда много дел или же когда отдыхаешь? Заполненный работой день тоже может промелькнуть, а может и измотать душу я медлительностью... Нет, тут случается по-всякому, и как-то не совсем ясно, от чего зависит скорость времени, что его подгоняет, а что его тормозит...

У большинства людей, так или иначе, складываются собственные отношения со Временем, но у Александра Александровича Любищева они были совершенно особыми. Его Время не было временем достижения. Он был свободен от желания обогнать, стать первым, превзойти, получить... Он любил и ценил Время не как средство, а как возможность творения. Относился он к Времени благоговейно и при этом заботливо, считая, что Времени не безразлично, на что его употреблять. Оно выступало не физическим понятием, не циферблатным верчением, а понятием, пожалуй, нравственным. Время поте­рянное воспринималось как бы временем, отнятым у науки, растраченным, похищенным у людей, на которых он работал. Он твердо верил, что время — самая большая ценность и не­лепо тратить его для обид, для соперничества, для удовлет­ворения самолюбия. Обращение со временем было для него вопросом этики.

На что имеет человек право потратить время своей жиз­ни, а на что не имеет. Вот эти нравственные запреты, нравст­венную границу времяупотребления Любищев для себя вы­работал.

Люди деловые, организованные уверяют, что они — хозя­ева Времени.

Нарастающий культ Времени становится показателем де­ловой хватки, умения жить. Часовые стрелки подгоняют, и че­ловек мчится, боясь отстать. Он должен находиться в курсе, на уровне, соответствовать. Он служит Времени как язычес­кому богу, принося в жертву свою свободу. Не Время распи­сано, а человек расписан. Время командует. Гончие Времени мчатся по пятам...

Божество Времени строго мерит достижения: сколько на­печатал, что успел защитить, получить, продвинуться, где по­бывать... В этом смысле Любищев не зависел от Времени и не боялся его.

Когда автор погрузился в стихию его Времени, он испы­тал счастливое чувство освобождения. Это Время было про­низано светом и покоем. Каждый день всей протяженностью поглощал самое важное, существенное — как зеленый лист впитывает солнце всей поверхностью.

Вникая в Систему Любищева, автор увидел Время слов­но через лупу. Минута приблизилась; она текла не монотон­ным, безразличным ко всему потоком — она отзывалась на внимание, растягивалась, выявлялись сгустки, каверны, структура что-то означала, как будто перед глазами автора проявилось течение мысли, время стало осмысленным...

Насчет космического времени или мирового — автор судить не берется; человеческое же время, как он убедился, можно научиться ощущать и даже слышать его звенящий ток.

Время сворачивалось в кольцо, концы соединялись с на­чалом, прошлое обгоняло настоящее, как в Алисиной Стране Чудес. Перед взором автора проплывали погибшие, потерян­ные Времена, упущенные годы, когда-то полные молодых сил и надежд,— пустые, высохшие, останки Времени.

Жаль, что документальная проза не позволяет автору вставлять всякие фантастические картины. Автор хотел показать огромность Времени внутри нас, целые месторождения, открытые Любищевым,— неразработанные, так сказать, залежи Времени в недрах человеческого бытия.

Если сравнивать время с потоком, как это принято было еще у древних греков, то Любищев в этом потоке - гидростан­ция, гидроагрегат. Где-то в глубине крутится турбина, стараясь захватить лопастями поток, идущий через нас. Вот в этом и, пожалуй, только в этом— свойственна была Любищеву машинность.

Каждого человека можно представить как потребителя времени. Он перерабатывает время на разные мысли, чувствам и работу. И хотя перерабатывается небольшая часть, а все остальное пропадает, все равно принято считать, что времени не хватает, его мало.

V Любищева времени всегда было достаточно. Времени не могло быть мало любое Время для чего-то достаточно. Таким свойством отличалось его Время. И не только Время - это относилось ко всем жизненным благам: в молодости, ко­гда Любищев был хорошо обеспечен, и в старости, когда он получал скромную пенсию, он одинаково не стремился иметь много, ему нужно было лишь необходимое. Необходимого ему всегда было достаточно, а достаточного, как известно, не бы­вает мало. Оно, необходимое, хорошо тем, что не тяготит, не бывает лишним, не надоедает, как не могут надоесть вода, хлеб, свет, стол.

