Часть первая 8 страница. Людмила николаевна подошла к могильному холмику и прочла на фанернойдощечке имя своего сына и его воинское звание

Людмила Николаевна подошла к могильному холмику и прочла на фанернойдощечке имя своего сына и его воинское звание. Она ясно ощутила, что волосы ее под платком стали шевелиться, чьи-тохолодные пальцы перебирали их. Рядом, вправо и влево, вплоть до ограды, широко стояли такие же серыехолмики, без травы, без цветов, с одним только стрельнувшим из могильнойземли прямым деревянным стебельком. На конце этого стебелька имеласьфанерка с именем человека. Фанерок было много, и их однообразие и густотанапоминали строй щедро взошедших на поле зерновых... Вот она наконец нашла Толю. Много раз она старалась угадать, где он,что он делает и о чем думает, - дремлет ли ее маленький, прислонившись кстенке окопа, идет ли по дороге, прихлебывает чай, держа в одной рукекружку, в другой кусочек сахара, бежит ли по полю под обстрелом... Ейхотелось быть рядом, она была нужна ему, - она бы долила чаю в кружку,сказала бы "съешь еще хлеба", она бы разула его и обмыла натертую ногу,обмотала бы ему шею шарфом... И каждый раз он исчезал, и она не могланайти его. И вот она нашла Толю, но она уже не нужна была ему. Дальше видны были могилы с дореволюционными гранитными крестами.Могильные камни стояли, как толпа стариков, никому не нужных, для всехбезразличных, - одни повалились набок, другие беспомощно прислонились кстволам деревьев. Казалось, небо стало какое-то безвоздушное, словно откачали из неговоздух, и над головой стояла наполненная сухой пылью пустота. А беззвучныймогучий насос, откачавший из неба воздух, все работал, работал, и уже нестало для Людмилы не только неба, но и не стало веры и надежды, - вогромной безвоздушной пустоте остался лишь маленький, в серых смерзшихсякомьях, холм земли. Все живое - мать, Надя, глаза Виктора, военные сводки, - все пересталосуществовать. Живое стало неживым. Живым во всем мире был лишь Толя. Но какая тишинастояла кругом. Знает ли он уже, что она пришла... Людмила опустилась на колени, легонько, чтобы не причинить сынубеспокойства, поправила дощечку с его именем, он всегда сердился, когдаона поправляла воротничок его куртки, провожая его на занятия. - Вот я пришла, а ты, верно, думал, что это мама не идет... Она заговорила вполголоса, боясь, что ее услышат люди за кладбищенскойоградой. По шоссе неслись грузовики, темная гранитовая поземка кружилась,дымясь, по асфальту, кудрявясь, завиваясь... Шли, гремя солдатскимисапогами, молочницы с бидонами, люди с мешками, бежали школьники вватниках и в зимних солдатских шапках. Но полный движения день казался ей туманным видением. Какая тишина. Она говорила с сыном, вспоминала подробности его прошедшей жизни, и этивоспоминания, существовавшие лишь в ее сознании, заполняли пространстводетским голосом, слезами, шелестом книг с картинками, стуком ложечки окрай белой тарелки, жужжанием самодельных радиоприемников, скрипом лыж,скрипом лодочных уключин на дачных прудах, шорохом конфетных бумажек,мельканием мальчишеского лица, плеч и груди. Его слезы, огорчения, его хорошие и плохие поступки, оживленные ееотчаянием, существовали, выпуклые, осязаемые. Не воспоминания об ушедшем, а волнения действительной жизни охватилиее. Зачем читать всю ночь при этом ужасном свете, что ж это, в такиемолодые годы начать носить очки... Вот он лежит в легонькой бязевой рубахе, босой, как же не дали одеяла,земля совершенно ледяная, и по ночам сильный мороз. Неожиданно у Людмилы хлынула носом кровь. Платок сделался тяжелый, весьвымок. У нее закружилась голова, в глазах помутилось, и короткое мгновениеказалось, что она теряет сознание. Она зажмурила глаза, а когда открылаих, мир, оживленный ее страданием, уже исчез, лишь серая пыль,подхваченная ветром, кружилась над могилами: то одна, то другая могиланачинали дымиться. Живая вода, что хлынула поверх льда и вынесла из тьмы Толю, сбежала,исчезла, вновь отодвинулся тот мир, который на миг, сбив оковы, сам хотелстать действительностью, мир, созданный отчаянием матери. Ее отчаяние,подобно Богу, подняло лейтенанта из могилы, заполнило пустоту новымизвездами. В эти прошедшие минуты он один жил на свете, и благодаря ему было всеостальное. Но могучая сила матери не удержала огромные людские толпы, моря,дороги, землю, города в подчинении перед мертвым Толей. Она поднесла платок к глазам, глаза были сухи, а платок мокрый открови. Она ощущала, что лицо у нее запачкано в липкой крови, и сидела,ссутулясь, смирясь, не по своей воле делая