Часть первая 5 страница. Никогда до войны штрум не думал о том, что он еврей, что мать егоеврейка

Никогда до войны Штрум не думал о том, что он еврей, что мать егоеврейка. Никогда мать не говорила с ним об этом - ни в детстве, ни в годыстуденчества. Никогда за время учения в Московском университете ни одинстудент, профессор, руководитель семинара не заговорил с ним об этом. Никогда до войны в институте, в Академии наук не пришлось ему слышатьразговоры об этом. Никогда, ни разу не возникало в нем желания говорить об этом с Надей -объяснять ей, что мать у нее русская, а отец еврей. Век Эйнштейна и Планка оказался веком Гитлера. Гестапо и научныйРенессанс рождены одним временем. Как человечен девятнадцатый век, векнаивной физики, по сравнению с двадцатым веком - двадцатый век убил егомать. Есть ужасное сходство в принципах фашизма с принципами современнойфизики. Фашизм отказался от понятия отдельной индивидуальности, от понятия"человек" и оперирует огромными совокупностями. Современная физика говорито больших и меньших вероятиях явлений в тех или иных совокупностяхфизических индивидуумов. А разве фашизм в своей ужасной механике неосновывается на законе квантовой политики, политической вероятности? Фашизм пришел к идее уничтожения целых слоев населения, национальных ирасовых объединений на основе того, что вероятность скрытого и явногопротиводействия в этих слоях и прослойках выше, чем в других группах ислоях. Механика вероятностей и человеческих совокупностей. Но нет, конечно! Фашизм потому и погибнет, что законы атомов ибулыжников он вздумал применить к человеку! Фашизм и человек не могут сосуществовать. Когда побеждает фашизм,перестает существовать человек, остаются лишь внутренне преображенные,человекообразные существа. Но когда побеждает человек, наделенныйсвободой, разумом и добротой, - фашизм погибает и смирившиеся вновьстановятся людьми. Не признание ли это чепыжинских мыслей о квашне, против которых онспорил этим летом? Время разговора с Чепыжиным представлялось емубесконечно далеким, казалось, десятилетия лежали между московским летнимвечером и сегодняшним днем. Казалось, что другой человек, не Штрум шел по Трубной площади,волнуясь, слушал, горячо, самоуверенно спорил. Мать... Маруся... Толя... Бывали минуты, когда наука представлялась ему обманом, мешающим увидетьбезумие и жестокость жизни. Быть может, наука не случайно стала спутницей страшного века, онасоюзник его. Как одиноко чувствовал он себя. Не с кем было ему делитьсясвоими мыслями. Чепыжин был далеко. Постоеву все это странно инеинтересно. Соколов склонен к мистике, к какой-то странной религиозной покорностиперед кесаревой жестокостью, несправедливостью. В лаборатории у него работали двое превосходных ученых -физик-экспериментатор Марков и забулдыга, умница Савостьянов. Но заговориШтрум с ними обо всем этом, они бы сочли его психопатом. Он вынимал из стола письмо матери и вновь читал его. "Витя, я уверена, мое письмо дойдет до тебя, хотя я за линией фронта иза колючей проволокой еврейского гетто... Где взять силы, сынок..." И холодное лезвие вновь ударяло его по горлу... Людмила Николаевна вынула из почтового ящика воинское письмо. Большими шагами она вошла в комнату и, поднеся конверт к свету,оторвала край грубой конвертной бумаги. На миг ей представилось, что из конверта посыпятся фотографии Толи, -крошечный, когда еще голова не держалась, голый на подушке с задраннымимедвежьими ножками, с оттопыренными губами. Непонятным образом, казалось, не вчитываясь в слова, а впитывая, вбираякрасивым почерком неинтеллигентного грамотея написанные строки, онапоняла: жив, жизнь! Она прочитала о том, что Толя тяжело ранен в грудь и в бок, потерялмного крови, слаб, сам не может писать, четыре недели температурит... Носчастливые слезы застилали ей глаза, так велико было мгновение назадотчаяние. Она вышла на лестницу, прочла первые строки письма и, успокоенная,пошла в дровяной сарай. Там, в холодном сумраке, она прочла середину иконец письма и подумала, что письмо - предсмертное прощание с ней. Людмила Николаевна стала укладывать дрова в мешок. И хотя доктор, укоторого она лечилась в московском Гагаринском переулке в поликлиникеЦЕКУБУ, велел ей не подымать свыше трех килограммов и делать лишьмедленные, плавные движения, Людмила Николаевна, по-крестьянски закряхтев,взвалила себе на плечи мешок, полный сырых поленьев, махом поднялась навторой этаж. Она опустила мешок на пол, и посуда на столе вздрогнула,зазвенела. Людмила надела пальто, накинула на голову платок и пошла на улицу. Люди проходили мимо, потом оглядывались. Она перешла улицу, трамвай резко зазвонил, и вагоновожатая