Часть первая 6 страница. Ночью дементий трифонович, одетый в военную форму, писал, сидя застолом

Ночью Дементий Трифонович, одетый в военную форму, писал, сидя застолом. Жена в халате сидела подле него, следила за его рукой. Он сложилписьмо и сказал: - Это заведующему крайздравом, если понадобится тебе спец лечение ивыезд на консультацию. Пропуск брат тебе устроит, а он только дастнаправление. - А доверенность на получение лимита ты написал? - спросила жена. - Это не нужно, - ответил он, - позвони управляющему делами в обком, аеще лучше прямо самому Пузиченко, он сделает. Он перебрал пачку написанных писем, доверенностей, записок и сказал: - Ну, как будто все. Они помолчали. - Боюсь я за тебя, мой коханый, - сказала она. - Ведь на войну Идешь. Он встал, проговорил: - Береги себя, детей береги. Коньяк в чемодан положила? Она сказала: - Положила, положила. Помнишь, года два назад ты так же на рассветедописывал мне доверенности, улетал в Кисловодск? - Теперь в Кисловодске немцы, - сказал он. Гетманов прошелся по комнате, прислушался: - Спят? - Конечно, спят, - сказала Галина Терентьевна. Они прошли в комнату к детям. Странно было, как эти две полные,массивные фигуры бесшумно движутся в полутьме. На белом полотне подушектемнели головы спящих детей... Гетманов вслушивался в их дыхание. Он прижал ладонь к груди, чтобы не потревожить спящих гулкими ударамисердца. Здесь, в полумраке, он ощущал щемящее и пронзительное чувствонежности, тревоги, жалости к детям. Страстно хотелось обнять сына,дочерей, поцеловать их заспанные лица. Здесь ощущал он беспомощнуюнежность, нерассуждающую любовь, и здесь он терялся, стоял смущенный,слабый. Его не пугали и не волновали мысли о предстоящей новой для него работе.Ему часто приходилось браться за новую работу, он легко находил туправильную линию, которая и была главной линией. Он знал, - и в танковомкорпусе он сумеет осуществить эту линию. Но здесь, - как связать железную суровость, непоколебимость снежностью, с любовью, не знающей ни закона, ни линии. Он оглянулся на жену. Она стояла, по-деревенски подперев щеку ладонью.В полумраке лицо ее казалось похудевшим, молодым, такой была она, когдаони в первый раз после женитьбы поехали к морю, жили в санатории "Украина"над самым береговым обрывом. Под окном деликатно прогудел автомобиль - это пришла обкомовскаямашина. Гетманов снова повернулся к детям и развел руками, в этом жестевыражалась его беспомощность перед чувством, с которым не мог онсовладать. В коридоре он после прощальных слов и поцелуев надел полушубок, папаху,стоял, выжидая, пока водитель машины вынесет чемоданы. - Ну вот, - сказал он и вдруг снял с головы папаху, шагнул к жене,снова обнял ее. И в этом новом, последнем прощании, когда сквозьполуоткрытую дверь, смешиваясь с домашним теплом, входил сырой и холодныйуличный воздух, когда шершавая, дубленая шкура полушубка прикоснулась кдушистому шелку халата, оба они ощутили, что их жизнь, казавшаяся единой,вдруг раскололась, и тоска ожгла их сердца. Евгения Николаевна Шапошникова поселилась в Куйбышеве у старушки-немкиЖенни Генриховны Генрихсон, в давние времена служившей воспитательницей вдоме Шапошниковых. Странным казалось Евгении Николаевне после Сталинграда очутиться втихой комнатке рядом со старухой, все удивлявшейся, что маленькая девочкас двумя косами стала взрослой женщиной. Жила Женни Генриховна в полутемной комнатке, когда-то отведенной дляприслуги в большой купеческой квартире. Теперь в каждой комнате жиласемья, и каждая комната делилась с помощью ширмочек, занавесок, ковров,диванных спинок на уголки и закуты, где спали, обедали, принимали гостей,где медицинская сестра делала уколы парализованному старику. Кухня по вечерам гудела голосами жильцов. Евгении Николаевне нравилась эта кухня с прокопченными сводами,красно-черный огонь керосинок. Среди белья, сохнувшего на веревках, шумели жильцы в халатах, ватниках,гимнастерках, сверкали ножи. Клубили пар стиральщицы, склонясь надкорытами и тазами. Просторная плита никогда не топилась, ее обложенныекафелем бока холодно белели, как снежные склоны потухшего в прошлуюгеологическую эпоху вулкана. В квартире жила семья ушедшего на фронт рабочего-грузчика,врач-гинеколог, инженер с номерного завода, мать-одиночка - кассир израспределителя, вдова убитого на фронте парикмахера, комендант почтамта, ав самой большой комнате, бывшей гостиной, жил директор поликлиники. Квартира была обширна, как город, и в ней даже имелся свой квартирныйсумасшедший - тихий старичок с глазами милого доброго щенка. Жили люди тесно, но разобщенно, не очень дружно, обижаясь, мирясь,утаивая друг от друга свою жизнь и тут же шумно и щедро делясь с соседямивсеми обстоятельствами своей жизни. Евгении Николаевне хотелось нарисовать не предметы, не жильцов, ачувство, которое вызывали они в ней. Это чувство было сложно и многотрудно, казалось, и великий художник несмог бы выразить его. Оно возникало от соединения могущественной военнойсилы народа и