маленькие, первые движения косознанию того, что Толи нет. Людей в госпитале поражало ее спокойствие, ее вопросы. Они не понимали,что она не могла ощутить того, что было им очевидно, - отсутствие Толисреди живущих. Ее чувство к сыну было таким сильным, что мощьсовершившегося ничего не могла поделать с этим чувством, - он продолжалжить. Она была безумна, никто не видел этого. Наконец она нашла Толю. Таккошка, найдя своего мертвого котенка, радуется, облизывает его. Долгие муки проходит душа, пока годами, иногда десятилетиями, камень закамнем, медленно воздвигает свой могильный холмик, сама в себе приходит кчувству вечной потери, смиряется перед силой произошедшего. Ушли, закончив работу, бойцы трудового батальона, собралось уходитьсолнце, и тени от могильных фанерок вытянулись. Людмила осталась одна. Она подумала, что о смерти Толи надо сообщить родным, отцу в лагерь.Обязательно отцу. Родному отцу. О чем он думал перед операцией? Как егокормили, с ложечки? Спал ли он хоть немножко, на боку, на спине? Он любитводу с лимоном и сахаром. Каким лежит он сейчас, бритая ли у него голова? Должно быть, от нестерпимой душевной боли кругом делалось все темней итемней. Ее поразила мысль о вечности ее горя - умрет Виктор, умрут внуки еедочери, а она все будет горевать. И когда чувство тоски стало так невыносимо, что сердце не могловыдержать ее, снова растворилась грань между действительностью и миром,жившим в душе Людмилы, и вечность отступила перед ее любовью. Зачем, подумала она, сообщать о смерти Толи родному отцу, Виктору, всемблизким, ведь еще ничего не известно наверное. Лучше выждать, может быть,все еще будет совершенно по-иному. Она шепотом сказала: - И ты никому не говори, еще ничего не известно, все еще будет хорошо. Людмила прикрыла полой пальто Толины ноги. Она сняла платок с головы иприкрыла им плечи сына. - Господи, да нельзя же так, почему не дали одеяла. Хоть ноги получшезакрой. Она забылась, в полусне продолжала говорить с сыном, упрекала его зато, что письма его такие короткие. Она просыпалась, поправляла на немсброшенный ветром платок. Как хорошо, что они вдвоем, никто не мешает им. Его никто не любил. Всеговорили, что он некрасив, - у него оттопыренные толстые губы, он странноведет себя, бессмысленно вспыльчив, обидчив. И ее никто не любил, всеблизкие видели в ней одни лишь недостатки... Мой бедный мальчик, робкий,неуклюжий, хороший сыночек... Он один любил ее, и теперь, ночью, накладбище, он один с ней, он никогда не оставит ее, и когда она будетникому не нужной старухой, он будет любить ее... какой он неприспособленный к жизни. Никогда ни о чем не попросит, застенчивый,смешной; учительница говорит, что в школе он стал посмешищем, - егодразнят, выводят из себя, и он плачет, как маленький. Толя, Толя, неоставляй меня одну. А затем пришел день, - красное, ледяное зарево разгоралось надзаволжской степью. С ревом проехал грузовик по шоссе. Безумие ушло. Она сидела рядом с могилой сына. Тело Толи засыпаноземлей. Его нет. Она видела свои грязные пальцы, валявшийся на земле платок, у нееонемели ноги, она ощущала, что лицо ее запачкано. В горле першило. Ей было все равно. Скажи ей кто-нибудь, что кончилась война, что умерлаее дочь, очутись рядом с ней стакан горячего молока, кусок теплого хлеба,она бы не шевельнулась, не протянула бы руки. Она сидела без тревоги, безмыслей. Все было безразлично, не нужно. Одна лишь ровная мука сжималасердце, давила на виски. Люди из госпиталя, врач в белом халате что-тоговорили о Толе, она видела их разевающиеся рты, но не слушала их слов. Наземле лежало письмо, выпавшее из кармана пальто, то, что она получила изгоспиталя, и ей не хотелось поднять его, стряхнуть с него пыль. Не быломыслей о том, как Толя двухлетним, косолапо переваливаясь, ходил терпеливои настойчиво следом за кузнечиком, прыгавшим с места на место, и о том,что она не спросила сестру, как лежал он утром, перед операцией, впоследний день своей жизни, - на боку, на спине. Она видела дневной свет,она не могла его не видеть. Вдруг ей вспомнилось: Толе исполнилось три года, вечером пили чай сосладким пирогом, и он спросил: "Мама, почему темно, ведь сегодня деньрождения?" Она видела ветви деревьев, блещущий под солнцем полированныйкладбищенский камень, дощечку с именем сына, - "Шапошн" было написанокрупно, а "иков" лепилось мелко, буква к букве. Она не думала, у нее небыло воли. Ничего у нее не было. Она встала, подняла письмо, стряхнула закоченевшими руками комки землис пальто, очистила его, обтерла туфли, долго вытряхивала платок, пока онвновь не