Часть вторая 5 страница. Михаил сидорович провел более трех недель в изоляторе при ревире. Кормили его хорошо, дважды его осматривал врач-эсэсовец

Михаил Сидорович провел более трех недель в изоляторе при ревире.Кормили его хорошо, дважды его осматривал врач-эсэсовец, прописал емувливание глюкозы. Первые часы заключения Михаил Сидорович, ожидая вызова на допрос,беспрерывно досадовал на себя: зачем вел разговоры с Иконниковым:очевидно, юродивый его выдал, подсунул ему перед обыском компрометирующиебумаги. Шли дни, а Мостовского не вызывали. Он обдумывал темы политическихбесед с заключенными, размышлял, кого из них можно привлечь к работе.Ночью, в бессоннице, он составлял текст листовок, подбирал слова длялагерного разговорника, чтобы облегчить общение между людьми разныхнациональностей. Он припоминал старинные правила конспирации, исключающие возможностьвсеобщего провала в случае доноса провокаторов. Михаилу Сидоровичу хотелось расспросить Ершова и Осипова о первых шагахорганизации: он был уверен, что сумеет преодолеть предубеждение Осипова кЕршову. Жалким казался ему Чернецов, ненавидящий большевизм и одновременножаждущий победы Красной Армии. Думая о предстоящем допросе, он был почтиспокоен. Ночью у Михаила Сидоровича был сердечный припадок. Он лежал, упершисьголовой в стену, в ужасной тоске, какая приходит к умирающим в тюрьмах. Отболи Мостовской на время потерял сознание. Он пришел в себя, больослабела, грудь, лицо, ладони покрылись потом. В мыслях наступилакажущаяся, мнимая ясность. Разговор о мировом зле с итальянским священником связался в его памятис чувством счастья, испытанным мальчиком, когда внезапно хлынул дождь имальчик вбежал в комнату, где шила мать; с женой, приехавшей к нему венисейскую ссылку, с ее мокрыми от слез, счастливыми глазами; с бледнымДзержинским, которого он спросил на партийном съезде о судьбе милого юношиэсера. "Расстрелян", - сказал Дзержинский. Тоскливые глаза майораКириллова... На санках тащат покрытый простыней труп его друга, в дниленинградской блокады не принявшего от него помощи. Мальчишеская вихрастая голова, полная мечтаний, и этот большой лысыйчереп, прижавшийся к шершавым лагерным доскам. Прошло несколько времени, и далекое стало уходить, становилось площе,теряло окраску. Казалось, он медленно погружается в прохладную воду. Онзаснул, чтобы в предутреннем мраке вновь услышать вой сирен и встретитьновый день. Днем Михаила Сидоровича повели в ревирскую баню. Недовольно вздыхая, оносматривал свои худые руки, впалую грудь. "Да, старость не проходит", - думал он. Когда солдат-конвоир, разминая в пальцах сигарету, вышел за дверь,узкоплечий рябой лагерник, вытиравший шваброй цементный пол, сказалМостовскому: - Ершов велел передать вам сводку. В районе Сталинграда наши отбиваютвсе атаки фрицев. Майор велел передать, что дела в порядке. Майор велелвам написать листовку и передать при следующей бане. Мостовской хотел сказать, что у него нет карандаша и бумаги, но в этовремя вошел охранник. Одеваясь, Михаил Сидорович нащупал в кармане пакет. Там лежали десятькусков сахара, увязанный в тряпочку кусок сала, кусок белой бумаги иогрызок карандаша. И чувство счастья охватило Мостовского. Может ли он желать большего!Кончить жизнь не в ничтожных тревогах о склерозе, желудке, сердечныхспазмах. Он прижал к груди кусочки сахара, карандашик. Ночью унтер-офицер эсэсовец вывел его из ревира, повел по улице.Холодный ветер порывами дул в лицо. Михаил Сидорович оглянулся в сторонуспящих бараков, подумал: "Ничего, ничего, нервы у товарища Мостовского несдадут, спите, ребята, спокойно". Они вошли в двери лагерного управления. Здесь уже не пахло лагернымаммиаком, ощущался холодный табачный дух. Мостовской заметил на полубольшой окурок, и ему захотелось поднять его. Минуя второй этаж, они поднялись на третий, конвоир велел Мостовскомувытереть ноги о половик и сам долго шаркал подошвами. Мостовской,задохнувшийся от подъема по лестнице, старался успокоить дыхание. Они зашагали по ковровой дорожке, устилавшей коридор. Милый, спокойный свет шел от ламп - маленьких полупрозрачных тюльпанов.Они прошли мимо полированной двери с небольшой дощечкой "Комендант" иостановились перед такой же нарядной дверью с надписью "ШтурмбанфюрерЛисс". Мостовской часто слышал эту фамилию - это был представитель Гиммлерапри лагерном управлении. Мостовского смешило, что генерал Гудзь сердился,почему Осипова допрашивал сам Лисс, а его, Гудзя, один из помощниковЛисса. Гудзь видел в этом недооценку строевого командования. Осипов рассказывал, что Лисс допрашивал его без переводчика, - он былрижским немцем, знал русский язык. В коридор вышел молодой офицер, сказал несколько слов конвойному,впустил Михаила Сидоровича в кабинет, оставив дверь открытой. Кабинет был пуст. Ковер на полу, цветы в вазе, на стене картина: опушкалеса, красные черепичные крыши крестьянских домов. Мостовской