Часть первая 12 страница. Новикову показалось странным, что гетманов, прочтя полученное из домуписьмо, сказал: супруга жалеет нас

Новикову показалось странным, что Гетманов, прочтя полученное из домуписьмо, сказал: "Супруга жалеет нас, я ей описывал, в каких мы условияхживем". Эта казавшаяся комиссару тяжелой жизнь смущала Новикова роскошью. Впервые он сам выбрал себе дом для жилья. Он сказал как-то, уезжая вбригаду, что ему не нравится хозяйский диван, и, когда он вернулся, вместодивана стояло кресло с деревянной спинкой, и адъютант его, Вершков,тревожился - по вкусу ли комкору это кресло. Повар спрашивал: "Как борщ, товарищ полковник?" С детских лет он любил животных. И сейчас у него жил под кроватью еж,хозяйски постукивая пятками, бегал ночью по комнате, а в клетке с эмблемойтанка, сделанной ремонтниками, промышлял орешками молодой бурундучок.Бурундук быстро привык к Новикову и иногда садился к нему на колено,поглядывал ребячьим, доверчивым и пытливым глазком. Все были к зверькувнимательны и добры, - и адъютант Вершков, и повар Орленев, и водитель"виллиса" Харитонов. Все это не казалось Новикову незаметным, мелочью. Когда он перед войнойпринес в дом начальствующего состава щенка и тот погрыз усоседки-полковницы туфлю и налил за полчаса три лужи, в общей кухнеподнялась такая кутерьма, что пришлось Новикову тут же расстаться ссобакой. Пришел день отъезда, и осталась неразобранной сложная свара междукомандиром танкового полка и его начальником штаба. Пришел день отъезда, и с ним заботы о горючем, о продовольствии вдороге, о порядке погрузки в эшелоны. Стала волновать мысль о будущих соседях, чьи стрелковые иартиллерийские полки выходят сегодня из резерва, движутся к железнойдороге, волновала мысль о человеке, перед которым Новиков станет покоманде "смирно" и скажет: "Товарищ генерал-полковник, разрешитедоложить..." Пришел день отъезда, - не удалось повидать брата, племянницу. Ехал наУрал, думал, брат рядом, а оказалось - не нашлось для брата времени. Вот уж командиру корпуса доложили о движении бригад, о платформах длятяжелых машин, о том, что еж и бурундук отправлены в лес, на волю. Трудно быть хозяином, отвечать за каждый пустяк, проверять каждуюмелочь. Вот уже установлены танки на платформах. Но не забыли ли поставитьмашины на тормоз, включили ли первую передачу, закрепили ли башни пушкойвперед, плотно ли закрыты крышки люков? Заготовили ли деревянные колодки,чтобы закрепить танки, предотвратить раскачивание вагонов? - Эх, заложить прощальный преферансик, - сказал Гетманов. - Не возражаю, - проговорил Неудобнов. Но Новикову хотелось выйти на воздух, побыть одному. В этот тихий предвечерний час воздух обладал удивительнойпрозрачностью, и самые незаметные и скромные предметы выглядели четко ивыпукло. Дым вытекал из труб, не кудрявясь, скользил совершенновертикальными прямыми струями. Потрескивали дровишки в полевых кухнях.Посреди улицы стоял темнобровый танкист, и девушка обняла юношу, положилаголову ему на грудь, заплакала. Из штабных помещений выносили ящики ичемоданы, пишущие машинки в черных футлярах. Связисты снимали шестовку,протянутую к бригадным штабам, черные жирные провода втягивались вкатушки. Стоявший за сараями штабной танк пыхтел, постреливал, дымил,готовясь к походу. Водители заливали горючее в новые грузовые "форды",стаскивали с капотов стеганые попонки. А мир вокруг застыл. Новиков стоял на крыльце, оглядывался по сторонам, и ком суеты, забототкатился от него в сторону. Перед вечером он на "виллисе" выехал на дорогу, ведущую к станции. Танки выходили из леса. Прохваченная заморозками земля позванивала подих тяжестью. Вечернее солнце освещало вершины дальнего елового леса,откуда шла бригада подполковника Карпова. Полки Макарова шли среди молодыхберез. Танкисты украсили броню ветвями деревьев, и казалось, что еловыелапы и березовые листья рождены вместе с броней танков, гудением моторов,серебряным скрежетом гусениц. Военные люди, глядя на идущие к фронту резервы, говорят: "Свадьбабудет!" Новиков, съехав с дороги, смотрел на проносившиеся мимо него машины. Сколько драм, странных и смешных историй произошло здесь! О какихтолько ЧП не докладывали ему... Во время завтрака в штабном батальонеобнаружена в супе лягушка... Младший лейтенант Рождественский, образование10 классов, чистил автомат, ранил случайным выстрелом в живот товарища,после чего младший лейтенант Рождественский сделал самоубийство.