погрозила ейкулаком. Если свернуть направо, то переулком можно пройти к заводу, где работаетмать. Если Толя погибнет, то отцу его это не будет известно, - в каком лагереискать его, может быть, давно умер... Людмила Николаевна пошла в институт к Виктору Павловичу. Проходя мимодомика Соколовых, она вошла во двор, постучала в окно, но занавескаосталась спущенной, - Марьи Ивановны не было дома. - Виктор Павлович только что прошел к себе, - сказал ей кто-то, и онапоблагодарила, хотя не поняла, кто говорил с ней, - знакомый, незнакомый,мужчина, женщина, и пошла по лабораторному залу, где, как всегда,казалось, мало кто занимался делом. Обычно, так кажется, в лабораториимужчины либо болтают, либо, покуривая, смотрят в книгу, а женщины всегдазаняты: кипятят в колбах чай, смывают растворителем маникюр, вяжут. Она замечала мелочи, десятки мелочей, бумагу, из которой лаборантсворачивал папиросу. В кабинете Виктора Павловича ее шумно приветствовали, и Соколов быстроподошел к ней, почти подбежал, размахивая большим белым конвертом, исказал: - Нас обнадеживают, есть план, перспектива реэвакуации в Москву, совсеми манатками и аппаратурой, с семьями. Неплохо, а? Правда, еще сроки неуказаны совершенно. Но все же! Его оживленное лицо, глаза показались ей ненавистны. Неужели и МарьяИвановна так же радостно подбежала бы к ней? Нет, нет. Марья Ивановнасразу бы все поняла, все прочла бы на ее лице. Знай она, что увидит столько счастливых лиц, она, конечно, не пошла бык Виктору. И Виктор обрадован, и его радость вечером придет в дом, - иНадя будет счастлива, они уедут из ненавистной Казани. Стоят ли все люди, сколько их есть, молодой крови, которой куплена этарадость? Она с упреком подняла глаза на мужа. И в ее мрачные глаза посмотрели его глаза - понимающие, полные тревоги. Когда они остались одни, он ей сказал, что сразу же, лишь она вошла,понял - случилось несчастье. Он прочитал письмо и повторял: - Ну что же делать, Боже мой, что же делать. - Виктор Павлович надел пальто, и они пошли к выходу. - Я не приду уже сегодня, - сказал он Соколову, стоявшему рядом сновым, недавно назначенным начальником отдела кадров Дубенковым,круглоголовым высоким человеком в широком модном пиджаке, узком для егошироких плеч. Штрум, на мгновение выпустив руку Людмилы, вполголоса сказал Дубенкову: - Мы хотели начать составлять списки московские, но сегодня не смогу, япотом объясню. - К чему беспокоиться, Виктор Павлович, - баском сказал Дубенков. -Спешить пока некуда. Это планирование на будущее, я возьму на себя всючерновую работу. Соколов махнул рукой, закивал головой, и Штрум понял, что он догадалсяо постигшем Штрума новом горе. Холодный ветер носился по улицам, подымал пыль, то закручивал ееверевочкой, то вдруг швырял, рассыпал, как черную негодную крупу.Неумолимая суровость была в этой стуже, в костяном постукивании ветвей, вледяной синеве трамвайных рельсов. Жена повернула к нему лицо, помолодевшее от страдания, осунувшееся,озябшее, пристально, просяще всматривалась в Виктора Павловича. Когда-то у них была молодая кошка, она в свои первые роды не моглародить котенка, умирая, она подползла к Штруму и кричала, смотрела на негошироко раскрытыми светлыми глазами. Но кого же просить, кого молить в этомогромном пустом небе, на этой безжалостной пыльной земле? - Вот госпиталь, в котором я работала, - проговорила она. - Люда, - вдруг сказал он, - зайди в госпиталь, ведь тут теберасшифруют полевую почту. Как это раньше не пришло в голову. Он видел, как Людмила Николаевна поднялась по ступенькам, стадаобъясняться с вахтером. Штрум заходил за угол, снова возвращался к подъезду госпиталя. Прохожиебежали мимо с сетками-авоськами, со стеклянными банками, в которых, всером супе, плавали серые макаронины и картофелины. - Витя, - окликнула его жена. Он по ее голосу понял, что она овладела собой. - Значит, так, - сказала она. - Это в Саратове. Оказывается,заместитель главного врача там был недавно. Он мне записал улицу и номердома. Сразу возникло множество дел, вопросов, - когда идет пароход, какдостать билет, нужно собрать вещи, продукты, надо одолжить денег, надодостать какую-нибудь командировку. Уехала Людмила Николаевна без вещей и продуктов, почти без денег, напалубу прошла, не имея билета, в общей давке и суете, поднявшейся припосадке. Увезла она лишь память о прощании с матерью, мужем, Надей в темныйосенний вечер. Зашумели у бортов черные волны, низовой ветер ударил,завыл, подхватил брызги речной воды. Секретарь обкома одной из оккупированных немцами областей УкраиныДементий Трифонович Гетманов был назначен комиссаром формировавшегося наУрале танкового корпуса. Прежде