Часть вторая 11 страница

Командующий Сталинградским фронтом генерал-полковник Еременко вызвал ксебе командование танкового корпуса - Новикова, Гетманова, Неудобнова. Накануне Еременко побывал в бригадах, но в штаб корпуса не заезжал. Приехавшие по вызову командиры сидели, поглядывая искоса на Еременко,не зная, какой разговор ждет их. Еременко поймал взгляд Гетманова, оглядывавшего койку со смятойподушкой, и сказал: - Нога сильно разболелась, - и выругал свою ногу плохими словами. Все молчали, смотрели на него. - В общем корпус подготовлен, успели подготовиться, - сказал Еременко. Произнося эти слова, он искоса посмотрел на Новикова, но тот невспыхнул радостно, услыша одобрение командующего. Еременко был немного удивлен тем, что командир корпуса равнодушноотнесся к похвале не щедрого на похвалу командующего. - Товарищ генерал-полковник, - сказал Новиков, - я уж вам докладывал,что части нашей штурмовой авиации два дня бомбили сосредоточенную в районестепных балок сто тридцать седьмую танковую бригаду, входящую в составкорпуса. Еременко, прищурившись, соображал, чего он хочет, - обезопасить себя,подвести ли авиационного начальника. Новиков нахмурился, добавил: - Хорошо, что попаданий прямых не было. Они бомбить не умеют. Еременко сказал: - Ничего. Они еще вас поддержат, загладят свою вину. Гетманов вмешался в разговор: - Конечно, товарищ командующий фронтом, мы со сталинской авиациейссориться не будем. - Вот-вот, товарищ Гетманов, - сказал Еременко и спросил: - Ну как,были у Хрущева? - Завтра велел мне приехать Никита Сергеевич. - По Киеву знает? - Почти два года, товарищ командующий, с Никитой Сергеевичем работали. - Скажи, пожалуйста, товарищ генерал, тебя ли я видел как-то наквартире у Тициана Петровича? - вдруг спросил Еременко у Неудобнова. - Так точно, - ответил Неудобнов. - Вас тогда Тициан Петрович вызвалвместе с маршалом Вороновым. - Верно, верно. - А я, товарищ генерал-полковник, был некоторое время прикомандированнаркомом по просьбе Тициана Петровича. Поэтому я бывал у него дома. - Вот-вот, я вижу - знакомое лицо, - сказал Еременко и, желая показатьсвое расположение Неудобнову, прибавила - Не скучно тебе, товарищ генерал,в степи, надеюсь, устроился неплохо? И удовлетворенно кивнул, еще не выслушав ответа. Когда посетители уходили, Еременко окликнул Новикова: - Полковник, пойди-ка сюда. Новиков вернулся от двери, и Еременко, привстав, приподнял над столомсвое тело располневшего крестьянина, сварливо сказал: - Вот что. Тот с Хрущевым работал, тот с Тицианом Петровичем, а ты,сукин сын, солдатская кость, - помни, ты корпус в прорыв поведешь. В темное, холодное утро Крымова выписали из госпиталя. Он, не заходядомой, отправился к начальнику политуправления фронта генералу Тощеевудоложить о своей поездке в Сталинград. Крымову повезло - Тощеев с утра находился у себя в служебном кабинете,в обшитом серыми досками доме, и без промедления принял НиколаяГригорьевича. Начальник политуправления, чья внешность и фамилия были связаны, косяглазами на свою новую, надетую после недавнего производства в генералы,форму, потягивал носом, вдыхал карболовый госпитальный дух, шедший отпосетителя. - Поручения по дому "шесть дробь один" я не выполнил из-за ранения, -сказал Крымов, - теперь могу снова отправиться туда. Тощеев посмотрел на Крымова раздраженным, недовольным взглядом, сказал: - Не надо, напишите на мое имя подробную докладную. Он не задал ни одного вопроса, не одобрил и не осудил доклад Крымова. Как всегда, странными казались генеральская форма и ордена в беднойсельской избе. Но странным было не только это. Николай Григорьевич не мог понять, чем вызвал хмурое недовольствоначальства. Крымов зашел в общую часть политуправления, чтобы получить талоны наобед, прикрепить продовольственный аттестат, оформить свое возвращение изкомандировки, оформить дни, проведенные в госпитале. Пока в канцелярии заготовлялись документы, Крымов сидел на табуретке иоглядывал лица сотрудников и сотрудниц. Здесь никто не интересовался им, - его возвращение из Сталинграда, егоранение, все, что он видел и пережил, не имело значения, ничего незначило. Люди в общей части были заняты делом. Стучали пишущие машинки,шелестели бумаги, глаза сотрудников скользили по Крымову и вновь уходили враскрытые папки, в разложенные на столах бумаги. Сколько нахмуренных лбов, какое напряжение мысли в глазах, в сведенныхбровях, какая погруженность, сколько плавной деловитости в движениях рук,перекладывающих, листающих бумаги. И лишь внезапный судорожный зевок, быстрый вороватый взгляд, брошенныйна часы - долго ли до обеда, - серая, сонная муть, наплывавшая на те либоиные глаза, говорили о смертной скуке киснущих в канцелярской духотелюдей. В общую часть заглянул знакомый Крымову инструктор из седьмого отделаполитуправления фронта. Крымов вышел вместе с ним в коридор покурить. - Приехали? - спросил инструктор. - Да, как видите. И так как инструктор не спросил Крымова, что видел он в Сталинграде ичто делал там, Николай Григорьевич сам спросил: - Что у нас нового в политуправлении? Главной новостью была та, что бригадный комиссар наконец получил припереаттестации звание генерала. Инструктор, посмеиваясь, рассказал, что Тощеев, ожидая нового,строевого звания, заболел от волнения - шутка ли, пошил у лучшегофронтового портного генеральскую форму, а Москва генерала ему все недавала и не давала. Ходят жуткие рассказы о