Красноармеец мотострелкового полка отказался принять присягу, сказал:"Присягать буду только в церкви". Голубой и серый дымок цеплялся за придорожный кустарник. Много разных мыслей было в головах под этими кожаными шлемами. Были вних и общие всему народу, - горесть войны, любовь к своей земле, но было ито удивительное различие, ради которого прекрасно общее в людях. Ах, Боже мой. Боже мой... Сколько их, - в черных комбинезонах,подпоясанных широкими ремнями. Начальство подобрало ребят широких вплечах, невысокого росточка, чтобы легче залазить в люк, шуровать в танке.Сколько одинаковых ответов в их анкетах и об отцах и матерях, и о годерождения, и об окончании школы, и о курсах трактористов. Сливались зеленыесплюснутые танки "тридцатьчетверки" с одинаково откинутыми крышками люков,с одинаково притороченным к зеленой броне брезентом. Один танкист напевает; второй, полузакрыв глаза, полон страха и плохихпредчувствий; третий думает о родном доме; четвертый жует хлеб с колбасойи думает о колбасе; пятый, открыв рот, тщится опознать птицу на дереве -не удод ли; шестой тревожится, не обидел ли он вчера грубым словомтоварища; седьмой, полный хитрой и неостывающей злобы, мечтает ударитькулаком по морде недруга - командира "тридцатьчетверки", идущей впереди;восьмой складывает в уме стихи - прощание с осенним лесом; девятый думаето девичьей груди; десятый жалеет собаку, - поняв, что ее оставляют средиопустевших блиндажей, она бросилась на броню танка, уговаривала танкиста,быстро, жалко виляя хвостом; одиннадцатый думает о том, как хорошо уйти влес, жить одному в избушке, питаться ягодами, пить ключевую воду и ходитьбосым; двенадцатый прикидывает - не сказаться ли больным и застрятьгде-нибудь в госпитале; тринадцатый повторяет сказку, слышанную в детстве;четырнадцатый вспоминает разговор с девушкой и не печалится, что разлукавечная, рад этому; пятнадцатый думает о будущем, - хорошо бы после войныстать директором столовой. "Ох, ребята", - думает Новиков. Они глядят на него. Наверное, он проверяет, исправна ли воинская форма,он слушает моторы, на слух угадывает опыт и неопытностьмехаников-водителей, следит, соблюдают ли заданную дистанцию машины иподразделения, не обгоняют ли друг друга лихачи. А он смотрит на них, такой же, как они, и то, что в них, то и в нем: имысль о бутылке коньяка, самочинно раскупоренной Гетмановым, и о том,какой тяжелый человек Неудобнов, и о том, что больше уж не охотиться наУрале, а последняя охота оказалась неудачна, - с треском автоматов, сбольшой водкой, с дурацкими анекдотами... и мысль о том, что он увидитженщину, которую любит много лет... Когда он шесть лет назад узнал, чтоона вышла замуж, он написал рапорт-записку: "Отбываю в бессрочный отпуск,приложение - наган N_10322", - он служил тогда в Никольск-Уссурийском, -да вот не нажал на курок... Робкие, угрюмые, смешливые и холодные, задумчивые, женолюбцы,безобидные эгоисты, бродяги, скупцы, созерцатели, добряки... Вот они,идущие в бой за общее правое дело. Эта истина настолько проста, чтокажется неловким разговор о ней. Но-об этой самой простой истине забываютименно те, кто, казалось, из нее должен исходить. Где-то здесь решение старого спора, - для субботы ли живет человек?["Суббота для человека, а не человек для субботы". Евангелие от Марка, гл.II, стих 27] Как малы мысли о сапогах, о брошенной собачонке, мысль об избе в глухойдеревеньке, ненависть к товарищу, отбившему девчонку... Но вот в чем суть. Человеческие объединения, их смысл определены лишь одной главной целью,- завоевать людям право быть разными, особыми, по-своему, по-отдельномучувствовать, думать, жить на свете. Чтобы завоевать это право, или отстоять его, или расширить, людиобъединяются. И тут рождается ужасный, но могучий предрассудок, что втаком объединении во имя расы, Бога, партии, государства - смысл жизни, ане средство. Нет, нет, нет! В человеке, в его скромной особенности, в егоправе