подумал, что попал в кабинет директора скотобойни, - рядомхрип умирающих животных, дымящиеся внутренности, забрызганные кровью люди,а у директора покой, ковры, и только черные телефонные аппараты на столеговорят о связи скотобойни с этим кабинетом. Враг! Какое простое и ясное слово. Снова вспомнился Чернецов, - какаяжалкая судьба в эпоху "штурм унд дранг". Зато в нитяных перчатках. ИМостовской посмотрел на свои ладони и пальцы. В глубине кабинета открылась дверь. И тут же скрипнула дверь, ведущая вкоридор, - видимо, дежурный прикрыл ее, увидя, что Лисс в кабинете. Мостовской стоял наморщившись, ждал. - Здравствуйте, - тихо произнес невысокий человек с эсэсовской эмблемойна рукаве серого мундира. В лице Лисса не было ничего отталкивающего, и потому особенно страшнопоказалось Михаилу Сидоровичу смотреть на него, - горбоносое лицо, свнимательными темно-серыми глазами, лобастое, с бледными, худыми щеками,придававшими ему выражение трудовой аскетичности. Лисс выждал, пока Михаил Сидорович прокашлялся, и сказал: - Мне хочется говорить с вами. - А мне не хочется говорить с вами, - ответил Мостовской и покосился надальний угол, откуда должны были появиться помощники Лисса, - чернорабочиезаплечных дел, ударить старика по уху. - Я вполне понимаю вас, - сказал Лисс, - садитесь. И он усадил Мостовского в кресло, сел рядом с ним. Говорил он по-русски каким-то бестелесным, пепельно-холодным языком,которым пишутся научно-популярные брошюры. - Вы себя плохо чувствуете? Михаил Сидорович пожал плечами и ничего не ответил. - Да-да, я знаю. Я направил к вам врача, он сказал мне. Я васпотревожил среди ночи. Но мне очень хотелось разговаривать с вами. "Еще бы", - подумал Михаил Сидорович и сказал: - Я вызван на допрос. А разговаривать нам с вами не о чем. - Почему? - спросил Лисс. - Вы смотрите на мой мундир. Но я не родилсяв нем. Вождь, партия шлют, и люди идут, солдаты партии. Я всегда былтеоретиком в партии, я интересуюсь вопросами философии, истории, но я членпартии. Разве каждый ваш работник НКВД любит Лубянку? Мостовской следил за лицом Лисса, и ему подумалось, что это бледное,высоколобое лицо надо нарисовать в самом низу антропологической таблицы, аэволюция пойдет от него вверх и придет к заросшему шерстьюнеандертальскому человеку. - Если бы Центральный Комитет поручил вам укрепить работу в Чека, развевы можете отказаться? Отложили Гегеля и пошли. Мы тоже отложили Гегеля. Михаил Сидорович покосился на говорившего, - странно, кощунственнозвучало имя Гегеля, произносимое грязными губами... В трамвайной давке кнему подошел опасный, опытный ворюга и затеял разговор. Стал бы он слушать- он только следил бы за его руками, вот-вот сверкнет бритва, ударит поглазам. А Лисс поднял ладони, посмотрел на них, сказал: - Наши руки, как и ваши, любят большую работу, не боятся грязи. Михаил Сидорович поморщился, такими нестерпимыми показались движение ислова, повторившие его собственные. Лисс заговорил быстро, оживленно, точно уже раньше разговаривал сМостовским и теперь радовался, что может закончить прерванный,недоконченный разговор. - Нужно двадцать летных часов, и вы сидите в кресле в советском городеМагадане, в своем кабинете. У нас - вы у себя дома, но вам не повезло. Мнеочень больно, когда ваша пропаганда начинает вместе с пропагандойплутократий писать про партайюстицию. Он покачал головой. И вновь посыпались ошеломляющие, неожиданные,страшные и нелепые слова: - Когда мы смотрим в лицо друг другу, мы смотрим не только наненавистное лицо, мы смотрим в зеркало. В этом трагедия эпохи. Разве вы неузнаете себя, свою волю в нас? Разве для вас мир не есть ваша воля, развевас можно поколебать, остановить? Лицо Лисса приблизилось к лицу Мостовского. - Понимаете вы меня? Я нехорошо владею русским языком, но мне оченьхочется, чтобы вы поняли. Вам кажется, вы ненавидите нас, но это кажется:вы ненавидите самих себя в нас. Ужасно, правда? Вы понимаете? Михаил Сидорович решил молчать, Лисс не втянет его в разговор. Но на миг ему показалось, что человек, вглядывающийся в его глаза, несобирается его обмануть, а искренне напрягается, подбирает слова.Казалось, он жаловался, просил помочь разобраться в том, что мучило его. Томительно нехорошо стало Михаилу Сидоровичу. Казалось, иголка кольнулав сердце. - Понимаете, понимаете? - быстро говорил Лисс, и он уже не виделМостовского, так растревожен был он. - Мы наносим удар по вашей армии, номы бьем себя. Наши танки прорвали не только вашу границу, но и нашу,гусеницы наших танков давят немецкий национал-социализм. Ужасно, какое-тосамоубийство во сне. Это может трагически кончиться для нас. Понимаете?