том, что при переаттестациинекоторые полковые и старшие батальонные комиссары будут получать званиекапитанов и старших лейтенантов. - Представляете? - сказал инструктор. - Вот так прослужить, как я,восемь лет в армии, в политорганах, и получить лейтенанта, а? Были еще новости. Заместитель начальника отдела информацииполитуправления фронта отозван в Москву, в Главное политическоеуправление, где получил повышение, - назначен заместителем начальникаполитуправления Калининского фронта. Старшие инструктора политуправления, питавшиеся раньше в столовойзаведующих отделов, приравнены по указанию члена Военного совета кинструкторам, питаются теперь в общей столовой. Имеется указание отбиратьу отправляющихся в командировку обеденные талоны, не компенсируя их сухимпайком. Поэты фронтовой редакции Кац и Талалаевский были представлены кнаграждению орденами Красной Звезды, но по новому указанию товарищаЩербакова награждение работников фронтовой печати должно проходить черезГлавное политическое управление, и потому материалы на поэтов посланы вМоскву, а фронтовой список тем временем подписан командующим, и всепроходившие по этому списку обмыли свои правительственные награды. - Вы еще не обедали? - спросил инструктор. - Пойдемте вместе. Крымов ответил, что ждет оформления документов. - Тогда я пойду, - сказал инструктор и вольнодумно пошутил на прощание:- Надо спешить, а то довоюемся до того, что станут нас кормить в столовойвоенторга вместе с вольнонаемными и девками-машинистками. Вскоре и Крымов, закончив оформление документов, вышел на улицу,вдохнул сырой осенний воздух. Почему так хмуро встретил его начальник политуправления? Чем был оннедоволен? Крымов не выполнил поручения? Начальник политуправления неповерил, что Крымова ранило, заподозрил его в трусости? Его раздражило,что Крымов прошел к нему, минуя свое непосредственное начальство, да ещене в приемные часы? Крымов дважды назвал его "товарищ бригадный комиссар",а не "товарищ генерал-майор"? А может быть, Крымов тут ни при чем - малоли что. Тощеев не представлен к ордену Кутузова? Письмо о болезни жены?Кто может знать, почему начальник политуправления фронта был в это утро втаком плохом настроении? Крымов за сталинградские недели отвык от Средней Ахтубы, от равнодушныхвзглядов начальства в политуправлений, сослуживцев-инструкторов,официантов в столовых. В Сталинграде было не так! Вечером он пришел к себе в комнату. Хозяйская собака, казалось,составленная из двух различных собачьих половин - клочковато-лохматогорыжего зада и черно-белой длинной морды, - очень обрадовалась ему. Обе ееполовинки были рады, - вилял рыжий, сбитый в войлочные комья хвост, ачерно-белая морда тыкалась в руки Крымова, умильно глядела добрыми каримиглазами. В вечернем полумраке казалось, что две собаки ласкаются кКрымову. Собака вместе с ним прошла в сени. Хозяйка, возившаяся в сенях,зло сказала собаке: "Пошел отсюда, окаянный", - а потом уж хмуро, какначальник политуправления, поздоровалась с Крымовым. Какой неуютной, одинокой показалась ему эта тихая комнатка, кровать,подушка в белой наволочке, кружевные занавески на окнах после милыхсталинградских землянок, берлог, прикрытых плащ-палатками, сырых дымныхблиндажей. Крымов сел за стол и принялся за докладную. Он писал быстро, мелькомсверяясь с записями, сделанными в Сталинграде. Самым сложным оказалосьнаписать о доме "шесть дробь один". Он встал, прошелся по комнате, сновасел за стол, тотчас опять встал, вышел в сени, покашлял, прислушался, -неужели чертова старуха не предложит чаю? Потом он черпнул ковшиком водыиз бочонка, вода была хорошая, лучше сталинградской, вернулся в комнату,сел за стол, подумал, держа перо в руке. Потом он лег на койку, закрылглаза. Как же получилось? Греков стрелял в него! В Сталинграде у него все силилось ощущение связи, близости с людьми,ему в Сталинграде легко дышалось. Там не было тусклых, безразличных к немуглаз. Казалось, что, придя в дом "шесть дробь один", он с еще большейсилой ощутит дыхание Ленина. А пришел туда и сразу почувствовалнасмешливое недоброжелательство, и сам стал раздражаться, вправлять людяммозги, угрожать им. Зачем заговорил он о Суворове? Греков стрелял в него!Он особо мучительно ощущал сегодня одиночество, надменность иснисходительность людей, казавшихся ему полуграмотными, балбесами,молокососами в партии. Какая тоска тянуться перед Тощеевым! Ощущать егораздраженный, то иронический, то презирающий взгляд. Ведь Тощеев со всемисвоими чинами и орденами по настоящему партийному счету не стоиткрымовского пальца. Случайные для партии, не связанные с ленинскойтрадицией люди! Ведь многие из них выдвинулись в 1937 году: писали доносы,разоблачали врагов народа. И он вспомнил чудное чувство веры, легкости,силы, с которыми шел по ходку к пятну дневного света. Ему даже душно стало от злобы, - это Греков отшвырнул его от желаннойжизни. Идя в этот дом, он радовался своей новой судьбе. Ленинская правда,казалось ему, жила в этом доме. Греков стрелял в большевика-ленинца! Онотшвырнул Крымова обратно в ахтубинскую канцелярскую, нафталинную жизнь!Мерзавец! Крымов вновь сел за стол. Ни одного слова неправды не было в том, чтоон написал. Он прочел написанное. Конечно, Тощеев передаст его докладную в Особыйотдел. Греков растлил, политически разложил воинское подразделение,произвел теракт: стрелял в представителя партии, военного комиссара.