на эту особенность - единственный, истинный и вечный смысл борьбы зажизнь. Новиков чувствовал, что они добьются своего - осилят, перехитрят,переиграют в бою врага. Эта громада ума, трудолюбия, удали и расчета,рабочего умения, злости, это духовное богатство народных ребят -студентов, школьников из десятилеток, токарей, трактористов, учителей,электриков, водителей автотранспорта, - злых, добрых, крутых, смешливых,запевал, гармонистов, осторожных, медлительных, отважных - соединится,сольется вместе, соединившись, они должны победить, уж очень богаты они. Не один, так другой, не в центре, так на фланге, не в первый час боя,так во второй, а добьются, перехитрят и уж там всей громадой сломают,осилят... Успех в бою приходит именно от них, они его добывают в пыли, вдыму, в тот миг, когда умеют сообразить, развернуться, рвануть, ударить надолю секунды раньше, на долю сантиметра вернее, веселей, крепче, чемпротивник. В них разгадка, в ребятах на машинах с пушками и пулеметами - главнаясила войны. Но суть, и была в том, соединится ли, сложится ли в одну силувнутреннее богатство всех этих людей. Новиков смотрел, смотрел на них, а в душе силилось счастливое,уверенное, обращенное к женщине чувство: "Моей она будет, будет моей". Какие это были удивительные дни. Крымову казалось, что книга истории перестала быть книгой, а влилась вжизнь, смешалась с ней. Обостренно ощущал он цвет неба и сталинградских облаков, блеск солнцана воде. Эти ощущения напоминали ему пору детства, когда вид первогоснега, дробь летнего дождя, радуга наполняли его ощущением счастья. Эточудное чувство оставляет с годами почти все живые существа, привыкшие кчуду своей жизни на земле. Все, что в современной жизни казалось Крымову ошибочным, неверным,здесь, в Сталинграде, не ощущалось. "Вот так было при Ленине", - думал он. Ему казалось, что люди здесь относятся к нему по-иному, лучше, чемотносились до войны. Он не чувствовал себя пасынком времени, - вот так же,как в пору окружения. Еще недавно в Заволжье он с увлечением готовился кдокладам и считал естественным, что политуправление перевело его налекторскую работу. А сейчас в душе его то и дело поднималось тяжелое, оскорбленноечувство. Почему его сняли с боевого комиссарства? Кажись, он справлялся сделом не хуже других, получше многих... Хороши были в Сталинграде отношения людей. Равенство и достоинство жилина этом политом кровью глинистом откосе. Интерес к послевоенному устройству колхозов, к будущим отношениям междувеликими народами и правительствами был в Сталинграде почти всеобщим.Боевая жизнь красноармейцев и их работа с лопатой, с кухонным ножом,которым чистилась картошка, либо с сапожным ножом, которым орудовалибатальонные сапожники, - все, казалось, имело прямое отношение кпослевоенной жизни народа, других народов и государств. Почти все верили, что добро победит в войне и честные люди, не жалевшиесвоей крови, смогут строить хорошую, справедливую жизнь. Эту трогательнуюверу высказывали люди, считавшие, что им-то самим вряд ли удастся дожитьдо мирного времени, ежедневно удивлявшиеся тому, что прожили на земле отутра до вечера. Вечером Крымов после очередного доклада оказался в блиндаже уподполковника Батюка, командира дивизии, расположенной по склонам Мамаевакургана и у Банного оврага. Батюк, человек небольшого роста, с лицом замученного войной солдата,обрадовался Крымову. На Батюковском столе за ужином был поставлен добрый студень, горячийдомашний пирог. Наливая Крымову водки, Батюк, прищурив глаза, проговорил: - А я слышал, что вы к нам с докладами приехали, думал, к кому раньшепойдете - к Родимцеву или ко мне. Оказалось, все же к Родимцеву. Он покряхтел, посмеялся. - Мы здесь как в деревне живем. Стихнет вечером, ну и начинаем ссоседями перезваниваться: ты что обедал, да кто у тебя был, да к комупойдешь, да что тебе начальство сказало, у кого баня лучше, да о комнаписали в газете; пишут не о нас, все о Родимцеве, по газетам судя, онодин в Сталинграде воюет. Батюк угощал гостя, а сам лишь выпил чаю с хлебом, - оказалось, он былравнодушен к гастрономии. Крымов увидел, что спокойствие движений и украинская медлительностьречи не соответствуют трудным мыслям, передумать которые взялся Батюк. Николая Григорьевича огорчило, что Батюк не задал ему ни одноговопроса, связанного с докладом. Доклад словно бы не коснулся того, чтодействительно занимало Батюка. Поразил Крымова рассказ Батюка о первых часах войны. Во время общегоотхода от границы Батюк повел свой полк на запад, - отбить у немцевпереправы. Отступавшее по шоссе высокое начальство вообразило, что онсобирается предаться немцам. Тут же, на шоссе, после допроса, состоявшегоиз матерной брани и истерических выкриков, было приказано его расстрелять.