Часть первая 11 страница

В это лето жизнь сошла с граней кубиков, с картинок, нарисованных вбукварях. Он увидел, какой синевой горит черное крыло селезня и скольковеселой насмешливости в его улыбке и покрякивании. Белые черешни светлелисреди листвы, и он влез по шершавому стволу и дотянулся до ягоды, сорвалее. Он подошел к теленку, привязанному на пустыре, и протянул ему кусочексахара, - окаменев от счастья, увидел милые глаза огромного младенца. Рыжий Пынчик подошел к Давиду и, ослепительно картавя, предложил: - Давай деррруться! Евреи и украинцы в бабушкином дворе походили друг на друга. СтарухаПартыньская заходила к бабушке и протяжно говорила: - Чи вы чулы, Роза Нусиновна, Соня едет в Киев, опять помирилась смужем. Бабушка, всплескивая руками, смеясь, отвечала: - Ну, вы бачилы комедию. Этот мир казался Давиду милей, лучше, чем улица Кирова, где васфальтированном колодце гуляла с пуделем завитая, раскрашенная старуха пофамилии Драко-Дракон, где возле парадного по утрам стоял автомобильЗИС-101, где соседка в пенсне, с папиросой в крашеных губах с бешенствомшептала над коммунальной газовой плитой: "Троцкистка, ты опять сдвинула сконфорки мое кофе". Мама его вела ночью с вокзала. Они прошли по освещенном луной булыжнойулице мимо белого костела, где в нише стоял худенький, ростом сдвенадцатилетнего мальчика, склоненный, в терновом венке Иисус Христос,мимо педтехникума, где когда-то училась мама. Через несколько дней, в пятницу вечером, Давид увидел, как старики шлив синагогу в золотистой пыли, поднятой на пустыре босыми футболистами. Пронзительная прелесть родилась из этого соединения украинские белыххат, скрипящих колодезных журавлей и ветхих узоров на бело-черныхмолитвенных одеждах, кружащих голову бездонной библейской стариной. И тутже рядом "Кобзарь", Пушкин и Толстой учебники физики, "Детская болезнь"левизны" в коммунизме", при ехавшие с гражданской войны сыновьясапожников и портных, тут же рядом инструктора райкомов, склочники итрибуны из райпрофсоветов, водители грузовиков, агенты уголовного розыска,лекторы по марксизму. Приехав к бабушке, Давид узнал, что мама его несчастна. Первой емусказала об этом толстая, с такими красными щеками, словно ей всегдастыдно, тетя Рахиль: - Бросить такую чудную женщину, как твое мать, чтоб вин уже не дождал. А через день Давид уже знал, что папа его ушел к русской женщине,которая старше его на восемь лет, что он зарабатывает в филармонии две споловиной тысячи в месяц, что мама отказалась от алиментов и живет толькона то, что сама зарабатывает, - триста десять рублей в месяц. Давид однажды показал бабушке кокон, хранившийся в спичечной коробке. Но бабушка сказала: - Фе, зачем тебе эта гадость, выкинь ее скоренько. Два раза Давид ходил на товарную станцию, смотрел, как грузят в вагоныбыков, баранов, свиней. Он слышал, как бык громко замычал, то ли онжаловался, то ли просил жалости. Душа мальчика наполнилась ужасом, а мимовагонов шли железнодорожные рабочие в оборванных, замасленных куртках и неповернули утомленных, худых лиц в сторону кричащего быка. Через неделю после приезда Давида бабушкина соседка Дебора, женарабочего-слесаря с завода сельскохозяйственных машин Лазаря Янкелевича,родила первенца. В прошлом году Дебора поехала гостить к сестре в Кодыму,и ее во время грозы ударило молнией; ее откачивали, засыпали землей, и онадва часа лежала, как неживая, а этим летом родила ребенка. Пятнадцать летона не имела детей. Об этом бабушка рассказала Давиду, добавила: - Так говорят люди, но ей, кроме того, делали в прошлом году операцию. И вот бабушка с Давидом зашли к соседям. - Ну, Лузя, ну, Деба, - сказала бабушка, поглядев на двуногого зверька,лежавшего в бельевой корзине. Она произнесла эти слова каким-то грознымголосом, точно