государства с этой темной кухней нищетой, сплетнями,мелочностью, соединения разящей военной стали с кухонными кастрюлями,картофельной шелухой. Выражение этого чувства ломало линию, искажало очертания, выливалось вкакую-то внешне бессмысленную связь расколотых образен и световых пятен. Старушка Генрихсон была существом робким, кротким и услужливым. Онаносила черное платье с белым воротничком, ее щеки были постоянно румяны,хотя она всегда ходила полуголодная. В ее голове жили воспоминания о выходках первоклассницы Людмилы, осмешных словах, которые говорила маленькая Маруся, о том, как двухлетнийМитя входил в столовую в передничке и, всплескивая руками, кричал:"Бабедать, бабедать!" Ныне Женни Генриховна служила в семье женщины - зубного врачаприходящей домработницей, ухаживала за больной матерью хозяйки. Хозяйка еевыезжала на пять-шесть дней в район по путевкам горздрава, и тогда ЖенниГенриховна ночевала в ее доме, чтобы помогать беспомощной старухе, едвапередвигавшей ноги после недавнего инсульта. В ней совершенно отсутствовало чувство собственности, она все времяизвинялась перед Евгенией Николаевной, просила у нее разрешения открытьфорточку в связи с эволюциями ее старого трехцветного кота. Главные ееинтересы и волнения были связаны с котом, как бы не обидели его соседи. Сосед по квартире, инженер Драгин, начальник цеха, со злой насмешкойсмотрел на ее морщинистое лицо, на девственно стройный, иссушенный стан,на ее пенсне, висевшее на черном шнурочке. Его плебейская натуравозмущалась тем, что старуха осталась предана воспоминаниям прошлого и сидиотски блаженной улыбкой рассказывала, как она возила своихдореволюционных воспитанников гулять в карете, как сопровождала "мадам" вВенецию, Париж и Вену. Многие из "крошек", взлелеянных ею, сталиденикинцами, врангелевцами, были убиты красными ребятами, но старушкуинтересовали лишь воспоминания о скарлатине, дифтерии, колитах, которымистрадали малыши. Евгения Николаевна говорила Драгину: - Более незлобивого, безответного человека я не встречала. Поверьте,она добрей всех, кто живет в этой квартире. Драгин, пристально, по-мужски откровенно и нахально вглядываясь в глазаЕвгении Николаевны, отвечал: - Пой, ласточка, пой. Продались вы, товарищ Шапошникова, немцам зажилплощадь. Женни Генриховна, видимо, не любила здоровых детей. О своем самом хиломвоспитаннике, сыне еврея-фабриканта, она особенно часто рассказывалаЕвгении Николаевне, хранила его рисунки, тетрадки и начинала плакатькаждый раз, когда рассказ доходил до того места, где описывалась смертьэтого тихого ребенка. У Шапошниковых она жила много лет назад, но помнила все детские имена ипрозвища и заплакала, узнав о смерти Маруси; она все писала каракулямиписьмо Александре Владимировне в Казань, но никак не могла его закончить. Щучью икру она называла "кавиар" и рассказывала Жене, как еедореволюционные воспитанники получали на завтрак чашку крепкого бульона иломтик оленины. Свой паек она скармливала коту, которого звала: "Мое дорогое,серебряное дитя". Кот в ней души не чаял и, будучи грубой, угрюмойскотиной, завидя старуху, внутренне преображался, становился ласков,весел. Драгин все спрашивал ее, как она относится к Гитлеру: "Что, небосьрады?", но хитрая старушка объявила себя антифашисткой и звала фюрералюдоедом. Ко всему была она совершенно никчемна, - не умела стирать, варить, акогда шла в магазин, то обязательно при покупке спичек продавец впопыхахсрезал с ее карточки месячное довольствие сахара или мяса. Современные дети совсем не походили на ее воспитанников того времени,которое она называла "мирным". Все изменилось, даже игры - девочки"мирного" времени играли в серсо, лакированными палочками со шнуркомбросали резиновое диаболо, играли вялым раскрашенным мячом, который носилив белой сеточке - авоське. А нынешние играли в волейбол, плавалисаженками, а зимой в лыжных штанах играли в хоккей, кричали и свистели. Они знали больше Женни Генрих овны историй об алиментах, абортах,мошеннически приобретенных и прикрепленных рабочих карточках, о старшихлейтенантах и подполковниках, привозивших с фронта жиры и консервы чужимженам. Евгения Николаевна любила, когда старая немка вспоминала об ее детскихгодах, ее отце, о брате Дмитрии, которого Женни Генриховна особенно хорошопомнила, - он при ней болел коклюшем и дифтеритом. Однажды Женни Генриховна сказала: - Мне вспоминаются мои последние хозяева в семнадцатом году. Месье былтоварищем министра финансов - он ходил по столовой и говорил: "Всепогибло, имения жгут, фабрики остановились, валюта рухнула, сейфыограблены". И вот, как теперь у вас, вся семья распалась. Месье, мадам имадемуазель уехали в Швецию, мой воспитанник пошел добровольцем к генералуКорнилову, а мадам плакала: "Целые дни мы прощаемся, пришел конец". Евгения Николаевна печально улыбнулась и ничего не ответила. Однажды вечером явился участковый и вручил Женни Генриховне повестку.