В последнюю минуту, он уже стоял у дерева, красноармейцы отбили своегокомандира. - Да, - сказал Крымов, - сурьезное дело, товарищ подполковник. - Разрыва сердца не получил, - ответил Батюк, - а порок все-таки нажил,это мне удалось. Крымов сказал несколько театральным тоном: - Слышите стрельбу в Рынке? Что-то Горохов делает сейчас? Батюк скосил на него глаза. - А что он делает, наверное, в подкидного играет. Крымов сказал, что его предупредили о предстоящей у Батюка конференцииснайперов - ему интересно было присутствовать на ней. - А конечно интересно, почему ж неинтересно, - сказал Батюк. Они заговорили о положении на фронте. Батюка тревожило тихое, идущее поночам сосредоточение немецких сил на северном участке. Когда снайперы собрались в блиндаже командира дивизии, Крымовсообразил, для кого был испечен пирог. На скамейках, поставленных у стены и вокруг стола, усаживались люди вватниках, полные застенчивости, неловкости и собственного достоинства.Вновь пришедшие, стараясь не греметь, как рабочие, складывающие лопаты итопоры, ставили в угол свои автоматы и винтовки. Лицо знаменитого снайпера Зайцева казалось по-домашнему славным, -милый неторопливый крестьянский парень. Но, когда Василий Зайцев повернулголову и прищурился, стали очевидны суровые черты его лица. Крымову вспомнилось случайное довоенное впечатление: как-то, наблюдаяна заседании своего давнего знакомого, Николай Григорьевич вдруг увиделего, всегда казавшееся суровым, лицо совсем по-иному - заморгавший глаз,опущенный нос, полуоткрытый рот, небольшой подбородок соединились врисунок безвольный, нерешительный. Рядом с Зайцевым сидели минометчик Бездидько - узкоплечий человек скарими, все время смеющимися глазами и молодой узбек Сулейман Халимов,по-детски оттопырив толстые губы. Вытиравший платочком со лба потснайпер-артиллерист Мацегура казался многосемейным человеком, характеркоторого не имеет ничего общего с грозным снайперским делом. А остальные пришедшие в блиндаж снайперы - артиллерист лейтенантШуклин, Токарев, Манжуля, Солодкий - и вовсе выглядели робкими изастенчивыми парнями. Батюк расспрашивал пришедших, склонив голову, и казался любознательнымучеником, а не одним из самых опытных и умудренных сталинградскихкомандиров. Когда он обратился к Бездидько, в глазах у всех сидевших появилосьвеселое ожидание шутки. - Ну, як воно дило, Бездидько? - Вчора я зробыв нимцю велыкый сабантуй, товарищу подполковник, це вывже чулы, а з утра убыв пять фрыцив, истратил четыре мины. - Да, то не Шуклина работа, одной пушкой четырнадцать танков подбил. - Потому он и бив одной пушкой, шо у него в батареи тылько одна пушка иосталась. - Он немцам бардачок разбил, - сказал красавец Булатов и покраснел. - Я его запысав як обыкновенный блиндаж. - Да, блиндаж, - проговорил Батюк, - сегодня мина дверь мне вышибла, -и, повернувшись к Бездидько, укоризненно добавил по-украински: - А я подумав, от сукын сын Бездидько, шо робыть, хиба ж я его так учывстрелять. Особо стеснявшийся наводчик пушки Манжуля, взяв кусок пирога, тихосказал: - Хорошее тесто, товарищ подполковник. Батюк постучал винтовочным патроном по стакану. - Что ж, товарищи, давайте всерьез. Это было производственное совещание, такое же, какое собиралось назаводах, в полевых станах. Но не ткачи, не пекари, не портные сиделиздесь, не о хлебе и молотьбе говорили люди. Булатов рассказал, как он, увидев немца, шедшего по дороге в обнимку сженщиной, заставил их упасть на землю и, прежде чем убить, раза три дал имподняться, а затем снова заставил упасть, подымая пулями облачки пыли вдвух-трех сантиметрах от ног. - А убил я его, когда он