Часть вторая 6 страница. Сережа шапошников указал на лежавшую на кирпиче, возле вещевого мешкакнижку и сказал: - читала.

Сережа Шапошников указал на лежавшую на кирпиче, возле вещевого мешкакнижку и сказал: - Читала? - Перечитывала. - Нравится? - Я больше люблю Диккенса. - Ну, Диккенс. Он говорил насмешливо, свысока. - А "Пармский монастырь" тебе нравится? - Не очень, - подумав, ответил он и добавил: - Сегодня пойду с пехотойвышибать немцев из соседней хаты. - Он понял ее взгляд и сказал: - Греков,ясно, приказал. - А другие минометчики, Ченцов? - Нет, только я. Они помолчали. - Он лезет к тебе? Она кивнула. - А ты? - Ты ведь знаешь, - и она подумала о бедных Азрах. - Мне кажется: сегодня меня кокнут. - Почему тебя с пехотой, ты минометчик. - А зачем он тебя тут держит? Передатчик разбит вдребезги. Давно бынадо отослать в полк, вообще на левый берег. Тебе тут делать нечего.Невеста без места. - Зато мы видимся каждый день. Он махнул рукой и пошел. Катя оглянулась. Со второго этажа глазел, посмеивался Бунчук. Видимо, кШапошников увидел Бунчука и потому внезапно ушел. До вечера немцы обстреливали дом из пушек, трое были легко ранены,обвалилась внутренняя стена и засыпала выход из подвала, его раскопали, аснаряд вновь свалил кусок стены и снова засыпал выход из подвала, и егоснова стали откапывать. Анциферов заглянул в пыльную полутьму и спросил: - Эй, товарищ радистка, вы живая? - Да, - ответила из полутьмы Венгрова и чихнула, сплюнула красным. - Будьте здоровы, - сказал сапер. Когда стемнело, немцы стали жечь ракеты, стреляли из пулеметов,несколько раз прилетал бомбардировщик и бросал фугаски. Никто не спал.Греков сам стрелял из пулемета, два раза пехота, страшно матерясь иприкрыв лицо саперными лопатками, кидалась отбивать немцев. Немцы словно чувствовали, что готовится нападение на недавно занятыйими ничейный, бесхозный дом. Когда стихала стрельба. Катя слышала, как они галдели, даже их смехдоходил довольно ясно. Немцы жутко картавили, произносили слова не так, как преподаватели накурсах иностранных языков. Она заметила, что котенок слез со своейподстилки. Задние лапы его были неподвижны, он полз на одних передних,спешил добраться к Кате. Потом он перестал ползти, челюсти его несколько раз открылись изакрылись... Катя попыталась приподнять его опустившееся веко. "Подох", -подумала она и ощутила чувство брезгливости. Вдруг она поняла, что зверек,охваченный предчувствием уничтожения, думал о ней, полз к ней ужеполупарализованный... Она положила трупик в яму, присыпала его кускамикирпича. Свет ракеты заполнил подвал, и ей представлялось, что в подвале нетвоздуха, что она дышит какой-то кровянистой жидкостью, что эта жидкостьтечет с потолка, выступает из каждой кирпичины. Вот немцы лезут из дальних углов, подбираются к ней, сейчас ее схватят,поволокут. Необычайно близко, совсем рядом тыркали их автоматы. Можетбыть, немцы очищают второй этаж? Может быть, не снизу появятся они, апосыпятся сверху, из пролома в потолке? Чтобы успокоиться, она старалась представить себе карточку, прибитую надвери: "Тихомировы - 1 звонок, Дзыга - 2 зв., Черемушкины - 3 зв.,Файнберг - 4 зв., Венгровы - 5 зв., Андрющенко - 6 зв., Пегов - 1продолжительный..." Она старалась представить себе большую кастрюлюФайнбергов, стоящую на керогазе и прикрытую фанерной дощечкой, обтянутоемешковым чехлом корыто Анастасии Степановны Андрющенко, тихомировский тазс отбитой эмалью, висящий на веревочном ушке. Вот она стелет себе постельи подкладывает под простыню на особо злые пружины коричневый мамин платок,кусок ватина, распоротое демисезонное пальто. Потом она думала о доме "шесть дробь один". Теперь, когда гитлеровцыпрут, лезут из-под земли, не казались обидчиками грубые матерщинники, непугал ее взгляд Грекова, от которого она краснела не только лицом, ношеей, плечами под гимнастеркой. Сколько ей пришлось выслушать похабств заэти военные месяцы! Какой плохой разговор пришлось ей вести с лысымподполковником "беспроволочной связью", когда он, блестя металлом зубов,намекал, что в ее воле остаться на заволжском узле связи... Девочки пеливполголоса грустную песенку:...