Старая немка надела шляпку с белым цветком, попросила Женечку покормитькота, - она отправилась в милицию, а оттуда на работу к мамаше зубноговрача, обещала вернуться через день. Когда Евгения Николаевна пришла сработы, она застала в комнате разор, соседи ей сказали, что ЖенниГенриховну забрала милиция. Евгения Николаевна пошла узнавать о ней. В милиции ей сказали, чтостаруха уезжает с эшелоном немцев на север. Через день пришли участковый и управдом, забрали опечатанную корзину,полную старого тряпья, пожелтевших фотографий и пожелтевших писем. Женя пошла в НКВД, чтобы узнать, как передать старушке теплый платок.Человек в окошке спросил Женю: - А вы кто, немка? - Нет, я русская. - Идите домой. Не беспокойте людей справками. - Я ведь о зимних вещах. - Вам ясно? - спросил человек в окошечке таким тихим голосом, чтоЕвгения Николаевна испугалась. В этот же вечер она слышала разговор жильцов на кухне, - они говорили оней. Один голос сказал: - Все же некрасиво она поступила, Второй голос ответил: - А по-моему, умница. Сперва одну ногу поставила, потом сообщила остарухе куда надо, выперла ее и теперь хозяйка комнаты. Мужской голос сказал: - Какая комната: комнатушка. Четвертый голос сказал: - Да, такая не пропадет, и с такой не пропадешь. Печальной оказалась судьба кота. Он сидел сонный, подавленный на кухнев то время, как люди спорили, куда его девать. - К черту этого немца, - говорили женщины. Драгин неожиданно объявил, что готов участвовать в кормежке кота. Нокот недолго прожил без Женни Генриховны - одна из соседок то ли случайно,то ли с досады ошпарила его кипятком, и он умер. Евгении Николаевне нравилась ее одинокая жизнь в Куйбышеве. Никогда, пожалуй, она не была так свободна, как сейчас. Ощущениелегкости и свободы возникло у нее, несмотря на тяжесть жизни. Долгоевремя, пока не удалось ей прописаться, она не получала карточек и ела одинраз в день в столовой по обеденным талонам. С утра она думала о часе,когда войдет в столовку и ей дадут тарелку супа. Она в эту пору мало думала о Новикове. О Крымове она думала чаще ибольше, почти постоянно, но внутренняя, сердечная светосила этих мыслейбыла невелика. Память о Новикове вспыхивала и исчезала, не томила. Но однажды на улице она издали увидела высокого военного в длиннойшинели, и ей на мгновение показалось, что это Новиков. Ей стало труднодышать, ноги ослабели, она растерялась от счастливого чувства, охватившегоее. Через минуту она поняла, что обозналась, и сразу же забыла своеволнение. А ночью она внезапно проснулась и подумала: "Почему он не пишет, ведь он знает адрес?" Она жила одна, возле не было ни Крымова, ни Новикова, ни родных. И ейказалось, что в этом свободном одиночестве и есть счастье. Но ей этотолько казалось. В Куйбышеве в это время находились многие московские наркоматы,учреждения, редакции московских газет. Это была временная, эвакуированнаяиз Москвы столица, с дипломатическим корпусом, с балетом Большого театра,со знаменитыми писателями, с московскими конферансье, с иностраннымижурналистами. Все эти тысячи московских людей ютились в комнатушках, в номерахгостиниц, в общежитиях и занимались обычными для себя делами - заведующиеотделами, начальники управлений и главных управлений, наркомы руководилиподведомственными им людьми и народным хозяйством, чрезвычайные иполномочные послы ездили на роскошных машинах на приемы к руководителямсоветской внешней политики; Уланова, Лемешев, Михайлов радовали зрителейбалета и оперы; господин Шапиро - представитель агентства "Юнайтед Пресс",задавал на пресс-конференциях каверзные вопросы начальнику СовинформбюроСоломону Абрамовичу Лозовскому; писатели писали заметки для отечественныхи зарубежных газет и радио; журналисты писали на военные темы поматериалам, собранным в госпиталях. Но быт московских людей стал здесь совершенно иным, - леди Крипс, женачрезвычайного и полномочного посла Великобритании, уходя после ужина,который она получала по талону в гостиничном ресторане, заворачиваланедоеденный хлеб и кусочки сахара в газетную бумагу, уносила с собой вномер; представители мировых газетных агентств ходили на базар, толкаясьсреди раненых, длинно обсуждали качество самосада, крутя пробныесамокрутки, либо стояли, переминаясь с ноги на ногу, в очереди к бане;писатели, знаменитые хлебосольством, обсуждали мировые вопросы, судьбылитературы за рюмкой самогона, закусывали пайковым хлебом. Огромные учреждения втискивались в тесные куйбышевские этажи;руководители главных советских газет принимали посетителей за столами, накоторых в послеслужебное время дети готовили уроки, а женщины занималисьшитьем. В этой смеси государственной громады с эвакуационной богемой было нечтопривлекательное. Евгении Николаевне пришлось пережить много волнений в связи спропиской. Начальник конструкторского бюро, в котором она начала работать,подполковник Ризин, высокий мужчина с тихим, журчащим голосом, с первых жедней стал вздыхать об ответственности начальника, принявшего работника снеоформленной пропиской. Ризин велел ей пойти в милицию, выдал справку озачислении на работу. Сотрудник районного отделения милиции взял у Евгении Николаевны паспорти справки, велел прийти за ответом через три дня. В назначенный день Евгения Николаевна вошла в полутемный коридор, гдесидели ожидавшие приема люди с тем особым выражением лица, какое бываетлишь у пришедших в милицию по поводу паспортных и прописочных дел. Онаподошла к окошечку. Женская рука с ногтями, покрытыми черно-красным лаком,протянула ей паспорт, спокойный голос сказал ей: - Вам отказано. Она заняла очередь, чтобы поговорить с начальником паспортного стола.