Часть вторая 1 страница. Когда люди в тылу видят движение к фронту воинских эшелонов, ихохватывает чувство радостного томления

Когда люди в тылу видят движение к фронту воинских эшелонов, ихохватывает чувство радостного томления, - кажется, что именно эти пушки,эти свежеокрашенные танки предназначены для главного, заветного, что сразуприблизит счастливый исход войны. У тех, кто, выходя из резерва, грузится в эшелоны, возникает в душеособое напряжение. Молодым командирам взводов мерещатся приказы Сталина взасургученных конвертах... Конечно, люди поопытней ни о чем таком непомышляют, пьют кипяток, бьют об столик или об подметку сапога вяленуювоблу, обсуждают частную жизнь майора, перспективы товарообмена наближайшей узловой станции. Опытные люди уже видели, как бывает: частьсгружается в прифронтовой полосе, на глухой, известной только немецкимпикировщикам станции, и под первую бомбежку новички маленько теряютпраздничное настроение... Людям, опухавшим в дороге от сна, не даютпоспать ни часу, марш длится сутками, некогда попить, поесть, в вискахломает от беспрерывного рева перегретых моторов, руки не в силах держатьрычаги управления. А командир уже начитался шифровок, наслушался крику иматюков по радиопередатчику, - командованию надо поскорей затыкать дыру, инет здесь никому никакого дела до того, какие показатели у новой части вучебных стрельбах. "Давай, давай, давай". Одно это слово стоит в ушахкомандира части, и он дает, не задерживает, - гонит вовсю. И бывает, прямос ходу, не разведав местности, часть вступает в бой, чей-то усталый инервный голос скажет: "Немедленно контратакуйте, вот вдоль этих высоток, унас тут ни хрена нет, а он прет вовсю, все к черту повалится". В головах механиков-водителей, радистов, наводчиков стук и грохотмногосуточной дороги смешался с воем германских воздушных пищух, с трескомрвущихся мин. Тут и становится особенно понятно безумие войны, - час прошел, и вотон, огромный труд: дымятся обгоревшие, развалившиеся машины сразвороченными орудиями, сорванными гусеницами. Где месяцы бессонной учебы, где прилежание, терпеливый труд сталеваров,электриков... И старший начальник, чтобы скрыть необдуманную торопливость, с которойбыла брошена в бой прибывшая из резерва часть, скрыть ее почти бесполезнуюгибель, - посылает наверх стандартное донесение: "Действия брошенной схода резервной части приостановили на некоторое время продвижениепротивника и позволили произвести перегруппировку вверенных мне войск". А если б не кричал - давай-давай, если б дал возможность разведатьместность, не переть на минированное поле, то танки, хоть и ничегорешающего не совершив, подрались бы, причинили немцам неприятность ибольшое неудобство. Танковый корпус Новикова шел к фронту. Необстрелянным, наивным ребятам-танкистам казалось, что именно импредстоит участвовать в решающем деле. Фронтовики, знавшие почем фунтлиха, посмеивались над ними - командир первой бригады Макаров и лучший вкорпусе командир танкового батальона Фатов хорошо знали, как все этобывает, видели не раз. Скептики и пессимисты - люди реальные, люди горького опыта, кровью,страданием обогатившиеся пониманием войны. В этом их превосходство надбезусыми губошлепами. Но люди горького опыта ошиблись. Танкам полковникаНовикова предстояло участвовать в деле, которое определило и судьбу войны,и послевоенную жизнь многих сотен миллионов людей. Новикову было приказано, прибыв в Куйбышев, связаться с представителемГенерального штаба, генерал-лейтенантом Рютиным, осветить ряд вопросов,интересующих Ставку. Новиков думал, что его встретят на вокзале, но комендант вокзала, майорс каким-то диким, блуждающим и одновременно совершенно сонным взором,сказал, что о Новикове никто не справлялся. Позвонить по телефону генералус вокзала не удалось, генеральский телефон был до того засекречен, чтопользоваться им было невозможно. Новиков отправился пешком в штаб округа. На вокзальной площади он ощутил ту робость, которую переживаюткомандиры строевых частей, вдруг оказавшиеся в непривычной городскойобстановке. Ощущение своего центрального положения в жизни обрушилось -тут не было ни телефониста, протягивающего трубку, ни водителя,стремительно кидавшегося заводить машину. По мощенной лобастым булыжником улице бежали люди к вновь образующейсяу распределителя очереди: "Кто крайний?.. Я за вами..." Казалось, что нет ничего важней для этих позванивающих бидонами людей,чем очередь у зашарпанной двери продмага. Особенно сердили Новиковавстречные военные, почти у каждого в руках был чемоданчик, сверточек."