А однажды осеннею ноченькой Командир приласкал ее сам. До утра называл ее доченькой, И с тех пор уж пошла по рукам... Она не трус, просто пришло такое внутреннее состояние. В первый раз она увидела Шапошникова, когда он читал стихи, и онаподумала тогда: "Какой идиот". Потом он исчез на два дня, и она стесняласьспросить о нем и все думала, не убили ли его. Потом он появился ночью,неожиданно, и она слышала, как он сказал Грекову, что ушел без разрешенияиз штабного блиндажа. - Правильно, - сказал Греков. - Дезертировал к нам на тот свет. Отходя от Грекова, Шапошников прошел мимо нее и не посмотрел, неоглянулся. Она расстроилась, потом рассердилась и снова подумала: "Дурак". Потом она слышала разговор жильцов дома, они говорили, у кого большешансов первому переспать с Катей. Один сказал: "Ясно, Греков". Второй говорил: "Это не факт. Вот кто в списке на последнем месте, ямогу сказать - Сережка-минометчик. Девочка чем моложе, тем ее больше копытному мужику тянет". Потом она увидела, как заигрывания, шуточки с ней почти прекратились.Греков не скрывал, что ему неприятно, когда Катю затрагивают жильцы дома. Однажды бородатый Зубарев назвал ее "эй, супруга управдома". Греков не спешил, но он, видимо, был уверен, и она ощущала егоуверенность. После того, как радиопередатчик был разбит осколкомавиабомбы, он велел ей устроиться в одном из отсеков глубокого подвала. Вчера он сказал ей: "Я таких девушек, как ты, не видел никогда в жизни,- и добавил: - Встретил бы я тебя до войны, женился бы на тебе". Она хотела сказать, что надо бы и ее спросить об этом, но промолчала,не решилась. Он не сделал ей ничего дурного, не сказал ей грубого, нахального слова,но, думая о нем, она испытывала страх. Вчера же он грустно сказал ей: - Скоро немец начнет наступление. Вряд ли кто из наших жильцов уцелеет.Клин немецкий в наш дом уперся. Он медленным, внимательным взглядом осмотрел ее, и Кате стало страшноне от мысли о предстоящем немецком наступлении, а от этого медленного,спокойного взгляда. - Зайду к тебе, - сказал он. Казалось, не было связи между этимисловами и словами о том, что вряд ли кто уцелеет после немецкогонаступления, но связь была, и Катя поняла ее. Он не походил на тех командиров, которых она видела под Котлубанью. Слюдьми говорил он без крика, без угроз, а слушались его все. Сидит,покуривает, рассказывает, слушает, не отличишь от солдат. А авторитетогромный. С Шапошниковым она почти не разговаривала. Ей иногда казалось, - онвлюблен в нее и бессилен, как и она, перед человеком, который их обоихвосхищает и страшит. Шапошников был слаб, неопытен, ей хотелось проситьего защиты, сказать ему: "Посиди возле меня"... То ей хотелось самойутешить его. Удивительно странно было разговаривать с ним, - словно небыло войны, ни дома "шесть дробь один". А он, как бы чувствуя это, нарочностарался казаться грубей, однажды он даже матюгнулся при ней. И сейчас ей казалось, что между ее неясными мыслями и чувствами и тем,что Греков послал Шапошникова на штурм немецкого дома, была какая-тожестокая связь. Прислушиваясь к стрельбе автоматов, она представляла себе, чтоШапошников лежит на красном кирпичном кургане, свесив мертвую нестриженуюголову. Пронзительное чувство жалости к нему охватило ее, в душе ее смешались ипестрые ночные огни, и ужас перед Грековым, и восхищение перед ним,начавшим наступление на немецкие железные дивизии из одиноких развалин, имысли о матери. Она подумала, что все в жизни отдаст, лишь бы увидеть Шапошниковаживым. "А если скажут: маму либо его?" - подумала она. Потом ей послышались чьи-то шаги, она вцепилась пальцами в кирпич,вслушивалась. Стрельба затихла, все было тихо. Стала чесаться спина, плечи, ноги под коленями, но она бояласьпочесаться, зашуршать. Батракова все спрашивали, отчего он чешется, и он отвечал: "Этонервное". А вчера он сказал: "Нашел на себе одиннадцать вшей". ИКоломейцев смеялся: "Нервная вошь напала на Батракова". Она убита, и бойцы тащат ее к яме, говорят: - Совсем бедная девка завшивела. А может быть, это действительно нервное? И она поняла, что