чем выехать на место службы, Гетманов на "Дугласе" слетал в Уфу,где находилась в эвакуации его семья. Товарищи, уфимские работники, заботливо относились к его семье: бытовыеи жилищные условия оказались неплохими... Жена Гетманова, ГалинаТерентьевна, до войны отличавшаяся из-за дурного обмена веществ полнотой,не похудела, даже несколько поправилась в эвакуации. Две дочери ималенький, еще не ходивший в школу сын выглядели здоровыми. Гетманов провел в Уфе пять дней. Перед отъездом к нему зашли проститьсяблизкие люди: младший брат жены, зам. управделами Украинского совнаркома;старый товарищ Гетманова киевлянин Мащук - работник органов безопасности;и свояк Дементия Трифоновича, ответственный работник отдела пропагандыукраинского ЦК Сагайдак. Сагайдак приехал в одиннадцатом часу, когда дети уже легли спать, иразговор шел вполголоса. Гетманов задумчиво сказал: - А не выпить ли нам, товарищи, московской горилки по глотку? Все в Гетманове по отдельности было большим, - седеющая вихрастаяголова-башка, широкий, обширный лоб, богатый мясом нос, ладони, пальцы,плечи, толстая мощная шея. Но сам он, соединение больших и массивныхчастей, был небольшого роста. И странно, что в его большом лице особеннопривлекали и запоминались маленькие глаза: они были узкими, едва видимыеиз-под набухших век. Цвет их был неясный - не определишь, чего в нихбольше: серого или голубого. Но заключалось в них много пронзительного,живого, мощная проницательность. Галина Терентьевна, легко подняв свое грузное тело, вышла из комнаты, имужчины притихли, как это часто бывает и в деревенской избе и в городскомобществе, когда на столе должно появиться вино. Вскоре Галина Терентьевнавернулась, неся поднос. Казалось удивительным, как ее толстые руки сумелиза короткие минуты пооткрывать столько консервных банок, собрать посуду. Мащук оглядел стены, завешенные украинскими плахтами, посмотрел наширокую тахту, на гостеприимные бутылки и консервные банки, сказал: - А я помню эту тахту в вашей квартире, Галина Терентьевна, и молодецже вы, что сумели ее вывезти, определенный оргталант у вас. - Ты учти, - сказал Гетманов, - когда эвакуировались, меня дома уже небыло - все сама! - Не бросать же ее, земляки, немцам, - сказала Галина Терентьевна. - ИДима так привык к ней, придет с бюро обкома и сразу на тахту, материалычитает. - Как же, читает! Спит, - сказал Сагайдак. Она снова ушла на кухню, и Мащук плутовски сказал вполголоса, обращаяськ Гетманову: - Ох, и представляю я себе докторшу, военврача, с которым наш ДементийТрифонович познакомится. - Да, уж он даст жизни, - сказал Сагайдак. Гетманов отмахнулся: - Бросьте, что вы, - инвалид! - Как же, - сказал Мащук, - а кто в Кисловодске в три часа ночи впалату возвращался? Гости захохотали, и Гетманов мельком, но пристально поглядел на братажены. Вошла Галина Терентьевна и, оглядев смеющихся мужчин, проговорила: - Только жена вышла, а они уж моего бедного Диму черт знает чему учат. Гетманов стал разливать водку в рюмки, и все стали озабоченно выбиратьзакуску. Гетманов, поглядев на портрет Сталина, висевший на стене, поднял рюмкуи сказал: - Что ж, товарищи, первый тост за нашего отца, пускай он нам будетздоров. Сказал он эти слова немного грубоватым, товарищеским голосом. В этомпростецком тоне суть состояла в том, что всем было известно величиеСталина, но собравшиеся за столом люди пили за него, прежде всего любя внем простого, скромного и чуткого человека. И Сталин на портрете,сощурившись, оглядывая стол и богатую грудь Галины Терентьевны, казалось,говорил: "Вот, ребята, я раскурю трубочку и подсяду к вам поближе". - И верно, хай наш батько живет, - сказал брат хозяйки, НиколайТерентьевич. - Что б мы все без него делали? Он оглянулся на Сагайдака, придерживая возле рта рюмку, не скажет литот чего-нибудь, но Сагайдак посмотрел на портрет: "О чем же, отец, ещеговорить, ты все знаешь", и выпил. Все выпили. Дементий Трифонович Гетманов был родом из Ливен Воронежской области, ноу него имелись долгие связи с украинскими товарищами, так как он много летвел партийную работу на Украине. Его связи с Киевом были упроченыженитьбой на Галине Терентьевне, - ее многочисленные родственники занималивидные места в партийном и советском аппарате на Украине. Жизнь Дементия Трифоновича была довольно бедна внешними событиями. Онне участвовал в гражданской войне. Его не преследовали жандармы, и царскийсуд его никогда не высылал в Сибирь. Доклады на конференциях и съездах онобычно читал по рукописи. Читал он хорошо, - без запинок, с выражением,хотя писал доклады не сам. Правда, читать их было легко, их печаталикрупным шрифтом, через два интервала, и имя