Собрать их всех, сукиных сынов, да эшелоном на фронт", - подумал он. Неужели он сегодня увидит ее? Он шел по улице и думал о ней. Женя,алло! Встреча с генералом Рютиным в кабинете командующего округом быланедолгой. Едва начался разговор, генерала вызвали по телефону из Генштаба,- предложили срочно вылететь в Москву. Рютин извинился перед Новиковым и позвонил по городскому телефону. - Маша, все изменилось. "Дуглас" уходит на рассвете, передай АннеАристарховне. Картошку не успеем взять, мешки в совхозе... - бледное лицоего брезгливо и страдальчески наморщилось, и, видимо, перебивая потокслов, шедший к нему по проводу, он сказал: - Что ж, прикажешь доложитьСтавке, что из-за недошитого дамского пальто я не смогу лететь? Генерал положил трубку и сказал Новикову: - Товарищ полковник, вы считаете, что ходовая часть машиныудовлетворяет требованиям, которые мы выдвинули перед конструкторами? Новикова тяготил этот разговор. За месяцы, проведенные в корпусе, оннаучился точно определять людей, вернее, их деловой вес. Мгновенно ибезошибочно взвешивал он силу тех уполномоченных, руководителей комиссий,представителей, инспекторов и инструкторов, которые являлись к нему вкорпус. Он знал значение негромких слов: "Товарищ Маленков велел передатьвам..." - и знал, что есть люди в орденах и генеральских погонах,красноречивые и шумные, бессильные получить тонну солярки, назначитькладовщика и снять с работы писаря. Рютин действовал не на главном этаже государственной громады. Онработал на статистику, представительство, на общее освещение, и Новиков,разговаривая с ним, стал поглядывать на часы. Генерал закрыл большой блокнот. - К сожалению, товарищ полковник, время, вылетаю на рассвете в Генштаб.Беда прямо, хоть в Москву вас вызывай. - Да, товарищ генерал-лейтенант, действительно, хоть в Москву, вместе станками, которыми я командую, - холодно сказал Новиков. Они простились. Рютин просил передать привет генералу Неудобнову, скоторым они вместе служили когда-то. Новиков шел по зеленой дорожке вобширном кабинете и слышал, как Рютин сказал в телефон: - Соедините меня с начальником совхоза номер один. "Картошку свою выручает", - подумал Новиков. Он пошел к Евгении Николаевне. Душной летней ночью он подошел к еесталинградскому дому, пришел из степи, охваченной дымом и пыльюотступления. И вот он снова шел к ее дому, и, казалось, бездна лежаламежду тем и этим человеком, а шел он такой же, он же, один и тот жечеловек. "Будешь моею, - подумал он. - Будешь моею". Это был старинной постройки двухэтажный дом, из тех, не поспевающих завременами года толстостенных, упрямых домов, которые летом хранятпрохладную сырость, а в осенние холода не расстаются с душным и пыльнымтеплом. Он позвонил, и на него из открывшейся двери пахнуло духотой, и вкоридоре, заставленном продавленными корзинами и сундуками, он увиделЕвгению Николаевну... Он видел ее, не видя ни белого платочка на ееволосах, ни черного платья, ни ее глаз и лица, ни ее рук и плеч... Онсловно не глазами увидел ее, а незрячим сердцем. А она ахнула и неподалась немного назад, как обычно делают пораженные неожиданностью люди. Он поздоровался, и что-то она ему ответила. Он шагнул к ней, закрыл глаза, чувствовал и счастье жизни, и готовностьвот тут же, сейчас умереть, и тепло ее касалось его. И для того, чтобы переживать чувство, которого он раньше не знал, -счастье, оказалось, не нужно было ни зрения, ни мыслей, ни слов. Она спросила его о чем-то, и он ответил, идя следом за ней по темномукоридору и держа ее за руку, словно мальчик, боящийся остаться один втолпе. "Очень широкий коридор, - подумал он. - Тут КВ пройти может". Они вошли в комнату с окном, выходящим на глухую стену соседнего дома. У стен стояли две кровати - одна с мятой, плоской подушкой, застеленнаясерым одеялом, вторая под белым кружевным покрывалом, с белыми, взбитымиподушечками. Над беленькой кроватью висели открытки с новогодними ипасхальными красавцами в смокингах, цыплятами, выходящими из яичныхскорлуп. На углу стола, заваленного свернутыми в трубку листами ватманскойбумаги, лежал