Эта странная жизнь

II

Работая над повестью «Эта странная жизнь», я знакомил­ся с архивом моего невыдуманного героя Александра Алек­сандровича Любищева. Среди многих томов его исследований, его дневников, его писем я обратил внимание на толстые пере­плетенные тетради — конспекты прочитанного.Многие книги Любищев имел привычку конспектировать. Если судить по конспектам, то речь идет о книгах, которые чем-либо его заин­тересовали. Причем сюда относятся не только журнальные статьи, но и даже заметки по поводу газетных статей.

В начале текста он дает библиографическую справку о книге, потом идет краткое изложение, допустим, первой гла­вы, первой части. Какие-то места, особо важные, интересные для себя, он выписывал полностью. Затем следовали его соб­ственные комментарии. Иногда какую-то мысль он развивал, дополнял своими соображениями, иногда он начинал спорить с автором, подвергал его критике. Таким образом, это не со­всем конспекты прочитанного, то есть не просто нужные выписки и переложение. Это, скорее, переработка прочитанного, избранных мест. Зачем нужны были ему подобные записи? Воз­можно, он был из тех людей, кто думает на бумаге. По-видимому, он лучше запоминал, записывая. Этими записями он по­том активно пользовался. Они не 'пылились на полках. Он пользовался критическими заметками, полемическими замеча­ниями для собственных работ, беря уже как бы заготовленные свои мысли, цитируя себя. Подобные заготовки хороши тем, что производятся в процессе чтения всей книги, они более объ­ективны, чем выдержки, которые подыскиваются специально для работы.

Комментарии к специальной научной литературе по математике, биологии, генетике были мне недоступны, оценить их я не мог. Поэтому я читал главным образом записки о таких прочитанных книгах, как сочинения революционера-шлиссель­буржца Н. Морозова, замечания о мемуарах Ллойд-Джорджа, о воспоминаниях Амундсена.

Любищев конспектировал Шиллера, делал большие вы­писки из «Марии Стюарт», из «Орлеанской девы» или из Ромена Роллана, из Лескова, из Гоголя. Эти записи сослужили ему добрую службу, когда он писал статьи о «Драмах рево­люции» Ромена Роллана.или статью о Лескове. Некоторые записи он 'потом цитирует в других работах. Так, я часто встречал в его работах по истории науки ссылки и цитаты из трудов Морозова, Тимирязева, Дарвина, Платона, Канта.

Его конспекты научных книг обладают интересным свой­ством — Любищева прежде всего интересует в книге мысль оригинальная, свежая идея, то собственное, что найдено ав­тором. Иногда этого оказывалось до смешного мало. Из боль­шой книги он, бывало, набирал всего одну-две странички стоящего.

Так происходило, например, с некоторыми книгами о Га­лилее, о Копернике... Книги эти оказались сплошной компиля­цией, и Любищев показывал в краткой уничтожающей аннота­ции всю никчемность авторской работы.

Были комментарии, которые разрастались у него в серь­езные научные работы. Так, роман Веркора «Люди или жи­вотные?» подтолкнул его к подробному увлекательному раз­мышлению об отличиях человека от животного с точки зрения систематика, эволюциониста и философа. Работа его так и на­зывается — «О романе Веркора «Люди или животные?».

Но это уже особые случаи. Большая же часть коммента­риев составляет как бы замечания на полях. Они представля­ют и самостоятельный интерес. Замечания эти показывают работу мысли, которой сопровождался у Любищева процесс чтения. Это был труд. Он читал придирчиво и полемично, и в то же время он всегда старался уяснить точку зрения автора, понять ход его мысли. Чтение не гасило, а возбуждало его соб­ственные размышления.

Годами вырабатывалось у него, через такую критичность, потребность и способность самостоятельного мышления, неза­висимого от научных авторитетов, от, казалось бы, прочных аксиом.