к ней втемноте идет человек, не мнимый, воображаемый, который возникал изшорохов, из обрывков света и обрывков тьмы, из сердечного замирания. Катяспросила: - Кто идет? - Это я, свой, - ответила темнота. - Сегодня штурма не будет. Греков отменил, на завтрашнюю ночь. Сегоднянемцы сами все время лезут. Между прочим, хочу сказать, этого самого"Монастыря" я никогда не читал. Она не ответила." Он старался разглядеть ее во тьме, и, исполняя его желание, огоньвзрыва осветил ее лицо. А через секунду вновь стемнело, и они, молчаусловившись, ожидали нового взрыва, мелькания света. Сергей взял ее заруку. Он сжал ее пальцы. Он впервые в жизни держал в руке девичью руку. Грязная, завшивевшая радистка сидела тихо, ее шея светилась в темноте. Вспыхнул свет ракеты, и они сблизили головы. Он обнял ее, и оназажмурила глаза, они оба знали школьный рассказ: кто целуется с открытымиглазами, тот не любит. - Ведь это не шутка, правда? - спросил он. Она сжала ладонями его виски, повернула его голову к себе. - Это на всю жизнь, - медленно сказал он. - Удивительно, - сказала она, - вот я боюсь: вдруг кто-нибудь придет. Адо этого каким мне казалось счастьем, кто бы ни пришел: Ляхов, Коломейцев,Зубарев... - Греков, - подсказал он. - Ой, нет, - сказала она. Он стал целовать ее шею и нащупал пальцами, отстегнул железную пуговицуна ее гимнастерке, коснулся губами ее худенькой ключицы, грудь он нерешился целовать. А она гладила его жесткие, немытые волосы, как будто онбыл ребенком, а она уже знала, что все происходящее сейчас неизбежно, чтотак уж оно должно происходить. Он посмотрел на светящийся циферблат часов. - Кто поведет вас завтра? - спросила она. - Греков? - Зачем об этом. Сами пойдем, зачем нас водить. Он снова обнял ее, и у него вдруг похолодели пальцы, похолодело в грудиот решимости и волнения. Она полулежала на шинели, казалось, не дышала. Онприкасался то к грубой, пыльной на ощупь ткани гимнастерки и юбки, то кшершавым кирзовым сапогам. Он ощутил рукой тепло ее тела. Она попыталасьприсесть, но он стал целовать ее. Вновь вспыхнул свет и на мгновениеосветил упавшую на кирпичи Катину пилотку, ее лицо, показавшееся ему в этисекунды незнакомым. И тотчас снова стало темно, особенно как-то темно... - Катя! - Что? - Ничего, просто голос хотел услышать. Ты почему не смотришь на меня? - Не надо, не надо, потуши! Она снова подумала о нем и о матери, - кто ей дороже. - Прости меня, - сказала она. Он не понял ее, сказал: - Ты не бойся, это на всю жизнь, если только будет жизнь. - Это я о маме вспомнила. - А моя мать умерла. Я лишь теперь понял, ее выслали за папу. Они заснули на шинели, обнявшись, и управдом подошел к ним и смотрел,как они спят, - голова минометчика Шапошникова лежала на плече у радистки,рука его обхватывала ее за спину, он словно боялся потерять ее. Грековупоказалось, что они оба мертвы, так тихо и неподвижно лежали они. На рассвете Ляхов заглянул в отсек подвала, крикнул: - Эй, Шапошников, эй, Венгрова, управдом зовет, - скоро только, рысью,на полусогнутых! Лицо Грекова в облачном холодном сумраке было неумолимым, суровым. Онприслонился большим плечом к стене, всклокоченные волосы его нависали наднизким лбом. Они стояли перед ним, переминаясь с ноги на ногу, не замечая, чтостоят, держась за руки. Греков пошевелил широкими ноздрями приплюснутого львиного носа, сказал: - Вот что, Шапошников, ты сейчас проберешься в штаб полка, я тебяоткомандировываю. Сережа почувствовал, как дрогнули пальцы девушки, и сжал их, и оначувствовала, что его пальцы дрожат. Он глотнул воздух, язык и небопересохли. Тишина охватила облачное небо, землю. Казалось, что лежащие вповалку,прикрытые шинелями люди не спят, ждут, не дыша. Прекрасно, приветливо было все вокруг, и Сережа подумал: "Изгнание израя, как крепостных разлучает", - и с мольбой, ненавистью смотрел наГрекова. Греков прищурился, вглядывался в лицо девушки, и взгляд его казалсяСереже отвратительным, безжалостным, наглым. - Ну, вот все, - оказал Греков. - С тобой пойдет радистка, что ей тутделать без передатчика, доведешь ее до штаба полка. Он улыбнулся. - А там