побелел. Она надела на голову платок, краешком его сняла пыль сбровей, обтерла губы, подбородок от пятен крови. Она пошла в сторонуворот, не оглядываясь, не медленно и не быстро. После возвращения в Казань Людмила Николаевна начала худеть и сталапохожа на свои молодые фотографии студенческой поры. Она добывала продуктыв распределителе и готовила обед, топила печи, мыла полы, стирала. Ейказалось, что осенние дни очень длинные и ей нечем заполнить их пустоту. В день приезда из Саратова она рассказала родным о своей поездке, отом, что думала о своей вине перед близкими людьми, рассказала о приходе вгоспиталь, развернула пакет с изодранным осколками кровавымобмундированием сына. Когда она рассказывала, Александра Владимировнатяжело дышала, Надя плакала, у Виктора Павловича стали дрожать руки, он немог взять со стола стакан чая. Прибежавшая навестить ее Марья Ивановнапобледнела, рот ее полуоткрылся, и в глазах возникло мученическоевыражение. Одна лишь Людмила говорила спокойно, глядя яркими, широкооткрытыми голубыми глазами. Она теперь ни с кем не спорила, а всю жизнь была большой спорщицей;раньше стоило сказать кому-нибудь, как доехать до вокзала, и Людмила,волнуясь и сердясь, начинала доказывать, что совсем не по тем улицам и нетеми троллейбусами надо ехать. Однажды Виктор Павлович спросил ее: - Людмила, с кем это ты по ночам разговариваешь? Она сказала: - Не знаю, может быть, померещилось что-нибудь. Он не стал ее больше спрашивать, но рассказал Александре Владимировне,что почти каждую ночь Людмила раскрывает чемоданы, стелет одеяло надиванчик, стоящий в углу, озабоченно негромко говорит вслух. - У меня такое чувство, словно она днем со мной, с Надей, с вами - восне, а ночью у нее оживленный голос, какой был еще до войны, - сказал он.- Мне кажется, что она заболела, становится другим человеком. - Не знаю, - сказала Александра Владимировна. - Все мы переживаем горе.Все одинаково и каждый по-своему. Разговор их был прерван стуком в дверь. Виктор Павлович поднялся. НоЛюдмила Николаевна крикнула из кухни: - Я открою. Непонятно было, в чем дело, но домашние замечали, что после возвращенияиз Саратова Людмила Николаевна по нескольку раз на день проверяла, - нетли писем в почтовом ящике. Когда же кто-нибудь стучался, она бросалась поспешно к двери. И сейчас, слушая ее торопливые, почти бегущие шаги, Виктор Павлович иАлександра Владимировна переглянулись. Они услышали раздраженный голос Людмилы Николаевны: - Нету, нету сегодня ничего, и не ходите так часто, я вам уже два дняназад дала полкило хлеба. Лейтенанта Викторова вызвали в штаб к майору Закаблуке, командирустоявшего в резерве истребительного летного полка. Дежурный по штабулейтенант Великанов сказал, что майор улетел на У-2 в штаб воздушнойармии, в район Калинина, и вернется вечером. На вопрос Викторова, поповоду чего вызов, Великанов подмигнул, сказал, что, возможно, делосвязано с пьянкой и скандалом в столовой. Викторов заглянул за занавеску, сделанную из плащ-палатки ипристегнутого к ней ватного одеяла, - оттуда раздавался треск пишущеймашинки. Начканц Волконский, увидев Викторова, предупреждая его вопрос,проговорил: - Нету, нету писем, товарищ лейтенант. Машинистка, вольнонаемная Леночка, оглянулась на лейтенанта, погляделав трофейное зеркальце со сбитого немецкого самолета, подарок погибшеголетчика Демидова, поправила пилотку, передвинула линейку, лежавшую наведомости, которую она перепечатывала, и снова ударила по клавишаммашинки. Этот длинномордый лейтенант, задававший начканцу один и тот же унылыйвопрос, наводил на Леночку тоску. Викторов, идя обратно на аэродром, свернул в сторону лесной опушки. Вот уже месяц, как полк вышел из боев, пополнял матчасть, принималвзамен выбывшего летный состав. Месяц назад необычным казался этот неведомый Викторову северный край.Жизнь леса, молодой реки, гибко бегущей среди крутых холмов, запах прели,грибов, гудение деревьев, - тревожили его днем и ночью. Во время полетов, казалось, земные запахи достигали кабины истребителя.