над ней стоял, так крест-накрест и полегли надорогу. Рассказывал Булатов лениво, и рассказ его был ужасен тем ужасом,которого никогда не бывает в рассказах солдат. - Давай, Булатов, без бреху, - прервал его Зайцев. - Я без бреху, - сказал, не поняв, Булатов. - Мой счет семьдесят восемьна сегодняшний день. Товарищ комиссар не даст соврать, вот его подпись. Крымову хотелось вмешаться в разговор, сказать о том, что ведь средиубитых Булатовым немцев могли быть рабочие, революционеры,интернационалисты... Об этом следует помнить, иначе можно превратиться вкрайних националистов. Но Николай Григорьевич молчал. Эти мысли ведь небыли нужны для войны, - они не вооружали, а разоружали. Шепелявый, белесый Солодкий рассказал, как убил вчера восемь немцев.Потом он добавил: - Я сам, значит, уманьский колхозник, фашисты натворили больших чудесовв моем селе. Я сам маленько кровь потерял - был три раза раненный. Вот исменял колхозника на снайпера. Угрюмый Токарев объяснял, как лучше выбирать место у дороги, по которойнемцы ходят за водой и к кухням, и между прочим сказал: - Жена пишет - гибли в плену под Можаем, сына мне убили за то, чтоназвал я его Владимиром Ильичом. Халимов, волнуясь, рассказал: - Я никогда не тороплюсь, если сердце держаем, я стреляю. Я на фронтприехал, мой друг был сержант Гуров, я учил его узбекски, он учил менярусски. Его немец убил, я двенадцать свалил. Снял с офицера бинок, себе нашею одел: ваше приказание выполнил, товарищ политрук. Все же страшноваты эти творческие отчеты снайперов. Всю жизнь Крымоввысмеивал интеллигентских слюнтяев, высмеивал Евгению Николаевну и Штрума,охавших по поводу страданий раскулаченных в период коллективизации. Онговорил Евгении Николаевне о событиях 1937 года: "Не то страшно, чтоуничтожают врагов, черт с ними, страшно, когда по своим бьют". И теперь ему хотелось сказать, что он всегда, не колеблясь, готов былуничтожать белогвардейских гадов, меньшевистскую и эсеровскую сволочь,попов, кулачье, что никогда никакой жалости не возникало у него к врагамреволюции, но нельзя же радоваться, что наряду с фашистами убиваютнемецких рабочих. Все же страшновато от разговоров снайперов, хоть онизнают, ради чего совершают свое дело. Зайцев стал рассказывать о своем многодневном состязании с немецкимснайпером у подножия Мамаева кургана. Немец знал, что Зайцев следит заним, и сам следил за Зайцевым. Оба они казались равной примерно силы и немогли друг с другом справиться. - В этот день он троих наших положил, а я сижу в балочке, ни одноговыстрела не сделал. Вот он делает последний выстрел, без промаха стрельба,упал боец, лег на бок, руку откинул. Идет с их стороны солдат с бумагой, ясижу, смотрю... А он, я это понимаю, понимает, что сидел бы тут снайпер,убил бы этого с бумагой, а он прошел. А я понимаю, что бойца, которого онположил, ему не видно и ему интересно посмотреть. Тихо. И второй немецпробежал с ведеркой - молчит балочка. Прошло еще минут шестнадцать - онстал приподниматься. Встал. Я встал во весь рост... Вновь переживая произошедшее, Зайцев поднялся из-за стола, - то особоевыражение силы, которое мелькнуло на его лице, теперь стало единственным иглавным выражением его, то уже не был добродушный широконосый парень, -что-то могучее, львиное, зловещее было в этих раздувшихся ноздрях, вшироком лбе, в глазах, полных ужасного, победного вдохновения. - Он понял - узнал меня. И я выстрелил. На мгновение стало тихо. Так, наверное, было тихо после короткогопрозвучавшего вчера выстрела, и словно бы снова послышался шум упавшегочеловеческого тела. Батюк вдруг повернулся к Крымову, спросил: - Ну как, интересно вам? - Здорово, - сказал Крымов и больше ничего не сказал. Ночевал Крымов у Батюка. Батюк, шевеля губами, отсчитывал в рюмочку капли сердечного лекарства,наливал в стакан воду. Позевывая, он рассказывал Крымову о делах в дивизии, не о боях, а овсяких происшествиях жизни. Все, что говорил Батюк, имело отношение, казалось Крымову, к тойистории, что произошла с самим Батюком в первые часы войны, от неетянулись его мысли. С первых сталинградских часов не проходило у Николая Григорьевичакакое-то странное чувство. То, казалось ему, попал он в