Процесс чтения был не столько ради того, чтобы прочесть, и даже не только чтобы узнать, а для работы. Похоже было, что любая талантливая серьезная книга, будь то художест­венная литература, поэзия, история, мемуары, путешествия,— все или почти все давало ему этот материал. Или для отрица­ния, или для созидания. Возбуждала вопросы, сомнения, мысли.

В его комментариях к книге Н. Винера «Кибернетика» читаю в конце такое, например, замечание: «И в науке и в политике личность играет огромную роль, и то влияние исследо­вателя на исследуемый предмет, которое отмечает автор, име­ет место, только если исследователь выдающийся человек (подобно тому как О. Уайльд в «Упадке лжи» говорил, что туманы созданы Коро, раньше их, не замечали). И определен­ный тип женских лиц создан определенной художественной школой. Это вовсе не озорство так думать. Мне говорила Е. Ластовец, которая в молодости была пышной и румяной де­вушкой, что она пила уксус, чтобы сделаться более бледной и худой, так тогда это было в моде. Такое влияние может ока­зать только первоклассный художник...»

Почти в каждом конспекте есть размышления, наблюде­ния, мысли, имеющие общий интерес. Газетные статьи, очер­ки — все могло служить пищей для этого ума. Он выписывает себе впрок любопытные факты, цифры, исторические примеры.

Из работы академика Фесенкова «Современные представ­ления о Вселенной» 1949 г. АН СССР: «Петр I о чуде (с. 26): Петр I приказал предвычислять затмения и печатать об этом для всеобщего сведения — „понеже, когда люди про то ведают прежде, то не есть уже чудо"».

Он пишет большой, в 44 страницы машинописи, коммен­тарий к статьям, посвященным 200-летию со дня смерти И. Ньютона.

Комментируя Шредингера, он показывает, как автор идет «на поводу у современных биологов, довольно узко мысля­щих». Один только этот комментарий — самостоятельная тео­ретическая работа. Между прочим, работа, которую А. А. Любищев никуда не давал, никому не предназначал, работа «для себя», для саморазвития...

В такого рода свободных размышлениях может содер­жаться более всего драгоценного.

Чтение у многих людей, даже привыкших работать с книгой, напоминает поездку на поезде, когда страницы мелькают, равномерно, как километровые столбы. Глава проходит за главой, книга следует за книгой. Постоянное чтение, непрерывное чтение оценивается количеством прочитанного. Чем больше, тем лучше — таков внутренний счет.

Есть настоящий, сущий

души твоих книг читатель.

И есть — ему вслед ползущий

книжных листав листатель,—

как писал Галактион Табидзе.

Эти листатели, пассажиры книжных поездов, ничего об­щего не имеют с истинными читателями, жаждущими постиг­нуть душу книги. Вот этих настоящих читателей можно скорее сравнить с людьми, совершающими экскурсию. Они, где хотят, где им интересно, остановятся полюбоваться, запечатлеть в памяти местность, они могут часами простоять, вникая, изучая. Для них важна не скорость, не километры, а постижение. Им нужно не посмотреть, а увидеть. Таково, в частности, было и чтение книг А. А. Любищевым.

Любищев много читал, но еще больше он размышлял о прочитанном. Его комментарии всегда поражают неожидан­ным поворотом мысли, удивительными сопоставлениями и выводами. Он читал, как ученый, анализируя, проверяя... Он читал, жадно выискивая, поглощая и усваивая из самых раз­ных континентов человеческого творчества все сколько-нибудь ценное. Степень такого усвоения постоянно возрастала.

Метод чтения книг Любищевым ни в коем случае не ре­цепт, это скорее пример, достойный внимания и размышления. Крупный ученый, он сам вырабатывал удобный и нужный ему способ пользования книгами. Но способ этот тем не менее ин­тересен и поучителен. Он давал высокие результаты. А глав­ное— требовал активного отношения к прочитанному. Книги помогали вырабатывать взгляды, собственные убеждения, ми­ропонимание, причем такое, которое состояло не из набора чужих мыслей, мнений, не из надерганных афоризмов, а созда­валось как система, как «пытливая работа ума, обогащенного знанием.

