Повесть

ЭТА СТРАННАЯ ЖИЗНЬ

Даниил Гранин

УСИЛИТЕЛЬНАЯ КОНСТРУКЦИЯ

it is (was, will be)…that (who, which)

1. Иногда в английском предложении встречается конструкция типа It is (was, will be)…that (who, which).

2. На русский язык она переводится словом именно и употребляется для выделения любого члена предложения.

It was the new system of management that gave the best results.

Именно новая система управления дала наилучшие результаты.

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

где автор размышляет, как бы заинтересовать читателя, а тот решает, стоит ли ему читать дальше

Рассказать об этом человеке хотелось так, чтобы придер­живаться фактов и чтобы было интересно. Довольно трудно совместить оба этих требования. Факты интересны тогда, ко­гда их не обязательно придерживаться. Можно было попытать­ся найти какой-то свежий прием и, пользуясь им, выстроить из фактов занимательный сюжет. Чтобы была тайна, и борь­ба, и опасности. И чтобы при всем при том сохранялась досто­верность.

Легко было изобразить, например, этого человека бес­страшным бойцом-одиночкой против могущественных против­ников. Один против всех. Еще лучше — все против одного. Не­справедливость сразу привлекает сочувствие. Но на самом деле было как раз — один против всех. Он нападал. Он пер­вый наскакивал и сокрушал. Смысл его научной борьбы был остаточно сложен и спорен. Это была настоящая научная работа, где никому не удается быть окончательно правым. Можно было приписать ему проблему попроще, присочинить, тогда неудобно было оставлять подлинную фамилию. 'Да надо было отказаться и от многих других фамилий, тогда бы мне никто не поверил. Кроме того, хотелось воздать должное этому человеку, показать, на что способен человек.

Конечно, подлинность мешала, связывала руки. Куда легче иметь дело с выдуманным героем. Он и покладистый и откровенный — автору известны все его мысли и намерения, и прошлое его и будущее.

У меня была еще другая задача: ввести в читателя не­полезные сведения, дать описания — разумеется, поразительные, удивительные, но, к сожалению, неподходящие для литературного произведения. Они, скорее, годились для научно популярного очерка. Представьте себе, что в середине «Трех мушкетеров» вставлено описание приемов фехтования. Читатель наверняка пропустит эти страницы. А мне надо было заставить читателя прочесть мои сведения, поскольку это и сел самое важное...

Хотелось, чтобы о нем прочло много людей, ради этого, в сущности, и затевалась эта вещь.

...На крючок секрета тоже вполне можно было подце­пить. Обещание секрета, тайны—оно всегда привлекает, тем более что тайна эта не придуманная: я действительно долго бился над дневниками и архивом моего героя, и все, что я из­влек оттуда, было для меня открытием, разгадкой секрета целой жизни.

Впрочем, если по-честному,— тайна эта не сопровождает­ся приключениями, погоней, не связана с интригами и опас­ностями.

Секрет — он насчет того, как лучше жить.

И тут можно возбудить любопытство, объявив, что вещь эта — про поучительнейший пример наилучшего устройства жизни — дает единственную в своем роде Систему жизни.

«Наша Система позволяет достигнуть больших успехов в любой области, в любой профессии!»

«Система обеспечивает наивысшие достижения при са­мых обыкновенных способностях!»

«Вы получаете не отвлеченную систему, а гарантирован­ную, проверенную многолетним опытом, доступную, про­дуктивную...»

«Минимум затрат - максимум эффекта!» «Лучшая в мире!..»

Можно было бы обещать читателю рассказать про неизвестного ему выдающегося человека нашего времени. Дать портрет героя нравственного, с такими высокими правилами нравственности, какие ныне кажутся старомодными. Жизнь, прожитая им, - внешне самая заурядная, по некоторым приметам даже незадачливая; с точки зрения обывателя, он – типичный неудачник, по внутреннему же смыслу это было человек гармоничный и счастливый, причем счастье его было наивысшей пробы. Признаться, я думал, что люди такого мас­штаба повывелись, это — динозавры...

Как в старину открывали земли, как астрономы откры­вают звезды, так писателю может посчастливиться открыть человека. Есть великие открытия характеров и типов: Гонча­ров открыл Обломова, Тургенев — Базарова, Сервантес-Дон-Кихота.

Это было тоже открытие, не всеобщего типа, а как бы личного, моего, и не типа, а, скорее, идеала; впрочем, и это слово не подходило. Для идеала Любищев тоже не годился...

Я сидел в большой неуютной аудитории. Голая лампочка резко освещала седины и лысины, гладкие зачесы аспиран­тов, длинные лохмы и модные парики и курчавую черноту негров. Профессора, доктора, студенты, журналисты, истори­ки, биологи... Больше всего было математиков, потому что происходило это на их факультете — первое заседание памя­ти Александра Александровича Любищева.

Я не предполагал, что придет столько народу. И особен­но— молодежи. Возможно, >их привело любопытство. Посколь­ку они мало знали о Любищеве. Не то биолог, не то матема­тик. Дилетант? Любитель? Кажется, любитель. Но почтовый чиновник из Тулузы — великий Ферма — был тоже любите­лем... Любищев — кто он? Не то виталист, не то позитивист или идеалист, во всяком случае—еретик.