Кроме делового, настоящего, Любищев чтил, да и лю­бил — прошлое. Он остро ощущал связь времен, незримую цепь, о которой так прекрасно написал Чехов в рассказе «Сту­дент». В каждой научной проблеме Любищева живо занима­ли, даже волновали, родословная идей, их эволюция, он пере­думывал, наново оценивал «пережитое». Порой история даже связывала его. Почему прошлое играло такую большую роль для Любищева? Автор не знает. Поэтому он и ссылается на гениальный рассказ Чехова. Там тоже ничего не объяснено — и все понятно.

Урывая время от основной работы, Любищев писал по­дробные воспоминания об учителях, о гимназии, о родителях, об А. Гурвиче, К. Давыдове, М. Исаеве... В нем жила признательность к прошлому, которое теперь так легко забывают ра­ди будущего.

Автор не стыдится ни наслаждения, ни зависти, какие он испытывает от любищевского Времени. Оно удивительно сво­ей кристаллической стройностью и прозрачностью. Десятилетия просматриваются насквозь, в них нет туманностей или запретных зон. Прожить нашу эпоху такой открытой жиз­нью — это редкость.

Автор убежден, что проблема разумного, человеческого обращения со Временем становится все настоятельней. Это не просто техника экономии, проблема эта помогает понять че­ловеку смысл его деятельности. Время — это народное богат­ство, такое же, как недра, лес, озера. Им можно пользоваться разумно, и можно его губить. Рано или поздно в наших шко­лах начнут учить детей «времяпользованию». Автор убежден, что с детства надо воспитывать любовь к природе и любовь ко времени. И учить, как беречь время, как его находить, как его добывать.

Самое же главное научить отчитываться за время. Люби­щев, конечно, идеальный пример...

Нет, автор вовсе не очарован своим героем. Автору из­вестны многие его слабости и предрассудки, раздражает его пренебрежение к гуманитариям, этакая спесь к эстетике, мне­ния его о Пушкине прямо-таки невыносимы, так же как и его претензии к Достоевскому. Словом, хватает всякого. Но любо­го, самого великого человека не следует рассматривать вбли­зи, во всех подробностях его вкусов и привычек.

Тот, кто однажды столкнулся с Любищевым, будет сно­ва возвращаться к нему. Автор заметил это не только по се­бе, но и по многим людям, число которых даже растет.

Печально, конечно, что уже не тот возраст и нельзя вос­пользоваться опытом Любищева. Не стоит даже считать, сколько (без всяких уважительных причин) потеряно лет и прочего. С другой стороны, надо быть последовательным: если никакое время не бывает мало, то, значит, никог­да не может быть, поздно вступить в новые взаимоотношения со Временем. Сколько бы человеку ни оставалось жить и на каком перегоне ни застала бы его эта мысль!.. И да­же чем меньше остается времени, тем умнее его надо расхо­довать.

Однако теперь, когда так просто сделать нужные выво­ды, автору почему-то не хочется все сводить к пользе. Как-то неинтересно. Автор вроде бы некстати задумается: можно ли его героя считать действительно героем, а жизнь его — ге­роической, достойной подражания? Так ли все это...

Героизм — это вспышка озаряющая — и сама озарение требующая крайнего напряжения сил. Стать героем можно поступком, далеко выходящим за рамки обыденного долга. Совершая подвиг, герой жертвует, рискует всем, вплоть до жизни — во имя истины, во имя Родины. Ничего такого не бы­ло у Любищева.

...Была не вспышка, а терпение. Неослабная самопроверка. Изо дня в день он повышал норму требований к себе, не давал никаких поблажек. Но это ведь тоже — подвиг. Да еще какой! Подвиг - в усилиях, умноженных на годы. Он нес свой крест, не позволяя себе передохнуть, не ожидая ни славы, ни ореола. Он требовал от себя всего, и чем больше требо­вал, тем явственней видел свое несовершенство. Это был труднейший подвиг мерности, каждодневности. Каждодневно­го наращивания самоконтроля, самопроверки. Впрочем, нашелся человек, который усомнился, подходит ли сюда слово «подвиг». Потому что, какой же это подвиг, если он доставляет одно удовольствие?