кусок хлеба, вялая половина луковицы, стояла бутылка спостным маслом. - Женя... - сказал он. Взгляд ее, обычно насмешливый, наблюдающий, был особый, странный. Онасказала: - Вы голодны, вы с дороги? Она, видимо, хотела разрушить, разбить то новое, что уже возникло и чтоуже нельзя было разбить. Какой-то стал он иной, не такой, каким был,человек, получивший власть над сотнями людей, над угрюмыми машинами войны,с жалобными глазами несчастного парнишки. И от этого несоответствия онатерялась, хотелось испытывать к нему снисходительное чувство, дажежалость, и не думать о его силе. Ее счастьем была свобода. Но свободауходила от нее, и она была счастлива. Вдруг он сказал: - Да что же, неужели непонятно! - И снова он перестал слышать свои и ееслова. И снова возникло в его душе ощущение счастья и связанное с нимчувство, - хоть сейчас умереть. Она его обняла за шею, и ее волосы, точнотеплая вода, коснулись его лба, щек, и в полумраке этих темных,рассыпавшихся волос он увидел ее глаза. Ее шепот заглушил войну, скрежет танков... Вечером они пили кипяток, ели хлеб, и Женя сказала: - Отвык начальник от черного хлеба. Она принесла выставленную за окно кастрюлю гречневой каши, - крупные,заледеневшие зерна гречи стали фиолетовыми и синими. На них выступилхолодный пот. - Как персидская сирень, - сказала Женя. Новиков попробовал персидской сирени, подумал: "Жуткое дело!" - Отвык начальник, - снова сказала она, и он подумал: "Хорошо, что непослушался Гетманова, не привез продукты". Он сказал: - Когда началась война, я был под Брестом в одном авиаполку. Летчикикинулись на аэродром, и я слышал, какая-то полька вскрикнула: "Кто это?",а мальчишка полячонок ответил ей: "Это русский жолнеж", - и я особеннопочувствовал: русский, русский я... Ведь, понимаешь, всю жизнь знаю, чтоне турок, а здесь душа загудела: русский я, я русский. По правде говоря,нас в другом духе воспитывали перед войной... Сегодня, именно сейчас,лучший мой день, - вот смотрю на тебя и снова, как тогда, - русское горе,русское счастье... Вот такое, хотел тебе сказать... - Он спросил: - Чемуты? Мелькнула перед ней взлохмаченная голова Крымова. Боже, неужели онанавеки рассталась с ним? Именно в эти счастливые минуты ей показаласьневыносимой вечная разлука с ним. На мгновение показалось, вот-вот она соединит этот сегодняшний день,слова сегодняшнего человека, целовавшего ее, с тем ушедшим временем, вдругпоймет тайный ход своей жизни и увидит то, что не дано увидеть, - глубинусвоего собственного сердца, ту, где решается судьба. - Эта комната, - сказала Женя, - принадлежит немке, она меня приютила.Это ее ангельская белая кроватка. Более безобидного, беспомощного человекая не видела в жизни... Странно ведь вот так, во время войны с немцами, яуверена, - она самый добрый человек в этом городе. Странно, да? - Она скоро придет? - спросил он. - Нет, с ней война кончена, ее выслали. - Ну и слава Богу, - сказал Новиков. Ей хотелось сказать ему о своей жалости к Крымову, брошенному ею, емунекому писать письма, не к кому стремиться, ему осталась тоска,безнадежная тоска, одиночество. И к этому примешивалось желание рассказать о Лимонове, о Шарогородском,о новом, любопытном, непонятном, что связывалось с этими людьми. Ихотелось рассказать о том, как в детстве Женни Генриховна записываласмешные слова, которые произносили маленькие Шапошниковы, и что тетрадки сэтими записями лежат на столе, их можно почитать. Хотелось рассказать обистории с пропиской и о начальнике паспортного стола. Но в ней не было ещедоверия к нему, она стеснялась его. Нужно ли ему то, что она скажет? И удивительно... Словно наново она переживала свой разрыв с Крымовым.Ей всегда в глубине души казалось, что можно будет исправить, вернутьпрошлое. Это успокаивало ее. И сейчас, когда она ощутила подхватившую еесилу, пришла мучительная тревога, - неужели это навеки, неужели тонепоправимо? Бедный, бедный Николай Григорьевич. За что ему столькостраданий? - Что ж это будет? - сказала она. - Евгения Николаевна Новикова, - проговорил он. Она стала смеяться, всматриваться в его лицо. - Чужой, ведь совершенно чужой. Собственно, кто ты? - Этого я не знаю. А вот ты - Новикова Евгения Николаевна. Она уже не была над жизнью. Она наливала ему в чашку кипятку, онаспрашивала: - Еще хлеба? Вдруг она сказала: - Если с