Сталина выделено на них былоособым красным шрифтом. Он был когда-то толковым, дисциплинированнымпареньком, хотел учиться в механическом институте, но его мобилизовали наработу в органы безопасности, и вскоре он стал личным охранником секретарякрайкома. Потом его отметили и послали на партийную учебу, а затем он былвзят на работу в партийный аппарат - сперва ворганизационно-инструкторский отдел крайкома, потом в управление кадровЦентрального Комитета. Через год он стал инструктором отдела руководящихкадров. А вскоре после тридцать седьмого года он сделался секретаремобкома партии, как говорили, - хозяином области. Слово его могло решить судьбу заведующего университетской кафедрой,инженера, директора банка, председателя профессионального союза,крестьянского коллективного хозяйства, театральной постановки. Доверие партии! Гетманов знал великое значение этих слов. Партиядоверяла ему! Весь его жизненный труд, где не было ни великих книг, низнаменитых открытий, ни выигранных сражений, был трудом огромным, упорным,целеустремленным, особым, всегда напряженным, бессонным. Главный и высшийсмысл этого труда состоял в том, что возникал он по требованию партии и воимя интересов партии. Главная и высшая награда за этот труд состояла лишьв одном - в доверии партии. Духом партийности, интересами партии должны были проникаться егорешения в любых обстоятельствах, - шла ли речь о судьбе ребенка, которогоопределяют в детдом, о реорганизации кафедры биологии в университете, овыселении из помещения, принадлежащего библиотеке, артели, производящейпластмассовые изделия. Духом партийности должно быть проникнуто отношениеруководителя к делу, к книге, к картине, и поэтому, как ни трудно это, ондолжен не колеблясь отказаться от привычного дела, от любимой книги, еслиинтересы партии приходят в противоречие с его личными симпатиями. НоГетманов знал: существовала более высокая степень партийности; ее сутьбыла в том, что человек вообще не имеет ни склонностей, ни симпатий,могущих вступать в противоречие с духом партийности, - все близкое идорогое для партийного руководителя потому и близко ему, потому только идорого ему, что оно выражает дух партийности. Подчас жестоки, суровы бывали жертвы, которые приносил Гетманов во имядуха партийности. Тут уж нет ни земляков, ни учителей, которым с юностиобязан многим, тут уж не должно считаться ни с любовью, ни с жалостью.Здесь не должны тревожить такие слова, как "отвернулся", "не поддержал","погубил", "предал"... Но дух партийности проявляется в том, что жертвакак раз-то и не нужна - не нужна потому, что личные чувства - любовь,дружба, землячество - естественно, не могут сохраняться, если онипротиворечат духу партийности. Незаметен труд людей, обладающих доверием партии. Но огромен этот труд,- нужно и ум и душу тратить щедро, без остатка. Сила партийногоруководителя не требовала таланта ученого, дарования писателя. Онаоказывалась над талантом, над дарованием. Руководящее, решающее словоГетманова жадно слушали сотни людей, обладавших даром исследования, пения,писания книг, хотя Гетманов не только не умел петь, играть на рояле,создавать театральные постановки, но и не умел со вкусом и глубинойпонимать произведения науки, поэзии, музыки, живописи... Сила егорешающего слова заключалась в том, что партия доверила ему свои интересы вобласти культуры и искусства. Таким количеством власти, каким обладал он, секретарь областнойпартийной организации, вряд ли мог обладать народный трибун, мыслитель. Гетманову казалось, что самая глубокая суть понятия "доверие партии"выражалась в мнении, чувстве, отношении Сталина. В его доверии к своимсоратникам, наркомам, маршалам и была суть партийной линии. Гости говорили главным образом о новой военной работе, предстоящейГетманову. Они понимали, что Гетманов мог рассчитывать на большееназначение, люди с его партийным положением обычно, пере ходя на военнуюработу, становились членами Военных советов армий, а иногда даже ифронтов. Гетманов, получив назначение на корпус, встревожился и огорчился,узнавал через одного из своих друзей, члена Оргбюро ЦК, нет ли против негонаверху недовольства. Но, казалось, ничего тревожного не имелось. Тогда Гетманов, утешая себя, стал находить хорошие стороны в своемназначении, - ведь танковым войскам предстоит решить судьбу войны, импредстоит выступить на решающих направлениях. В танковый корпус пошлют некаждого, скорей пошлют членом Военного совета в захудалую армию навторостепенный участок, чем в танковый корпус. Этим партия выразила емудоверие. Не все же он был огорчен, - очень ему нравилось, надев форму иглядя в зеркало, произносить: "Член Военного