Всегда находится такой усомнившийся человек. И, слава богу, что люди эти не выводятся, хотя никаких благоприятная условий для их размножения не существует. Вопрос усомнив­шегося человека затруднил автора. Вскоре и у самого автора начались некоторые сомнения. Какой же тут крест, думал автор, если этот крест нисколько же Любищева не тяготил, а наоборот, приносил удовлетворение, и ни за какие коврижки он не сбросил бы этот крест. А чем он жертвовал ради своей Системы? Да ведь ничем. И невзгод особых из-за нее не терпел, и опасностей. Восторгаться же его настойчивостью, до­бросовестностью, волей, какими бы плодотворными они ни были,— неразумно: все равно, что хвалить ребенка за хороший аппетит.

И в результате таких размышлений получалось, что ни­какого подвига в том, чтобы сделать себя счастливым, не может быть. А раз нет подвига, то выходило, и призывать не к чему. А насчет служения науке, то ведь на самом деле не он служил науке, а наука служила ему.

Не сразу автор разобрался в том, что все это, так сказать, с точки зрения самого Любищева, и тем более удивительно. Потому что, каким душевным здоровьем надо обладать, чтобы чувствовать счастье от ежедневного преодоления. У нас, на­блюдающих издали это непрестанное восхождение, все рав­но рождается чувство восхищения, и зависти, и преклонения перед возможностями человеческого духа.

Подвига не было, но было больше, чем подвиг,— была хорошо прожитая жизнь. Странность ее, загадка, тайна в том, что всю ее необычайность он считал для себя естественной. Может, это и была естественная жизнь Разума? Может, самое трудное — достигнуть этой естественности, когда живешь каж­дой секундой и каждая секунда имеет смысл. То, что он по­лучал от науки, было больше, чем он давал ей, и это было для него естественно, а для нас тоже странно, потому что, каза­лось бы, он все, что мог, отдавал науке.

Множество подобных секретов и странностей скрыто в его жизни, и, честно говоря, автор не всегда может оценить и понять их. Автор, например, не в состоянии извлечь какие-то рекомендации, и хотя, повествование кончается, автор еще не может вынести окончательные суждения, дать какие-то сове­ты читателю. Автор надеется, что читатель в них и не нужда­ется. Потому что сам автор, оставаясь полным раздумий, глу­боко благодарен своему герою, который заставил его усом­ниться в развитии своей жизни. 1974

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ЛЮБИЛ ВРЕМЯ (очерк)

Он прожил долгую, красивую, необыкновенную жизнь. По своей цельности она была похожа на задуманное и испол­ненное произведение. Однако обидно было бы рассказывать сейчас о ней вскользь или попутно. О ней стоит рассказать цельно. Меня же в его жизни заинтересовала одна черта, одна особенность, в которой я попробовал разобраться.

Дело в том, что этому человеку удалось установить особые отношения со Временем. Начав с двадцати шести лет и до смерти своей — а умер он, когда ему было восемьдесят два года, - Александр Александрович Любищев вел специальный учет Времени. Для этого он разработал особую систему учета. Ежедневно он записывал расход своего Времени, где было все - и основная работа, и вспомогательная работа, и общение, и письма, и чтение книг, и слушание музыки. Учет этот велся с точностью до пяти минут. Записи велись наподобие дневниковых, ежедневно, аккуратно, в течение пятидесяти шести лет!

Естественно, что подобный феномен меня крайне заинтересовал, - заинтересовал прежде всего потому, что мне по счастливилось лично знать Любищева, встречаться с ним, и он привлекал меня, как, впрочем, и всех окружающих, той значи­тельностью, которая всегда отличает незаурядных людей, ка­кими бы они ни были.

Любищев был крупным биологом (он занимался биомет­рией, то есть математизацией биологии), он был интересней­шим философом, у него были глубокие работы по истории науки, по науковедению, по генетике, по эволюции, по эмбриологии.

При жизни у него было напечатано не так много,— около шестидесяти работ,— но литературное его наследство состав­ляло свыше шестисот авторских листов. Цифра колоссальная, особенно если учесть, что всю жизнь он работал то в научно-исследовательском институте, то заведовал кафедрами, читал лекции, вел большую преподавательскую и научную работу. Его система должна была, как я 'надеялся, объяснить секрет этой высокой производительности труда и того, как же человек мог столько создать, столько успеть.