предупреждая, чтобы отец и мать никогда не относилисьлегкомысленно к случившемуся чуду. В маленьком доме у железной дороги жила старуха Соркина с двумясыновьями, глухонемыми парикмахерами. Их боялись все соседи, и стараяПартыньская рассказывала Давиду: - Воны тыхи, тыхи, докы не напьются. А як выпьють - кыдаються друг надруга, пидхватят ножи и крычать, верещать, як кони! Как-то бабушка послала с Давидом библиотекарше Мусе Борисовне баночкусметаны... Комнатка у нее была крошечная. На столе стояла маленькаячашечка, к стене была прибита маленькая полочка, на ней стояли маленькиекнижки, а над кроваткой висела маленькая фотография. На фотографии быласнята мама с Давидом, завернутым в пеленочку. Когда Давид посмотрел нафотографию, Муся Борисовна покраснела и сказала: - Мы с твоей мамой сидели на одной парте. Он прочел ей вслух басню про стрекозу и муравья, а она прочитала емутихим голосом начало стихотворения: "Плакала Саша, как лес вырубали..." Утром двор гудел: у Соломона Слепого ночью украли шубу, зашитую на летои пересыпанную нафталином. Когда бабушка узнала о пропаже шубы у Слепого, она сказала: - Слава Богу, хоть чем-нибудь этого разбойника наказать. Давид узнал, что Слепой был доносчиком и, когда происходило изъятиевалюты и золотых пятерок, он выдал много людей. А в тридцать седьмом годуон снова выдавал людей. Из тех, кого он выдал, двое были расстреляны, аодин умер в тюремной больнице. Ужасные ночные шорохи, невинная кровь и пение птиц - все соединилось вкипящую, обжигающую кашу. Понять ее Давид смог бы через много десятковлет, но жгущую прелесть и ужас ее он день и ночь ощущал своим маленькимсердцем. Для забоя зараженного скота проводятся подготовительные меры, -транспортировка, концентрация в пунктах забоя, инструктажквалифицированных рабочих, отрытие траншей и ям. Население, помогающее властям доставлять зараженный скот на пунктызабоя, либо помогающее ловить разбежавшуюся скотину, делает это не изненависти к телятам и коровам, а из чувства, самосохранения. При массовом забое людей кровожадная ненависть к подлежащим уничтожениюстарикам, детям, женщинам также не охватывает население. Поэтому кампаниюпо массовому забою людей необходимо подготовить по-особому. Здесьнедостаточно чувства самосохранения, здесь необходимо возбудить внаселении отвращение и ненависть. Именно в такой атмосфере отвращения и ненависти готовилось ипроводилось уничтожение украинских и белорусских евреев. В свое время наэтой же земле, мобилизовав и раздув ярость масс, Сталин проводил кампаниюпо уничтожению кулачества как класса, кампанию по истреблениютроцкистско-бухаринских выродков и диверсантов. Опыт показал, что большая часть населения при таких кампанияхстановится гипнотически послушна всем указаниям властей. В массе населенияесть меньшая часть, создающая воздух кампании: кровожадные, радующиеся излорадствующие, идейные идиоты либо заинтересованные в сведении личныхсчетов, в грабеже вещей и квартир, в открывающихся вакансиях. Большинстволюдей, внутренне ужасаясь массовым убийствам, скрывает свое душевноесостояние не только от своих близких, но и от самих себя. Эти людизаполняют залы, где происходят собрания, посвященные истребительнымкампаниям, и, как бы ни были часты эти собрания, вместительны эти залы, -почти не бывало случая, чтобы кто-либо нарушил молчаливое единогласиеголосования. И, конечно, еще меньше бывало случаев, когда человек при видеподозреваемой в бешенстве собаки не отвел бы глаз от ее молящего взора, априютил бы эту подозреваемую в бешенстве собаку в доме, где живет со своейженой и детьми. Но все же были такие случаи. Первая половина двадцатого века будет отмечена как эпоха великихнаучных открытий, революций, грандиозных социальных преобразований и двухмировых войн. Но первая половина