Крымовым что-нибудь случится, его искалечат или посадят, явернусь к нему. Имей это в виду. - А за что его сажать? - хмуро спросил он. - Ну, мало ли что, старый коминтерновец, его ведь Троцкий знал, сказал,прочтя одну его статью: "Мраморно!". - Попробуй, вернись, он тебя погонит. - Не беспокойся. Это уж мое дело. Он сказал ей, что после войны она станет хозяйкой в большом доме, и домбудет красивый, и при доме будет сад. Неужели это навсегда, на всю жизнь? Ей почему-то хотелось, чтобы Новиков ясно понимал, что Крымов умный,талантливый, что она привязана к Крымову, да чего там - любит его. Она нехотела, чтобы он ревновал ее к Крымову, но она, сама того не понимая, вседелала, чтобы вызвать его ревность. Но она рассказала именно ему,единственному, то, что ей, единственной, рассказал когда-то Крымов, - ословах Троцкого. "Знай об этом случае в свое время еще кто-либо, вряд лиКрымов уцелел бы в 1937 году". Ее чувство к Новикову требовало высшегодоверия, и она доверила ему судьбу человека, обиженного ею. Голова ее была полна мыслей, она думала о будущем, о сегодняшнем дне, опрошедшем, она млела, радовалась, стыдилась, тревожилась, тосковала,ужасалась. Мать, сестры, племянники, Вера, десятки людей связывались сизменением, произошедшим в ее жизни. Как бы Новиков говорил с Лимоновым,слушал разговоры о поэзии и живописи. Он не стыдный, хотя и не знаетШагала и Матисса... Сильный, сильный, сильный. Она и подчинилась. Воткончится война. Неужели, неужели она никогда больше не увидит Николая.Боже, Боже, что она наделала. Не надо думать об этом сейчас. Ведьнеизвестно, что еще будет, как все сложится. - Я именно сейчас поняла: ведь совершенно не знаю тебя. Я не шучу:чужой. Дом, сад - зачем все это? Ты всерьез? - Хочешь, я после войны демобилизуюсь и поеду десятником на стройку,куда-нибудь в Восточную Сибирь. Будем жить в семейном бараке. Слова эти были правдой, он не шутил. - Необязательно в семейном. - Совершенно обязательно. - Да ты с ума сошел. Зачем это? - И она подумала: "Коленька". - Как зачем? - испуганно спросил он. А он не думал ни о будущем, ни о прошлом. Он был счастлив. Его даже непугала мысль о том, что через несколько минут они расстанутся. Он сиделрядом с ней, он смотрел на нее... Евгения Николаевна Новикова... Он былсчастлив. Ему не нужно было, чтобы она была умна, красива, молода. Ондействительно любил ее. Сперва он не смел мечтать, чтобы она стала егоженой. Потом он долгие годы мечтал об этом. Но и сегодня по-прежнему он сосмирением и робостью ловил ее улыбку и насмешливое слово. Но он видел -появилось новое. Она следила, как он собирался в дорогу, и сказала: - Пришло время отправиться к ропщущей дружине, а меня бросить внабежавшую волну. Когда Новиков стал прощаться, он понял, что не так уж сильна она и чтоженщина всегда женщина, даже если она и наделена от Бога ясным инасмешливым умом. - Столько хотела сказать и ничего не сказала, - проговорила она. Но это не было так, - то важное, что решает жизнь людей, сталоопределяться во время их встречи. Он действительно любил ее. Новиков шел к вокзалу....Женя, ее растерянный шепот, ее босые ноги, ее ласковый шепот, слезыв минуты расставания, ее власть над ним, ее бедность и чистота, запах ееволос, ее милая стыдливость, тепло ее тела, его робость от сознания своейрабоче-солдатской простоты и его гордость от принадлежности крабоче-солдатской простоте. Новиков пошел по железнодорожным путям, и в жаркое, смутное облако егомыслей вошла пронзительная игла - страх солдата в пути, - не ушел лиэшелон. Он издали увидел платформы, угловатые танки с металлическими мышцами,выпиравшими из-под брезентовых полотнищ, часовых в черных шлемах, штабнойвагон с окнами, завешенными белыми занавесками. Он вошел в вагон мимо приосанившегося часового. Адъютант Вершков, обиженный на то, что Новиков не взял его с собой вКуйбышев, молча положил на столик шифровку Ставки, - следовать на Саратов,далее астраханской веткой. В купе вошел генерал Неудобнов и, глядя не на лицо Новикова, а нателеграмму в его руках, сказал: - Подтвердили маршрут. - Да, Михаил Петрович [так у автора], - сказал Новиков, - не маршрут,подтвердили судьбу: Сталинград, - и добавил: - Привет вам отгенерал-лейтенанта Рютина. - А-а-а, - сказал Неудобнов, и нельзя было понять, к чему относится этобезразличное "а-а-а", - к