уж вы свою дорогу сами найдете, возьми бумажку, я написал наобоих одну, не люблю писанины. Ясно? И вдруг Сережа увидел, что смотрят на него прекрасные, человечные,умные и грустные глаза, каких никогда он не видел в жизни. Комиссару стрелкового полка Пивоварову не пришлось попасть в дом "шестьдробь один". Беспроволочная связь с домом прервалась, то ли вышел из строяпередатчик, то ли заправлявшему в доме капитану Грекову надоели строгиевнушения командования. Одно время сведения об окруженном доме удавалось получать черезминометчика коммуниста Ченцова, он передавал, что "управдом" совсемраспустился, - говорил бойцам черт знает какую ересь. Правда, с немцамиГреков воевал лихо, этого информатор не отрицал. В ночь, когда Пивоваров собрался пробраться в дом "шесть дробь один",тяжело заболел командир полка Березкин. Он лежал в блиндаже с горящим лицом, с нечеловечески,хрустально-ясными, бессмысленными глазами. Доктор, поглядев на Березкина, растерялся. Он привык иметь дело сраздробленными конечностями, с проломленными черепами, а тут вдруг человексам по себе заболел. Доктор сказал: - Надо бы банки поставить, да где их возьмешь? Пивоваров решил доложить начальству о болезни командира полка, нокомиссар дивизии позвонил Пивоварову по телефону, - приказал срочноявиться в штаб. Когда Пивоваров, несколько запыхавшись (пришлось раза два падать приблизких разрывах), вошел в блиндаж комиссара дивизии, тот разговаривал спереправившимся с левого берега батальонным комиссаром. Пивоваров слышалоб этом человеке, делавшем доклады в частях, расположенных на заводах. Пивоваров громко отрапортовал: - По вашему приказанию явился, - и тут же с ходу доложил о болезниБерезкина. - Да-а, хреновато, - сказал комиссар дивизии. - Вам, товарищ Пивоваров,придется принять на себя командование полком. - А как с окруженным домом? - Куда уж вам, - сказал комиссар дивизии. - Тут такую кашу завариливокруг этого окруженного дома. До штаба фронта дело дошло. И он помахал бумажкой-шифровкой перед Пивоваровым. - Я для этого дела вас, собственно, и вызвал. Вот товарищ Крымовполучил распоряжение политуправления фронта отправиться в окруженный дом,навести там большевистский порядок, стать там боевым комиссаром, а вслучае чего отстранить этого самого Грекова, взять на себя командование...Поскольку все это хозяйство находится на участке вашего полка, выобеспечьте все необходимое, и чтобы переправиться в этот дом, и длядальнейшей связи. Ясно? - Ясно, - сказал Пивоваров. - Будет исполнено. После этого он спросил обычным, не казенным, а житейским голосом: - Товарищ батальонный комиссар, с такими ребятами иметь дело, ваш лиэто профиль? - Именно мой, - усмехнулся комиссар, пришедший с левого берега. - Я веллетом сорок первого двести человек из окружения по Украине, партизанскихнастроений там хватало. Комиссар дивизии сказал: - Что ж, товарищ Крымов, давайте действуйте. Со мной связь держите.Государство в государстве - это ведь негоже. - Да, там еще какое-то грязное дело с девчонкой-радисткой, - сказалПивоваров. - Наш Березкин все тревожился, замолчал их радиопередатчик. Аребята там такие, что от них всего ждать можно. - Ладно, на месте все разберете, - дуйте, желаю успеха, - сказалкомиссар дивизии. Через день после того, как Греков отослал Шапошникова и Венгрову,Крымов, сопровождаемый автоматчиком, отправился в знаменитый, окруженныйнемцами, дом. Они вышли светлым холодным вечером из штаба стрелкового полка. ЕдваКрымов вступил на асфальтированный двор Сталинградского тракторногозавода, как ощутил опасность уничтожения яснее и сильнее, чем когда-либо. И в то же время чувство подъема, радости не оставляло его. Шифровка,неожиданно пришедшая из штаба фронта, как бы подтвердила ему, что здесь, вСталинграде, все идет по-другому, здесь другие отношения, другие оценки,другие требования к людям. Крымов снова был Крымовым, не калекой изинвалидной команды, а боевым комиссаром-большевиком. Опасное и трудноепоручение не страшило его. Так приятно и сладко было в глазах комиссарадивизии, в глазах Пивоварова вновь читать то, что всегда проявляли к немутоварищи