Этот лес, озера дышали жизнью Древней Руси, о которой Викторов читал довойны. Здесь, среди озер, лесов лежали старинные дороги, из этогопрямоствольного леса строились дома, церкви, обтесывались корабельныемачты. Старина задумалась и притихла еще в те времена, когда бежал тутсерый волк и плакала Аленушка на бережку, которым Викторов теперь ходил встоловую военторга. Ему казалось, что эта ушедшая старина какая-тонаивная, простая, молодая, - и не только жившие в теремах девушки, но иседобородые купцы, дьяконы и патриархи на тысячу лет моложе житейскиумудренных парней - летчиков из мира скоростных машин, автоматическихпушек, дизелей, кино и радио, пришедших в эти леса с авиаполком майораЗакаблуки. Знаком этой ушедшей молодости была Волга, быстрая, худенькая, впестрых крутых берегах, в зелени леса, в голубых и красных цветныхузорах... Сколько их, лейтенантов, сержантов да и просто ребят без звания ходятпо военной дороге. Курят они положенное им число папирос, стучат белойложкой в жестяной миске, играют в вагоне в подкидного, в городе лакомятсямороженым на палочке, пьют, кашляя, свою малую долю стограммовых стопок,пишут положенное число писем, кричат в полевой телефон, стреляют, кто измелкокалиберной пушчонки, кто бахнет из главного калибра, кто нажмет втанке-тридцатьчетверке на акселератор, крикнет что-нибудь такое... Земля под сапогом скрипела и пружинила, как старый матрац, - это лежалилистья, сверху легкие, хрупкие, отличные один от другого и в смерти, а подними засохшие уж годы назад, соединенные в одну хрусткую слитнуюкоричневую массу - пепел от той жизни, что взрывала почки, шумела в грозу,блестела на солнце после дождей. Истлевший, почти невесомый хворосткрошился под ногами. Тихий свет доходил до лесной земли, рассеянныйлиственным абажуром. Воздух в лесу был застывший, густой, - это особенноощущал привыкший к воздушным вихрям летчик-истребитель. Нагретое, потноедерево пахло сырой свежестью древесины. Но запах умерших деревьев ихвороста забивал запах живого леса. Там, где стояли ели, в октавуврезалась высокая скипидарная нота. Осина пахла приторно сладко, горькодышала ольха. Лес жил отдельно от остального мира, и Викторову казалось,что он входит в дом, где все не так, как на улице: и запахи, и свет черезспущенные занавески, и звуки по-иному раздавались в этих стенах, и пока невыйдешь из леса, все чувствуешь себя не по-обычному, как на малознакомыхлюдях. Словно со дна, сквозь высокий, толстый слой лесного воздухасмотришь наверх, плещут листья, и кажется, что трескучая паутина,цепляющаяся за зеленую звездочку на пилотке, - это водоросли, взвешенныемежду поверхностью и дном водоема. Кажется, что быстрые толстоголовыемухи, и вялая мошкара, и тетерев, по-куриному продирающийся между ветвей,шевелят плавниками и никогда им не подняться над лесом, как не поднятьсярыбе выше поверхности воды; а если сорока вспорхнет над вершиной осины, тототчас вновь нырнет меж ветвей, - рыба блеснула на мгновение белым бокомна солнце и вновь плюхнулась в воду. И каким странным кажется мох в капляхросы, синих, зеленых, гаснущих в сумраке лесного дна. Хорошо из этой тихой полутьмы вдруг выйти на светлую поляну, все сразупо-иному, - и теплая земля, и запах нагретого солнцем можжевельника, иподвижность воздуха, и поникшие большие колокольчики, отлитые изфиолетового металла, и цветы дикой гвоздики на липких смолистых стеблях.На душе становится беспечно, и поляна - как счастливый день в беднойжизни. Кажется, что бабочки-лимонницы, черно-синие отшлифованные жуки,муравьи, прошуршавший в траве уж, - не хлопочут каждый о себе, а всевместе работают одну общую работу. Коснулась лица березовая ветка,осыпанная мелкими листьями; кузнечик подпрыгнул, угодил об человека, какоб древесный ствол, уцепился за его поясной ремень, не торопясьнапруживает зеленые ляжки, сидит с круглыми кожаными глазами, с литойбараньей мордой. Тепло, запоздалые цветы земляники, горячие от солнцапуговицы и пряжка поясного ремня. Наверное, над этой поляной никогда непролетал ни Ю-88, ни ночной "хейнкель". Часто ночью он вспоминал месяцы, проведенные в сталинградскомгоспитале. Он не помнил мокрой от пота рубахи, солоноватой, вызывавшейтошноту воды, не помнил тяжелого запаха, мучившего его. Эти госпитальныедни представлялись ему счастьем. И здесь, в лесу, прислушиваясь к гулудеревьев, он думал: "Неужели я слышал ее шаги?" Неужели это было? Она обнимала его, гладила его волосы, она плакала, ион целовал ее мокрые, соленые глаза. Иногда Викторов думал о том, как на "яке" доберется до Сталинграда,всего ведь несколько часов, - в Рязани можно зарядиться, потом дойти доЭнгельса, там у него знакомый парень работает ответственным дежурным. Ну,пусть потом расстреляют. Ему все вспоминалась прочитанная в старой книге история: братья, богачиШереметьевы, сыновья фельдмаршала, выдали замуж свою шестнадцатилетнююсестру за князя Долгорукого, девочка до свадьбы, кажется, один только рази видела его. Братья дали за невестой огромное приданое, дареное сереброуместилось в трех комнатах. А через два дня после свадьбы умер Петр II.