Люди в очереди разговаривали шепотом, оглядываясь на проходивших покоридору служащих девиц с накрашенными губами, одетых в ватники и сапоги.Поскрипывая сапогами, неторопливо прошел человек в демисезонном пальто и вкепке, с выглядывавшим из-под кашне воротом военной гимнастерки, открылключиком то ли английский, то ли французский замок в двери, - это былГришин, начальник паспортного стола. Начался прием. Евгения Николаевназаметила, что люди, дождавшись своей очереди, не радовались, как этообычно бывает после долгого ожидания, а, подходя к двери, озирались,словно собираясь в последнюю минуту бежать. За время ожидания Евгения Николаевна наслушалась рассказов о дочерях,которых не прописали у матерей, о парализованной, которой было отказано впрописке у брата, о женщине, приехавшей ухаживать за инвалидом войны и неполучившей прописки. Евгения Николаевна вошла в кабинет Гришина. Он молча указал ей на стул,посмотрел ее бумаги, сказал: - Вам ведь отказано, чего же вы хотите? - Товарищ Гришин, - проговорила она, и голос ее дрожал, - поймите, ведьвсе это время мне не выдают карточек. Он смотрел на нее неморгающими глазами, его широкое молодое лицовыражало задумчивое равнодушие. - Товарищ Гришин, - сказала Женя, - подумайте сами, как получается. ВКуйбышеве есть улица имени Шапошникова. Это мой отец, он один иззачинателей революционного движения в Самаре, а дочери его вы отказываетев прописке... Спокойные глаза Гришина смотрели на нее: он слушал то, что онаговорила. - Вызов нужен, - сказал он. - Без вызова не пропишу. - Я ведь работаю в военном учреждении, - сказала Женя. - По вашим справкам этого не видно. - А это поможет? Он неохотно ответил: - Возможно. Утром Евгения Николаевна, придя на работу, сказала Ризину, что ейотказано в прописке, - он развел руками и зажурчал: - Ах, дурачье, неужели не понимают, что вы для нас с первых дней сталинеобходимым работником, что вы выполняете работу оборонного характера. - Вот-вот, - сказала Женя. - Он сказал, что надо справку о том, чтонаше учреждение подведомственно Наркомату обороны. Очень прошу вас,напишите, я вечером пойду с ней в милицию. Через некоторое время Ризин подошел к Жене и виноватым голосом сказал: - Надо, чтобы органы или милиция прислали запрос. Без запроса мнезапрещено писать подобную справку. Вечером она пошла в милицию и, высидев в очереди, ненавидя себя заискательную улыбку, стала просить Гришина запросить справку у Ризина. - Никаких запросов я не собираюсь писать, - сказал Гришин. Ризин, услышав об отказе Гришина, заохал, проговорил задумчиво: - Знаете что, попросите его, пусть хотя бы по телефону меня запросит. На следующий вечер Жене предстояла встреча с московским литераторомЛимоновым, когда-то знавшим ее отца. Сразу же после работы она пошла вмилицию, стала просить у сидевших в очереди, чтобы ей разрешили зайти кначальнику паспортного стола "буквально на минуточку", лишь задать вопрос.Люди пожимали плечами, отводили глаза. Она с обидой сказала: - Ах так, ну что ж, кто последний?.. В этот день милицейские впечатления Жени были особенно тяжелыми. Уженщины с отечными ногами в комнате у начальника паспортного столасделался припадок, - она громко вскрикивала: "Я вас умоляю, я вас умоляю".Безрукий ругался у Гришина в комнате матерными словами, следующий за нимтоже шумел, донеслись его слова: "Не уйду". Но ушел он очень быстро. Вовремя этого шума одного лишь Гришина не было слышно, он ни разу не повысилголоса, казалось, его не было, - люди одни, сами по себе кричали,грозились. Она просидела в очереди полтора часа и снова, ненавидя свое ласковоелицо и свое торопливое "большое спасибо", ответившие на малый кивок"садитесь", стала просить Гришина позвонить по телефону ее начальнику, -Ризин сперва сомневался, имеет ли он право дать справку без письменногозапроса за номером и печатью, но потом согласился, - он напишет справку,указав: "В ответ на ваш устный запрос от такого-то числа такого-томесяца". Евгения Николаевна положила перед Гришиным заранее заготовленнуюбумажку, где крупным выпуклым почерком она написала номер телефона, имя,отчество Ризина, его звание, его должность, а мелким почерком, в скобках:"Обеденный перерыв от и до". Но Гришин не взглянул на бумажку, положеннуюперед ним, сказал: - Никаких запросов я делать не буду. - Но почему же? - спросила она. - Не положено. - Подполковник Ризин говорит, что без запроса, хотя бы устного, он неимеет права давать справки. - Раз не имеет права, пусть не пишет. - Но как же мне быть? - А я почем знаю. Женя терялась от его спокойствия, - если б он сердился, раздражался еебестолковостью, казалось, было бы легче. А он сидел, повернувшисьвполоборота, не шевельнув веком, никуда не спешил. Мужчины, разговаривая с Евгенией Николаевной, всегда замечали, что онакрасива, она всегда ощущала это. Но Гришин смотрел на нее так же, как настарух со слезящимися глазами и на инвалидов, - входя в его комнату, онауже не была человеком, молодой женщиной, лишь носителем просьбы. Она терялась от своей слабости, от огромности его железобетонной силы.