двадцатого века войдет в историю человечества какэпоха поголовного истребления огромных слоев европейского населения,основанного на социальных и расовых теориях. Современность с понятнойскромностью молчит об этом. Одной из самых удивительных особенностей человеческой натуры, вскрытойв это время, оказалась покорность. Были случаи, когда к месту казниустанавливались огромные очереди и жертвы сами регулировали движениеочередей. Были случаи, когда ожидать казни приходилось с утра до позднейночи, в течение долгого жаркого дня, и матери, знавшие об этом,предусмотрительно захватывали бутылочки с водой и хлеб для детей. Миллионыневинных, чувствуя приближение ареста, заранее готовили сверточки сбельем, полотенчиком, заранее прощались с близкими. Миллионы жили вгигантских лагерях, не только построенных, но и охраняемых ими самими. И уже не десятки тысяч и даже не десятки миллионов людей, а гигантскиемассы были покорными свидетелями уничтожения невинных. Но не толькопокорными свидетелями; когда велели, голосовали за уничтожение, гуломголосов выражали одобрение массовым убийствам. В этой огромной покорностилюдей открылось нечто неожиданное. Конечно, было сопротивление, было мужество и упорство обреченных, быливосстания, была самопожертвенность, когда для спасения далекого,незнакомого человека другой человек рисковал своей жизнью и жизнью своейсемьи. И все же неоспоримой оказалась массовая покорность! О чем говорит она? О новой черте, внезапно возникшей, появившейся вприроде человека? Нет - эта покорность говорит о новой ужасной силе,воздействовавшей на людей. Сверхнасилие тоталитарных социальных системоказалось способным парализовать на целых континентах человеческий дух. Человеческая душа, ставшая на службу фашизму, объявляет зловещее,несущее гибель рабство единственным и истинным добром. Не отказываясь отчеловеческих чувств, душа-предательница объявляет преступления,совершенные фашизмом, высшей формой гуманности, соглашается делить людейна чистых, достойных и на нечистых, не достойных жизни. Страсть ксамосохранению выразилась в соглашательстве инстинкта и совести. В помощь инстинкту приходит гипнотическая сила мировых идей. Онипризывают к любым жертвам, к любым средствам ради достижения величайшейцели - грядущего величия родины, счастья человечества, нации, класса,мирового прогресса. И наряду с инстинктом жизни, наряду с гипнотической силой великих идейработала третья сила - ужас перед беспредельным насилием могущественногогосударства, перед убийством, ставшим основой государственнойповседневности. Насилие тоталитарного государства так велико, что оно перестает бытьсредством, превращается в предмет мистического, религиозного преклонения,восторга. Чем иным можно объяснить рассуждения некоторых мыслящих, интеллигентныхевреев о том, что убийство евреев необходимо для счастья человечества ичто они, сознав это, готовы вести на убойные пункты своих собственныхдетей, - ради счастья родины они готовы принести жертву, которую когда-тосовершил Авраам. Чем иным можно объяснить то, что поэт, крестьянин от рождения,наделенный разумом и талантом, пишет с искренним чувством поэму,воспевающую кровавую пору страданий крестьянства, пору, пожравшую егочестного и простодушного труженика-отца... Одним из средств воздействия фашизма на человека является его полноеили почти полное ослепление. Человек не верит, что его ждет уничтожение.