Если мы победим! Мы, победители, останемся без вас, одни против чужогомира, который нас ненавидит. Слова этого человека легко было опровергнуть. А глаза его еще ближеприблизились к Мостовскому. Но было нечто еще более гадкое, опасное, чемслова опытного эсэсовского провокатора. Было то, что иногда то робко, тозло шевелилось, скреблось в душе и мозгу Мостовского. Это были гадкие игрязные сомнения, которые Мостовской находил не в чужих словах, а в своейдуше. Вот человек боится болезни, злокачественной опухоли, он не ходит кврачу, старается не замечать своих недомоганий, избегает разговоров сблизкими о болезнях. И вот ему говорят: "Скажите, а у вас бывают вот такиеболи, обычно по утрам, обычно после того как... да, да..." - Вы понимаете меня, учитель? - спросил Лисс. - Один немецкий человек,вы хорошо знаете его умную работу, сказал, что трагедия всей жизниНаполеона была в том, что он выразил душу Англии и именно в Англии имелсвоего смертоносного врага. "Ох, лучше бы сразу приступили к мордобою, - подумал Михаил Сидорович исообразил: - А, это он о Шпенглере". Лисс закурил, протянул портсигар Мостовскому. Михаил Сидорович отрывисто сказал: - Не хочу. Ему стало спокойней от мысли, что все жандармы в мире, и те, чтодопрашивали его сорок лет назад, и этот, говорящий о Гегеле и Шпенглере,пользуются одним идиотическим приемом: угощают арестованного папиросами.Да, собственно, все это от расстроенных нервов, от неожиданности - ждалмордобития, и вдруг нелепый отвратительный разговор. Но ведь и некоторыецарские жандармы разбирались в политических вопросах, а были среди нихпо-настоящему образованные люди, один даже "Капитал" изучал. Но вотинтересно - бывало ли такое с жандармом, изучавшим Маркса, - вдруг, где-тов глубине, шевелилась мысль: а может быть, Маркс прав? Что же жандармпереживал тогда? Отвращение, ужас перед своим сомнением? Но уж, во всякомслучае, жандарм не становился революционером. Он затаптывал свое сомнение,оставался жандармом... А я-то, я-то ведь тоже затаптываю свои сомнения. Ноя, я ведь остаюсь революционером. А Лисс, не заметив, что Мостовской отказался от сигареты, пробормотал: - Да-да, пожалуйста, правильно, очень хороший табак, - закрыл портсигари совсем расстроился. - Почему вас так удивляет мой разговор? Вы ждалидругой разговор? А разве у вас на Лубянке нет образованных людей? Таких,чтобы могли поговорить с академиком Павловым, с Ольденбургом? Но они имеютцель. А у меня нет тайной цели. Даю вам честное слово. Меня мучит то, чтомучит вас. Он улыбнулся, добавил: - Честное слово гестаповца, а это не шутка. Михаил Сидорович повторял про себя: "Молчать, главное - молчать, невступать в разговор, не возражать". Лисс продолжал говорить, и снова казалось, что он забывает оМостовском. - Два полюса! Конечно, так! Если бы это не было совершенно верно, нешла бы сегодня наша ужасная война. Мы ваши смертельные враги, да-да. Нонаша победа - это ваша победа. Понимаете? А если победите вы, то мы ипогибнем, и будем жить в вашей победе. Это как парадокс: проиграв войну,мы выиграем войну, мы будем развиваться в другой форме, но в том жесуществе. Для чего этот всесильный Лисс, вместо того чтобы смотреть трофейныекинофильмы, пить водку, писать доклад Гиммлеру, читать книги поцветоводству, перечитывать письма дочери, баловаться с молодыми девушками,отобранными с очередного эшелона, либо, приняв лекарство, улучшающее обменвеществ, спать в своей просторной спальне, вызвал к себе ночью старого,пропахшего лагерным зловонием русского большевика? Что задумал он? Для чего скрывает он свои цели, что хочет выпытать? Сейчас Михаила Сидоровича не ужасали пытки. Страшно было думать, - авдруг немец не лжет, вдруг говорит он искренне. Просто человеку захотелосьпоговорить. Какая отвратительная мысль: они оба больные, оба измучены однойболезнью, но один не выдержал и говорит, делится, а второй молчит,затаился, но слушает, слушает. А Лисс, как бы, наконец, отвечая на молчаливый вопрос Мостовского,раскрыл лежащую на столе папку и брезгливо, двумя пальцами, вынул пачкугрязных бумаг. И Мостовской сразу узнал их, - это были каракулиИконникова. Лисс, очевидно, рассчитывал, что, внезапно увидя эти подброшенныеИконниковым бумаги, Мостовской придет в смятение... Но Михаил Сидорович не растерялся. Он смотрел на исписанные Иконниковымстраницы почти радостно: все стало ясно, идиотически грубо и просто, как ивсегда бывало при полицейских допросах. Лисс придвинул к краю стола каракули Иконникова, потом потянул рукописьобратно к себе. Он вдруг заговорил по-немецки. - Видите, вот это у вас взяли при обыске. С первых слов я понял, чтоэту дрянь не вы писали, хотя я и не знаю вашего почерка. Мостовской молчал. Лисс постучал пальцем по бумагам, приглашая, - приветливо, настойчиво,доброжелательно. Но Мостовской молчал. - Я ошибся? - удивленно спросил Лисс. - Нет! Я не ошибся. У вас и у насодна гадливость к тому, что здесь написано. Вы и мы стоим вместе, а подругую сторону вот эта дрянь! - и он указал на бумаги Иконникова. - Давайте, давайте, - торопливо и зло проговорил Мостовской, - перейдемк делу. Эти бумаги? Да, да, они у меня взяты. Вы хотите знать, кто ихпередал? Не ваше дело. Может