Евгения Николаевна шла по улице, спешила, опоздав к Лимонову больше чем начас, но, спеша, она уже не радовалась предстоящей встрече. Она ощущалазапах милицейского коридора, в глазах ее стояли лица ожидавших, портретСталина, освещенный тусклым электричеством, и рядом Гришин. Гришин,спокойный, простой, вобравший в свою смертную душу всесилиегосударственного гранита. Лимонов, толстый и высокий, большеголовый, с молодыми юношескимикудрями вокруг большой лысины, встретил ее радостно. - А я боялся, что вы не придете, - говорил он, помогая снять Женепальто. Он стал расспрашивать ее об Александре Владимировне: - Ваша мама еще со студенческих времен для меня стала образцом русскойженщины с мужественной душой. Я о ней всегда в книгах пишу, то есть несобственно о ней, а вообще, словом, вы понимаете. Понизив голос и оглянувшись на дверь, он спросил: - Слышно ли что-нибудь о Дмитрии? Потом они заговорили о живописи и вдвоем стали ругать Репина. Лимоновпринялся жарить яичницу на электроплитке, сказал, что он лучший специалистпо омлетам в стране, - повар из ресторана "Националь" учился у него. - Ну как? - с тревогой спросил он, угощая Женю, и, вздохнув, добавил: -Грешен, люблю пожрать. Как велик был гнет милицейских впечатлений! Придя в теплую, полную книги журналов комнату Лимонова, куда вскоре пришли еще двое пожилыхостроумных, любящих искусство людей, она все время холодеющим сердцемчувствовала Гришина. Но велика сила свободного, умного слова, и Женя минутами забывала оГришине, о тоскливых лицах в очереди. Казалось, ничего нет в жизни, кромеразговоров о Рублеве, о Пикассо, о стихах Ахматовой и Пастернака, драмахБулгакова. Она вышла на улицу и сразу же забыла умные разговоры. Гришин, Гришин... В квартире никто не говорил с ней о том, прописана лиона, никто не требовал предъявления паспорта с штампом о прописке. Но уженесколько дней ей казалось, что за ней следит старшая по квартире ГлафираДмитриевна, длинноносая, всегда ласковая, юркая женщина с вкрадчивым,беспредельно фальшивым голосом. Каждый раз, сталкиваясь с ГлафиройДмитриевной и глядя в ее темные, одновременно ласковые и угрюмые глаза,Женя пугалась. Ей казалось, что в ее отсутствие Глафира Дмитриевна сподобранным ключом забирается к ней в комнату, роется в ее бумагах,снимает копии с ее заявлений в милицию, читает письма. Евгения Николаевна старалась бесшумно открывать дверь, ходила покоридору на цыпочках, боясь встретить старшую по квартире. Вот-вот таскажет ей: "Что ж это вы нарушаете законы, а я за вас отвечать должна?" Утром Евгения Николаевна зашла в кабинет к Ризину, рассказала ему освоей очередной неудаче в паспортном столе. - Помогите мне достать билет на пароход до Казани, а то меня, вероятно,погонят на торфоразработки за нарушение паспортного режима. Она больше не просила его о справке, говорила насмешливо, зло. Большой красивый человек с тихим голосом смотрел на нее, стыдясь своейробости. Она постоянно чувствовала на себе его тоскующий, нежный взгляд,он оглядывал ее плечи, ноги, шею, затылок, и она плечами, затылкомчувствовала этот настойчивый, восхищенный взгляд. Но сила закона,определявшего движения исходящих и входящих бумаг, видимо, была нешуточнаясила. Днем Ризин подошел к Жене и молча положил на чертежный лист заветнуюсправку. Женя так же молча посмотрела на него, и слезы выступили на ее глазах. - Я запросил через секретную часть, - сказал Ризин, - но не надеялся ивдруг получил санкцию начальника. Сотрудники поздравляли ее, говорили: "Наконец-то кончились вашимучения". Она пошла в милицию. Люди в очереди кивали ей, некоторые стали ейзнакомы, спрашивали: "Ну как?.." Несколько голосов произнесли: "Пройдите без очереди... у вас ведьминутное дело, чего же опять ждать два часа". Конторский стол, несгораемый шкаф, грубо раскрашенный под деревокоричневыми разводами, не показались ей такими угрюмыми, казенными. Гришин смотрел, как торопливые пальцы Жени положили перед ним нужнуюбумагу, едва заметно, удовлетворенно кивнул: - Ну что ж, оставьте паспорт, справки, через три дня в приемные часыполучите документы в регистратуре. Голос его звучал по-обычному, но светлые глаза Гришина, показалосьЖене, приветливо улыбнулись. Она шла к дому и думала, что Гришин оказался таким же человеком, каквсе, - смог сделать хорошее и улыбнулся. Он оказался не бессердечен, - ией стало неловко за все то плохое, что она думала о начальнике