по партии. Среди взломанного снарядом асфальта, у исковерканного полковогоминомета лежал убитый красноармеец. Почему-то теперь, когда душа Крымова была полна живой надежды,ликовала, вид этого тела поразил его. Он много видел мертвецов, стал к нимбезразличен. А сейчас он содрогнулся, - тело, полное вечной смерти, лежалопо-птичьи беспомощное, покойник поджал ноги, точно ему было холодно. Мимо, держа у виска толстую полевую сумку, пробежал политрук в серомкоробящемся плаще, красноармейцы волочили на плащ-палатке противотанковыемины вперемешку с буханками хлеба. А мертвецу не стал нужен хлеб и оружие, он не хотел письма от вернойжены. Он не был силен своей смертью, он был самым слабым, мертвыйворобышек, которого не боятся мошки и мотыльки. В проломе цеховой стены артиллеристы устанавливали полковую пушку иругались с расчетом тяжелого пулемета. По жестикуляции спорщиков ясноделалось, о чем примерно говорили они. - Наш пулемет, знаешь, сколько времени здесь стоит? Вы еще болтались натом берегу, а мы уж тут стреляли. - Нахальные люди вы, вот вы кто такие! Воздух взвыл, снаряд разорвался в углу цеха. Осколки застучали постенам. Автоматчик, шедший впереди Крымова, оглянулся, не убило ликомиссара. Подождав Крымова, он проговорил: - Вы не беспокойтесь, товарищ комиссар, мы считаем - тут второй эшелон,глубокий тыл. Спустя недолгое время Крымов понял, что двор у цеховой стены - тихоеместо. Пришлось им и бежать, и падать, уткнувшись лицом в землю, снова бежатьи снова падать. Два раза заскакивали они в окопы, в которых засела пехота;бежали они и среди сгоревших домиков, где уже не было людей, а лишь выло исвистело железо... Автоматчик вновь в утешение сказал Крымову: - Это что, главное, - не пикировает. - А затем предложил: - А ну,товарищ комиссар, давайте припустим вон до той воронки. Крымов сполз на дне бомбовой ямы, поглядел наверх - синее небо было надголовой, а голова не была оторвана, по-прежнему сидела на плечах. Странноощущать присутствие людей только в том, что смерть, посылаемая ими с двухсторон, воет, поет над твоей головой. Странное это чувство безопасности в яме, вырытой заступом смерти. Автоматчик, не дав ему отдышаться, проговорил: - Лезьте за мной! - И заполз в темный ходок, оказавшийся на дне ямы.Крымов протиснулся следом за ним, и низкий ходок расширился, кровля егоподнялась, они вошли в туннель. Под землей слышался гул наземной бури, свод вздрагивал, и грохотперекатывался по подземелью. Там, где особенно густо лежали чугунные трубыи разветвлялись темные, толщиной с человеческую руку, кабели, на стенебыло написано суриком: "Махов ишак". Автоматчик посветил фонариком исказал: - Тут над нами немцы ходят. Вскоре они свернули в узкий ходок, двигались по направлению к едвазаметному светло-серому пятну; все ясней, светлей становилось пятно вглубине ходка, все яростней доносились взрывы и пулеметные очереди. Крымову показалось на миг, что он приближается к плахе. Но вот онивышли на поверхность, и первое, что увидел Крымов, были лица людей, - онипоказались ему божественно спокойными. Непередаваемое чувство охватило Крымова, - радостное, легкое. И дажебушевавшая война ощутилась им не как роковая грань жизни и смерти, а какгроза над головой молодого, сильного, полного жизни путника. Какая-то ясная, пронзительная уверенность в том, что он переживает часнового, счастливого перелома своей судьбы, охватила его. Он словно видел в этом ясном дневном свете свое будущее, - ему сновапредстояло жить во всю силу своего ума, воли, большевистской страсти. Чувство уверенности и молодости смешалось с печалью об ушедшей женщине,она представилась ему бесконечно милой. Но сейчас она не казалась навеки потерянной. Вместе с силой, вместе спрежней жизнью вернется к нему она. Он шел за ней! Старик в насаженной на лоб пилотке стоял над горевшим на полу костром ипереворачивал штыком жарившиеся на листе кровельной жести картофельныеоладьи; готовые оладьи он складывал в металлическую каску. Увидевсвязного, он быстро спросил: - Сережа там? Связной строго сказал: - Начальник пришел! - Сколько лет, отец? - спросил