Удивительно, насколько велик был оптимизм стоявших на краю могилы. Напочве безумной, порой нечистой, а порой подлой надежды возникалапокорность, соответствующая этой надежде, - жалкая, а порой и подлая. Варшавское восстание, восстание в Треблинке, восстание в Собиборе,малые бунты и восстания бреннеров - возникали из суровой безнадежности. Но, конечно, полная и ясная безнадежность порождала не одни восстания исопротивление, она порождала и неведомое нормальному человеку стремлениебыть подвергнутым казни. Ведь люди спорили из-за очереди к кровавому рву, и в воздухе слышалсявозбужденный, безумный, почти ликующий голос: - Евреи, не бойтесь, ничего страшного, пять минут - и готово! Все, все рождало покорность - и безнадежность, и надежда. Ведь людиодинаковой судьбы не одинаковы по характеру. Нужно задуматься над тем, что должен пережить и испытать человек, чтобыдойти до счастливого сознания скорой казни. Об этом следует задуматьсямногим людям, особенно тем, кто склонен поучать, как следовало бороться вусловиях, о которых, по счастливому случаю, этот пустой учитель не имеетпредставления. Установив покорность человека перед беспредельным насилием, нужносделать последний вывод, имеющий значение для понимания человека, егобудущего. Претерпевает ли природа человека изменение, становится ли она другой вкотле тоталитарного насилия? Теряет ли человек присущее ему стремлениебыть свободным? В ответе этом - судьба человека и судьба тоталитарногогосударства. Изменение самой природы человека сулит всемирное и вечноеторжество диктатуре государства, в неизменности человеческого стремления ксвободе - приговор тоталитарному государству. Вот великое восстание в Варшавском гетто, в Треблинке и Собиборе иогромное партизанское движение, полыхавшее в десятках порабощенныхГитлером стран, послесталинские Берлинское восстание в 1953 году иВенгерское восстание 1956 года, восстания, охватившие сибирские идальневосточные лагеря после смерти Сталина, возникшие в ту же порупольские волынки, студенческое движение протеста против подавления свободымысли, прокатившееся по многим городам, забастовки на многих заводахпоказали неистребимость присущего человеку стремления к свободе. Оно былоподавлено, но оно существовало. Человек, обращенный в рабство, становилсярабом по судьбе, а не по природе своей. Природное стремление человека к свободе неистребимо, его можноподавить, но его нельзя уничтожить. Тоталитаризм не может отказаться отнасилия. Отказавшись от насилия, тоталитаризм гибнет. Вечное,непрекращающееся, прямое или замаскированное, сверхнасилие есть основатоталитаризма. Человек добровольно не откажется от свободы. В этом выводесвет нашего времени, свет будущего. Электрическая машина ведет математические расчеты, запоминаетисторические события, играет в шахматы, переводит книги с одного языка надругой. Она превосходит человека в способности быстро решатьматематические задачи, память ее безупречна. Есть ли предел прогресса, создающего машину по образу и подобиючеловека? Видимо, нет этого предела. Можно представить себе машину будущих веков и тысячелетий. Она будетслушать музыку, оценивать живопись, сама рисовать картины, создаватьмелодии, писать стихи. Есть ли предел ее совершенству? Сравнится ли она с человеком,превзойдет ли его? Все новых и новых приростов электроники, веса и площадей будеттребовать воспроизведение машиной человека. Воспоминание детства... слезы счастья... горечь разлуки... любовь ксвободе... жалость к больному щенку... мнительность... материнскаянежность... мысли о смерти... печаль... дружба... любовь к слабым...