Крымова вызовут для показаний, вероятно, для очной ставки с арестованнымГрековым. Он представил себе, как Греков сидит перед столом следователя,небритый, с бледно-желтым лицом, без поясного ремня. Как это Греков сказал: "Тоскуете вы, но об этом в рапорте не напишешь". Генсек марксистско-ленинской партии объявлен непогрешимым, чуть ли небожественным! В тридцать седьмом году Сталин не пощадил старой ленинскойгвардии. Он нарушил ленинский дух, сочетавший партийную демократию сжелезной дисциплиной. Мыслимо ли, законно ли расправляться с такой жестокостью с членамиленинской партии? Вот Грекова расстреляют перед строем. Страшно, когдабьют по своим, а Греков ведь не свой, он враг. Крымов никогда не сомневался в праве партии действовать мечомдиктатуры, в святом праве революции уничтожать своих врагов. Он иоппозиции никогда не сочувствовал! Он никогда не считал, что Бухарин,Рыков, Зиновьев и Каменев шли ленинским путем. Троцкий при всем блескесвоего ума и революционного темперамента не изжил своего меньшевистскогопрошлого, не поднялся до ленинских высот. Вот сила - Сталин! Его потому изовут Хозяином. Его рука ни разу не дрогнула, в нем не былоинтеллигентской дряблости Бухарина. Партия, созданная Лениным, громяврагов, шла за Сталиным. Военные заслуги Грекова ничего не значат. Сврагами не спорят, к их доводам не прислушиваются. Но как ни пытался озлобить себя Николай Григорьевич, он в эти минутыуже не чувствовал злобы к Грекову. Снова вспомнилось: "Тоскуете вы". "Что ж это, - думал Крымов, - донос, что ли, я написал? Пусть и неложный, но все же донос... Ничего не поделаешь, товарищ дорогой, ты членпартии... Выполняй свой партийный долг". Утром Крымов сдал свою докладную записку в политуправлениеСталинградского фронта. А через два дня Крымова вызвал заведующий отделом агитации и пропагандыполитуправления фронта, полковой комиссар Огибалов, замещавший начальникаполитуправления. Сам Тощеев не мог принять Крымова, - был занят сприехавшим с фронта комиссаром танкового корпуса. Большеносый и бледный, обстоятельный и методичный полковой комиссарОгибалов сказал Крымову: - Вам придется на днях снова съездить на правый берег, товарищ Крымов,на этот раз в шестьдесят четвертую, к Шумилову; кстати, наша машина пойдетна командный пункт обкома партии, а с командного пункта обкома партии выпереправитесь к Шумилову. Секретари обкома поедут на празднованиеОктябрьской революции в Бекетовку. Он, не торопясь, продиктовал Крымову все, что поручалось ему сделать вполитотделе 64-й армии, - поручения были до обидного мелкие, неинтересные,связанные со сбором бумажных сведений, нужных не для живого дела, а дляканцелярских отчетов. - А как же с докладами? - спросил Крымов. - Я ведь готовил по вашемупоручению октябрьский доклад, хотел его читать в частях. - Пока воздержимся, - сказал Огибалов и стал объяснять, почему следуетКрымову воздержаться. Когда Крымов собрался уходить, полковой комиссар сказал ему: - Ну и история с этой вашей докладной, меня начальник политуправленияввел в курс. У Крымова заныла душа, - наверное, делу Грекова уже дали ход. Полковойкомиссар проговорил: - Повезло этому вашему орлу Грекову, вчера нам сообщил начальникполитотдела шестьдесят второй армии, что Греков убит при немецкомнаступлении на Тракторный, погиб вместе со всем своим отрядом. И, утешая Крымова, добавил: - Его командующий армией представил посмертно к званию Героя СоветскогоСоюза, но теперь, ясно, мы это дело прикроем. Хрымов развел руками, как бы говоря: "Что ж, повезло так повезло,ничего не поделаешь". Огибалов, понизив голос, сказал: - Начальник Особого отдела считает, что он, возможно, жив. Мог перейтина сторону противника. Дома Крымова ждала записка - его просили зайти в Особый отдел. Видимо, дело Грекова продолжалось. Крымов решил отложить неприятный разговор в Особом отделе до своеговозвращения; - в посмертных делах срочности не было. В южной части Сталинграда, в поселке Бекетовка, на заводе "Судоверфь"областная партийная организация решила провести торжественное заседание,посвященное двадцатипятилетию Октябрьской революции. Рано утром 6 ноября на подземном командном пункте Сталинградскогообкома, в дубовой роще на левом берегу Волги, собрались партийныеруководители области. Первый секретарь обкома, отраслевые секретари, членыбюро обкома съели трехступенчатый горячий завтрак и на машинах выехали издубовой рощи на большую дорогу, ведущую к Волге. По этой дороге шли ночами на южную Тумакскую переправу танки иартиллерия. Пронзительно безотрадно выглядела изрытая войной степь взамерзших комьях бурой грязи, в запаянных оловянным льдом лужах. По Волгедвигался лед, его шуршание было слышно за десятки метров от берега. Дулсильный низовой ветер, переправа через Волгу на открытой железной баржебыла в этот день невеселым делом. Ожидавшие переправы красноармейцы в подбитых холодным волжским ветромшинелях сидели на барже, лепясь один к другому, стараясь не прикасаться кнапитанному холодом железу. Люди били горькую чечетку, поджимали ноги, акогда потянул с Астрахани могучий ледяной ветер, не было сил ни дуть напальцы, ни хлопать себя по бокам, ни утирать сопли, - люди стыли. НадВолгой стлался рваный дым, шедший из трубы парохода. Дым казался особочерным на фоне льда, а лед казался особо белым под низким пологомпароходного дыма. Лед нес от сталинградского берега войну. Большеголовый ворон сидел на льдине и думал; подумать было о чем. Рядомна льдине лежала обгорелая пола солдатской шинели, на третьей льдине стоялокаменевший валенок, торчал карабин, вмерзший согнутым дулом в лед.