Долгорукого, его приближенного, схватили и увезли на север, заперли вдеревянную башню. Молодая жена не послушалась уговоров, - ей можно былоосвободиться от этого брака, ведь девочка, всего два дня прожила с ним.Она поехала за мужем, поселилась в лесном глухом краю, в деревенской избе.Каждый день в течение десяти лет ходила она к башне, где сидел Долгорукий.Однажды утром она увидела: окошко в башне настежь, дверь не заперта.Молодая княгиня побежала по улице, падала на колени перед каждымвстречным, кто бы он ни был, - мужик, стрелец, молила, спрашивала, где мужее. Люди сказали ей, что Долгорукого увезли в Нижний Новгород. Многоперетерпела она в тяжелом пешем пути. А в Нижнем она узнала, чтоДолгорукий четвертован. Тогда Долгорукая решила уйти в монастырь, поехалав Киев. В день пострига она долго ходила по берегу Днепра. Но не о волежалела Долгорукая, надо было ей, принимая монашество, снять с пальцаобручальное кольцо, и не могла с ним расстаться... Много часов ходила онапо берегу, а потом, когда солнце стало садиться, сняла с пальца кольцо,кинула его в Днепр и пошла к монастырским воротам. И лейтенанту воздушных сил, воспитаннику детдома, слесарю вмеханической мастерской СталГРЭСа все вспоминалась жизнь княгиниДолгорукой. Он шел лесом, и ему представлялось: вот уж нет его, закопали,и подкопченный фрицем самолет, ушедший носом в землю, проржавел,рассыпался, зарос травой, и по этим местам ходит Вера Шапошникова -остановится, спустится по обрыву к Волге, глядит на воду... А двести летназад ходила здесь молодая Долгорукая, - выйдет на поляну, пройдет средильна, раздвинет руками осыпанные красными ягодами кусты. И больно емуделалось, и горько, и безнадежно, и сладко. Идет лесом узкоплечий лейтенантик в старенькой гимнастерке, - сколькоих забыто в незабываемое время. Викторов, еще подходя к аэродрому, понял, что произошли какие-то важныесобытия. Машины "бэзэ" [бензозаправщики] разъезжали по летному полю,техники, мотористы из батальона аэродромного обслуживания суетились околосамолетов, стоявших под маскирующими их сетками. Обычно молчаливый движокрации стучал четко и сосредоточенно. "Ясно", - подумал Викторов, ускоряя шаги. И тут же все подтвердилось, ему встретился лейтенант Соломатин срозовыми пятнами ожога на скуле и сказал: - Выходим из резерва, есть приказ. - К фронту? - спросил Викторов. - А куда, к Ташкенту? - спросил Соломатин и пошел в сторону деревни. Он, видимо, был расстроен, - у него завязалось серьезное дело схозяйкой по квартире, и сейчас он, должно быть, спешил к ней. - Делиться будет Соломатин: избу бабе, корову себе, - проговорил рядомс Викторовым знакомый голос. Это шел по тропинке лейтенант Еремин, скоторым Викторов ходил в паре. - Куда нас, Ерема? - спросил Викторов. - Может, Северо-Западный пойдет в наступление. Сейчас командир дивизиина Эр-пятом пришел. У меня пилот знакомый на "Дугласе" в штабе Воздушной,можно спросить. Он все знает. - Чего спрашивать, скажут сами. А тревога уже охватила не только штаб и летчиков на аэродроме, но идеревню. Черноглазый, пухлогубый младший лейтенант Король, самый молодойлетчик в полку, нес по улице постиранное и отглаженное белье, поверх бельялежала коврижка и узелок сухих ягод. Над Королем подшучивали, что хозяйки - две вдовые старухи - баловалиего коврижками. Когда он уходил на задания, старухи шли к аэродрому,встречали его на полпути - одна высокая, прямая, другая с согнутой спиной,- он шел между ними, злой, смущенный, избалованный мальчик, и летчикиговорили, что Король ходит в звене с восклицательным и вопросительнымзнаками. Командир эскадрильи Ваня Мартынов вышел из дома в шинели, неся в однойруке чемоданчик, в другой парадную фуражку, которую, боясь помять, невкладывал в чемодан. Рыжая хозяйская дочь без платка, с самодельнойзавивкой смотрела ему вслед таким взором, что уж лишним было бырассказывать и о ней и о нем. Хроменький мальчик отрапортовал Викторову, что политрук Голуб илейтенант Ваня Скотной, с которыми он вместе квартировал, ушли с вещами. Викторов перебрался на эту квартиру несколько дней назад, до этого онжил с Голубом у плохой хозяйки, женщины с высоким выпуклым лбом и свыпуклыми желтыми глазами, - посмотрев в эти глаза, человеку делалось непо себе. Чтобы избавиться от постояльцев, она напускала в избу дыма, а однаждыподсыпала им золы в чай. Голуб уговаривал Викторова написать рапорт обэтой хозяйке комиссару полка, но Викторов не хотел писать рапорта. - Хай ее холера задушит, - согласился Голуб и добавил слова, которыеслышал от матери, еще мальчиком: - До нашего берега що пристанет - як негивно, то триска. Они перебрались на новую квартиру, она показалась им раем. Но вот в раюпобыть пришлось недолго. Вскоре и Викторов с вещевым мешком и продавленным чемоданчиком шел мимовысоких, словно двухэтажных, серых изб, хромой мальчик прыгал рядом,нацеливаясь подаренной ему Викторовым трофейной кобурой в кур, в кружащиенад лесом самолеты. Он прошел мимо избы, откуда Евдокия Михеевнавыкуривала его дымом, и увидел за мутным стеклом ее неподвижное лицо.