внезапная надежда... счастливая догадка... грусть... беспричинноевеселье... внезапное смятение... Все, все воссоздаст машина! Но ведь площади всей земли не хватит длятого, чтобы разместить машину, все увеличивающуюся в размере и весе, помере того как она будет воссоздавать особенности разума и души среднего,незаметного человека. Фашизм уничтожил десятки миллионов людей. В просторном, светлом и чистом доме в лесной уральской деревне командиртанкового корпуса Новиков и комиссар Гетманов заканчивали просмотрдонесений командиров бригад, получивших приказ о выходе из резерва. Бессонная работа последних дней сменилась тихим часом. Новикову и его подчиненным, как и всегда в подобных случаях, казалось,что им не хватило времени для полного, совершенного овладения учебнымипрограммами. Но кончилась эпоха учения, овладения режимом работы моторов иходовой части, артиллерийской техникой, оптикой, радиооборудованием;кончились тренировки в управления огнем, оценке, выборе и распределениицелей, выборе способа стрельбы, определении момента открытия огня,наблюдении разрывов, внесении поправок, смене целей. Новый учитель - война - быстро подучит, подтянет отстающих, заполнитпробелы. Гетманов потянулся к шкафику, стоявшему в простенке между окнами,постучал по нему пальцем и сказал: - Эй, друг, выходи на передний край. Новиков открыл дверцу шкафа, вынул бутылку коньяка и налил двасиневатых толстых стаканчика. Комиссар корпуса, раздумывая, произнес: - Кого же нам славить? Новиков знал, за кого полагалось выпить, потому Гетманов и спросил: "Закого пить?" Мгновение поколебавшись, Новиков сказал: - Давайте, товарищ комиссар корпуса, выпьем за тех, кого мы с вами вбой поведем, пусть воюют малой кровью. - Правильно, прежде всего забота о вверенных кадрах, - проговорилГетманов, - выпьем за наших хлопцев! Они чокнулись, выпили. Новиков с торопливостью, которую не мог скрыть, вновь налил рюмки ипроизнес: - За товарища Сталина! За то, чтобы оправдать его доверие! Он видел скрытую усмешку в ласковых, внимательных глазах Гетманова и,сердясь на себя, подумал: "Эх, заспешил". Гетманов добродушно сказал: - Что ж, ладно, за старичка, за батьку нашего. Доплыли до волжской водыпод его водительством. Новиков посмотрел на комиссара, - но что прочтешь на толстом,скуластом, улыбающемся лице умного сорокалетнего человека с прищуренными,веселыми и недобрыми глазами. Гетманов вдруг заговорил о начальнике штаба корпуса генералеНеудобнове: - Славный, хороший человек. Большевик. Сталинец настоящий. Теоретическиподкован. Большой опыт руководящей работы. Выдержка большая. Я его помнюпо тридцать седьмому году. Его Ежов прислал произвести расчисточку ввоенном округе, а я, знаете, в ту пору сам не яслями заведовал... Но уж онпоработал. Не дядя, а топор, по списку в расход пускал, не хуже Ульриха,Василь Васильича, оправдал доверие Николая Ивановича. Надо, надо егосейчас пригласить, а то еще обидится. В тоне его как будто слышалось осуждение борьбы с врагами народа,борьбы, в которой, как знал Новиков, Гетманов участвовал. И снова Новиковглядел на Гетманова и не мог понять его. - Да, - сказал медленно и неохотно Новиков, - кое-кто наломал в ту порудров. Гетманов махнул рукой. - Пришла сегодня сводка генштабовская, жуткая: немец к Эльбрусуподходит, в Сталинграде спихивают наших в воду. И я прямо скажу, в этихделах есть наша доля, - по своим стреляли, перемолотили кадры. Новиков внезапно ощутил прилив доверия к Гетманову, сказал: - Да уж, ребята эти загубили замечательных людей, товарищ комиссар,много, много беды в армии натворили. Вот комкору Криворучко глаз надопросе выбили, а он следователю чернильницей башку разбил. Гетманов сочувственно кивал и проговорил: - Неудобнова нашего Лаврентий Павлович очень ценит. А уж ЛаврентийПавлович в людях не ошибется, - умная головушка, ох, умная. "Да-да", - протяжно подумал, не проговорил Новиков. Они помолчали, прислушиваясь к негромким, шипящим голосам из соседнейкомнаты. - Врешь, это наши носки. - Как ваши, товарищ лейтенант, да вы что, опупели окончательно? - и тотже голос добавил, уже переходя на "ты": - Куда кладешь, не трогай, этонаши подворотнички. - На-ка, товарищ младший политрук, какие же они ваши - смотри! - этоадъютант Новикова и порученец Гетманова разбирали белье своих начальниковпосле стирки. Гетманов проговорил: - Я