Легковые машины секретарей обкома и членов бюро въехали на баржу.Секретари и члены бюро вышли из машин и, стоя у бортов, смотрели намедленно идущий лед, слушали его шуршание. Синегубый старик в красноармейской шапке, в черном полушубке, старшийна барже, подошел к секретарю обкома по транспорту Лактионову и сневообразимой сипотой, рожденной речной сыростью, многолетней водкой итабаком, проговорил: - Вот, товарищ секретарь, шли первым утренним рейсом, матросик лежал нальду, ребята его сняли, чуть вместе с ним не потонули, ломами пришлосьвырубать - вон он, под брезентом на берегу. Старик указал грязной варежкой в сторону берега. Лактионов посмотрел,не увидел вырубленного изо льда покойника и, в грубой прямоте вопросапряча неловкость, спросил, указывая на небо: - Как он тут вас? В какое время особенно? Старик махнул рукой: - Какая у него теперь бомбежка. Старик выругал ослабевшего немца, и голос его при произнесении браннойфразы вдруг очистился от сипоты, прозвучал звонко и весело. А буксир потихоньку тянул баржу к бекетовскому - сталинградскомуберегу, казавшемуся не военным, а обычным, с нагромождением складов,будок, бараков... Ехавшим на празднование секретарям и членам бюро наскучило стоять наветру, и они вновь сели в машины. Красноармейцы смотрели на них сквозьстекла, как на тепловодных рыб в аквариуме. Сидевшие в "эмках" партийные руководители Сталинградской областизакуривали, почесывались, переговаривались... Торжественное заседание состоялось ночью. Пригласительные билеты, отпечатанные типографским способом, отличалисьот мирных лишь тем, что серая, рыхлая бумага была уж очень плоха, а набилете не указывалось место заседания. Партийные руководители Сталинграда, гости из 64-й армии, инженеры ирабочие с соседних предприятий шли на заседание с провожатыми, хорошознавшими дорогу: "Здесь поворот, еще поворот, осторожно, воронка, рельсы,осторожней, тут яма с известью..." Отовсюду во мраке слышались голоса, шарканье сапог. Крымов, успевший днем после переправы побывать в армейском политотделе,приехал на празднование с представителями 64-й армии. В тайном, рассредоточенном движении людей, пробиравшихся в ночной мглепо заводскому лабиринту, было что-то напоминавшее революционные праздникистарой России. Волнение заставляло Крымова шумно вздыхать, он понимал, что сейчас, неготовясь, мог бы сказать речь, и чувством опытного массового оратора знал,- люди пережили бы вместе с ним волнение, радость оттого, чтосталинградский подвиг сродни революционной борьбе русских рабочих. Да, да, да. Война, поднявшая громаду национальных сил, была войной зареволюцию. В том, что он в окруженном доме заговорил о Суворове, не былоизмены революции... Сталинград, Севастополь, судьба Радищева, мощьмарксова манифеста, ленинские призывы с броневика у Финляндского вокзала,- были едины. Он увидел Пряхина, как всегда неторопливого, медленного. Удивительнокак-то получалось, - никак Николаю Григорьевичу не удавалось поговорить сПряхиным. Он приехал на подземный командный пункт обкома и сразу же пошел кПряхину, - ему хотелось о многом рассказать ему. Но поговорить не удалось,почти все время звонил телефон, к первому секретарю то и дело входилилюди. Неожиданно Пряхин спросил у Крымова: - Ты Гетманова такого знал? - Знал, - ответил Крымов. - На Украине, в ЦК партии, был членом бюроЦК. А что? Но Пряхин ничего не ответил. А потом началась предотъездная суета.Крымов обиделся, - Пряхин не предложил ему ехать в своей машине. Дваждыони сталкивались лицом к лицу, и Пряхин словно не узнавал НиколаяГригорьевича, холодно и безразлично смотрели его глаза. Военные шли по освещенному коридору - рыхлый, с толстой грудью иживотом командарм Шумилов, маленький, с выпуклыми карими глазами сибиряк,генерал, член Военного совета армии Абрамов. В простодушном демократизмемужской дымящей толпы в гимнастерках, ватниках, тулупах, среди которой шлигенералы, казалось Крымову, проявлялся дух первых лет революции, ленинскийдух. Ступив на сталинградский берег, Крымов вновь ощутил это. Президиум занял свои места, и председатель Сталинградского горсоветаПиксин оперся руками на стол, как все председатели, медленно покашлял всторону, где особенно густо шумели, и объявил торжественное заседаниеСталинградского горсовета и партийных организаций города совместно спредставителями воинских частей и рабочих сталинградских заводов,посвященное двадцатипятилетней годовщине Великой Октябрьской революции,открытым. По жесткому звуку аплодисментов чувствовалось, что хлопают одни лишьмужские, солдатские и рабочие ладони. А потом Пряхин, первый секретарь, - тяжелый, медлительный, лобастый,начал свой доклад. И не стало связи между давно прошедшим и сегодняшнимднем. Казалось, Пряхин открыл дискуссию с Крымовым, опровергал его волнениеразмеренностью своей мысли. Предприятия области выполняют государственный план. Сельские районы налевобережье с некоторым запозданием, в основном же удовлетворительно,выполнили государственные заготовки. Предприятия, расположенные в городе и севернее города, не выполнилисвоих обязательств перед государством, так как находятся в районе военныхдействий. Вот этот человек, когда-то стоя рядом с Крымовым, на фронтовом митингесорвал с головы папаху, крикнул: - Товарищи солдаты, братья, долой кровавую войну! Да