паспортногостола. Через три дня большая женская рука с черно-красными лакированныминогтями протянула ей из окошечка паспорт с аккуратно вложенными в негобумагами. Женя прочла четким почерком написанную резолюцию: "В пропискеотказать, как не имеющей отношения к данной жилплощади". - Сукин сын, - громко сказала Женя и, не имея силы сдержаться,продолжала: - Издеватель, бездушный мучитель! Она говорила громко, потрясая в воздухе непрописанным паспортом,обращаясь к сидевшим в очереди людям, хотела их поддержки, но видела, какони отворачивались от нее. Дух бунтовщицы вспыхнул на миг в ней, духотчаяния и бешенства. Вот так же кричали иногда обезумевшие от отчаянияженщины в очередях тридцать седьмого года, стоя за справками об осужденныхбез права переписки в полутемном приемном зале Бутырской тюрьмы, наМатросской Тишине в Сокольниках. Милиционер, стоявший в коридоре, взял Женю за локоть, стал толкать ее кдвери. - Пустите меня, не трогайте! - и она вырвала руку, оттолкнула его отсебя. - Гражданка, - сипло сказал он, - прекратите, не вынуждайте на десятьлет! Ей показалось, что в глазах милиционера мелькнуло сочувственное,жалостливое выражение. Она быстро пошла к выходу. По улице, толкая ее, шли люди, все они былипрописаны, имели прикрепленные к распределителям карточки... Ночью ей снился пожар, она наклонилась над лежащим раненым человеком,уткнувшимся лицом в землю, пыталась тащить его и понимала, хотя не виделаего лица, что это Крымов. Она проснулась измученная, подавленная. "Хоть бы скорей он приехал, - думала она, одеваясь, бормотала: - Помогимне, помоги мне". И ей страстно, до боли захотелось увидеть не Крымова, которого ночьюспасала, а Новикова, таким, каким видела его летом в Сталинграде. Эта бесправная жизнь без прописки, без карточек, в вечном страхе переддворником, управдомом, старшей по квартире Глафирой Дмитриевной былатяжела, невыносимо мучила. Женя пробиралась на кухню, когда все спали, аутром старалась умываться до того, как проснутся жильцы. А когда жильцы сней заговаривали, голос у нее становился какой-то противно ласковый, несвой, как у баптистки. Днем Женя написала заявление об уходе со службы. Она слышала, что после отказа в паспортном отделе является участковый иберет подписку о выезде из Куйбышева в трехдневный срок. В тексте подпискиговорилось: "Лица, виновные в нарушении паспортного режима, подлежат..."Женя не хотела "подлежать...". Она примирилась с тем, что ей нужно выбытьиз Куйбышева. Сразу стало спокойней на душе, мысль о Гришине, о ГлафиреДмитриевне, о ее мягких, как гнилые маслины, глазах перестала томить,пугать. Она отказалась от беззакония, подчинилась закону. Когда она написала заявление и собиралась нести его Ризину, ее позвалик телефону - звонил Лимонов. Он спросил ее, свободна ли она завтра вечером, приехал человек изТашкента и очень смешно рассказывает о тамошней жизни, привез Лимоновупривет от Алексея Толстого. Снова пахнуло на нее другой жизнью. Женя, хотя не собиралась делать этого, рассказала Лимонову о своихделах с пропиской. Он слушал ее, не перебивая, потом сказал: - Вот история, даже любопытно: у папы собственная улица в Куйбышеве, адочку вышибают, отказывают в прописке. Занятно. Занятно. Он подумал немного и сказал: - Вот что, Евгения Николаевна, вы свое заявление сегодня не подавайте,я вечером буду на совещании у секретаря обкома и расскажу ему о вашемделе. Женя поблагодарила, но подумала, что Лимонов забудет о ней тут же,положив телефонную трубку. Но все же заявление она Ризину не передала, алишь спросила, сможет ли он через штаб Военного округа достать ей билет напароход до Казани. - Это-то проще простого, - сказал Ризин и развел руками. - Беда сорганами милиции. Да что поделаешь, Куйбышев на особом режиме, у них естьспецуказание. Он спросил ее: - Вы свободны сегодня вечером? - Нет, занята, - сердито ответила Женя. Она шла домой и думала, что скоро увидит мать, сестру, ВиктораПавловича, Надю, что в Казани ей будет лучше, чем в Куйбышеве. Онаудивлялась, почему так огорчалась, замирала от страха, входя в милицию.Отказали - и наплевать... А если Новиков пришлет письмо, можно ведьпопросить соседей - перешлют в Казань. Утром, едва она пришла на работу, ее вызвали к телефону, и чей-толюбезный голос попросил ее зайти в паспортный стол городской милицииоформить прописку. У Жени завязалось знакомство с одним из жильцов квартиры -Шарогородским. Когда Шарогородский резко поворачивался, казалось, большая,седая алебастровая голова его сорвется с тонкой шеи и с грохотом упадет напол. Женя заметила, что бледная кожа на лице старика отливала мягкойголубизной. Это соединение голубизны кожи и холодной голубизны глаз оченьзанимало Женю; старик происходил из высокого дворянства, и ее смешиламысль о том, что старика нужно рисовать голубым. Владимир Андреевич Шарогородский до войны жил хуже, чем во время войны.