беспартийное царство. То, наоборот,казалось ему, он дышал воздухом первых дней революции. Крымов вдруг спросил: - Вы давно в партии, товарищ подполковник? Батюк сказал: - А что, товарищ батальонный комиссар, вам кажется, я не ту линию гну? Крымов не сразу ответил. Он сказал командиру дивизии: - Знаете, я считаюсь неплохим партийным оратором, выступал на большихрабочих митингах. А тут у меня все время чувство, что меня ведут, а не яведу. Вот такая странная штука. Да, вот, - кто гнет линию, кого линиягнет. Хотелось мне вмешаться в разговор ваших снайперов, внести однупоправку. А потом подумал, - ученых учить - портить... А по правде говоря,не только поэтому промолчал. Политуправление указывает докладчикам -довести до сознания бойцов, что Красная Армия есть армия мстителей. А ятут начну об интернационализме да классовом подходе. Главное ведь -мобилизовать ярость масс против врагов! А то получилось бы как с дураком всказке - пришел на свадьбу, стал читать за упокой... Он подумал, проговорил: - Да и привычка... Партия мобилизует обычно гнев масс, ярость,нацеливает бить врага, уничтожать. Христианский гуманизм в нашем деле негодится. Наш советский гуманизм суровый... Церемоний мы не знаем... Он подумал, проговорил: - Естественно, я не имею в виду тот случай, когда вас зазрярасстреливали... И в тридцать седьмом, случалось, били по своим: в этихделах горе наше. А немцы полезли на отечество рабочих и крестьян, что ж!Война есть война. Поделом им. Крымов ожидал ответа Батюка, но тот молчал, не потому что был озадаченсловами Крымова, а потому, что заснул. В мартеновском цеху завода "Красный Октябрь" в высоком полусумракесновали люди в ватниках, гулко отдавались выстрелы, вспыхивало быстроепламя, не то пыль, не то туман стояли в воздухе. Командир дивизии Гурьев разместил командные пункты полков вмартеновских печах. Крымову подумалось, что люди, сидящие в печах,варивших недавно сталь, особые люди, сердца их из стали. Здесь уже были слышны шаги немецких сапог и не только крики команды, нои негромкое щелканье и позванивание, - немцы перезаряжали свои рогатыеавтоматы. И когда Крымов полез, вжав голову в плечи, в устье печи, где находилсякомандный пункт командира стрелкового полка, и ощутил ладонями не остывшееза несколько месяцев тепло, таившееся в огнеупорном кирпиче, какая-торобость охватила его, - показалось, сейчас откроется ему тайна великогосопротивления. В полусумраке различил он сидящего на корточках человека, увидел егоширокое лицо, услышал славный голос: - Вот и гость к нам пришел в грановитую палату, милости просим, -водочки сто грамм, печеное яичко на закуску. В пыльной и душной полумгле Николаю Григорьевичу пришло в голову, чтоон никогда не расскажет Евгении Николаевне о том, как он вспоминал ее,забравшись в сталинградскую мартеновскую берлогу. Раньше ему все хотелосьотделаться от нее, забыть ее. Но теперь он примирился с тем, что онанеотступно ходит за ним. Вот и в печь полезла, ведьма, не спрячешься отнее. Конечно, все оказалось проще пареной репы. Кому нужны пасынки времени?В инвалиды его, на мыло, в пенсионеры! Ее уход подтвердил, осветил всюбезнадежность его жизни, - даже здесь, в Сталинграде, нет ему настоящего,боевого дела... А вечером в этом же цеху Крымов после доклада беседовал с генераломГурьевым. Гурьев сидел без кителя, то и дело вытирая красное лицо платком,громким, хриплым голосом предлагал Крымову водки, этим же голосом кричал втелефон приказания командирам полков; этим же громким хриплым голосомвыговаривал повару, не сумевшему по правилам зажарить шашлык, звонилсоседу своему Батюку, спрашивал его, забивали ли козла на Мамаевомкургане. - Народ у нас, в общем, веселый, хороший, - сказал Гурьев. - Батюк -мужик умный, генерал Жолудев на Тракторном - мой старинный друг. На"Баррикадах" Гуртьев, полковник, тоже славный человек, но он уж оченьмонах, совсем отказался от водки. Это, конечно, неправильно. Потом он стал объяснять Крымову, что ни у кого не осталось так малоактивных штыков, как у него, шесть-восемь человек в роте; ни к кому тактрудно не переправиться, как к нему, ведь, бывает, с катеров третью частьснимают раненными, - вот разве только Горохову в Рынке так