здравствуетсвобода! Сейчас он, глядя в зал, говорил, что резкое снижение поставокгосударству зерновых по области объясняется тем, что Зимовнический,Котельнический районы поставок не смогли выполнить, будучи ареной военныхдействий, а районы Калача, Верхне-Курмоярской частично или полностьюоккупированы противником. Затем докладчик заговорил о том, что население области, продолжаятрудиться над выполнением своих обязательств перед государством,одновременно широко приняло участие в боевых действиях противнемецко-фашистских захватчиков. Он привел цифровые данные об участиитрудящихся города в частях народного ополчения, зачитал, оговорившись, чтоданные неполны, сведения о числе сталинградцев, награжденных за образцовоевыполнение заданий командования и проявленные при этом доблесть имужество. Слушая спокойный голос первого секретаря, Крымов понимал, что в разящемнесоответствии его мыслей и чувств со словами о сельском хозяйстве ипромышленности области, выполнивших свои обязательства перед государством,выражена не бессмысленность, а смысл жизни. Речь Пряхина именно своей каменной холодностью утверждалабезоговорочное торжество государства, обороняемого человеческим страданиеми страстью к свободе. Лица рабочих и военных были серьезны, хмуры. Как странно, томительно было вспоминать сталинградских людей, -Тарасова, Батюка, разговоры с бойцами в окруженном доме "шесть дробьодин". Как нехорошо и трудно было думать о Грекове, погибшем в развалинахокруженного дома. Кто же он Крымову - Греков, произносивший возмутительные слова? Грековстрелял в него! Почему так чуждо, так холодно звучат слова Пряхина,старого товарища, первого секретаря Сталинградского обкома? Какоестранное, сложное чувство... А Пряхин уже подходил к концу доклада, говорил: - Мы счастливы рапортовать великому Сталину, что трудящиеся областивыполнили свои обязательства перед Советским государством... После доклада Крымов, двигаясь в толпе к выходу, искал глазами Пряхина.Не так, не так должен был делать Пряхин свой доклад в дни сталинградскихбоев. И вдруг Крымов увидел его: Пряхин, спустившись с возвышения, стоялрядом с командующим 64-й армией, пристальным, тяжелым взглядом смотрелпрямо на Крымова; заметив, что Крымов глядит в его сторону, Пряхинмедленно отвел глаза... "Что такое?" - подумал Крымов. Ночью, после торжественного заседания, Крымов добрался попутной машинойдо СталГРЭСа. Зловеще выглядела станция в эту ночь. Накануне на нее налетали немецкиетяжелые бомбардировщики. Взрывы накопали воронок, валом подняли комоватуюземлю. Ослепшие, без стекол, цеха кое-где от сотрясения осели, трехэтажноездание конторы было растерзано. Масляные трансформаторы дымно горели ленивым зубчатым невысоким огнем. Охранник, молодой грузин, вел Крымова через двор, освещенный пламенем.Крымов заметил, как дрожали пальцы у закурившего провожатого, - не толькокаменные здания рушатся и горят от тонных бомб, - горит, приходит в хаос ичеловек. О встрече со Спиридоновым Крымов думал с той минуты, как получилприказание побывать в Бекетовке. Вдруг Женя здесь, на СталГРЭСе? Может быть, Спиридонов знает о ней,может быть, он получил от нее письмо, и она приписала в конце: "Не знаетели вы что-нибудь о Николае Григорьевиче?" Он волновался и радовался. Может быть, Спиридонов скажет: "А ЕвгенияНиколаевна все грустила". Может быть, он скажет: "Знаете, она плакала". С утра все силилось нетерпеливое желание заехать на СталГРЭС. Днем емуочень хотелось хоть на несколько минут заглянуть к Спиридонову. Но он все же пересилил себя, поехал на командный пункт 64-й армии, хотяинструктор армейского политотдела шепотом предупредил его: - Торопиться вам сейчас к члену Военного совета незачем. Он сегодня сутра пьян... И действительно, напрасно Крымов спешил к генералу, не заехал днем кСпиридонову. Сидя в ожидании приема на подземном командном пункте, онслышал, как за фанерной перегородкой член Военного совета диктовалмашинистке поздравительное письмо соседу, Чуйкову. Он торжественно произнес: - Василий Иванович, солдат и друг! Сказав, эти слова, генерал заплакал и несколько раз, всхлипывая,повторил: "Солдат и друг, солдат и друг". Потом он строго спросил: - Ты что там написала? - Василий Иванович, солдат и друг, - прочла машинистка. Видимо, ее скучающая интонация показалась члену неподходящей, и онисправил ее, высоким голосом произнес: - Василий Иванович, солдат и друг. И снова расчувствовался, забормотал: "Солдат и друг, солдат и друг". Потом генерал, пересилив слезы, строго спросил: - Ты что там написала? - Василий Иванович, солдат и друг, - сказала машинистка. Крымов понял, что мог не спешить. Неясный огонь не освещал, а путал дорогу, казалось, выползал из глубиныземли; а может быть, сама земля горела, - таким сырым, тяжелым было этонизкое пламя. Они подошли к подземному командному пункту директора СталГРЭСа. Бомбы,упавшие невдалеке, накопали высокие земляные холмы, и к входу в убежищеедва наметилась еще не протрамбованная ногами тропинка. Охранник сказал: - Вот пришли как раз в праздник. Крымов подумал, что на людях Спиридонову не скажешь того, что хочешь,не спросишь. Он велел охраннику вызвать директора на поверхность, сказать,что приехал комиссар из штаба фронта. Когда он остался один, непреодолимоеволнение охватило его. "Да что это? - подумал он. - Я считал - вылечился. Неужели и война непомогла закрестить? Что мне делать?" - Гони, гони, гони, уходи, иначе