совета армии, бригадныйкомиссар Гетманов". Почему-то наибольшее раздражение вызывал в нем командир корпусаполковник Новиков. Он еще ни разу не видел полковника, но все, чтоГетманов знал и узнавал о нем, не нравилось ему. Друзья, сидевшие с ним за столом, понимали его настроение, и все, чтоговорили они о его новом назначении, было приятно ему. Сагайдак сказал, что корпус вероятнее всего пошлют под Сталинград, чтокомандующего Сталинградским фронтом генерала Еременко товарищ Сталин знаетсо времен гражданской войны, еще по Первой конной армии, и часто говорит сним по телефону ВЧ, а когда тот бывает в Москве, товарищ Сталин принимаетего... Недавно командующий был на даче у товарища Сталина под Москвой, ибеседа товарища Сталина с ним длилась два часа. Хорошо воевать подкомандованием человека, к которому с таким доверием относится товарищСталин. Потом говорили, что Никита Сергеевич помнит Гетманова по работе наУкраине и что большой удачей для Гетманова будет попасть на тот фронт, гдеНикита Сергеевич член Военного совета. - Не случайно, - сказал Николай Терентьевич, - в Сталинград товарищСталин послал Никиту Сергеевича, фронт решающий, кого же послать? Галина Терентьевна задорно сказала: - А моего Дементия Трифоновича случайно, что ли, товарищ Сталинпосылает в танковый корпус? - Да уж, - сказал прямодушно Гетманов, - мне попасть на корпус - этовроде из первых секретарей обкома дорасти до секретаря райкома. Радостьнебольшая. - Нет, нет, - серьезно сказал Сагайдак. - В этом назначении выраженодоверие партии. Райком, да не простой, не сельский, а Магнитогорский,Днепродзержинский. Корпус, да не простой - танковый! Мащук сказал, что командира корпуса, куда комиссаром едет Гетманов,недавно назначили, он раньше не командовал соединениями. Об этом сказалему работник фронтового особого отдела, приезжавший недавно в Уфу. - Он мне еще вот что говорил, - сказал Мащук и, сам себя перебивая,добавил: - Да что вам рассказывать, Дементий Трифонович, вы-то о нем,наверное, больше знаете, чем он сам о себе знает. Гетманов узко сощурил и без того узкие, пронзительные, умные глаза,пошевелил мясистыми ноздрями и сказал: - Ну уж больше. Мащук едва заметно усмехнулся, и все сидевшие за столом заметили егоусмешку. Странное, удивительное дело, - хоть приходился он шуряком исвояком семье Гетмановых и хоть был Мащук при семейных встречах скромным,милым, любящим шутку человеком, а все же чувствовали Гетмановы какое-тонапряжение, слушая его мягкий, вкрадчивый голос, глядя на темные,спокойные глаза и бледное, длинное лицо. И сам Гетманов, чувствуя это, неудивлялся, он понимал силу, стоящую за Мащуком, знавшим что-то такое, чегои Гетманов подчас не знал. - И что за человек? - спросил Сагайдак. Гетманов снисходительно ответил: - Да вот такой, выдвиженец военного времени, до войны ничем особым онне отличался. - В номенклатуре не был? - сказал, улыбаясь, брат хозяйки. - Ну, номенклатура, - Гетманов помахал рукой: - Но человек полезный,танкист, говорят, хороший. Начальником штаба корпуса - генерал Неудобнов.Я с ним на восемнадцатом съезде партии познакомился. Мужик толковый. Мащук сказал: - Неудобнов, Илларион Иннокентьевич? Еще бы. Я у него работать начинал,потом судьба развела. Перед войной я с ним у Лаврентия Павловича вприемной встретился. - Ну, развела, - улыбаясь, сказал Сагайдак. - Ты подходи диалектически,ищи тождество и единство, а не противоположность. Мащук сказал: - По-чудачному все во время войны, - полковник какой-то в комкоры, аНеудобнов к нему в подчинение идет! - Военного опыта нет. Приходится считаться, - сказал Гетманов. А Мащук все удивлялся: - Шутка, Неудобнов, да от одного его слова что зависело! Член партии сдореволюционным стажем, огромный опыт военной и государственной работы!Одно время думали, что он членом коллегии будет. Остальные гости поддержали его. Их сочувствие Гетманову сейчас было удобно выразить в соболезнованияхНеудобнову. - Да, напутала война, скорей бы кончалась, - сказал брат хозяйки. Гетманов поднял руку с растопыренными пальцами в сторону Сагайдака исказал: - Вы знали Крымова, московский, делал в Киеве доклад о международномположении на лекторской группе ЦК? - Перед войной приезжал? Загибщика этого? В Коминтерне когда-тоработал? - Точно, он. Вот этот мой комкор собрался жениться на его бывшей жене. Новость почему-то всех насмешила, хотя никто не знал бывшей женыКрымова, ни комкора, который собирался на ней жениться. Мащук сказал: - Да, шуряк недаром первую закалку получил у нас в органах. И уж проженитьбу знает. - Хватка есть, скажем прямо, - проговорил Николай Терентьевич. - А как же... Верховное Главнокомандование ротозеев не жалует. - Да, уж наш Гетманов не ротозей, - проговорил Сагайдак. Мащук сказал серьезно и буднично, словно перенесся в свой служебныйкабинет: - Крымова этого, еще когда он приезжал в Киев, помню, неясный.