быть, я сам написал их. Может быть, вы велелисвоему агенту сунуть их незаметно мне под матрац. Ясно? На миг показалось, что Лисс примет вызов, взбесится, крикнет: "У меняесть способы вас заставить отвечать!" Ему так хотелось этого, так бы все стало просто и легко. Какое простоеи ясное слово: враг. Но Лисс сказал: - Зачем тут жалкие бумаги? Не все ли равно, кто их писал? Я знаю: не выи не я. Как мне печально. Подумайте! Кто в наших лагерях, если нет войны,если нет в них военнопленных? В наших лагерях, если нет войны, сидят врагипартии, враги народа. Знакомые вам люди, они сидят и в ваших лагерях. Иесли в спокойное, мирное время наше Управление имперской безопасностивключит в германскую систему ваших заключенных, мы их не выпустим, вашиконтингенты - это наши контингенты. Он усмехнулся. - Тех немецких коммунистов, которых мы посадили в лагерь, вы тожепосадили в лагерь в тридцать седьмом году. Ежов посадил их, и рейхсфюрерГиммлер посадил их... Будьте гегельянцем, учитель. Он подмигнул Мостовскому: - Я думал, в ваших лагерях знание иностранных языков вам пригодилось быне меньше, чем в наших. Сегодня вас пугает наша ненависть к иудейству.Может быть, завтра вы возьмете себе наш опыт. А послезавтра мы станемтерпимей. Я прошел длинную дорогу, и меня вел великий человек. Вас тожевел великий человек, вы тоже прошли длинную, трудную дорогу. Вы верили,что Бухарин провокатор? Только великий человек мог вести по этой дороге. Ятоже знал Рема, я верил ему. Но так надо. И вот меня мучит: ваш террорубил миллионы людей, и только мы, немцы, во всем мире понимали: так надо!Совершенно верно! Поймите, как я понимаю. Эта война должна ужасать вас. Недолжен был Наполеон воевать против Англии. И новая мысль поразила Мостовского. Он даже зажмурился, - то ли отвнезапной рези в глазах, то ли хотелось избавиться от этой мучительноймысли. Ведь сомнения его, быть может, не были знаком слабости, бессилия,грязной раздвоенности, усталости, неверия. Может быть, эти сомнения,изредка то робко, то зло вдруг охватывавшие его, и были самым честным,самым чистым, что жило в нем. А он давил их, отталкивал, ненавидел. Можетбыть, в них-то и есть зерно революционной правды? В них динамит свободы! Для того чтобы оттолкнуть Лисса, его скользкие, липучие пальцы, нужнолишь перестать ненавидеть Чернецова, перестать презирать юродивогоИконникова! Но нет, нет, еще больше! Нужно отказаться от того, чем жил всюжизнь, осудить то, что защищал и оправдывал... Но нет, нет, еще больше! Не осудить, а всей силой души, всейреволюционной страстью своей ненавидеть - лагеря, Лубянку, кровавогоЕжова, Ягоду, Берию! Но мало, - Сталина, его диктатуру! Но нет, нет, еще больше! Надо осудить Ленина! Край пропасти! Вот она, победа Лисса, победа не в той войне, что шла на поляхсражения, а в той, полной змеиного яда, идущей без выстрелов войне,которую вел против него сейчас гестаповец. Казалось, безумие сейчас охватит его. И вдруг он легко и радостновздохнул. Мысль, на миг ужаснувшая и ослепившая его, обратилась в пыль,казалась смешной и жалкой. Наваждение длилось несколько секунд. Но неужелидаже на секунду, на долю секунды он мог всерьез усомниться в правотевеликого дела? Лисс посмотрел на него, пожевал губами, продолжая говорить: - На нас сегодня смотрят с ужасом, а на вас с любовью и надеждой?Поверьте, кто смотрит на нас с ужасом - и на вас смотрит с ужасом. Теперь уж ничто не было страшно Михаилу Сидоровичу. Теперь он знал ценусвоим сомнениям. Не в болото вели они, как думал он раньше, а в пропасть! Лисс взял в руки бумаги Иконникова. - Зачем вы имеете дело с такими людьми? Эта проклятая война всеперепутала, все смешала. Ах, если б я имел силу распутать эту путаницу. Нету путаницы, господин Лисс. Все ясно, все просто. Не в союзе сИконниковым и Чернецовым мы осилим вас. Мы достаточно сильны, чтобырасправиться и с вами, и с ними. Мостовской видел: Лисс объединял все темное, а мусорные ямы одинаковопахнут, все обломки, щепа, битый кирпич одинаковы. Не в мусоре нужноискать существо различия и сходства, а в замысле строителя, в его мысли. И торжествующая, счастливая злоба не только против Лисса и Гитлера, нои против английского офицера с бесцветными глазами, спрашивавшего его окритике марксизма, против омерзительных речей одноглазого, противраскисляя-проповедника, оказавшегося полицейским агентом, охватила его.Где, где найдут эти люди идиотов, которые поверят, что есть хоть теньсходства между социалистическими государствами и фашистской империей?