достается. - Вчера вызвал Чуйков моего начальника штаба Шубу, что-то не сошлось унего при уточнении линии переднего края, так мой полковник Шуба совсембольной вернулся. Он поглядел на Крымова и сказал: - Думаете, матом крыл? - и рассмеялся. - Что мат, матом я его самкаждый день крою. Зубы выбил, весь передний край. - Да, - протяжно сказал Крымов. Это "да" выражало, что, видимо,достоинство человека не всегда торжествовало на сталинградском откосе. Потом Гурьев стал рассуждать о том, почему так плохо пишут газетныеписатели о войне. - Отсиживаются, сукины дети, ничего сами не видят, сидят за Волгой, вглубоком тылу, и пишут. Кто его лучше угостит, про того он и пишет. ВотЛев Толстой написал "Войну и мир". Сто лет люди читают и еще сто летчитать будут. А почему? Сам участвовал, сам воевал, вот он и знает, прокого надо писать. - Позвольте, товарищ генерал, - сказал Крымов. - Толстой вОтечественной войне не участвовал. - То есть как это "не участвовал"? - спросил генерал. - Да очень просто, не участвовал, - проговорил Крымов. - Толстой ведьне родился, когда шла война с Наполеоном. - Не родился? - переспросил Гурьев. - Как это так, не родился? Кто ж занего писал, если он не родился? А? Как вы считаете? И у них загорелся вдруг яростный спор. Это был первый спор, возникшийпосле доклада Крымова. К удивлению Николая Григорьевича, оказалось, чтопереспорить собеседника ему не удалось. На следующий день Крымов пришел на завод "Баррикады", где стоялаСибирская стрелковая дивизия полковника Гуртьева. Он с каждым днем все больше сомневался, нужны ли его доклады. Иногдаему казалось, что слушают его из вежливости, как неверующие слушаютстарика священника. Правда, приходу его бывали рады, но он понимал, - радыему по-человечески, а не его речам. Он стал одним из тех армейскихполитотдельцев, что занимаются бумажными делами, болтаются, мешают тем,кто воюет. Лишь те политработники были на месте, которые не спрашивали, неразъясняли, не составляли длинных отчетов и донесений, не занималисьагитацией, а воевали. Он вспоминал довоенные занятия в университете марксизма-ленинизма, иему и его слушателям было смертно скучно штудировать, как катехизис,"Краткий курс" истории партии. Но вот в мирное время эта скука была законна, неизбежна, а здесь, вСталинграде, стала нелепа, бессмысленна. К чему все это? Крымов встретился с Гуртьевым у входа в штабной блиндаж и не признал вхуденьком человеке, одетом в кирзовые сапоги, в солдатскую, не по ростукуцую шинель, командира дивизии. Доклад Крымова состоялся в просторном, с низким потолком блиндаже.Никогда за все время своего пребывания в Сталинграде Крымов не слышалтакого артиллерийского огня, как в этот раз. Приходилось все времякричать. Комиссар дивизии Свирин, человек с громкой складной речью, богатойострыми, веселыми словами, перед началом доклада сказал: - А к чему это ограничивать аудиторию старшим командным составом? А ну,топографы, свободные бойцы роты охраны, недежурящие связисты и связные,пожалуйте на доклад о международном положении! После доклада кино. Танцыдо утра. Он подмигнул Крымову, как бы говоря: "Ну вот, будет еще однозамечательное мероприятие; сгодится для отчета и вам и нам". По тому, как улыбнулся Гуртьев, глядя на шумевшего Свирина, и по тому,как Свирин поправил шинель, накинутую на плечи Гуртьеву, Крымов понял духдружбы, царивший в этом блиндаже. И по тому, как Свирин, сощурив и без того узкие глаза, огляделначальника штаба Саврасова, а тот неохотно, с недовольным лицом, сердитопоглядел на Свирина, Крымов понял, что не только дух дружбы и товариществацарит в этом блиндаже. Командир и комиссар дивизии сразу же после доклада ушли по срочномувызову командарма. Крымов разговорился с Саврасовым. Это был человек,видимо, тяжелого и резкого характера, честолюбивый и обиженный. Многое внем - и честолюбие, и резкость, и насмешливый цинизм, с которым говорил оно людях, - было нехорошо. Саврасов, глядя на Крымова, произносил монолог: - В Сталинграде придешь в любой полк и знаешь: в полку самый сильный,решительный - командир полка! Это уж точно. Тут уж не смотрят, сколько удяди коров. Смотрят одно - башка... Есть? Тогда хорош. Липы тут нет. А вмирное время как бывало? - он улыбнулся своими желтыми глазами прямо влицо Крымову. - Знаете, я политику терпеть не могу. Все эти правые, левые,оппортунисты, теоретики. Не выношу аллилуйщиков. Но меня и без политикисхарчить раз десять хотели. Хорошо еще, что я беспартийный, - то пьяницумне пришьют, то, оказывается, я бабник. Притворяться мне, что ли? Не умею. Крымову хотелось сказать Саврасову, что вот и в Сталинграде его,крымовская, судьба не выправляется, болтается он без настоящего дела.