Никто не заговаривал с ней, когда она, неся от колодца два деревянныхведра, останавливалась передохнуть. Не было у нее ни коровы, ни овцы, нистрижей под крышей. Голуб расспрашивал о ней, пытался выявить ее кулацкуюродословную, но оказалось, что она из бедняцкой семьи. Женщины говорили,что после смерти мужа она словно помешалась: забралась в холодное осеннеевремя в озеро и просидела в нем сутки. Мужики ее силой вытащили оттуда.Но, говорили женщины, она и до смерти мужа, и до замужества быланеразговорчива. Вот идет Викторов по улице лесной деревни, и через несколько часов онулетит навсегда отсюда, и все это - гудящий лес, деревня, где лоси заходятна огороды, папоротник, желтые натеки смолы, река, кукушки - перестанетдля него существовать. Исчезнут старики, девчонки, разговоры о том, какпроводили коллективизацию, рассказы о медведях, отнимавших у баб лукошки смалиной, о мальчишках, наступавших голой пяткой на гадючьи головки...Исчезнет эта деревня, странная для него и необычная, вся обращенная клесу, как был обращен к заводу рабочий поселок, где он родился и вырос. А потом истребитель приземлится, и вмиг возникнет, станет новыйаэродром, сельский или заводской поселок со своими старухами, девчонками,со своими слезами и шутками, котами с лысыми от шрамов носами, со своимирассказами о прошлом, о сплошной коллективизации, со своими плохими ихорошими квартирными хозяйками. И красавец Соломатин, на новом положении, в свободную минутку наденетфуражку, пройдется по улице, споет под гитару и сведет с ума девчонку. Командир полка майор Закаблука с бронзовым лицом и бритым белымчерепом, гремя пятью орденами Красного Знамени, переминаясь на кривыхногах, зачитал летчикам приказ о выходе из резерва, сказал, что ночеватьприказывает в блиндажах и что порядок следования будет объявлен передвылетом на аэродроме. Затем он сказал, что отлучаться из аэродромных блиндажей командованиезапрещает и с нарушителями шуток не будет. - Щоб мне не спали в воздухе, а хорошо выспались пэрэд полетом, -объяснил он. Заговорил комиссар полка Берман, которого не любили за высокомерие,хотя он умел толково и красиво говорить о тонкостях летного дела. Особенноплохо стали относиться к Берману после случая с летчиком Мухиным. У Мухиназавязалась любовная история с красивой радисткой Лидой Войновой. Их романвсем нравился, - едва была свободная минута, они встречались, ходилигулять к реке и шли, всегда взявшись за руки. Над ними даже не смеялись,так уже все было ясно в их отношениях. И вдруг пошел слух, и шел этот слух от самой Лиды, она рассказалаподруге, а от подруги пошло по полку, - во время очередной прогулки Мухинизнасиловал Воинову, угрожал ей огнестрельным оружием. Берман, узнав об этом деле, разъярился и проявил столько энергии, что втечение десяти дней Мухин был судим трибуналом и приговорен к расстрелу. Перед исполнением приговора в полк прилетел член Военного советаВоздушной армии, генерал-майор авиации Алексеев, и стал выяснятьобстоятельства мухинского преступления. Лида вогнала генерала в полноесмущение, стала перед ним на колени, умоляла поверить, что все дело противМухина - нелепая ложь. Она рассказала ему всю историю, - они лежали с Мухиным на леснойполяне, целовались, потом она задремала, и Мухин, желая подшутить над ней,незаметно просунул ей между колен револьвер, выстрелил в землю. Онапроснулась, вскрикнула, и Мухин снова стал с ней целоваться. А уж впередаче, шедшей от подруги, которой Лида все это рассказала, деловыглядело совсем жутко. Правда во всей истории была лишь одна, необычайнопростая, - ее любовь с Мухиным. Все разрешилось благополучно, приговоротменили, Мухина перевели в другой полк. Вот с тех пор летчики не любили Бермана. Как-то в столовой Соломатин сказал, что русский человек так бы непоступил. Кто-то из летчиков, кажется, Молчанов, ответил, что есть плохие людисреди всех наций. - Вот возьми Короля, еврей, а с ним в паре хорошо ходить. Идешь назадание и знаешь - в хвосте сидит такой друг, в котором уверен, - сказалВаня Скотной. - Ну какой же Король еврей? - сказал Соломатин. - Король - это свойпарень, я в нем в воздухе