генеральскому привету или к сталинградскойсудьбе. Странный он был человек, страшновато становилось от него Новикову: чтобы ни случилось в пути - задержка из-за встречного поезда, неисправностьбуксы в одном из вагонов, неполучение повестки к движению эшелона отпутевого диспетчера - Неудобнов оживлялся, говорил: - Фамилию, фамилию запишите, сознательный вредитель, посадить его надо,мерзавца. Новиков в глубине души равнодушно, без ненависти относился к тем, когоназывали врагами народа, подкулачниками, кулаками. У него никогда невозникало желания засадить кого-нибудь в тюрьму, подвести под трибунал,разоблачить на собрании. Но это добродушное равнодушие, считал он,происходило от малой политической сознательности. А Неудобнов, казалось Новикову, глядя на человека, сразу же и преждевсего проявлял бдительность, подозрительно думал: "Ох, а не враг ли ты,товарищ дорогой?". Накануне он рассказывал Новикову и Гетманову овредителях-архитекторах, пытавшихся главные московские улицы-магистралипревратить в посадочные площадки для вражеской авиации. - По-моему, это ерунда, - сказал Новиков, - военно безграмотно. Сейчас Неудобнов заговорил с Новиковым на свою вторую любимую тему - одомашней жизни. Пощупав вагонные отопительные трубы, он стал рассказыватьпро паровое отопление, устроенное им на даче незадолго до войны. Разговор этот неожиданно показался Новикову интересным и важным, онпопросил Неудобнова начертить схему дачного парового отопления, сложивчертежик, вложил его во внутренний карман гимнастерки. - Пригодится, - сказал он. Вскоре в купе вошел Гетманов и весело, шумно приветствовал Новикова: - Вот мы снова с командиром, а то уж хотели нового атамана себевыбирать, думали, бросил Стенька Разин свою дружину. Он щурился, добродушно глядя на Новикова, и тот смеялся шуткамкомиссара, а в душе у него возникло ставшее уже привычным напряженноеощущение. В шутках Гетманова была странная особенность, он словно знал многое оНовикове и именно в своих шутках об этом намекал. Вот и теперь он повторилслова Жени при расставании, но уж это, конечно, было случайностью. Гетманов посмотрел на часы и сказал: - Ну, панове, моя очередь в город съездить, возражений нет? - Пожалуйста, мы тут скучать без вас не будем, - сказал Новиков. - Это точно, - сказал Гетманов, - вы, товарищ комкор, в Куйбышевевообще не скучаете. И уже в этой шутке случайности не было. Стоя в дверях купе, Гетманов спросил: - Как себя чувствует Евгения Николаевна, Петр Павлович? Лицо Гетманова было серьезно, глаза не смеялись. - Спасибо, хорошо, работает много, - сказал Новиков и, желая перевестиразговор, спросил у Неуд обнова: - Михаил Петрович, вам бы почему вКуйбышев на часок не съездить? - Чего я там не видел? - ответил Неудобнов. Они сидели рядом, и Новиков, слушая Неудобнова, просматривал бумаги иоткладывал их в сторону, время от времени произносил: - Так-так-так, продолжайте... Всю жизнь Новиков докладывал начальству, и начальство во время докладапросматривало бумаги, рассеянно произносило: - Так-так, продолжайте... - И всегда это оскорбляло Новикова, иНовикову казалось, что он никогда не стал бы так делать... - Вот какое дело, - сказал Новиков, - нам надо заранее составить дляремонтного управления заявку на инженеров-ремонтников, колесники у насесть, а гусеничников почти не оказалось. - Я уже составил, думаю, ее лучше адресовать непосредственногенерал-полковнику, ведь все равно пойдет к нему на утверждение. - Так-так-так, - сказал Новиков. Он подписал заявку и проговорил: -Надо проверить противовоздушные средства в бригадах, после Саратовавозможны налеты. - Я уже отдал распоряжение по штабу. - Это не годится, надо под личную ответственность начальников эшелонов,пусть донесут не позже шестнадцати часов. Лично, лично. Неудобнов сказал: - Получено утверждение Сазонова на должность начальника штаба вбригаду. - Быстро, телеграфно, - сказал Новиков. На этот раз Неудобнов не смотрел в сторону, он улыбнулся, понимаядосаду и неловкость Новикова. Обычно Новиков не находил в себе смелости упорно отстаивать людей особогодных, по его мнению, для командных должностей. Едва дело касалосьполитической благонадежности командиров, он скисал, а деловые качествалюдей вдруг переставали казаться важными. Но сейчас он озлился. Сегодня он не хотел смирения. Глядя наНеудобнова, он