По мере того как я изучал смысл и механизм его систе­мы, я понимал, что дело даже не в этом — не в количествен­ной и даже не в качественной стороне созданного, достигнутого им, а в том, как с помощью этой системы с годами у него вырабатывались свои особые отношения со Временем — нравственные отношения. Это была какая-то система осмысления Времени, духовного его наполнения... Однако, пожалуй, следует все-таки сказать несколько подробнее о самой его системе.

Ежедневный учет, который он итожил в конце дня — неукоснительно, в любой обстановке, в любых обстоятельствах,— занимал у него ничтожно мало — несколько минут. Каждый месяц он составлял как бы отчет, суммируя все Время, затраченное на основную работу, на вспомогательную, на книги, на общение и т. д. Таким образом, он видел, на что уходило Время. Он видел его пустоты и сгустки. Месячные отчем ты в конце года сводились в годовой итог.

На основании этих итогов и отчетов он планировал свое Время, свой расход на месяц и на год вперед, даже на пятилетие. Годовые отчеты требовали, конечно, большего времени — допустим, пятнадцать — двадцать часов. Но это были даже не столько отчеты, сколько самоанализ, самоизучение, как меняется его производительность, что не дается, почему? Он вглядывался в этот отчет, как в зеркало. Его отчеты отражали историю прожитого года.

Его система улавливала в свои ячеи текучую, всегда ускользающую повседневность — то Время, которого мы не замечаем, недосчитываемся, которое пропадает невесть куда. Конечно, эта система требовала немало мужества, потому что не каждый решится увидеть, как плохо, бестолково, преступно и губительно расходуется Время единственной и неповторимой нашей жизни, как оно гибнет и пропадает в пустых разгово­рах, ожиданиях, в бессмысленных страстях и волнениях.

Он добивался высочайшей работоспособности, нарабаты­вая за год по полторы тысячи часов только основной своей научной работы. Чистого рабочего времени, затраченного на научную работу, у него иногда выходило чуть ли не по шесть часов. Представляете себе это — Время чистой работы, без всяких отвлечений, без всяких перерывов, оплошная научная творческая работа в течение шести часов! И так — целый год, без всяких воскресных дней или отпусков.

Что он был — машина? Это первое, что приходит в голо­ву,— машинность. Человек, обрекший себя на односторон­ность, ограниченность своих интересов, обеднивший свою жизнь. Но эти первые соображения — заманчивое самоутешительство людей, привыкших беспечно и расточительно отно­ситься к своему Времени. На самом же деле именно благодаря этой системе он высвобождал свое Время, как никто другой, открывая для себя ту полноту жизни, которая нам часто лишь грезится. Он больше читал — куда больше, чем удается обыч­ному человеку. Он много бывал на природе, отдавая все свое свободное Время энтомологии, которая требовала прогулок, дальних походов. Он много путешествовал. Он любил музыку и много слушал ее. Он общался с людьми насыщенно и содер­жательно. Он имел множество друзей, его всегда окружала молодежь.

Его система помогала ему осуществить себя, может быть, с наибольшей полнотой реализовать свои возможности и свои способности, как (никакому другому человеку, имевшему при­мерно те же данные.

Почему все это стало возможным? Его вдохновила боль­шая цель, которую он поставил себе как ученый еще в моло­дости. Цель эта — создание математической биологии, мате­матическое изучение кривых строения организмов, «не имею­щих непосредственно функционального значения». Работа эта требовала и философской оснастки, и математического аппа­рата, и эволюционно-генетического, и исторического. И вся эта широта, в свою очередь, требовала жесточайшей регламентации собственной жизни, то есть и расширения интересов, и их сужения.

Ему не удалось осуществить свою цель. Но он никогда не считал это неудачей своей жизни. Не удалось не потому, что она оказалась ложной,— не удалось потому, что она была грандиозна и ему не хватило жизни на нее. Цель же эта вырисовывалась перед ним с годами все более явственно. Невоз­можность успеть он никогда не расценивал как неудачу, пото­му что его Время было не Временем достижений, не Временем успехов. Он не мерил себя количеством достигнутого. Для него важен был скорее процесс приближения к истине, процесс ее выявления. И в этом смысле его Время выступало для него как Время, которого всегда достаточно. Времени не могло быть мало, потому что любое Время для чего-то достаточно.