уверен больше, чем в себе. Он у меня над Ржевом"мессера" из-под самого хвоста вымел. И я два раза бросал несчастного,подбитого фрица из-за Борьки Короля. А знаешь сам, я забываю мать родную,когда в бой иду. - Тогда как же получается, - сказал Викторов, - если еврей хороший, тыговоришь - он не еврей. Все рассмеялись, а Соломатин сказал: - Ладно, а вот Мухину смешно не было, когда ему Берман расстрел пришил. В это время в столовую вошел Король, и кто-то из летчиков его участливоспросил: - Слушай, Боря, ты еврей? Король смутился и ответил: - Да, еврей. - Это точно? - Вполне точно. - Обрезанный? - Да ну тебя к черту, - ответил Король. Все стали снова смеяться. А когда летчики шли с аэродрома в деревню, Соломатин пошел рядом сВикторовым. - Знаешь, - сказал он, - ты напрасно речи произносил. Когда я работална мыловаренном заводе, у нас жидов полно было, - все начальство;насмотрелся я на этих самуилов абрамовичей, - и уж один за другого,круговая порука, будь уверен. - Да что ты пристал, - пожал плечами Викторов, - что ты меня к ним вколлегию записываешь? Берман заговорил о том, что в жизни летного состава открывается новаяэра, кончилась жизнь в резерве. Это все понимали и без него, но слушали совниманием, не проскользнет ли в его речи намека, - останется ли полк наСеверо-Западном фронте и лишь переведут его под Ржев, перебросят ли назапад, на юг? Берман говорил: - Итак, у боевого летчика качество первое - знать матчасть, знать так,чтобы играть ею; второе - любовь к своей машине, любить ее, как сестру,как мать; третье - смелость, а смелость - это холодный ум и горячеесердце. Четвертое - чувство товарищества, оно воспитывается всей нашейсоветской жизнью; пятое - беззаветность в бою! Успех - в слетанности пар!Следи за ведущим! Настоящий летчик и на земле всегда думает, разбираетпрошлый бой, прикидывает: "Эх, так бы лучше, эх, не так бы надо!" Летчики с фальшивым выражением интереса глядели на комиссара и тихонькопереговаривались. - Может, на эскорт "дугласов", что везут продукты в Ленинград? - сказалСоломатин, у которого в Ленинграде была знакомая. - На Московское направление? - сказал Молчанов, чьи родные жили вКунцеве. - А может, под Сталинград? - проговорил Викторов. - Ну, это вряд ли, - сказал Скотной. Ему было безразлично, куда бросят полк, - все близкие его находились наоккупированной Украине. - А ты, Боря, куда летишь? - спросил Соломатин. - В свою еврейскуюстолицу, Бердичев? Вдруг темные глаза Короля совсем потемнели от бешенства, и он внятноматерно выругался. - Младший лейтенант Король! - крикнул комиссар. - Слушаюсь, товарищ батальонный комиссар... - Молчать... Но Король уже и так молчал. Майор Закаблука отличался как знаменитый знаток и любитель матерногослова и из-за того, что боевой летчик матюгнулся в присутствии начальства,не стал бы поднимать историю. Он сам каждое утро грозно кричал своемуординарцу: "Мазюкин... твою в бога, веру... - и совершенно мирнозаканчивал: - Дай-ка мне полотенце". Однако, зная кляузный нрав комиссара, командир полка боялся тут жеамнистировать Короля. Берман в рапорте описал бы, как Закаблукадискредитировал перед летным составом политическое руководство. Берман ужеписал в политотдел, что Закаблука завел в резерве личное хозяйство, пилводку с начальником штаба и имел связь с зоотехником Женей Бондаревой изместного населения. Поэтому командир полка начал издалека. Он грозно, хрипло закричал: - Как стоите, младший лейтенант Король? Два шага вперед! Что заразгильдяйство? Потом он повел дело дальше. - Политрук Голуб, доложите комиссару, по какой причине Король нарушилдисциплину. - Разрешите доложить, товарищ майор, он поругался с Соломатиным, апочему, я не слышал. - Старший лейтенант Соломатин! - Есть, товарищ майор! - Доложите. Не мне! Батальонному комиссару! - Разрешите доложить, товарищ батальонный комиссар? - Докладывайте, - кивнул Берман, не глядя на Соломатина. Он ощутил, чтокомандир полка гнет какую-то свою линию. Он знал, что Закаблука отличалсянеобычайной хитростью и на земле, и в воздухе, - там, наверху, он лучшевсех умел быстро разгадать цель, тактику противника, перехитрить егохитрости. А на земле он знал, что сила начальства в слабостях, а слабостьподчиненных в их силе. И он умел, когда нужно, и прикинуться, и казатьсяпростачком, и угодливо хохотать над глупой остротой, сказанной глупымчеловеком. И он умел держать в руках отчаянных воздушных лейтенантов. В резерве Закаблука проявил склонность к сельскому хозяйству, главнымобразом к животноводству и птицеводству. Он занимался и заготовкамиплодоягодных культур: устраивал наливки из малины, солил и сушил грибы.