Крымов. - Шестьдесят, - ответил старик и объяснил: - Я из рабочего ополчения. Он снова покосился на связного. - Сережка там? - Нету в полку его, видно, он к соседу попал. - Эх, - с досадой сказал старик, - пропадет. Крымов здоровался с людьми, оглядывался, всматривался в подвальныеотсеки с наполовину разобранными деревянными переборками. В одном местестояла полковая пушка, глядела из бойницы, прорубленной в стене. - Как на линкоре, - сказал Крымов. - Да, только воды мало, - ответил красноармеец. Подальше, в каменных ямах и ущельях стояли минометы. На полу лежали хвостатые мины. Тут же, немного поодаль, лежал наплащ-палатке баян. - Вот дом номер шесть дробь один держится, не сдается фашистам, -громко сказал Крымов. - Весь мир, миллионы людей этому радуются. Люди молчали. Старик Поляков поднес Крымову металлическую каску, полную оладий. - А про то не пишут, как Поляков оладьи печет? - Вам смех, - сказал Поляков, - а Сережку-то нашего угнали. Минометчик спросил: - Второй фронт не открыли еще? Ничего не слышно? - Пока нету, - ответил Крымов. Человек в майке, в распахнутом кителе сказал: - Как стала по нам садить тяжелая артиллерия из-за Волги, Коломейцеваволной с ног сбило, он встал и говорит: "Ну, ребята, второй фронтоткрылся". Темноволосый парень проговорил: - Чего зря говорить, если б не артиллерия, мы тут не сидели бы. Слопалбы нас немец. - А где ж, однако, командир? - спросил Крымов. - Вон там, на самом переднем крае примостился. Командир отряда лежал на высокой груде кирпича и смотрел в бинокль. Когда Крымов окликнул его, он неохотно повернул лицо и лукаво,предостерегающе приложил палец к губам, снова взялся за бинокль. Спустянесколько мгновений его плечи затряслись, он смеялся. Он сполз и,улыбаясь, сказал: - Хуже шахмат, - и, разглядев зеленые шпалы и комиссарскую звезду нагимнастерке Крымова, проговорил: - Здравствуйте в нашей хате, товарищбатальонный комиссар, - и представился: - Управдом Греков. Вы по нашемуходку пришли? Все в нем - и взгляд, и быстрые движения, и широкие ноздриприплюснутого носа - было дерзким, сама дерзость. "Ничего, ничего, согну я тебя", - подумал Крымов. Крымов стал расспрашивать его. Греков отвечал лениво, рассеянно,позевывая и оглядываясь, точно вопросы Крымова мешали ему вспомнить что-тодействительно важное и нужное. - Сменим вас? - спросил Крымов. - К чему? - ответил Треков. - Вот только курева, ну, конечно, мины,гранаты и, если не жалко, водочки и шамовки на кукурузниках подбросьте...- Перечисляя, он загибал пальцы на руке. - Значит, уходить не собираетесь? - злясь и невольно любуясь некрасивымлицом Грекова, спросил Крымов. Они молчали, и в это короткое молчание Крымов превозмог чувство своегодушевного подчинения людям в окруженном доме. - Дневник боевых действий ведете? - спросил он. - У меня бумаги нет, - ответил Греков. - Писать не на чем, да инекогда, да и не к чему. - Вы находитесь в подчинении командира сто семьдесят шестогострелкового полка, - сказал Крымов. - Есть, товарищ батальонный комиссар, - ответил Греков и насмешливодобавил: - Когда поселок отрезали и я в этом доме собрал людей, оружие,отбил тридцать атак, восемь танков сжег, надо мной командиров не было. - Наличный состав свой на сегодняшнее число точно знаете, проверяете? - Зачем мне проверять, я строевых записок не представляю, что я, в АХОи на допе снабжаюсь? Сидим на гнилой картошке и на гнилой воде. - Женщины в доме есть? - Товарищ комиссар, вы вроде допрос мне учинили? - Ваши люди в плен попадали? - Нет, такого случая не было. - Все же, где ваша радистка? Греков закусил губу, брови его сошлись, и он ответил: - Девушка эта - немецкая шпионка, она меня завербовала, а потом, я ееизнасиловал, а потом я ее пристрелил. - И, вытянув шею, он спросил: -Такого, что ли, ответа вам от меня нужно? - И с насмешкой сказал: - Явижу, дело штрафным батальоном пахнет, так, что ли, товарищ начальник? Крымов несколько мгновений молча смотрел на него и сказал: - Греков, Греков, закружилась ваша голова. И я в окружении был. И меняспрашивали. Он посмотрел на Грекова и медленно сказал: - У меня есть указание, - в