их, чертей, все время наблюдаю. Шли мы с вами, а они сзади идут, настрельбах, в батальоне у Фатова. Я по камушкам перешел через ручей, а выперескочили и ногой дрыгнули, чтоб грязь сбить. Смотрю - мой порученецперешел по камушкам через ручей, а ваш лейтенант скакнул и ногой дрыгнул. - Эй, вояки, потише ругайтесь, - сказал Новиков, и голоса по соседствусразу смолкли. В комнату вошел генерал Неудобнов, бледный человек с большим лбом игустыми, сильно поседевшими волосами. Он оглядел рюмки, бутылку, положилна стол пачку бумаг и спросил Новикова: - Как нам быть, товарищ полковник, с начальником штаба во второйбригаде?" Михалев вернется через полтора месяца, я получил письменноезаключение из окружного госпиталя. - Да уж какой он начальник штаба без кишки и без куска желудка, -сказал Гетманов и налил в стакан коньяку, поднес Неудобнову. - Выпейте,товарищ генерал, пока кишка на месте. Неудобнов приподнял брови, вопросительно посмотрел светло-серымиглазами на Новикова. - Прошу, товарищ генерал, прошу, - сказал Новиков. Его раздражала манера Гетманова чувствовать себя всегда хозяином,убежденным в своем праве многословно высказываться на совещаниях потехническим вопросам, в которых он ничего не смыслил. И так же уверенно,убежденный в своем праве, Гетманов мог угощать чужим коньяком, укладыватьгостя отдыхать на чужой койке, читать на столе чужие бумаги. - Пожалуй, майора Басангова временно назначим, - сказал Новиков, - онкомандир толковый, участвовал в танковых боях еще под Новоград-Волынском.Возражений нет у бригадного комиссара? - Возражений, конечно, нет, - сказал Гетманов, - какие у меня могутбыть возражения... Но соображения есть, - замкомандира второй бригады,подполковник - армянин, начальник штаба у него будет калмык, добавьте - втретьей бригаде начальником штаба подполковник Лифшиц. Может быть, мы безкалмыка обойдемся? Он посмотрел на Новикова, потом на Неудобнова. Неудобной проговорил: - По-житейски все это верно, от сердца говоря, но ведь марксизм дал намдругой подход к данному вопросу. - Важно, как данный товарищ немца воевать будет, - вот в чем моймарксизм, - проговорил Новиков, - а где дед его Богу молился - в церкви, вмечети... - он подумал и добавил: - Или в синагоге, мне все равно... Я таксчитаю: самое главное на войне - стрелять. - Вот-вот, именно, - весело проговорил Гетманов. - Зачем же нам втанковом корпусе устраивать синагогу или какую-то там еще молельню? Все жемы Россию защищаем, - он вдруг нахмурился и зло сказал: - Скажу вам поправде, хватит! Тошнит прямо! Во имя дружбы народов всегда мы жертвуемрусскими людьми. Нацмен еле в азбуке разбирается, а мы его в наркомывыдвигаем. А нашего Ивана, пусть он семи пядей во лбу, сразу по шапке,уступай дорогу нацмену! Великий русский народ в нацменьшинство превратили.Я за дружбу народов, но не за такую. Хватит! Новиков подумал, посмотрел бумаги на столе, постучал по рюмке ногтем исказал: - Я, что ли, зажимаю русских людей из особых симпатий к калмыцкойнации? - и, повернувшись к Неудобнову, проговорил: - Что ж, давайтеприказ, майора Сазонова врио начальника штаба второй бригады. Гетманов негромко произнес: - Отличный командир Сазонов. И снова Новиков, научившийся быть грубым, властным, жестким, ощутилсвою неуверенность перед комиссаром... "Ладно, ладно, - подумал он, утешаясамого себя. - Я в политике не понимаю. Я пролетарский военспец. Наше деломаленькое: немцев раскокать". Но хоть он и посмеивался в душе над неучем в военном деле Гетмановым,неприятно было сознавать свою робость перед ним. Этот человек с большой головой, со спутанными волосами, невысокий, ноширокоплечий, с большим животом, очень подвижный, громкоголосый,смешливый, был неутомимо деятелен. Хотя на фронте он никогда не был, в бригадах о нем говорили: "Ох, ибоевой