проговорил: - Моя ошибка, принес в жертву воинское умение анкетным данным. Нафронте выправим, - там по анкетным данным не повоюешь. В случае чего - впервый же день к черту смещу! Неудобнов пожал плечами, сказал: - Я лично против этого калмыка Басангова ничего не имею, нопредпочтение нужно отдать русскому человеку. Дружба народов - святое дело,но, понимаете, большой процент среди националов - враждебно настроенных,шатких, неясных людей. - Надо бы об этом думать в тридцать седьмом году, - сказал Новиков. - Уменя такой знакомый был, Митька Евсеев. Он всегда кричал: "Я русский, этопрежде всего". Ну вот ему и дали русского человека, посадили. - Каждому овощу свое время, - сказал Неудобнов. - А сажают мерзавцев,врагов. Зря у нас не сажают. Когда-то мы заключали с немцами Брестскиймир, и в этом был большевизм, а теперь товарищ Сталин призвал уничтожитьвсех немцев-оккупантов до последнего, пробравшихся на нашу советскуюРодину, - и в этом большевизм. И поучающим голосом добавил: - В наше время большевик прежде всего - русский патриот. Новикова раздражало: он, Новиков, выстрадал свое русское чувство втяжелые дни войны, а Неудобнов, казалось, заимствовал его из какой-токанцелярии, в которую Новиков не был вхож. Он говорил с Неудобновым, раздражался, думал о многих делах,волновался. А щеки горели, как от ветра и солнца, и сердце билось гулко,сильно, не хотело успокаиваться. Казалось, полк шел по его сердцу, гулко, дружно выбивали сапоги: "Женя,Женя, Женя, Женя". В купе заглянул уже простивший Новикова Вершков и произнес вкрадчивымголосом: - Товарищ полковник, разрешите доложить, повар замучил: третий часкушанье под парами. - Ладно, ладно, побыстрей только. И тут же в купе вбежал потный повар и с выражением страдания, счастья иобиды стал устанавливать блюдца с уральскими соленьями. - А мне дай бутылочку пива, - томно сказал Неудобнов. - Есть, товарищ генерал-майор, - проговорил счастливый повар. Новиков почувствовал, что от желания есть после долгого поста слезывыступили у него на глазах. "Привык, товарищ начальник", - подумал он,вспоминая недавнюю холодную персидскую сирень. Новиков и Неудобнов одновременно поглядели в окно: по путям,пронзительно выкрикивая, шарахаясь и спотыкаясь, шел пьяный танкист,поддерживаемый милиционером с винтовкой на брезентовом ремне. Танкистпытался вырваться и ударить милиционера, но тот обхватил его за плечи, и,видимо, в пьяной голове танкиста царила полная путаница, - забыв о желаниидраться, он с внезапным умилением стал целовать милицейскую щеку. Новиков сказал адъютанту: - Немедленно расследуйте и доложите мне об этом безобразии. - Расстрелять надо мерзавца, дезорганизатора, - сказал Неудобнов,задергивая занавеску. На незамысловатом лице Вершкова отразилось сложное чувство. Преждевсего он горевал, что командир корпуса портит себе аппетит. Ноодновременно он испытывал и сочувствие к танкисту, оно содержало в себесамые различные оттенки, - усмешки, поощрения, товарищеского восхищения,отцовской нежности, печали и сердечной тревоги. Отрапортовав: - Слушаюсь, расследовать и доложить, - он, тут же сочиняя, добавил: -Мать у него тут живет, а русский человек, он разве знает меру,расстроился, стремился со старушкой потеплей проститься и не соразмерилдозы. Новиков почесал затылок, придвинув к себе тарелку: "Черта с два, никудане уйду больше от эшелона", - подумал он, обращаясь к женщине, ждавшейего. Гетманов вернулся перед отправкой эшелона раскрасневшийся, веселый,отказался от ужина, велел лишь порученцу откупорить бутылку мандариновой,любимой им воды. Кряхтя, он снял с себя сапоги и прилег на диван, ногой в носкепоплотней прикрыл дверь в купе. Он стал рассказывать Новикову слышанные от старого товарища, секретаряобкома, новости, - тот накануне вернулся из Москвы, где был принят однимиз тех людей, что в дни праздников поднимаются на мавзолей, но не стоят намавзолее возле микрофона, рядом со Сталиным. Человек, рассказывавшийновости, знал, конечно, не все и уж, конечно, не все, что знал, рассказалсекретарю обкома, знакомому ему по той поре, когда секретарь работалинструктором райкома в небольшом приволжском городе. И из того, чтоуслышал секретарь обкома, он, взвесив на невидимых химических весахсобеседника, рассказал немногое комиссару танкового корпуса. И уж,конечно, немногое из