Лисс, гестаповец, единственный потребитель их гнилого товара. В этиминуты, как никогда раньше, Михаил Сидорович понял внутреннюю связь междуфашизмом и его агентами. И не в этом ли, подумал Михаил Сидорович, гений Сталина: ненавидя иистребляя подобных людей, он один видел тайное братство фашизма сфарисеями, проповедниками ложной свободы. И мысль эта казалась емунастолько очевидной, что он захотел сказать о ней Лиссу, объяснить емунелепость его построений. Но он только усмехнулся, он старый воробей, онне дурак Гольденберг, болтавший о делах народовольцев с прокуроромсудебной палаты. Уперши глаза прямо на Лисса, громко, - вероятно, голос его слышаластоявшая под дверью охрана, - он сказал: - Мой совет вам, не теряйте зря времени со мной. Ставьте меня к стенке,сразу вздерните, укокошьте. Лисс поспешно проговорил: - Вас никто не хочет кокошить. Успокойтесь, пожалуйста. - Я не беспокоюсь, - весело сказал Мостовской, - я не собираюсьбеспокоиться. - Надо, надо беспокоиться! Пусть моя бессонница будет вашейбессонницей. В чем, в чем причина нашей вражды, я не могу понять ее...Адольф Гитлер не фюрер, а лакей Стиннесов и Круппов? У вас нет частнойсобственности на землю? Фабрики и банки принадлежат народу? Выинтернационалисты, мы проповедуем расовую ненависть? Мы подожгли, а выстараетесь потушить? Нас ненавидят, а на ваш Сталинград смотрит с надеждойчеловечество? Так говорят у вас? Чепуха! Пропасти нет! Ее выдумали. Мыформа единой сущности - партийного государства. Наши капиталисты нехозяева. Государство дает им план и программу. Государство забирает ихпродукцию и прибыль. Они имеют шесть процентов от прибыли для себя - этоих заработная плата. Ваше партийное государство тоже определяет план,программу, забирает продукцию. Те, кого вы называете хозяевами, рабочие, -тоже получают заработную плату от вашего партийного государства. Михаил Сидорович смотрел на Лисса и думал: "Неужели эта подлая болтовняна миг смутила меня? Неужели я мог захлебнуться в этом потоке ядовитой,смердящей грязи?" Лисс с безнадежностью махнул рукой. - И над нашим народным государством красное рабочее знамя, и мы зовем кнациональному и трудовому подвигу и единству, и мы говорим: "Партиявыражает мечту немецкого рабочего". И вы говорите: "Народность, труд". Вы,как и мы, знаете: национализм - главная сила двадцатого века. Национализм- душа эпохи! Социализм в одной стране - высшее выражение национализма! Я не вижу причину нашей вражды! Но гениальный учитель и вождь немецкогонарода, наш отец, лучший друг немецких матерей, величайший и мудрыйстратег начал эту войну. Но я верю в Гитлера! Я верю, что голова вашегоСталина не затуманена гневом и болью. Он видит правду через дым и огоньвойны. Он знает своего врага. Знает, знает, даже теперь, когда обсуждает сним стратегию войны против нас и пьет бокал за его здоровье. На земле естьдва великих революционера: Сталин и наш вождь. Их воля родила национальныйсоциализм государства. Для меня братство с вами важней, чем война с вамииз-за восточного пространства. Мы строим два дома, они должны стоятьрядом. Мне хочется, учитель, чтобы вы пожили в спокойном одиночестве идумали, думали перед нашей новой беседой. - К чему? Глупо! Бессмысленно! Нелепо! - сказал Мостовской. - И к чемуэто идиотское обращение "учитель"! - О, оно не идиотское, вы и я должны понимать: будущее решается не наполях сражения. Вы лично знали Ленина. Он создал партию нового типа. Онпервый понял, что только партия и вождь выражают импульс нации, и покончилУчредительное собрание. Но Максвелл в физике, разрушая механику Ньютона,думал, что утверждает ее, так Ленин, создавая великий национализмдвадцатого века, считал себя создателем Интернационала. Потом Сталинмногому нас научил. Для социализма в одной стране надо ликвидироватькрестьянскую свободу сеять и продавать, и Сталин не задрожал -ликвидировал миллионы крестьян. Наш Гитлер увидел, - немецкомунациональному, социалистическому движению мешает враг - иудейство. И онрешил ликвидировать миллионы евреев. Но Гитлер не только ученик, он гений!Ваше очищение партии в тридцать седьмом году Сталин увидел в нашемочищении от Рема - Гитлер тоже не задрожал... Вы должны поверить мне. Яговорил, а вы молчали, но я знаю, я для вас хирургическое зеркало. Мостовской произнес: - Зеркало? Все, что вы сказали, - ложь от первого и до последнегослова. Ниже моего достоинства опровергать вашу грязную, зловонную,провокационную болтовню. Зеркало? Да вы что, - окончательно обалдели?Сталинград вас приведет в чувство. Лисс встал, и Мостовской в смятении, восторге, ненависти подумал:"Сейчас застрелит - и конец!" Но Лисс словно не слышал слов Мостовского, почтительно и низкосклонился перед ним. - Учитель, - сказал он, - вы всегда будете учить нас и всегда у насучиться. Будем думать вместе. Лицо его было печально и серьезно, а глаза смеялись. И снова ядовитая иголочка кольнула сердце Михаила Сидоровича. Лисспосмотрел на часы. - Время не проходит так, даром. Он позвонил, негромко сказал: - Возьмите, если вам нужно, это сочинение. Мы скоро увидимся. Гутенахт. Мостовской, сам не зная для чего, взял бумаги со стола и сунул вкарман. Его вывели из здания управления, он вдохнул холодный воздух, - какхороша была эта сырая ночь, завывание сирен в дорассветном мраке послегестаповского кабинета, тихого