Почему Вавилов, а не он комиссаром в дивизии Родимцева? Почему Свиринупартия доверяет больше, чем ему? Ведь в самом деле - он и умней, и ширевзгляд, и опыт партийный больше, и мужества хватит, а понадобится, ижестокости хватит, рука не дрогнет... Да ведь, по сути, - они по сравнениюс ним ликбезовцы! Ваше время истекло, товарищ Крымов, катись. Разжег, распалил, расстроил его этот желтоглазый полковник. Да чего ж тут сомневаться, господи, вот и личная его жизнь рухнула,пошла под откос... Тут дело не в том, конечно, что Женя увидела егоматериальную беспомощность. Это ей все равно. Она человек чистый.Разлюбила! В бывших, в битых не влюбляются. Человек без ореола. Да, да,вылетел из номенклатуры... А впрочем. Чиста-то она чиста, но и для неематериальное значит. Все по земле ходят. И Евгения Николаевна. Ведь непойдет за нищего художника, хоть он и мажет бредовую свою мазню, которуюона объявила гениальной... Многие из этих мыслей мог бы высказать Крымов желтоглазому полковнику,но он лишь возразил ему в том, в чем был с ним согласен. - Ну что вы, товарищ полковник, вы уж очень упрощаете. В довоенноевремя смотрели не только на то, сколько у дядьки коров. А подбирать кадрыпо одному лишь деловому признаку тоже ведь нельзя. Война не давала вести разговор о том, что было до войны. Грохнултяжелый разрыв, и из тумана и пыли возник озабоченный капитан, заголосилтелефонист - в штаб звонили из полка. Немецкий танк открыл огонь по штабуполка, а автоматчики, проскочившие вслед за танком, забрались в каменныйдом, где находились управленцы тяжелого артдивизиона; управленцы, сидя навтором этаже, завязали с немцами бой. Танк зажег деревянный дом пососедству, и сильный ветер с Волги нес пламя на командный пункт командираполка Чамова, и Чамов со своим штабом начал задыхаться и решил менятькомандный пункт. Но менять днем командный пункт под огнем артиллерии, подсекущими очередями тяжелых пулеметов, державших Чамова под обстрелом, былотрудно. Все эти события происходили одновременно на участке обороны дивизии.Одни спрашивали совета, другие поддержки артиллерии, третьи просилиразрешения на отход, четвертые информировали, пятые хотели информации. И укаждого было особое дело, и у всех общим было лишь то, что речь шла ожизни и смерти. А когда чуть притихло, Саврасов спросил у Крымова: - А не пообедать ли нам, товарищ батальонный комиссар, пока начальствоне вернулось из штаба армии? Он не подчинялся введенному командиром и комиссаром дивизии правилу - ине отказался от водки. Поэтому он предпочитал обедать отдельно. - Гуртьев - вояка хороший, - сказал немного захмелевший Саврасов, -грамотный, честный. Но в чем беда - жуткий аскет! Монастырь завел. А уменя на девок волчий интерес, люблю это дело, как паук. При Гуртьеве - недай Бог анекдот рассказать. Но с ним мы воюем, в общем, складно. Акомиссар меня не любит, хотя по натуре он монах не хуже меня. Думаете,меня Сталинград состарил? Друзья вот эти, я тут, наоборот, поправился. - Вот и я этой комиссарской породы, - сказал Крымов. Саврасов покачал головой. - Той, да не той. Не в этой водке тут дело, а в этой, - и он постучалпальцем по бутылке, а потом себя по лбу. Они уже кончили обед, когда вернулись с командного пункта Чуйковакомандир и комиссар дивизии. - Что нового произошло? - быстро и строго спросил Гуртьев, оглядевстол. - Вот ранило нам начальника связи, тыркались немцы на стыке сЖелудевым, домик подожгли на стыке Чамова и Михалева. Чамов почихал, дымунаглотался, а в общем ничего особенного, - ответил Саврасов. Свирин, глядя на раскрасневшееся лицо Саврасова, ласково и протяжнопроговорил: - Все водочку, водочку, товарищ полковник, пьем.

Дата добавления: 2015-06-28