погибнешь! - бормотал он. Но не было силы уйти, не было силы гнать. Из блиндажа вышел Спиридонов. - Слушаю вас, товарищ, - недовольным голосом сказал он. Крымов спросил: - Не узнал меня, Степан Федорович? Спиридонов тревожно проговорил: - Кто это? - и, всматриваясь в лицо Крымова, вдруг вскрикнул: -Николай, Николай Григорьевич! Его руки с судорожной силой обхватили шею Крымова. - Родной мой, Николай, - проговорил он и стал сопеть. И Крымов, захваченный этой встречей среди развалин, почувствовал, чтоплачет. Один, совершенно один... В доверчивости, радости Спиридонова онпочувствовал свою близость к семье Евгении Николаевны и в этой близостивновь измерил свою душевную боль. Почему, почему ушла она, почему принеслаему столько страданий? Как могла она сделать это? Спиридонов сказал: - Война что наделала, уничтожила мою жизнь. Погибла моя Маруся. Он рассказал о Вере, сказал, что несколько дней назад она наконецуехала со СталГРЭСа, перебралась на левый берег Волги. Он сказал: - Дура она. - А муж ее где? - спросил Крымов. - Наверное, на свете давно нет - летчик-истребитель. Крымов спросил, не имея больше силы сдерживаться: - Что с Евгенией Николаевной, жива она, где она? - Жива, не то в Куйбышеве, не то в Казани. Глядя на Крымова, он добавил: - Это ведь самое главное: жива! - Да-да, конечно, это самое главное, - сказал Крымов. Но он не знал, что самое главное. Он знал лишь одно, - боль в душе непроходит. Он знал, что все, связанное с Евгенией Николаевной, причинялоему боль. Узнавал ли он, что ей хорошо и спокойно, узнавал ли он, что онастрадает и переживает беду, - все ему было одинаково плохо. Степан Федорович говорил об Александре Владимировне, Сереже, Людмиле, аКрымов кивал головой, негромко бормотал: - Да-да-да... Да-да-да... - Пошли, Николай, - сказал Степан Федорович. - Пошли ко мне, у менятеперь другого дома нет. Только этот. Струящиеся огоньки светильников не могли осветить подземелья,заставленного койками, шкафами, аппаратурой, бутылями, мешками с мукой. На скамьях, на койках, ящиках, вдоль стен сидели люди. В душном воздухестоял гул разговора. Спиридонов разливал спирт в стаканы, кружки, крышки от котелков. Сталотихо, - все следили за ним особым взглядом. Этот взгляд глубок и серьезен,в нем нет тревоги, одна лишь вера в справедливость. Оглядывая лица сидящих, Крымов подумал: "Хорошо бы был здесь Греков.Вот ему бы налить". Но Греков уже выпил отпущенное ему число чарок. Большепить ему на этом свете не полагалось. Спиридонов поднялся со стаканом в руке, и Крымов подумал: "Испортитвсе, закатит речь вроде Пряхина". Но Степан Федорович описал стаканом в воздухе восьмерку и сказал: - Что ж, ребята, придется выпить. С праздником вас. Застучали стаканы, застучали жестяные кружки, закряхтели выпившие,покачали головами. Люди тут были самые разные, и государство перед войной расселило ихразно, и они не встречались за одним столом, не хлопали друг друга поплечу, не говорили: "Нет, ты послушай сюда, что я тебе скажу". Но здесь, в подземелье, над которым стояла разрушенная электростанция игорел пожар, возникло то незатейливое братство, за которое жизнь не жалкоотдать, так хорошо оно. Седой старик, ночной сторож, запел старую песню, которую любили петьеще до революции подвыпившие царицынские ребята с французского завода. Пел он пронзительно, тонко, голосом своей молодости, и потому, чтоголос молодой поры стал ему чужим, он сам себя слушал с каким-тонасмешливым удивлением, как слушают загулявшего постороннего человека. Второй, черноголовый старик, серьезно нахмурившись, слушал песню пролюбовь и любовное страдание. И верно, хорошо было слушать пение, хорош был чудный и страшный час,связавший директора и ездового с полевой хлебопекарни, ночного сторожа,охранника, смешавший по-людски калмыка, русских, грузина. А черный старик, как только сторож кончил петь про любовь, еще большенахмурил и без того хмурые брови, медленно, без слуха и без голоса запел:"Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног..." Парторг ЦК рассмеялся, замотал головой, и Спиридонов рассмеялся,замотал головой. И Крымов усмехнулся, спросил Спиридонова: - Меньшевиком когда-то был старикан, наверное, а? Спиридонов все знал об Андрееве и, конечно, все рассказал бы Крымову,но было боязно, что его услышит Николаев, и чувство простецкого братстваотошло на миг, и, перебив пение, Спиридонов закричал: - Павел Андреевич, это не из той оперы! Андреев сразу замолчал, поглядел, потом сказал: - А я вот думал, из той. Померещилось. Охранник грузин показал Крымову руку с содранной кожей. - Откапывал друга, Воробьев Сережа. Его черные глаза вспыхнули, и он сказал с задышкой, казалось, чтокрикнул пронзительно: - Я его, Сережа, больше брата любил. А седой ночной сторож, захмелевший, весь в поту, приставал к парторгуЦК Николаеву: - Нет, ты лучше меня послушай; Макуладзе говорит, что Сережку Воробьевабольше брата родного любил, пожалуйста! Знаешь, я на антрацетовом рудникеработал, меня хозяин как уважал, как любил. Выпивал со мной, я ему песнипел. Прямо мне говорил - ты мне заместо брата, хоть и простой шахтер. Ибеседовали, и обедали вместе. - Грузин какой-нибудь? - спросил Николаев. - Зачем мне твой грузин, сам господин Воскресенский, хозяин всехрудников. Ты разве понимаешь, как он меня уважал. А у него миллион капиталбыл, вот какой был человек. Понял? Николаев переглянулся с Крымовым, и они оба юмористически подмигнули,покачали