И докладчики тоже не вносили ясности.

Одни считали его биологом, другие — историком науки, третьи — энтомологом, четвертые — философом...

У каждого из докладчиков возникал новый Любищев. У каждого имелось свое толкование, свои оценки.

У одних Любищев получался революционером, бунтарем, бросающим вызов догмам эволюции, генетики. У других воз­никала добрейшая фигура русского интеллигента, неистощи­мо терпимого к своим противникам.

—...В любой философии для него была ценна живая критическая и созидающая мысль!

—...Сила его была в непрерывном генерировании идей, он ставил вопросы, он будил мысль.

—...Как заметил кто-то ил великих математиков, «ге­ниальные геометры предлагают теорему, талантливые ее до­казывают». Так вот он был предлагающий.

—...Он слишком разбрасывался, ему надо было сосредоточиться на систематике и не тратить себя на философские проблемы.

—...Александр Александрович — образец сосредото­ченности, целеустремленности творческого духа, он последо­вательно в течение всей своей жизни...

—...Дар математика определил его миропонимание...

—...Широта его философского образования позволила по-новому осмыслить проблему происхождения видов.

—...Он был рационалист!

—...Материалист!

—...Фантазер, человек увлекающийся, интуитивист!

Они многие годы были знакомы с Любищевым, с его работами, но каждый рассказывал про того Любищева, како­го знал.

Они и раньше, конечно, представляли его разносторон­ность. Но только сейчас, слушая друг друга, они понимали, что каждый знал только часть Любищева.

Неделю до этого я провел, читая его дневники и письма, вникая в историю забот его ума. Я начал читать без цели. Просто чужие письма. Просто хорошо написанные свидетель­ства чужой души, прошедших тревог, минувшего гнева, па­мятного и мне, потому что и я когда-то думал о том же, толь­ко недодумал...

Вскоре я убедился, что не знал Любищева. То есть я знал, я встречался с ним, я понимал, что это человек редкий, но масштабов его личности я не подозревал. Со стыдом я призна­вался себе, что числил его чудаком, мудрым милым чудаком, и было горько, что упустил много возможностей бывать с ним. Столько раз собирался поехать к нему в Ульяновск, и все ка­залось, успеется.

Который раз жизнь учила меня ничего не откладывать. Жизнь, если вдуматься, терпеливая заботница, она снова и снова сводила меня с интереснейшими людьми нашего века, а я куда-то торопился и часто спешил мимо, откладывая на потом. Ради чего я откладывал, куда спешил? Ныне эти прош­лые спешности кажутся такими ничтожными, а потери—та­кими обидными и, главное, непоправимыми.

Студент, что сидел рядом со мною, недоуменно пожал плечами, не в силах соединить в одно противоречивые расска­зы выступавших.

Прошел всего год после смерти Любищева — и вот уже невозможно было понять, каким он был на самом деле.

Ушедший принадлежит всем, с этим ничего не поделаешь. Докладчики отбирали из Любищева то, что им нравилось, или то, что им было нужно в качестве доводов, аргументов. Рассказывая, они тоже выстраивали свои сюжеты. С годами из их портретов получится нечто среднее, вернее — приемлемо-среднее, лишенное противоречий, загадок — сглаженное и ма­лоузнаваемое.

Этого осредненного объяснят, определят, в чем он оши­бался и в чем шел впереди своего времени, сделают совершен­но понятным. И неживым.

Если он, конечно, поддастся.

Над кафедрой висела в черной рамке большая фотогра­фия — старый плешивый человек, наморщив висячий нос, по­чесывал затылок. Он озадаченно поглядывал не то в зал, не то на выступающих, как бы решая, какую ему еще штуку выки­нуть. И было ясно, что все эти умные речи, теории не имеют сейчас никакого отношения к тому старому человеку, которо­го уже нельзя увидеть и который так был сейчас нужен. Я слишком привык к тому, что он есть. Мне достаточно было знать, что где-то есть человек, с которым обо всем можно по­говорить и обо всем спросить.

Когда человек умирает, многое выясняется, многое ста­новится известным. И наше отношение к умершему подытожи­вается. Я чувствовал это в выступлениях докладчиков. В них была определенность. Жизнь Любищева предстала перед ни­ми завершенной, теперь они решились обмыслить, подыто­жить ее. И было понятно, что теперь-то многие его идеи полу­чат признание, многие работы будут изданы и переизданы. У умерших почему-то больше прав, им больше позволено...

...А можно сделать и так: предупредить читателя, что ни­какой занимательности не будет, наоборот, будет много су­хой, сугубо деловой прозы. И прозой-то это назвать нельзя. Автор мало что сделал для украшения и развлечения. Автор сам с трудом разобрался в этом материале, и все, что тут сделано, было сделано по причинам, о которых автор сооб­щает в самом конце этого непривычного ему самому повест­вования.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Дата добавления: 2015-06-27