случае необходимости отстранить вас откомандования и переподчинить людей себе. Зачем вы сами прете на рожон,толкаете меня на этот путь? Греков молчал, думал, прислушивался, потом сказал: - Стихает, успокоился немец. - Вот и хорошо, посидим вдвоем, - сказал Крымов, - уточним дальнейшее. - А зачем сидеть вдвоем, - сказал Греков, - мы тут воюем все вместе идальнейшее уточняем вместе. Дерзость Грекова нравилась Крымову, но одновременно и сердила. Емухотелось сказать Грекову об украинском окружении, о своей довоенной жизни,чтобы Греков не принимал его за чиновника. Но в таком рассказе, чувствовалКрымов, проявилась бы слабость его. А Крымов пришел в этот дом проявитьсвою силу, а не слабость. Он ведь не был политотдельским чиновником, онбыл военным комиссаром. "Ничего, - подумал он, - комиссар не подкачает". В затишье люди сидели и полулежали на грудах кирпича. Греков произнес: - Сегодня немец уже больше не пойдет, - и предложил Крымову: - Давайте,товарищ комиссар, покушаем. Крымов присел рядом с Грековым среди отдыхавших людей. - Вот смотрю на вас всех, - проговорил Крымов, - а в голове все времявертится: русские прусских всегда били. Негромкий ленивый голос подтвердил: - Точно! И в этом "то-о-очно" было столько снисходительной насмешки над общимиформулами, что дружный негромкий смех прошел среди сидевших. Они знали неменьше человека, впервые сказавшего - "русские прусских всегда били", отом, какую силу таят в себе русские, да они, собственно, и были самымпрямым выражением этой силы. Но они знали и понимали, что прусские дошлидо Волги и Сталинграда вовсе не потому, что русские их всегда били. С Крымовым в эти мгновения происходила странная вещь. Он не любил,когда политические работники славили старых русских полководцев, егореволюционному духу претили ссылки в статьях "Красной звезды" наДрагомирова, ему казалось ненужным введение орденов Суворова, Кутузова,Богдана Хмельницкого. Революция есть революция, ее армии нужно одно лишьзнамя - красное. Когда-то он, работая в Одесском ревкоме, участвовал в шествии портовыхгрузчиков и городских комсомольцев, пришедших сбросить с пьедесталабронзовое тельце великого полководца, возглавившего походы крепостногорусского войска в Италию. И именно здесь, в доме "шесть дробь один", Крымов, впервые в жизнипроизнеся суворовские слова, ощутил длящуюся в веках единую славувооруженного русского народа. Казалось, он по-новому ощутил не только темусвоих докладов, - тему своей жизни. Но почему именно сегодня, когда он снова дышал привычным воздухомленинской революции, пришли к нему эти чувства и мысли? И насмешливое, ленивое "точно", произнесенное кем-то из бойцов, больноукололо его. - Воевать вас, товарищи, учить не надо, - сказал Крымов. - Этому высами всякого научите. Но вот почему командование нашло нужным все жеприслать меня к вам? Зачем я вот, скажем, пришел к вам? - За суп, для ради супа? - негромко и дружелюбно предположил кто-то. Но смех, которым слушатели встретили это робкое предположение, не былтихим. Крымов посмотрел на Грекова. Греков смеялся вместе со всеми. - Товарищи, - проговорил Крымов, и злая краска выступила на его щеках,- серьезней, товарищи, я прислан к вам партией. Что это было такое? Случайное настроение, бунт? Нежелание слушатькомиссара, рожденное ощущением своей силы, своей собственной опытности? Аможет быть, веселье слушателей не имело в себе ничего крамольного, простовозникло от ощущения естественного равенства, которое было так сильно вСталинграде. Но почему это ощущение естественного равенства, раньше восхищавшееКрымова, сейчас вызывало в нем чувство злобы, желание подавить его,скрутить? Здесь связь Крымова с людьми не ладилась не потому, что они былиподавлены, растеряны, трусили. Здесь люди чувствовали себя сильными,уверенно, и неужели возникшее в них чувство силы ослабляло их связь скомиссаром Крымовым, вызывало отчужденность, враждебность и в нем и в них? Старик, жаривший оладьи, сказал: - Вот я давно уж хотел спросить у партийного человека. Говорят, товарищкомиссар, что при коммунизме все станут получать по потребности, это какже