головами. - Ну и ну, - сказал Николаев, - вот это действительно. Век живи, векучись. - Вот и учись, - сказал старик, не замечая насмешки. Странный это был вечер. Поздно ночью, когда люди стали уходить,Спиридонов сказал Крымову: - Николай, и не беритесь за шинель, не пущу, будете у меня ночевать. Он стелил Крымову постель не торопясь, обдумывая, что куда постелить -одеяло, ватник, плащ-палатку. Крымов вышел из блиндажа, постоял в темноте,глядя на колышущийся огонь, вновь спустился вниз, а Спиридонов все ещестелил ему. Когда Крымов снял сапоги, улегся, Спиридонов спросил: - Ну как, удобно? Он погладил Крымова по голове, улыбнулся доброй, пьяной улыбкой. Огонь, горевший наверху, почему-то напомнил Крымову костры, горевшиеянварской ночью 1924 года в Охотном ряду, когда хоронили Ленина. Все, оставшиеся ночевать в подземелье, казалось, уже уснули, мрак былнепроницаем. Крымов лежал с открытыми глазами, не замечая темноты, думал, думал,вспоминал... Сильный мороз стоял все это время. Темное зимнее небо над куполамиСтрастного монастыря, сотни людей в ушанках, буденовках, в шинелях икожанках. Страстная площадь вдруг забелела от тысяч листков -правительственное сообщение. Тело Ленина везли из Горок до железнодорожной станции на крестьянскихсанях. Полозья скрипели, пофыркивали лошади. За гробом шла Крупская вкруглой меховой шапочке, обвязанной серым платком, сестры Ленина - Анна иМария, друзья, крестьяне из деревни Горки. Так провожают на вечный покойдобрых интеллигентных тружеников, земских врачей, агрономов. В Горках стало тихо. Блестел кафель голландских печей, возлезастеленной белым летним одеялом кровати стоял шкафчик, уставленныйбутылочками с подвязанными сигнатурками, пахло лекарствами. В пустуюкомнату вошла пожилая женщина в медицинском халате. Она шла по привычке нацыпочках. Женщина, проходя мимо постели, подняла со стула бечевочку спривязанным к ней кусочком газеты, и молодая кошка, спавшая в кресле,услышав привычное шуршание игрушки, быстро подняла голову, поглядела напустую кровать и, позевывая, опять улеглась. Шедшие за гробом родные и близкие товарищи вспоминали ушедшего. Сестрыпомнили белоголового мальчика, у него был трудный характер, иногда онстановился насмешлив, требователен до жестокости, но он был хороший, любилмать, сестер, братьев. Жена вспоминала - в Цюрихе он, сидя на корточках, разговаривает смаленькой внучкой квартирной хозяйки Тилли; хозяйка сказала со смешившимВолодю швейцарским акцентом: - Вам надо заводить детей. Он лукаво, быстро поглядел снизу на Надежду Константиновну. Рабочие с "Динамо" приехали в Горки, Володя пошел к ним навстречу,забылся, хотел заговорить, жалобно замычал и махнул рукой; и рабочиестояли вокруг и плакали, глядя, как он плакал. И этот взгляд перед концом,испуганный, жалобный, словно обращенный ребенком к матери. Вдали показались станционные строения, среди снега чернел паровоз свысокой трубой. Политические друзья великого Ленина, шагавшие за санями с заиндевевшимиот мороза бородами - Рыков, Каменев, Бухарин, - рассеянно поглядывали нарябого смуглолицего человека в длинной шинели, в сапогах с мягкимиголенищами. Они обычно со снисходительной насмешкой оглядывали егоуниформу кавказского человека. Будь Сталин тактичней, не следовало бы емуприезжать в Горки, где собрались родные и самые близкие друзья великогоЛенина. Они не понимали, что он-то, единственный, станет наследникомЛенина, оттолкнет их всех, даже самых близких, даже отгонит жену отленинского наследства. Не у них - Бухарина, Рыкова, Зиновьева - была ленинская правда. И не уТроцкого была она. Они ошиблись. Никто из них не стал продолжателем делаЛенина. Но и Ленин до последних своих дней не знал и не понимал, что делоЛенина станет делом Сталина. Почти два десятилетия прошло с того дня, когда на скрипящих деревенскихсанях везли тело человека, определившего судьбы России, Европы, Азии,человечества. Мысль Крымова упорно тянулась к тому времени, ему вспоминались морозныедни января 1924 года, треск ночных костров, морозные стены Кремля,стотысячные плачущие толпы, рвущий сердце вой заводских гудков, зычныйголос Евдокимова, читавшего с деревянного помоста обращение к трудящемусячеловечеству, тесная кучка людей, несущих гроб в деревянный, наскоросколоченный Мавзолей. Крымов поднимался по застланным коврами ступеням Дома союзов, мимозакрытых черными и красными лентами зеркал, и пахнущий хвоей теплый воздухбыл полон горестной музыкой. Войдя в зал, он увидел склоненные головы тех,кого привык видеть на трибуне, в Смольном, на Старой площади. Потом здесьже, в Доме союзов, он вновь увидел эти склоненные головы в 1937 году. И,вероятно, обвиняемые, слушая нечеловеческий, звенящий голос Вышинского,вспоминали про то, как они шли за санями, стояли у гроба Ленина, и в ушахих звучала траурная мелодия. Почему он вдруг стал думать на СталГРЭСе в праздничную годовщину обэтих январских днях? Десятки людей, создававших вместе с Ленинымбольшевистскую партию, оказались провокаторами, платными агентамииностранных разведок, диверсантами, а один лишь человек, никогда незанимавший центрального положения в партии, не знаменитый как теоретик,оказался спасителем дела партии, носителем истины. Почему они сознаются? Обо всем этом лучше было не думать. Но эту ночь Крымов думал именно обэтом. Почему они сознаются? А почему я молчу? Вот я молчу, думал Крымов,не нахожу силы сказать: "Я сомневаюсь в том, что Бухарин диверсант,убийца, провокатор". А при голосовании я поднял руку. А после этогопоставил свою подпись. А после этого сказал речь, написал статью. Моягорячность мне самому кажется искренней. А где же в это время моисомнение, смятение? Что же это? Человек с двумя сознаниями? Или это дваразных человека, и у каждого свое, несхожее со вторым, сознание? Какпонять? Но это всегда и всюду, не только у меня, у самых разных людей. Греков высказывал то, что подспудно чувствовалось во многих людях, то,что, находясь под спудом, тревожило, интересовало, иногда влекло Крымова.