Сейчас у него появилась кое-какая работа. Совинформбюро заказывало емузаметки о Дмитрии Донском, Суворове, Ушакове, о традициях русскогоофицерства, о поэтах девятнадцатого века - Тютчеве, Баратынском... Владимир Андреевич сказал Жене, что по материнской линии он роднястариннейшему, более древнему, чем Романовы, княжескому роду. Юношей он служил в губернском земстве и проповедовал среди помещичьихсыновей, сельских учителей и молодых священников совершеннейшеевольтерьянство и чаадаевщину. Владимир Андреевич рассказал Жене о своем разговоре с губернскимпредводителем дворянства - это было сорок четыре года назад. "Вы,представитель одного из старинных родов России, взялись доказыватьмужикам, что ведете происхождение от обезьяны. Мужик вас спросит, - авеликие князья? А наследник цесаревич? А государыня? А сам государь?.." Владимир Андреевич продолжал смущать умы, и дело кончилось тем, что еговыслали в Ташкент. Спустя год его простили, и он уехал в Швейцарию. Там онвстречался со многими революционными деятелями, - чудаковатого князя зналии большевики, и меньшевики, и эсеры, и анархисты. Он ходил на диспуты ивечеринки, с некоторыми был приятен, но ни с кем не соглашался. В ту поруон дружил со студентом-евреем, чернобородым бундовцем Липецом. Незадолго до первой мировой войны он вернулся в Россию и поселился усебя в имении, изредка печатал статьи на исторические и литературные темыв "Нижегородском листке". Хозяйством он не занимался, имением правила его мать. Шарогородский оказался единственный помещик, имение которого не тронуликрестьяне. Комбед даже выделил ему подводу дров и выдал сорок головоккапусты. Владимир Андреевич сидел в единственной отапливаемой изастекленной комнате дома, читал и писал стихи. Одно стихотворение онпрочел Жене. Оно называлось "Россия": Безумная беспечность На все четыре стороны. Равнина. Бесконечность. Кричат зловеще вороны. Разгул. Пожары. Скрытность. Тупое безразличие. И всюду самобытность И жуткое величие. Читал он, бережно произнося слова и расставляя точки, запятые, высокоподнимая свои длинные брови, отчего, однако, его просторный лоб не казалсяменьше. В 1926 году Шарогородский вздумал читать лекции по истории русскойлитературы, опровергал Демьяна Бедного и прославлял Фета, выступал надискуссиях о красоте и правде жизни, которые были тогда модны, он объявилсебя противником всякого государства, объявил марксизм ограниченнымучением, говорил о трагической судьбе русской души, договорился идоспорился до того, что на казенный счет вновь уехал в Ташкент. Там жилон, удивляясь силе географических аргументов в теоретическом споре, и лишьв конце 1933 года получил разрешение переехать в Самару, к своей старшейсестре Елене Андреевне. Она умерла незадолго до войны. К себе в комнату Шарогородский не приглашал никогда. Но однажды Женязаглянула в княжьи покои: груды книг и старых газет высились холмами поуглам, старинные кресла громоздились друг на дружке почти до самогопотолка, портреты в золоченых рамах стояли на полу. На крытом краснымбархатом диване лежало смятое, с вылезающими комьями ваты одеяло. Это был человек мягкий, беспомощный в делах практической жизни. О такихлюдях принято говорить, - детской души человек, ангельской доброты. Но онмог равнодушно пройти, бормоча свои любимые стихи, мимо голодного ребенкалибо оборванной старухи, протягивающей руку за куском хлеба. Слушая Шарогородского, Женя часто вспоминала своего первого мужа, ужочень не походил старый поклонник Фета и Владимира Соловьева накоминтерновца Крымова. Ее поражало, что Крымов, равнодушный к прелести русского пейзажа ирусской сказки, фетовского и тютчевского стиха, был таким же русскимчеловеком, как старик Шарогородский. Все, что с юности было дорого Крымовув русской жизни, имена, без которых не мыслил он себе России, все это былобезразлично, а иногда и враждебно Шарогородскому. Для Шарогородского Фет был Богом, и прежде всего русским Богом. И также божественны были для него сказки о Финисте Ясном Соколе, "Сомнение"Глинки. И как ни восхищался он Данте, тот для него был лишенбожественности русской музыки, русской поэзии. А Крымов не делал различия между Добролюбовым и Лассалем, Чернышевскими Энгельсом. Для него Маркс был выше всех русских гениев, для негоГероическая симфония Бетховена безраздельно торжествовала над русскоймузыкой. Пожалуй, лишь Некрасов был для него исключением, первым в мирепоэтом. Минутами Евгении Николаевне казалось, что Шарогородский помогаетей понять не только Крымова, но и судьбу ее отношений с НиколаемГригорьевичем. Жене нравилось разговаривать с Шарогородским. Обычно разговор начиналсяс тревожных сводок, потом Шарогородский пускался в рассуждения о судьбеРоссии. - Русское дворянство, - говорил он, - виновато перед Россией, ЕвгенияНиколаевна, но оно умело ее любить. В ту, первую войну нам ничего непростили, каждое лычко поставили в строку, - и наших дураков, и оболтусов,и сонных обжор, и Распутина, и полковника Мясоедова, и липовые аллеи, ибеспечность, и черные избы, и лапти... Шесть сыновей моей сестры погибли вГалиции, в Восточной Пруссии, мой брат, старый, больной человек, был убитв бою, - но им история не зачла этого... А надо бы. Часто Женя слушала его совершенно не схожие с современными рассужденияо литературе. Фета он ставил выше Пушкина и Тютчева. Фета он знал так,как, конечно, не знал его ни один человек в России, да, вероятно, и самФет под конец жизни не помнил о себе всего того, что знал о нем ВладимирАндреевич. Льва Толстого он считал слишком реальным и, признавая в нем поэзию, неценил его. Тургенева он ценил, но считал его талант недостаточно глубоким.