услышанного от секретаря обкома комиссар корпусаГетманов рассказал полковнику Новикову... Но он говорил в этот вечер тем особо доверительным тоном, каким раньшене говорил с Новиковым. Казалось, он предполагал, что Новикову доскональноизвестна огромная исполнительная власть Маленкова, и то, что, кромеМолотова, один лишь Лаврентий Павлович говорит "ты" товарищу Сталину, ичто товарищ Сталин больше всего не любит самочинных действий, и чтотоварищ Сталин любит сыр сулугуни, и что товарищ Сталин из-за плохогосостояния зубов макает хлеб в вино, и что он, между прочим, рябоват отперенесенной в детстве натуральной оспы, и что Вячеслав Михайлович давноуж не второе лицо в партии, и что Иосиф Виссарионович не очень жалует впоследнее время Никиту Сергеевича и даже недавно в разговоре по ВЧ покрылего матом. Этот доверительный тон в разговоре о людях главной государственнойвысоты, веселое словцо Сталина, смеясь, осенившего себя крестным знамениемв разговоре с Черчиллем, недовольство Сталина самонадеянностью одного измаршалов казались важней, чем в полунамеке произнесенные слова, шедшие отчеловека, стоявшего на мавзолее, - слова, прихода которых жаждала иугадывала душа Новикова, - подходило время прорывать! С какой-то глупойсамодовольной внутренней ухмылкой, которой Новиков сам же застыдился, онподумал: "Вот это да, попал и я в номенклатуру". Вскоре тронулся без звонков, без объявлений эшелон. Новиков вышел в тамбур, открыл дверь, вгляделся в тьму, стоявшую надгородом. И снова гулко забила пехота: "Женя, Женя, Женя". Со стороныпаровоза сквозь стук и грохот послышались протяжные слова "Ермака". Грохот стальных колес по стальным рельсам, и железный лязг вагонов,мчащих к фронту стальные массы танков, и молодые голоса, и холодный ветерс Волги, и огромное, в звездах небо как-то по-новому коснулись его, нетак, как секунду назад, не так, как весь этот год с первого дня войны, - вдуше сверкнула надменная радость и жестокое, веселое счастье от ощущениябоевой, грозной и грубой силы, словно лицо войны изменилось, стало иным,не искаженным одной лишь мукой и ненавистью... Печально и угрюмо тянущаясяиз тьмы песня зазвучала грозно, надменно. Но странно, его сегодняшнее счастье не вызывало в нем доброты, желанияпрощать. Это счастье поднимало ненависть, гнев, стремление проявить своюсилу, уничтожить все, что стоит на пути этой силы. Он вернулся в купе, и так же, как недавно охватило его очарованиеосенней ночи, охватила его духота вагона, и табачный дым, и запах горелогокоровьего масла, и разомлевшей ваксы, дух потных, полнокровных штабныхлюдей. Гетманов в пижаме, раскрытой на белой груди, полулежал на диване. - Ну как, забьем козла? Генералитет дал согласие. - Что ж, это можно, - ответил Новиков. Гетманов, тихонько отрыгнув, озабоченно проговорил: - Наверное, где-то язва у меня кроется, как поем, изжога жутко мучит. - Не надо было доктора со вторым эшелоном отправлять, - сказал Новиков. Зля самого себя, он думал: "Хотел когда-то Даренского устроить,поморщился Федоренко - и я на попятный. Сказал Гетманову и Неудобнову, онипоморщились, зачем нам бывший репрессированный, и я испугался. ПредложилБасангова, - зачем нам нерусский, я опять на попятный... То ли я согласен,то ли нет?" Глядя на Гетманова, он думал, нарочно доводя мысль донелепости: "Сегодня он моим коньяком меня же угощает, а завтра ко мне моябаба приедет, он с моей бабой спать захочет". Но почему он, не сомневавшийся в том, что ему-то и ломать хребетнемецкой военной махине, неизменно чувствовал свою слабость и робость вразговоре с Гетмановым и Неудобновым? В этот счастливый день грузно поднялось в нем зло на долгие годыпрошедшей жизни, на ставшее для него законным положение, когда военнобезграмотные ребята, привычные до власти, еды, орденов, слушали егодоклады, милостиво хлопотали о предоставлении ему комнатушки в доменачальствующего состава, выносили ему поощрения. Люди, не знавшие калибровартиллерии, не умевшие грамотно вслух прочесть чужой рукой для нихнаписанную речь, путавшиеся в карте, говорившие вместо "процент""процент", "выдающий полководец", "Берлин", всегда руководили им. Он имдокладывал. Их малограмотность не зависела от рабочего происхождения, ведьи его отец был шахтером, дед был шахтером, брат был шахтером.