Но, едва это подспудное было высказано, Крымов ощутил злобу и вражду,желание согнуть, сломить Грекова. Если б понадобилось, он, не колеблясь,расстрелял бы Грекова. А вот Пряхин говорил казенными, холодными, чиновными словами, говорилименем государства о процентах выполнения плана, о поставках, обобязательствах. Подобные чиновные, бездушные речи, чиновные, бездушныелюди, произносившие эти речи, были всегда чужды, неприятны Крымову, но сэтими людьми он шел нога в ногу, они теперь были его старшими товарищами.Дело Ленина, дело Сталина воплотилось в этих людях, в государстве. Крымовготов был, не колеблясь, отдать жизнь за его славу и силу. Вот и старый большевик Мостовской. Он ни разу не выступал, защищаялюдей, в чьей революционной чести был уверен. Он молчал. Почему же онмолчал? А вот слушатель высших курсов журналистики, где когда-то преподавалКрымов, милый, честный парень - Колосков. Он, приехав из деревни,рассказывал Крымову про коллективизацию, про районных мерзавцев, которыевключают в кулацкие списки людей, чьи дома или сады им приглянулись, своихличных врагов. Он рассказал о голоде в деревне, как с непоколебимойжестокостью забрали весь хлеб до последнего зерна... Он начал говорить очудном деревенском старике, погибшем, чтобы спасти жизнь своей старухе ивнучке, и заплакал. А вскоре Крымов в стенной газете прочел очеркКолоскова о кулачье, которое зарывает в землю зерно, дышит зверинойненавистью к росткам нового. Почему он писал так, этот, плакавший от душевной боли, Колосков? Почемумолчал Мостовской? Неужели из одной лишь трусости? Сколько раз Крымовговорил одно, а в душе было другое. Но вот когда он говорил и писал, емуказалось, что именно так он и думает, и он верил, что говорит то, чтодумает. А иногда он говорил себе: "Ничего не поделаешь, революции такнужно". Было, было, всякое было. Плохо защищал Крымов своих друзей, в чьейневиновности был уверен. Иногда он молчал, иногда он мычал, иногда бывалохуже: он не молчал и не мычал. Иногда его вызывали в партком, в райком, вгорком, в обком, иногда его вызывали в органы безопасности, спрашивали егомнение о знакомых ему людях, членах партии. Он никогда не клеветал надрузей, никогда никого не оговаривал, он не писал доносов, заявлений...Плохо, слабо, плохо защищал Крымов своих друзей, большевиков. Он писалобъяснения... Ну, а Греков? Греков - враг. С врагами Крымов никогда не церемонился,не знал к ним жалости. Но почему он прекращал отношения с семьями репрессированных товарищей?Он переставал приходить к ним, звонить им; но все же, встречаясь на улицес родными своих репрессированных друзей, он никогда не переходил на другойтротуар, а здоровался. А вот имеются какие-то люди - обычно это старухи, домашние хозяйки,беспартийные мещанки, - через них посылают в лагеря посылки, на их адресполучают из лагерей письма, и они почему-то не боятся. Иногда эти старухи- домашние работницы, безграмотные няньки, полные религиозныхпредрассудков, они берут к себе сирот, оставшихся от арестованных отцов иматерей, спасают детей от жизни в приемниках и детдомах. А члены партиибоятся этих сирот как огня. Неужели эти старые мещанки, тетки,безграмотные няньки честней, мужественней большевиков-ленинцев,Мостовского, Крымова? Но почему, почему, неужели страх? Одна лишь трусость? Люди умеют преодолевать страх, - и дети идут в темноту, и солдаты вбой, и парень делает шаг и прыгает с парашютом в бездну. А этот страх особый, тяжелый, непреодолимый для миллионов людей, этотот, написанный зловещими, переливающимися красными буквами в зимнемсвинцовом небе Москвы, - Госстрах... Нет, нет! Сам по себе страх не в силах сделать такую огромную работу.Революционная цель освобождала во имя морали от морали, она оправдывалаименем будущего сегодняшних фарисеев, доносчиков, лицемеров, онаобъясняла, почему человеку во имя счастья народа должно толкать в ямуневиновных. Эта сила именем революции позволяла отворачиваться от детей,чьи родители попали в лагеря. Она объясняла, почему революция хочет, чтобыжену, не доносившую на своего ни в чем не виноватого мужа, следовалооторвать от детей и поместить на десять лет в концентрационный лагерь. Сила революции вступила в союз со страхом смерти, с ужасом передпытками, с тоской, охватывающей тех, кто чувствовал на себе дыханиедальних лагерей. Когда-то люди, идя в революцию, знали, что их ждет тюрьма, каторга,годы бесприютства и бездомности, плаха. И самым тревожным, смутным, нехорошим было теперь то, что нынереволюция за верность себе, за верность великой цели платила сытнымипайками, кремлевским обедом, наркомовскими пакетами, персональнымимашинами, путевками в Барвиху, международными вагонами. - Вы не спите, Николай Григорьевич? - спросил из темноты Спиридонов. Крымов ответил: - Да, почти сплю, засыпаю. - Ну, простите, не буду мешать.

Дата добавления: 2015-06-28