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

где автор размышляет, как бы заинтересовать читателя, а тот решает, стоит ли ему читать дальше

Рассказать об этом человеке хотелось так, чтобы придерживаться фактов и чтобы было ин­тересно. Довольно трудно совместить оба эти тре­бования. Факты интересны тогда, когда их не обязательно придерживаться. Можно было попы­таться найти какой-то свежий прием и, пользуясь им, выстроить из фактов занимательный сюжет. Чтобы была тайна, и борьба, и опасности. И что­бы при всем при том сохранялась достоверность.

Легко было изобразить, например, этого чело­века бесстрашным бойцом-одиночкой против могу­щественных противников. Один против всех. Еще лучше — все против одного. Несправедливость сразу привлекает сочувствие. Но на самом деле было как раз — один против всех. Он нападал. Он первый наскакивал и сокрушал. Смысл его научной борьбы был достаточно сложен и спорен. Это была настоящая научная борьба, где никому не удается быть окончательно правым. Можно было приписать ему проблему попроще, присочи­нить, но тогда неудобно было оставлять подлин­ную фамилию. Тогда надо было отказаться и от многих других фамилий. Но тогда бы мне никто не поверил. Кроме того, хотелось воздать долж­ное этому человеку, показать, на что способен че­ловек.

Конечно, подлинность мешала, связывала руки. Куда. легче иметь дело с выдуманным героем. Он и покладистый и откровенный — автору известны все его мысли и намерения, и прошлое его и бу­дущее.

У меня была еще другая задача: ввести в чи­тателя все полезные сведения, дать описания — разумеется, поразительные, удивительные, но, к сожалению, неподходящие для литературного про­изведения. Они скорее годились для научно-по­пулярного очерка. Представьте себе, что в сере­дине «Трех мушкетеров» вставлено описание прие­мов фехтования. Читатель наверняка пропустит эти страницы. А мне надо было заставить читате­ля прочесть мои сведения, поскольку это и есть самое важное…

Хотелось, чтобы о нем прочло много людей, ради этого, в сущности, и затевалась эта вещь.

...На крючок секрета тоже вполне можно было подцепить. Обещание секрета, тайны — оно всегда привлекает, тем более что тайна эта не придуман­ная: я действительно долго бился над дневниками и архивом моего героя, и все, что я извлек отту­да, было для меня открытием, разгадкой секрета целой жизни.

Впрочем, если по честному,— тайна эта не со­провождается приключениями, погоней, не связана с интригами и опасностями.

Секрет — он насчет того, как лучше жить.

И тут можно возбудить любопытство, объявив, что вещь эта — про поучительнейший пример наи­лучшего устройства жизни — дает единственную в своем роде Систему жизни.

«Наша Система позволяет достигнуть больших успехов в любой области, в любой профессии!»

«Система обеспечивает наивысшие достижения при самых обыкновенных способностях!»

«Вы получаете не отвлеченную систему, а га­рантированную, проверенную многолетним опытом, доступную, продуктивную...»

«Минимум затрат — максимум эффекта!»

«Лучшая в мире!..»

Можно было бы обещать читателю рассказать про неизвестного ему выдающегося человека на­шего времени. Дать портрет героя нравственного, с такими высокими правилами нравственности, ка­кие ныне кажутся старомодными. Жизнь, прожи­тая им,— внешне самая заурядная, по некоторым приметам даже незадачливая; с точки зрения обы­вателя, он — типичный неудачник, по внутреннему же смыслу это был человек гармоничный и счаст­ливый, причем счастье его было наивысшей пробы. Признаться, я думал, что люди такого масштаба повывелись, это — динозавры...

Как в старину открывали земли, как астроно­мы открывают звезды, так писателю может по­счастливиться открыть человека. Есть великие открытия характеров и типов: Гончаров открыл Обломова, Тургенев — Базарова, Сервантес — Дон-Кихота.

Это было тоже открытие, не всеобщего типа, а как бы личного, моего, и не типа, а скорее, идеала; впрочем, и это слово не подходило. Для идеала Любищев тоже не годился...