Это относилось и ко всем другим жизненным благам. Он никогда не стремился иметь много — ни вещей, ни денег. Ему нужно было лишь необходимое, а необходимого ему было всегда достаточно (достаточного же, как известно, не бывает мало!).

Он был свободен от желания обогнать, стать первым, превзойти...

Он любил Время как возможность творения и относился ко Времени благоговейно, и притом заботливо, считая, что совсем не безразлично, на что его, это Время, употреблять. Оно, Время, обладает каким-то нравственным качеством. Вре­мя потерянное — это Время, отнятое у науки, у людей, на ко­торых он работал. Время — самая большая ценность, верил он, и нелепо тратить его для соперничества или для удовлетво­рения своего самолюбия.

Интересно, что последние примерно лет двадцать он жил в провинции, занимал кафедру в Ульяновском сельскохозяйст­венном институте — и нисколько не чувствовал себя от этого ущемленным. Наоборот, провинциальная жизнь позволяла ему, как он считал, меньше отвлекаться, снимала множество ненужных обязанностей. И действительно, производительность его, несмотря на преклонный возраст — с шестидесяти до се­мидесяти, с семидесяти до восьмидесяти лет,— по многим показателям непрерывно возрастала, а по другим показателям оставалась стабильной. С годами он нисколько не терял работоспособности.

По мере того как я погружался в поток его Времени, изу­чая его дневники, письма, схемы — всю эту налаженную систе­му, я испытывал счастливое чувство освобождения. Каждый день его жизни поглощал все самое важное и существенное, как зеленый лист впитывает лучи солнца всей своей поверх­ностью, каждым своим хлорофилловым зерном. Примерна так поглощал и использовал Время и мой герой, наполняя смыс­лом каждый его час, каждую минуту, каждую частицу.

Он оставил, как я уже говорил, огромное наследство, ко­торое его ученики сейчас публикуют, разрабатывают, которым пользуются все шире.

Но для меня лично главное заключалось не в его научных достижениях — оценить которые мне, неспециалисту, часто довольно сложно,— я лишь наблюдал, как это делают другие, молодые математики, генетики, историки, и убеждался в зна­чительности и плодотворности того, что было сделано моим героем. Для меня же главное заключалось в другом: на при­мере его жизни я вдруг увидел, какой насыщенной и огромной может быть человеческая жизнь и как неправильно и бездумно мы обращаемся со Временем.

Казалось бы, все усилия современного человека направ­лены на то, чтобы сберечь Время. Для этого создаются элек­трическая бритва и эскалатор; для этого мы летаем на ско­ростных самолетах, для этого мы мчимся в метро или по авто­страде. А Времени становится все меньше! И нам «е хватает уже Времени для того, чтобы читать, для того, чтобы писать длинные письма, которые писали люди когда-то друг другу; нам не хватает времени любить, общаться, ходить в гости, лю­боваться закатами и восходами, бездумно гулять по полям... Куда исчезает Время? Откуда этот нарастающий цейт­нот?! Мы его сберегаем, а его все меньше и меньше! И человек не успевает быть человеком. Человек не успевает проявить се­бя как человек,— не успевает осуществить ни заложенного в нем природой, ни реализовать свои способности, свои замыс­лы, свои мечты.

Вот почему пример этой жизни А. А. Любищева показал­ся мне поучительным, затронув и лично меня, потому что и я страдаю этой же болезнью века.

Жизнь его показалась настолько поучительной, любопытной, что я написал об этом книгу, которая называется «Эта странная жизнь». Я написал ее и о моем герое и о самом себе,
не давая никаких рекомендаций, не вынося окончательных суждений или советов. Я старался поделиться своими раздумьями с читателем. Судя по количеству писем и отзывов, я почувствовал, что проблема эта в какой-то мере волнует многих людей, и не только потому, что люди хотят более разумно и бережно относиться к отпущенному им Времени, но и пото­му, что эта проблема времяупотребления и времяиспользования какой-то своей частью соприкасается с проблемой смысла человеческой жизни.

Дата добавления: 2015-06-27