Понатыкано у него связей и с правыми и с троцкистами с самых дав нихвремен. А разобраться, то, верно... Он говорил просто и откровенно, казалось, так же просто, как могговорить о своей работе директор трикотажной фабрики или преподавательтехникума. Но все понимали, что простота и свобода, с которой он говорил,были лишь кажущиеся, - он, как никто, знал, о чем можно, а о чем нельзяговорить. А Гетманов, сам любивший ошеломить собеседника смелостью,простотой и искренностью, хорошо знал о сокровенной глубине, молчавшей подповерхностью живого, непосредственного разговора. Сагайдак, который бывал обычно занятой, озабоченней и серьезней другихгостей, не хотел расставаться с легким настроением и весело объяснилГетманову: - Его и кинула жена как недостаточно проверенного. - Хорошо бы, если потому, - сказал Гетманов. - Но мне подобается, чтоэтот мой комкор женится на совершенно чуждом человеке. - Ну и пусть, мне бы твои заботы, - сказала Галина Терентьевна. -Главное, чтобы любили друг друга. - Любовь, конечно, основное - это все знают и помнят, - сказалГетманов, - но, кроме того, есть вещи, которые некоторые советские людизабывают. - Вот это верно, - сказал Мащук, - а забывать нам ничего не положено. - А потом удивляются, почему ЦК не утвердил, почему то, почему не это.А сами не дорожат доверием. Вдруг Галина Терентьевна удивленно нараспев произнесла: - Странно даже слушать ваш разговор, и как будто войны нет, а только изаботы, - на ком этот комкор женится и кто бывший муж у его будущей жены.Ты с кем это, Дима, собрался воевать? Она насмешливо посмотрела на мужчин, и красивые карие глаза ее казалисьчем-то похожи на узенькие глаза мужа, - должно быть, проницательностью ипоходили. Грустным голосом Сагайдак проговорил: - Да где там, про войну забыть... Отовсюду наши братья и сыны на войнуидут - от последней колхозной хаты до Кремля. Война - и великая, иотечественная. - У товарища Сталина - Василий, сын, летчик-истребитель, потом утоварища Микояна сын воюет в авиации, у Лаврентия Павловича, я слышал, сынтоже на фронте, только не знаю, какой род войск. Потом Тимур Фрунзелейтенант, кажется, в пехоте... Потом у этой, у Долорес Ибаррури, сын подСталинградом погиб. - У товарища Сталина два сына на фронте, - сказал брат хозяйки. -Второй, Яков, артиллерийской батареей командовал. Вернее, он первый,Васька - младший, Яков - старший. Несчастный парень, - в плен попал. Он примолк, почувствовав, что коснулся предмета, о котором, по мнениюстарших товарищей, говорить не следует. Желая смять молчание, Николай Терентьевич сказал прямодушно и беспечно: - Между прочим, немцы кидают до конца лживые листовки, будто ЯковСталин дает им охотно показания. Но пустота вокруг него стала еще неприятней. Он заговорил о том, о чемне следовало упоминать ни в шутку, ни всерьез, о чем полагалось молчать.Вздумай кто-либо возмутиться слухами об отношениях Иосифа Виссарионовича сженой, этот искренний опровергатель слухов совершил бы не меньшуюоплошность, чем распространитель слухов, - самый разговор был недопустим. Гетманов, вдруг повернувшись к жене, сказал: - Сердце мое, там, где дело взял в свои руки товарищ Сталин, да еще таккрепко взял, там уж пусть немцы волнуются. А Николай Терентьевич ловил взгляд Гетманова своим виноватым взглядом. Но, конечно, не вздорные люди сидели за столом, не для того онивстретились, чтобы из произошедшей неловкости создавать серьезную историю- дело. Сагайдак проговорил с добродушной и товарищеской интонацией,поддерживая перед Гетмановым Николая Терентьевича: - Вот это правильно, а мы давайте будем волноваться, чтобы глупостей ненатворить на своем участке. - И чтобы не болтать лишнего, - добавил Гетманов. В том, что он почти прямо сказал свой упрек, а не промолчал, быловыражено прощение Николаю Терентьевичу, и Сагайдак и Мащук одобрительнокивнули. Николай Терентьевич знал, что этот пустой, оплошный случай забудется,но знал, что забудется он не до конца. Когда-нибудь вдруг зайдет разговоро кадрах, о выдвижении, об особо ответственном поручении, и при имениНиколая Терентьевича и Гетманов, и Сагайдак, и Мащук закивают, но при этомчуть-чуть улыбнутся и на вопрос дотошного собеседника скажут: "Чуток,может быть, легкомыслен", - и покажут чуток на кончике мизинца. В глубине души все понимали, что не так уж врут немцы насчет Якова. Ноименно поэтому не следовало касаться этой темы. Особенно хорошо разбирался в таких делах Сагайдак. Он долгое времяработал