Я сидел в большой неуютной аудитории. Го­лая лампочка резко освещала седины и лысины, гладкие зачесы аспирантов, длинные лохмы и мод­ные парики и курчавую черноту негров. Профессо­ра, доктора, студенты, журналисты, историки, био­логи... Больше всего было математиков, потому что происходило это на их факультете — первое засе­дание памяти Александра Александровича Любищева.

Я не предполагал, что придет столько народу. И особенно — молодежи. Возможно, их привело любопытство. Поскольку они мало знали о Любищеве. Не то биолог, не то математик. Дилетант? Любитель? Кажется, любитель. Но почтовый чи­новник из Тулузы — великий Ферма — был тоже любителем. Любищев — кто он? Не то виталист, не то позитивист или идеалист, во всяком слу­чае — еретик.

И докладчики тоже не вносили ясности.

Одни считали его биологом, другие — истори­ком науки, третьи — энтомологом, четвертые — философом...

У каждого из докладчиков возникал новый Любищев. У каждого имелось свое толкование, свои оценки.

У одних Любищев получался революционером, бунтарем, бросающим вызов догмам эволюции, генетики. У других возникала добрейшая фигура русского интеллигента, неистощимо терпимого к своим противникам.

—...В любой философии для него была ценна живая критическая и созидающая мысль!

—...Сила его была в непрерывном генерирова­нии идей, он ставил вопросы, он будил мысль.

—...Как заметил кто-то из великих математи­ков, «гениальные геометры предлагают теорему, талантливые ее доказывают». Так вот он был предлагающий.

—...Он слишком разбрасывался, ему надо бы­ло сосредоточиться на систематике и не тратить себя на философские проблемы.

— …Александр Александрович образец сосре­доточенности, целеустремленности творческого ду­ха, он последовательно в течение всей своей жизни...

—...Дар математика определил его миропони­мание...

—...Широта его философского образования позволила по-новому осмыслить проблему проис­хождения видов.

—...Он был рационалист!

—...Материалист!

—...Фантазер, человек увлекающийся, интуи­тивист!

Они многие годы были знакомы с Любищевым, с его работами, но каждый рассказывал про того Любищева, какого знал.

Они и раньше, конечно, представляли его раз­носторонность. Но только сейчас, слушая друг друга, они понимали, что каждый знал только часть Любищева.

Неделю до этого я провел, читая его дневники и письма, вникая в историю забот его ума. Я на­чал читать без цели. Просто чужие письма. Про­сто хорошо написанные свидетельства чужой ду­ши, прошедших тревог, минувшего гнева, памят­ного и мне, потому что и я когда-то думал о том же, только не додумал...

Вскоре я убедился, что не знал Любищева. То есть я знал, я встречался с ним, я понимал, что это человек редкий, но масштабов его личности я не подозревал. Со стыдом я признавался себе, что числил его чудаком, мудрым милым чудаком, и было горько, что упустил много возможностей бывать с ним. Столько раз собирался поехать к нему в Ульяновск, и все казалось, успеется.

Который раз жизнь учила меня ничего не от­кладывать. Жизнь, если вдуматься, терпеливая заботница, она снова и снова сводила меня с ин­тереснейшими людьми нашего века, а я куда-то торопился и часто спешил мимо, откладывая на потом. Ради чего я откладывал, куда спешил? Ны­не эти прошлые спешности кажутся такими нич­тожными, а потери — такими обидными и, глав­ное, непоправимыми.

...А можно сделать и так: предупредить чита­теля, что никакой занимательности не будет, на­оборот, будет много сухой, сугубо деловой прозы. И прозой-то это назвать нельзя. Автор мало что сделал для украшения и развлечения. Автор сам с трудом разобрался с этим материалом, и все, что тут сделано, было сделано по причинам, о ко­торых автор сообщает в самом конце этого не­привычного ему самому повествования,

ГЛАВА ВТОРАЯ

Дата добавления: 2015-06-27