у нас комиссар!" Он любил устраивать красноармейские митинги: речи его нравились,говорил он просто, много шутил, употреблял иногда довольно-таки крепкие,грубые слова. Ходил он с перевалочкой, обычно опираясь на палку, и если зазевавшийсятанкист не приветствовал его. Гетманов останавливался перед ним и,опираясь на знаменитую палку, снимал фуражку и низко кланялся наподобиедеревенского деда. Он был вспыльчив и не любил возражений; когда с ним спорили, он сопел ихмурился, а однажды пришел в злость, замахнулся и в общем в некотором роденаддал кулаком начальника штаба тяжелого полка капитана Губенкова,человека упрямого и, как говорили о нем товарищи, "жутко принципиального". Об упрямом капитане с осуждением говорил порученец Гетманова: "Довел,черт, нашего комиссара". У Гетманова не было почтения к тем, кто видел тяжелые первые дни войны.Как-то он сказал о любимце Новикова, командире первой бригады Макарове: - Я из него вышибу философию сорок первого года! Новиков промолчал, хотя он любил поговорить с Макаровым о жутких,чем-то влекущих первых днях войны. В смелости, резкости своих суждений Гетманов, казалось, был прямопротивоположен Неудобнову. Но оба эти человека при всей своей несхожести были объединены какой-топрочной общностью. Новикову становилось тоскливо и от невыразительного, но внимательноговзгляда Неудобнова, от его овальных фраз, всегда неизменно спокойных слов. А Гетманов, похохатывая, говорил: - Наше счастье, что немцы мужику за год опротивели больше, чемкоммунисты за двадцать пять лет. То вдруг усмехался: - Чего уж, папаша наш любит, когда его называют гениальным. Эта смелость не заражала собеседника, наоборот, поселяла тревогу. До войны Гетманов руководил областью, выступал по вопросам производствашамотного кирпича и организации научно-исследовательской работы в филиалеугольного института, говоря и о качестве выпечки хлеба на городскомхлебозаводе, и о неверной повести "Голубые огни", напечатанной в местномальманахе, и о ремонте тракторного парка, и о низком качестве хранениятоваров на базах облторга, и об эпидемии куриной чумы на колхозныхптицефермах. Теперь он уверенно говорил о качестве горючего, о нормах износа моторови о тактике танкового боя, о взаимодействии пехоты, танков и артиллериипри прорыве долговременной обороны противника, о танках на марше, омедицинском обслуживании в бою, о радиошифре, о воинской психологиитанкиста, о своеобразии отношений внутри каждого экипажа и экипажей междусобой, о первоочередном и капитальном ремонте, об эвакуации с поля бояповрежденных машин. Как-то Новиков и Гетманов в батальоне капитана Фатова остановилисьвозле машины, занявшей первое место на корпусных стрельбах. Командир танка, отвечая на вопросы начальства, незаметно проводилладонью по броне машины. Гетманов спросил у танкиста, трудно ли ему было добиться первого места.И тот, вдруг оживившись, сказал: - Нет, чего же трудно. Уж очень я полюбил ее. Как приехал из деревни вшколу, увидел и сразу полюбил ее до невозможности. - Любовь с первого взгляда, - сказал Гетманов и рассмеялся, и в егоснисходительном смехе было что-то осуждающее смешную любовь паренька кмашине. Новиков почувствовал в эту минуту, что и он, Новиков, плох, и он ведьумеет по-глупому любить. Но об этой способности любить по-глупому нехотелось говорить с Гетмановым, и, когда тот, став серьезным, назидательносказал танкисту: - Молодец, любовь к танку - великая сила. Поэтому ты и добился успеха,что полюбил свою машину, - Новиков насмешливо проговорил: - А за что его, собственно, любить? Цель он крупная, поразить его легчелегкого, шумит, как дурной, сам себя демаскирует, и экипаж балдеет отшума. В движении трясет, ни наблюдать толково, ни прицелиться толковонельзя. Гетманов усмехнулся, посмотрел на Новикова. И