в газете, сперва заведовал отделом информации, потомсельскохозяйственным отделом, затем около двух лет был редакторомреспубликанской газеты. Он считал, что главная цель его газеты воспитыватьчитателя, а не давать без разбору хаотическую информацию о самыхразличных, часто случайных, событиях. Если редактор Сагайдак считалцелесообразным пройти мимо какого-либо события, замолчать жестокийнедород, идейно не выдержанную поэму, формалистическую картину, падежскота, землетрясение, гибель линкора, не видеть силы океанской волны,внезапно смывшей с земли тысячи людей, либо огромного пожара на шахте, -события эти не имели для него значения, казалось ему, не должны былизанимать умы читателей, журналистов и писателей. Иногда ему надо былопо-особому объяснить то или иное событие в жизни, - случалось, чтообъяснение это бывало поразительно смелым, необычным, противоречиложитейским представлениям. Ему казалось, что его редакторская сила, опыт,умение выражались в том, что он умел доводить до сознания читателейнужные, служащие воспитательной цели взгляды. Когда во время проведения сплошной коллективизации возникли грубыеперегибы, Сагайдак до появления статьи Сталина "Головокружение от успехов"писал, что голод в период сплошной коллективизации произошел оттого, чтокулаки назло закапывали зерно, назло не ели хлеба и от этого опухали,назло государству умирали целыми деревнями, с малыми ребятами, стариками истарухами. И тут же он помещал материалы о том, что в колхозных яслях детейежедневно кормят куриным бульоном, пирожками и рисовыми котлетами. А детисохли и опухали. Началась война, одна из самых жестоких и страшных войн, выпавших Россииза 1000 лет ее жизни. И вот на протяжении особо жестоких испытаний первыхнедель, месяцев войны ее истребительный огонь поставил на первое местореальное, истинное, роковое течение событий, война определяла все судьбы,даже судьбу партии. Эта роковая пора миновала. И тотчас драматургКорнейчук объяснил в своей пьесе "Фронт", что неудачи войны были связаны сглупыми генералами, не умевшими выполнять указания Высшего, никогда неошибавшегося командования. В этот вечер не одному Николаю Терентьевичу суждено было пережитьнеприятные минуты. Мащук, перелистывая большой альбом в кожаном переплете,на толстые картонные страницы которого были наклеены фотографии, вдруг таквыразительно поднял брови, что все невольно потянулись к альбому. Нафотографии был заснят Гетманов в своем довоенном обкомовском кабинете, -он сидел за просторным, как степь, письменным столом в гимнастеркеполувоенного образца, а над ним висел портрет Сталина, такой огромный,какой может быть только в кабинете секретаря обкома. Лицо Сталина напортрете было размалевано цветными карандашами, к подбородку былапририсована синяя эспаньолка, на ушах висели голубые серьги. - Ну что за мальчишка! - воскликнул Гетманов и даже по-бабьи как-товсплеснул руками. Галина Терентьевна расстроилась, повторяла, оглядывая гостей: - И ведь, знаете, еще вчера перед сном говорил: "Я дядю Сталина люблю,как папу". - То ж детская шалость, - сказал Сагайдак. - Нет, это не шалость, это злостное хулиганство, - вздохнул Гетманов. Он посмотрел на Мащука пытливыми глазами. И оба они в эту минутувспомнили один и тот же довоенный случай, - племянник их земляка,студент-политехник, в общежитии стрельнул из духового ружья по портретуСталина. Они знали, что болван студент дурил, не имел никаких политических,террористических целей. Земляк, славный человек, директор МТС, просилГетманова выручить племянника. Гетманов после заседания бюро обкома заговорил с Мащуком об этом деле. Мащук сказал: - Дементий Трифонович, ведь мы не дети - виноват, не виноват, какое этоимеет значение... А вот если я прекращу это дело, завтра в Москву, можетбыть, самому Лаврентию Павловичу сообщат: либерально Мащук отнесся к тому,что стреляют по портрету великого Сталина. Сегодня я в этом кабинете, азавтра - я лагерная пыль. Хотите на себя взять ответственность? И о васскажут: сегодня по портрету, а завтра не по портрету, а Гетманову чем-тоэтот парень симпатичен или поступок этот ему нравится? А? Возьмете насебя? Через месяц или два Гетманов спросил у Мащука: - Ну как там тот стрелок? Мащук, глядя на него спокойными глазами, ответил: - Не стоит о нем спрашивать, оказалось, мерзавец, кулацкий выблядок, -признался на следствии. И сейчас Гетманов, пытливо глядя на Мащука, повторил: - Нет, не шалость это. - Да ну уж, - проговорил Мащук, - парню пятый год, возраст все жеучитывать надо. Сагайдак с такой душевностью, что все ощутили теплоту его слов, сказал: - Прямо вам скажу, у меня не хватает силы быть принципиальным кдетям... Надо бы, но не хватает духу. Я смотрю: были бы здоровы... - Все сочувственно посмотрели на Сагайдака. Он был несчастным отцом.