В русской прозе ему больше всего нравились Гоголь и Лесков. Он считал, что первыми погубителями русской поэзии были Белинский иЧернышевский. Он сказал Жене, что, кроме русской поэзии, он любит три вещи, все набукву "с" - сахар, солнце и сон. - Неужели я умру, не увидев ни одного своего стихотворениянапечатанным? - спрашивал он. Как-то, возвращаясь со службы, Евгения Николаевна встретила Лимонова.Он шел по улице в раскрытом зимнем пальто, с болтающимся на шее яркимклетчатым кашне, опираясь на суковатую палку. Странно выглядел средикуйбышевской толпы этот массивный человек в боярской бобровой шапке. Лимонов проводил Женю до дома. Она пригласила его зайти, выпить чаю, онвнимательно посмотрел на нее и сказал: "Ну что ж, спасибо, вообще-то с васполлитра полагается за прописку", - тяжело дыша, стал взбираться полестнице. Лимонов вошел в маленькую Женину комнату и сказал: "Да-а, телесам моимтут тесно, авось мыслям будет просторно". Он вдруг заговорил с ней каким-то не совсем натуральным голосом, началобъяснять свою теорию любви, любовных отношений. - Авитаминоз, духовный авитаминоз! - с одышкой говорил он. - Понимаете,вот такой могучий голод, как у быков, коров, оленей, жаждущих соли. То,чего во мне нет, то, чего нет в моих близких, в моей жене, я ищу впредмете своей любви. Жена - причина авитаминоза! И мужчина жаждет найти всвоей возлюбленной то, чего годами, десятилетиями не находил в своей жене.Понятно вам? Он взял ее за руку и стал гладить ее ладонь, потом стал гладить ее поплечу, коснулся шеи, затылка. - Вы понимаете меня? - вкрадчиво спрашивал он. - Очень просто все.Духовный авитаминоз! Женя смеющимися и смущенными глазами глядела, как большая белая рука сполированными ногтями пропутешествовала с ее плеча на грудь, и сказала: - Видимо, авитаминоз бывает не только духовный, но и физический, - ипоучающим голосом преподавательницы первого класса добавила: - Лапать меняне надо, право же, не надо. Он оторопело посмотрел на нее и, вместо того чтобы смутиться, сталсмеяться. И она стала смеяться вместе с ним. Они пили чай и говорили о художнике Сарьяне. В дверь постучал старикШарогородский. Оказалось, Лимонов знал имя Шарогородского по чьим-то рукописнымзапискам и из чьих-то хранящихся в архиве писем. Шарогородский книгЛимонова не читал, но слышал его фамилию, она обычно упоминалась пригазетных перечислениях пишущих на военно-исторические темы. Они заговорили, заволновались, обрадовались, ощутив общность, и вразговоре их замелькали имена Соловьева, Мережковского, Розанова, Гиппиус,Белого, Бердяева, Устрялова, Бальмонта, Милюкова, Евреинова, Ремизова,Вячеслава Иванова. Женя подумала, что два этих человека словно подняли со дна затонувшиймир книг, картин, философских систем, театральных постановок... А Лимонов вдруг вслух повторил ее мысль: - Мы с вами словно Атлантиду со дна моря подняли. Шарогородский грустно кивнул: - Да, да, но вы лишь исследователь русской Атлантиды, а я житель ее,вместе с ней опустился на океанское дно. - Что ж, - сказал Лимонов, - война кое-кого подняла из Атлантиды наповерхность. - Да, оказалось, - проговорил Шарогородский, - что создатели Коминтернав час войны ничего лучшего не придумали, как повторить: священная русскаяземля. Он улыбнулся. - Подождите, война кончится победой, и тогда интернационалисты объявят:"Наша матушка-Россия всему свету голова". Странная вещь, Евгения Николаевна ощущала, что они говорят такоживленно, многословно, остроумно не только потому, что обрадовалисьвстрече, нашли близкую им обоим тему. Она понимала, что оба они - и совсемстарый и очень пожилой - все время ощущают, что она слушает их, онанравилась им. Как это все же странно. И странно то, что ей это совершеннобезразлично и даже смешно, и в то же время совсем не безразлично, априятно. Женя смотрела на них и думала: "А ведь понять себя невозможно... Почемумне так больно за прошлую жизнь, почему мне так жалко Крымова, почему янеотступно думаю о нем?" И так же, как когда-то ей казались чужими коминтерновские немцы иангличане Крымова, сейчас она с тоской и враждебностью слушалаШарогородского, когда он насмешливо заговорил о коминтерновцах. Тут илимоновская теория авитаминоза не поможет разобраться. Да и нет в этихделах теории... И вдруг ей показалось, что она все время думает и тревожится о Крымовелишь потому, что тоскует по другому человеку, о котором, казалось, почтисовсем не вспоминает. "Да неужели я действительно люблю его?" - удивилась она.

Дата добавления: 2015-06-28