тогда будет, если каждому, особенно с утра, по потребности - сопьютсявсе? Крымов повернулся к старику и увидел на его лице истинную заботу. А Греков смеялся, смеялись его глаза, большие, широкие ноздри раздувалосмехом. Сапер с головой, перевязанной окровавленным, грязным бинтом, спросил: - А вот насчет колхозов, товарищ комиссар. Как бы их ликвидироватьпосле войны. - Оно бы неплохо докладик на этот счет, - сказал Греков. - Я не лекции пришел к вам читать, - сказал Крымов, - я военныйкомиссар, я пришел, чтобы преодолеть вашу недопустимую партизанщину. - Преодолевайте, - сказал Греков. - А вот кто будет немцевпреодолевать? - Найдутся, не беспокойтесь. Не за супом я пришел, как вы выражаетесь,а большевистскую кашу сварить. - Что ж, преодолевайте, - сказал Греков. - Варите кашу. Крымов, посмеиваясь и в то же время серьезно, перебил: - А понадобится, и вас. Греков, с большевистской кашей съедят. Сейчас Николай Григорьевич был спокоен и уверен. Колебания, какоерешение будет наиболее правильным, прошли. Грекова надо отстранить откомандования. Крымов теперь уж ясно видел в Грекове враждебное и чуждое, чего немогли ни уменьшить, ни заглушить героические дела, творившиеся вокруженном доме. Он знал, что справится с Грековым. Когда стемнело, Крымов подошел к управдому и сказал: - Давайте, Греков, поговорим всерьез и начистоту. Чего вы хотите? Греков быстро, снизу вверх, - он сидел, а Крымов стоял, - посмотрел нанего и весело сказал: - Свободы хочу, за нее и воюю. - Мы все ее хотим. - Бросьте! - махнул рукой Греков. - На кой она вам? Вам бы только снемцами справиться. - Не шутите, товарищ Греков, - сказал Крымов. - Почему вы не пресекаетеневерные политические высказывания некоторых бойцов? А? При вашемавторитете вы это можете не хуже всякого комиссара сделать. А у менявпечатление, что люди ляпают и на вас оглядываются, как бы ждут вашегоодобрения. Вот этот, что высказывался насчет колхозов. Зачем вы егоподдержали? Я вам говорю прямо: давайте вместе это дело выправим. А нехотите, - я вам так же прямо говорю: шутить не буду. - Насчет колхозов, что тут такого? Действительно, не любят их, это вы,не хуже меня знаете. - Вы что ж, Греков, задумали менять ход истории? - А уж вы-то все на старые рельсы хотите вернуть? - Что это "все"? - Все. Всеобщую принудиловку. Он говорил ленивым голосом, бросая слова, посмеиваясь. Вдруг онприподнялся, сказал: - Товарищ комиссар, бросьте. Ничего я не задумал. Это я так, позлитьвас. Такой же советский человек, как и вы. Меня недоверие обижает. - Так давайте, Греков, без шуток. Поговорим всерьез, как устранитьнедобрый, несоветский, зеленый дух" Вы его породили, помогите мне егоубить. Ведь вам еще воевать со славой предстоит. - Спать охота. И вам отдохнуть надо. Вот увидите, что тут с утраначнется. - Ладно, Греков, давайте завтра. Я ведь уходить от вас не собираюсь,никуда не спешу. Греков рассмеялся: - Наверное, договоримся. "Все ясно, - подумал Крымов. - Гомеопатией заниматься не буду.Хирургическим ножом сработаю. Политически горбатых не распрямляютуговорами". Греков неожиданно сказал: - Глаза у вас хорошие. Тоскуете вы. Крымов от неожиданности развел руками и ничего не ответил. А Греков,точно услышав подтверждение своих слов, проговорил: - У меня самого, знаете, тоска. Только это так, ерунда, личное. Об этомв рапорте не напишешь. Ночью во время сна Крымов был ранен шальной пулей в голову. Пулясодрала кожу и поцарапала череп. Ранение было неопасное, но голова сильнокружилась, и Крымов не мог стоять на ногах. Его все время тошнило. Греков велел соорудить носилки, и в тихий предрассветный час раненогоэвакуировали из окруженного дома. Крымов лежал на носилках, голова гудела и кружилась, в вискепостреливало и постукивало. Греков провожал носилки до подземного хода. - Не повезло вам, товарищ комиссар, - сказал он. И вдруг догадка ожгла Крымова - не Греков ли стрелял в него ночью? К вечеру у Крымова начались рвоты, усилилась головная боль. Два дня пролежал он в дивизионном медсанбате, а затем его перевезли налевый берег и поместили в армейский госпиталь.

Дата добавления: 2015-06-28