Его обеды славились, и командиры многих полков любили в свободные часыподскочить к нему на У-2, выпить и закусить. Но майор не признавал пустогохлебосольства. Берман знал еще одно свойство майора, делающее отношения с ним особеннотрудными: расчетливый, осторожный и хитрый Закаблука был одновременнопочти безумным человеком, идя напролом, уже не жалел своей жизни. - С начальством спорить все равно, что ссать против ветра, - говорил онБерману и вдруг совершал безумный, идущий наперекор его же пользепоступок, комиссар только ахал. Когда случалось им обоим находиться в хорошем настроении, они,разговаривая, подмигивали друг другу, похлопывали один другого по спинеили по животу. - Ох, и хитрый мужик у нас комиссар, - говорил Закаблука. - Ох, и силен наш героический майор, - говорил Берман. Закаблука не любил комиссара за елейность, за трудолюбие, с которым онвписывал в донесения каждое неосторожное слово; он высмеивал в Бермане егослабость к хорошеньким девочкам, его любовь к вареной курице - "дайте мненожку" - и равнодушие к водке, он осуждал его безразличие к житейскимобстоятельствам других людей и умение создать для самого себя сносныебытовые условия. Он ценил в Бермане ум, готовность пойти на конфликт сначальством ради пользы дела, храбрость, - иногда, казалось, сам Берман непонимал, как легко может потерять жизнь. И вот эти два человека, собираясь вести на линию боев воздушный полк,искоса поглядывая друг на друга, слушали, что говорит лейтенант Соломатин. - Я должен прямо сказать, товарищ батальонный комиссар, это по моейвине Король нарушил дисциплину. Я над ним подсмеивался, он терпел, апотом, конечно, забылся. - Что вы ему сказали, отвечайте комиссару полка, - перебил Закаблука. - Тут ребята гадали, куда полк пойдет, на какой фронт, а я Королюговорю: ты, наверно, в свою столицу, на Бердичев, хочешь? Летчики поглядывали на Бермана. - Не понимаю, в какую столицу? - сказал Берман и вдруг понял. Он смутился, все почувствовали это, и особенно командира полкапоразило, что это случилось с человеком, подобным лезвию опасной бритвы.Но дальнейшее тоже было удивительно. - Ну что ж тут такого? - сказал Берман. - А если бы вы, Король, сказалиСоломатину, который, как известно, происходит из села ДороховеНово-Рузского района, что он хочет воевать над селом Дорохове, что ж, ондолжен был бить вас за это по морде? Странная местечковая этика,несовместимая со званием комсомольца. Он говорил слова, которые всегда неотвратимо, с какой-тогипнотизирующей силой действовали на людей. Все понимали, что Соломатинхотел обидеть и обидел Короля, а Берман уверенно объяснял летчикам, чтоКороль не изжил националистических предрассудков и его поведение естьпренебрежение дружбой народов. Ведь не надо Королю забывать, что именнофашисты используют националистические предрассудки, играют на них. Все, что говорил Берман, само по себе было справедливо и верно.Революция, демократия родили идеи, о которых он говорил сейчасвзволнованным голосом. Но сила Бермана в эти минуты заключалась в том, чтоне он служил идее, она служила ему, его сегодняшней нехорошей цели. - Видите, товарищи, - сказал комиссар. - Там, где нет идейной ясности,нет и дисциплины. Этим и объясняется сегодняшний поступок Короля. Он подумал и добавил: - Безобразный поступок Короля, безобразное, несоветское поведениеКороля. Тут уж, конечно, Закаблука не мог вмешаться, проступок Короля комиссарсвязал с вопросом политическим, и Закаблука знал, что ни один строевойкомандир никогда не посмеет вмешаться в действия политических органов. - Вот какое дело, товарищи, - сказал Берман и, помолчав некотороевремя, чтобы увеличить впечатление от своих слов, закончил: -Ответственность за это безобразие ложится на непосредственного виновника,но она ложится и на меня, комиссара полка, не сумевшего помочь летчикуКоролю изжить в себе отсталое, отвратительное, националистическое. Вопроссерьезней, чем казалось мне вначале, поэтому я не буду сейчас наказыватьКороля за совершенное им нарушение дисциплины. Но я принимаю на себязадачу перевоспитания младшего лейтенанта Короля. Все зашевелились, поудобней усаживаясь, почувствовали: обошлось. Король посмотрел на Бермана, и что-то было такое в его взгляде, отчегоБерман поморщился, дернул плечом и отвернулся. А вечером Соломатин сказал Викторову: - Видишь, Леня, у них всегда так, - один за другого, шито-крыто;попался бы ты или Ваня Скотной на таком деле, - закатал бы, будь уверен,Берман в штрафное подразделение.

Дата добавления: 2015-06-28