Старший сын его, Виталий, еще учась в девятом классе, вел нехорошую жизнь,- однажды его задержала милиция за участие в ресторанном дебоше, и отцупришлось звонить заместителю наркома внутренних дел, тушить скандальнуюисторию, в которой участвовали сыновья видных людей - генералов,академиков, дочь писателя, дочь наркома земледелия. Во время войны молодойСагайдак захотел пойти в армию добровольцем, и отец устроил его вдвухлетнее артиллерийское училище. Виталия оттуда исключили занедисциплинированность и пригрозили отправить с маршевой ротой на фронт. Теперь молодой Сагайдак уже месяц учился в минометном училище и никакихпроисшествий с ним не случалось - отец и мать радовались и надеялись, но вдуше у них жила тревога. Второй сын Сагайдака, Игорь, в двухлетнем возрасте болел детскимпараличом, и последствия этой болезни превратили его в калеку - онпередвигался на костылях, сухие тонкие ножки его были бессильны. Игорек немог учиться в школе, учителя приходили к нему на дом, - учился он охотно истарательно. Не было светила-невропатолога не только на Украине, но и в Москве,Ленинграде, Томске, с которым бы не советовались Сагайдаки об Игорьке. Небыло нового заграничного лекарства, которого не добыл бы Сагайдак черезторгпредства либо посольства. Он знал, - за чрезмерность родительскойлюбви его можно и должно упрекать. Но он одновременно знал, что грех егоне смертный грех. Ведь и он, сталкиваясь с сильным отцовским чувством унекоторых областных работников, учитывал, что люди нового типа особоглубоко любят своих детей. Он знал - и ему простится знахарка,доставленная из Одессы на самолете к Игорьку, и травка, прибывшая в Киевфельдъегерским пакетом от какого-то священного дальневосточного деда. - Наши вожди особые люди, - проговорил Сагайдак, - я не говорю отоварище Сталине, тут уж вообще не о чем говорить, но и ближайшиепомощники его... Они умеют и в этом вопросе всегда ставить партию вышеотцовского чувства. - Да, они понимают: не с каждого спросишь такое, - сказал Гетманов инамекнул о суровости, которую проявил один из секретарей ЦК к своемупроштрафившемуся сыну. Разговор о детях пошел по-новому, задушевно и просто. Казалось, вся внутренняя сила этих людей, вся их способность радоватьсясвязаны лишь с тем, румяны ли их Танечки и Виталики, хорошие ли отметкиприносят из школы, благополучно ли переходят с курса на курс их Владимирыи Людмилы. Галина Терентьевна заговорила о своих дочерях: - Светланка до четырех лет была плохого здоровья, - колиты, колиты,извелась девочка. А вылечили ее только одним - тертыми сырыми яблоками. Гетманов проговорил: - Сегодня перед школой она мне сказала: "Нас с Зоей в классе называют -генеральские дочки". А Зоя, нахалка, смеется: "Подумаешь, большая честь -генеральская дочь! У нас в классе маршальская дочь - это действительно!" - Видите, - весело сказал Сагайдак, - на них не угодишь. Игорь днямимне заявил: "Третий секретарь - подумаешь, не велика птица". Микола тоже мог рассказать о своих детях много смешного и веселого, ноон знал, что ему не положено рассказывать о сметливости своих ребят, когдаговорят о сметливости сагайдаковского Игоря и гетмановских дочерей. Мащук задумчиво сказал: - У наших батьков в деревне с детьми просто было. - А все равно любили детей, - сказал брат хозяйки. - Любили, конечно, любили, но и драли, меня по крайней мере. Гетманов проговорил: - Вспомнил я, как покойный отец в пятнадцатом году на войну шел. Нешутите, он у меня до унтер-офицера дослужился, два Георгия имел. Матьсобирала его: положила в мешок портянки, фуфайку, яичек крутых положила,хлебца, а мы с сестрой лежим на нарах и смотрим, как он на рассвете сидитв последний раз за столом. Наносил в кадушку, что в сенях стояла, воды,дров нарубил. Мать все вспоминала потом. Он посмотрел на часы и сказал: - Ото... - Значит, завтра, - сказал Сагайдак и поднялся. - В семь часов самолет. - С гражданского? - спросил Мащук. Гетманов кивнул. - Это лучше, - сказал Николай Терентьевич и тоже поднялся, - а то довоенного пятнадцать километров. - Какое это может иметь значение для солдата, - сказал Гетманов. Они стали прощаться, снова зашумели, засмеялись, обнялись, а уж вкоридоре, когда гости стояли в пальто и шапках, Гетманов проговорил: - Ко всему солдат может привыкнуть, солдат дымом греется, солдат шиломбреется. Но вот жить в разлуке с детьми, к этому солдат привыкнуть неможет. И по голосу его, по выражению лица, по тому, как смотрели на негоуходившие, видно было, что тут уж не шутят.

Дата добавления: 2015-06-28