вот сейчас Гетманов,наливая рюмки, точно так же усмехнулся, посмотрел на Новикова и сказал: - Маршрут наш через Куйбышев лежит. Кое с кем удастся нашему комкоруповидаться. Давайте за встречу. "Вот только мне не хватало", - подумал Новиков, чувствуя, что жестоко,по-мальчишески, краснеет. Генерала Неудобнова война застала за границей. Лишь в начале 1942 года,вернувшись в Москву, в Наркомат обороны, он увидел баррикады вЗамоскворечье, противотанковые ежи, услышал сигналы воздушной тревоги. Неудобнов, как и Гетманов, никогда не спрашивал Новикова о войне, можетбыть, стеснялся своего фронтового невежества. Новиков все хотел понять, за какие качества Неудобнов вышел в генералы,и обдумывал жизнь начальника штаба корпуса, как березка в озерце,отраженную в листах анкет. Неудобнов был старше Новикова и Гетманова и еще в 1916 году за участиев большевистском кружке попал в царскую тюрьму. После гражданской войны он по партийной мобилизации некоторое времяработал в ОГПУ, служил в пограничных войсках, был послан учиться вАкадемию, во время учебы был секретарем курсовой партийной организации...Потом он работал в военном отделе ЦК, в центральном аппарате Наркоматаобороны. Перед войной он дважды ездил за границу. Он был номенклатурнымработником, был на особом учете, раньше Новиков не совсем ясно понимал,что это означает, какие особенности и какие преимущества имеютноменклатурные работники. Удивительно быстро проходил Неудобнов обычно долгий период междупредставлением к званию и получением звания, казалось, нарком только иждал представления Неудобнова, чтобы подписать его. Анкетные сведенияобладали странным свойством, - они объясняли все тайны человеческой жизни,причины успехов и неуспехов, но через минуту, при новых обстоятельствах,оказывалось, что они ничего не объясняли, а, наоборот, затемняли суть. Война по-своему пересмотрела послужные списки, биографии,характеристики, наградные листы... И вот номенклатурный Неудобнов оказалсяв подчинении у полковника Новикова. Неудобнову было ясно, что кончится война и кончится это ненормальноеположение... Он привез с собой на Урал охотничье ружье, и все любители в корпусеостолбенели, а Новиков сказал, что, наверное, царь Николка в свое времяохотился с таким ружьем. Неудобнову оно досталось в 1938 году по какому-то ордерку так же, какдостались ему по ордеру, с каких-то особых складов - мебель, ковры,столовый фарфор и дача. Шла ли речь о войне, о колхозных делах, о книге генерала Драгомирова, окитайской нации, о достоинствах генерала Рокоссовского, о климате Сибири,о качестве русского шинельного сукна либо о превосходстве красотыблондинок над красотой брюнеток - он никогда в своих суждениях непреступал стандарта. Трудно было понять, - то ли это сдержанность, то ли выражение егоистинного нутра. Иногда, после ужина, он становился разговорчив и рассказывал истории оразоблаченных вредителях и диверсантах, действовавших в самых неожиданныхобластях: в производстве медицинских инструментов, в армейских сапожныхмастерских, в кондитерских, в областных дворцах пионеров, в конюшняхмосковского ипподрома, в Третьяковской галерее. У него была превосходная память, и он, видимо, много читал, изучалпроизведения Ленина и Сталина. Во время споров он обычно говорил: "ТоварищСталин еще на семнадцатом съезде..." - и приводил цитату. Однажды Гетманов сказал ему: - Цитата цитате рознь. Мало ли что было сказано! Было сказано: "Чужойземли не хотим, своей ни вершка не отдадим". А немец где? Но Неудобнов пожал плечами, точно немцы, стоявшие на Волге, ничего незначили по сравнению со словами о том, что ни вершка своей земли неотдадим. И вдруг все исчезало - танки, боевые уставы, стрельбы, лес, Гетманов,Неудобнов... Женя! Неужели он увидит ее снова?

Дата добавления: 2015-06-28