Малограмотность, иногда казалось ему, является силой этих людей, она имзаменяла образованность; его знания, правильная речь, интерес к книгамбыли его слабостью. Перед войной ему казалось, что у этих людей большеволи, веры, чем у него. Но война показала, что и это не так. Война выдвинула его на высокую командную должность. Но оказалось,хозяином он не сделался. По-прежнему он подчинялся силе, которую постоянночувствовал, но не мог понять. Два человека, оказавшиеся в его подчинении,не имевшие права командовать, были выразителями этой силы. И вот он млелот удовольствия, когда Гетманов делился с ним рассказами о том мире, где,очевидно, и дышала сила, которой нельзя не подчиняться. Война покажет, кому Россия обязана, - таким, как он, или таким, какГетманов. То, о чем мечтал он, свершилось: женщина, любимая им долгие годы,станет его женой... В этот день его танки получили приказ идти кСталинграду. - Петр Павлович, - внезапно сказал Гетманов, - знаете, тут, пока вы вгород ездили, у меня с Михаилом Петровичем спор вышел. Он отвалился от спинки дивана, отхлебнул пива, сказал: - Я - человек простодушный, и я вам прямо хочу сказать: зашел разговоро товарище Шапошниковой. Брат у нее в тридцать седьмом году нырнул, - иГетманов ткнул пальцем в сторону пола. - Оказывается, Неудобнов знал его вту пору, ну, а я ее первого мужа знаю, Крымова, этот, как говорится, чудомуцелел. Был он в лекторской группе ЦК. Вот Неудобнов и говорит, напраснотоварищ Новиков, которому советский народ и товарищ Сталин оказали высокоедоверие, связывает свою личную жизнь с человеком неяснойсоциально-политической среды. - А ему какое дело до моей личной жизни? - сказал Новиков. - Вот именно, - проговорил Гетманов. - Это все пережитки тридцатьседьмого года, надо шире смотреть на такие вещи. Нет-нет, вы меняправильно поймите. Неудобнов замечательный человек, кристально честный,несгибаемый коммунист сталинской складки. Но есть у него маленький грех, -не видит он иногда ростки нового, не ощущает. Для него главное - цитаты изклассиков. А чему жизнь учит, он не всегда видит. Иногда кажется, что онне знает, не понимает, в каком государстве живет, до того он цитатначитался. А война нас во многом новому учит. Генерал-лейтенантРокоссовский, генерал Горбатов, генерал Пултус, генерал Белов - все ведьсидели. А товарищ Сталин нашел возможным доверить им командование. Мнесегодня Митрич, у которого я гостевал, рассказывал, как Рокоссовскогопрямо из лагеря в командармы произвели: стоял в барачной умывалке ипортянки стирал, а за ним бегут: скорей! Ну, думает, портянок достирать недали, а его накануне допрашивал один начальник и малость помял. А тут егона "дуглас" - и прямо в Кремль. Какие-то выводы все же из этого делать намнадо. А наш Неудобное, он ведь энтузиаст тридцать седьмого года, его,начетчика, с этих позиций не собьешь. Неизвестно, в чем этот брат ЕвгенииНиколаевны был виноват, может быть, товарищ Берия тоже сейчас его выпустилбы и он бы армией командовал... А Крымов в войсках. Человек в порядке, припартбилете. В чем же дело? Но эти слова именно и взорвали Новикова. - Да плевать мне! - зычно сказал он и сам удивился, впервые услышавтакие раскаты в своем голосе. - А мне что, был ли Шапошников враг или небыл. Я его знать не знаю! Этому самому Крымову Троцкий о его статьеговорил, что она мраморно написана. А мне-то что? Мраморно так мраморно.Да пусть его любили без памяти и Троцкий, и Рыков, и Бухарин, и Пушкин, -моя-то жизнь тут при чем? Я его мраморных статей не читал. А ЕвгенияНиколаевна тут при чем, она, что ли, в Коминтерне работала до тридцатьседьмого года? Руководить - это можно, а попробуйте, товарищи, повоюйте,поработайте! Хватит, ребята! Надоело! Щеки его горели, сердце билось гулко, мысли были ясные, злые, четкие, ав голове стоял туман: "Женя, Женя, Женя". Он слушал самого себя и удивлялся, - неужели это он впервые в жизни безопасений, свободно, рубит так, обращаясь к большому партийному работнику.Он посмотрел на Гетманова, чувствуя радость, подавляя раскаяние иопасения. Гетманов вдруг вскочил с дивана, взмахнул толстыми руками, проговорил: - Петр Павлович, дай я тебя обниму, ты настоящий мужик. Новиков, растерявшись, обнял его, они поцеловались, и Гетманов крикнулв коридор: - Вершков, дай нам коньяку, командир корпуса с комиссаром брудершафтсейчас пить будут!

Дата добавления: 2015-06-28