голоса национал-социалистическоготеоретика. Когда его подвели к ревиру, по грязному асфальту проехала легковаямашина с фиолетовыми фарами. Мостовской понял, что Лисс ехал на отдых, и сновой силой Михаила Сидоровича охватила тоска. Конвойный ввел его в бокс,запер дверь. Он сел на нары, подумал: "Если б я верил в Бога, то решил бы, что этотстрашный собеседник мне послан в наказание за мои сомнения". Спать он не мог, уже начинался новый день. Опершись спиной об стену,сколоченную из занозистых шершавых еловых досок, Михаил Сидорович сталвчитываться в каракули Иконникова. "Большинство живущих на земле людей не задается мыслью определить"добро". В чем оно, добро? Кому добро? От кого добро? Есть ли добро общее,применимое ко всем людям, ко всем племенам, ко всем положениям жизни? Илимое добро в зле для тебя, добро моего народа в зле для твоего народа?Вечно ли, неизменно ли добро, или вчерашнее добро сегодня становитсяпороком, а вчерашнее зло сегодня есть добро? Приходит пора Страшного Суда, и о добре и зле задумываются не толькофилософы и проповедники, а все люди, грамотные и безграмотные. Подвинулись ли за тысячелетия люди в своих представлениях о добре? Естьли это понятие, общее для всех людей, несть эллина и иудея, как полагалиевангельские апостолы? Несть классов, наций, государств? А быть может,понятие еще более широкое, общее и для животных, для деревьев, мха, тосамое широкое, которое вложили в понятие добра Будда и его ученики? ТотБудда, который, чтобы объять добром и любовью жизнь, должен был прийти кее отрицанию. Я вижу: возникающие в смене тысячелетий представленияморально-философских вождей человечества ведут к сужению понятия добра. Христианские представления, отделенные пятью веками от буддийских,сужают мир живого, к которому применимо добро. Не все живое, а лишь люди! Добро первых христиан, добро всех людей сменилось добром для одних лишьхристиан, а рядом жило добро для мусульман, добро иудеев. Но прошли века, и добро христиан распалось на добро католиков,протестантов, добро православия. И в добре православия возникло добростарой и новой веры. И рядом шло добро богатых и добро бедных, рядом рождалось добро желтых,черных, белых. И, все дробясь и дробясь, уже рождалось добро в круге секты, расы,класса, все, кто были за замкнутой кривой, уже не входили в круг добра. И люди увидели, что много крови пролито из-за этого малого, недоброгодобра во имя борьбы этого добра со всем тем, что считало оно, малое добро,злом. И иногда само понятие такого добра становилось бичом жизни, большимзлом, чем зло. Такое добро пустая шелуха, из которой выпало, утерялось святоезернышко. Кто вернет людям утерянное зерно? Что же есть добро? Говорили так: добро - это помысел и связанное спомыслом действие, ведущее к торжеству, силе человечества, семьи, нации,государства, класса, верования. Те, кто борется за свое частное добро, стремятся придать ему видимостьвсеобщности. Поэтому они говорят: мое добро совпадает с всеобщим добром,мое добро необходимо не только мне, оно необходимо всем. Делая доброчастное, я служу добру всеобщему. Так добро, потеряв всеобщность, добро секты, класса, нации,государства, стремится придать себе ложную всеобщность, чтобы оправдатьсвою борьбу со всем тем, что является для него злом. Но ведь и Ирод проливал кровь не ради зла, а ради своего Иродова добра.Новая сила пришла в мир и грозила гибелью ему, его семье, его любимцам идрузьям, его царству, его войску. Но родилось не зло - родилось христианство. Никогда человечество неслышало таких слов: "Не судите, да не судимы будете. Ибо... каким судомсудите, таким будете судимы, и какой мерой мерите, той мерой и вам будутмерить... Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас,благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. Итак во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и выс ними; ибо в этом закон и пророки". Что принесло людям это учение мира и любви? Византийское иконоборство, пытки инквизиции, борьба с ересями воФранции, в Италии, Фландрии, Германии, борьба протестантства икатоличества, коварство монашеских орденов, борьба Никона и Аввакума,многовековый гнет, давивший на науку и свободу, христианские истребителиязыческого населения Тасмании, злодеи, выжигавшие негритянские деревни вАфрике. Все это стоило большего количества страданий, чем злодеянияразбойников и злодеев, творивших зло ради зла... Такова потрясающая и сжигающая ум судьба самого человеческого учениячеловечества, оно не избежало общей участи и тоже распалось на кругичастного, малого добра. Жестокость жизни порождает добро в великих сердцах, они несут доброобратно в жизнь, полные желания изменить жизнь по подобию живущего в нихдобра. Но не круги жизни меняются по образцу и подобию идеи добра, а идеядобра, увязшая в жизненном болоте, дробится, теряет свою всеобщность,служит сегодняшней жизни, не лепит жизнь по прекрасному, но бесплотномуобразцу своему. Движение жизни всегда воспринимается сознанием человека как борьбадобра и зла, но это не так. Люди, желающие человечеству добра, бессильныуменьшить зло жизни. Нужны великие идеи, чтобы рыть новое русло, сворачивать камни, рушитьскалы, сносить леса, нужны мечты о всеобщем добре, чтобы великие водыдружно текли. Если бы море было наделено мыслью, то при каждой буре в еговодах возникала бы идея и мечта счастья и каждая морская волна, дробясь оскалу, считала, что она гибнет ради добра морских вод, ей не приходило быв голову, что ее подняла сила ветра, так же как сила ветра подняла тысячиволн, бывших до нее, и поднимет тысячи тех, что будут после. Множество книг написано о том, как бороться со злом, о том, что же злои что добро. Но печаль всего этого бесспорна - и вот она: там, где поднимается зарядобра, которое вечно и никогда не будет побеждено злом, тем злом, котороетоже вечно, но никогда не победит добра, там гибнут младенцы и старцы ильется кровь. Не только люди, но и Бог бессилен уменьшить зло жизни. "Глас в Раме слышен, плач и рыдание и вопль великий: Рахиль плачет одетях своих и не хочет утешиться, ибо их нет", - и ей, потерявшей своихдетей, безразлично, что мудрецы считают добром, а что они считают злом. Но, может быть, жизнь - зло? Я увидел непоколебимую силу идеи общественного добра, рожденной в моейстране. Я увидел эту силу в период всеобщей коллективизации, я увидел ее в1937 году. Я увидел, как во имя идеала, столь же прекрасного ичеловечного, как идеал христианства, уничтожались люди. Я увидел деревни,умирающие голодной смертью, я увидел крестьянских детей, умирающих всибирском снегу, я видел эшелоны, везущие в Сибирь сотни и тысячи мужчин иженщин из Москвы, Ленинграда, из всех городов России, объявленных врагамивеликой и светлой идеи общественного добра. Эта идея была прекрасна ивелика, и она беспощадно убила одних, исковеркала жизнь другим, онаотрывала жен от мужей, детей от отцов. Ныне великий ужас германского фашизма встал над миром. Вопли и стоныказненных заполнили воздух. Небо стало черным, погашено солнце в дымукремационных печей. Но и эти невиданные не только во всей Вселенной, но даже человеком наземле преступления творятся во имя добра. Когда-то я, живя в северных лесах, вообразил, что добро не в человеке,не в хищном мире животных и насекомых, а в молчаливом царстве деревьев. Нонет! Я увидел движение леса, его коварную битву за землю с травами икустарниками. Миллиарды летучих семян, прорастая, убивают траву,вырезывают дружественный кустарник, миллионы ростков победившего самосевавступают в битву друг с другом. И лишь те, кто выживает, образуют единыйполог молодого светолюбивого леса, вступают между собою в союз равных посиле. Ели и буки прозябают в сумеречной каторге под пологом светолюбивоголеса. Но приходит для светолюбивых пора дряхлости, и из-под их полога к светувырываются тяжеловесные ели, казнят ольху и березу. Так живет лес в вечной борьбе всех против всех. Лишь слепые мыслят мирдобра в царстве деревьев и трав. Неужели жизнь - зло? Добро не в природе, не в проповеди вероучителей и пророков, не вучениях великих социологов и народных вождей, не в этике философов... Ивот обыкновенные люди несут в своих сердцах любовь к живому, естественно инепроизвольно любят и жалеют жизнь, радуются теплу очага после трудовогодня работы и не зажигают костров и пожаров на площадях. И вот, кроме грозного большого добра, существует житейская человеческаядоброта. Это доброта старухи, вынесшей кусок хлеба пленному, добротасолдата, напоившего из фляги раненого врага, это доброта молодости,пожалевшей старость, доброта крестьянина, прячущего на сеновале старикаеврея. Это доброта тех стражников, которые передают с опасностью длясобственной свободы письма пленных и заключенных не товарищам поубеждениям, а матерям и женам. Это частная доброта отдельного человека к отдельному человеку, добротабез свидетелей, малая, без мысли. Ее можно назвать бессмысленной добротой.Доброта людей вне религиозного и общественного добра. Но задумаемся и увидим: бессмысленная, частная, случайная добротавечна. Она распространяется на все живущее, даже на мышь, на ту ветку,которую, вдруг остановившись, поправляет прохожий, чтобы ей удобно и легчебыло вновь прирасти к стволу. В ужасные времена, когда среди безумий, творимых во имя славыгосударств и наций и всемирного добра, в пору, когда люди уже не кажутсялюдьми, а лишь мечутся, как ветви деревьев, и, подобно камням, увлекающимза собой камни, заполняют овраги и рвы, в эту пору ужаса и безумиябессмысленная, жалкая доброта, радиевой крупицей раздробленная средижизни, не исчезла. Пришли в деревню немцы, каратели. Накануне на дороге убили двухнемецких солдат. С вечера согнали баб, велели рыть яму на опушке леса. Наквартиру к одной пожилой женщине поставили несколько солдат. Ее мужавызвал полицай и повел в контору, оказалось, туда согнали еще двадцатькрестьян. Она до утра не спала - немцы нашли в подполе лукошко с яйцами исклянку меда, сами растопили печь, жарили яичницу, пили водку. Потом тот,что постарше, играл на губной гармошке, остальные стучали ногами,подпевали. На хозяйку они не смотрели, словно она не человек, а кошка.Утром, когда рассвело, они стали проверять автоматы, один, тот, чтопостарше, неловко дернул за спусковой крючок и выстрелил себе в живот.Поднялся крик, суета. Кое-как немцы перевязали раненого, положили накровать. Тут их всех позвали. Они знаками велели женщине смотреть зараненым. Женщина видит, - его придушить ничего не стоит: то бормочет, тозакрывает глаза, плачет, плямкает губами. Потом вдруг открыл глаза и яснотак сказал: "Матка, воды". "Ох, ты, окаянный, - сказала женщина, -задушить бы тебя". И подала ему воды. А он схватил ее за руку, показывает,посади меня, кровь мне дышать не дает. Она его приподняла, а он руками заее шею держится. А тут стрельба по селу пошла, бабу так и затрясло. Потом она рассказывала, как было, но никто не понял, и она объяснить немогла. Это доброта, осужденная за бессмысленность свою в басне о пустыннике,отогревшем на груди змею. Это доброта, милующая тарантула, кусающегоребенка. Безумная, вредная, слепая доброта! Люди с удовольствием подбирают в баснях и рассказах примеры того вреда,который приносит и может принести эта бессмысленная доброта. Не надоопасаться ее! Бояться ее - все равно что бояться пресноводной рыбки,случайно занесенной из реки в соленый океан. Вред, изредка творимый обществу, классу, расе, государствубессмысленной добротой, меркнет в свете, который исходит от людей,наделенных ею. Она, эта дурья доброта, и есть человеческое в человеке, она отличаетчеловека, она высшее, чего достиг дух человека. Жизнь не есть зло, -говорит она. Эта доброта бессловесна, бессмысленна. Она инстинктивна, она слепа. Втот час, когда христианство облекло ее в учение отцов церкви, она сталамеркнуть, зерно обратилось в шелуху. Она сильна, пока нема, бессознательнаи бессмысленна, пока она в живом мраке человеческого сердца, пока не сталаорудием и товаром проповедников, пока рудное золото ее не перековано вмонету святости. Она проста, как жизнь. Даже проповедь Иисуса лишила еесилы, - сила ее в немоте человеческого сердца. Но, усомнившись в человеческом добре, я усомнился и в доброте. Я горююо ее бессилии! Что пользы в ней, она не заразительна. Я подумал - она бессильна, прекрасна и бессильна, как роса. Как превратить ее в силу, не иссушив, не растеряв ее, как иссушила ирастеряла ее церковь. Доброта сильна, пока бессильна! Едва человек хочетпревратить ее в силу, она теряет себя, меркнет, тускнеет, исчезает. Теперь я вижу подлинную силу зла. В небесах пусто. На земле лишьчеловек. Чем тушить зло? Каплями живой росы, человеческой добротой? Новедь это пламя не потушить водой всех морей и облаков, не потушить егоскупой горстью росы, собранной с евангельских времен по сегодняшнийжелезный день... Так, потеряв веру найти добро в Боге, в природе, я стал терять веру и вдоброту. Но чем шире, больше открывалась мне тьма фашизма, тем ясней видел я, -человеческое неистребимо продолжает существовать в людях на краю кровавойглины, у входа в газовню. Я закалил свою веру в аду. Моя вера вышла из огня кремационных печей,прошла через бетон газовен. Я увидел, что не человек бессилен в борьбе созлом, я увидел, что могучее зло бессильно в борьбе с человеком. В бессилиибессмысленной доброты тайна ее бессмертия. Она непобедима. Чем глупей, чембессмысленней, чем беспомощней она, тем огромней она. Зло бессильно передней! Пророки, вероучители, реформаторы, лидеры, вожди бессильны перед ней.Она - слепая и немая любовь - смысл человека. История людей не была битвой добра, стремящегося победить зло. Историячеловека - это битва великого зла, стремящегося размолоть зернышкочеловечности. Но если и теперь человеческое не убито в человеке, то злууже не одержать победы". Окончив чтение, Мостовской несколько минут сидел, полузакрыв глаза. Да, это написано потрясенным человеком. Катастрофа убогого духа! Раскисляй объявил, что небеса пусты... Он видит жизнь, как войну всехпротив всех. А под конец он поиграл старыми бубенцами, добротой старушек,и собирается клистирной спринцовочкой потушить мировой огонь. Как все этоничтожно! Глядя на серую стену одиночки, Михаил Сидорович вспомнил голубоекресло, разговор с Лиссом, и тяжелое чувство охватило его. Это была неголовная тоска, - затосковало сердце, дышать стало трудно. Видимо, оннапрасно заподозрил Иконникова. Писания юродивого вызвали презрительноеотношение не только у него, но и у его отвратительного ночногособеседника. Он снова подумал о своем чувстве к Чернецову и о презрении иненависти, с которыми говорил гестаповец о подобных людях. Мутная тоска,охватившая его, казалась тяжелей физических страданий.

Дата добавления: 2015-06-28