Студопедия

КАТЕГОРИИ:


Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748)

Часть вторая 15 страница




Штрум вошел в кабинет к Шишакову с намерением быть сдержанным, непроизнести ни одного резкого слова. Он понимал: глупо сердиться и обижаться на то, что в голове чиновногоакадемика Штрум и его работа стояли на самых плохих, последних местах. Но едва Штрум увидел лицо Шишакова, он почувствовал непреодолимоераздражение. - Алексей Алексеевич, - сказал он, - как говорится, насильно мил небудешь, но вы ни разу не поинтересовались монтажом установки. Шишаков миролюбиво сказал: - Обязательно в ближайшее время зайду к вам. Шеф милостиво обещал осчастливить Штрума своим посещением. Шишаков добавил: - Вообще-то мне кажется, что ко всем вашим нуждам руководстводостаточно внимательно. - Особенно отдел кадров. Шишаков, полный миролюбия, спросил: - Чем же мешает вам отдел кадров? Вы первый из руководителейлаборатории, который делает такое заявление. - Алексей Алексеевич, я тщетно прошу вызвать из Казани Вайспапир, онанезаменимый специалист по ядерной фотографии. Я категорически возражаюпротив увольнения Лошаковой. Она замечательный работник, она замечательныйчеловек. Я не представляю себе, как можно уволить Лошакову. Этобесчеловечно. И, наконец, я прошу утвердить подавшего на конкурс кандидатанаук Ландесмана. Он талантливый парень. Вы все же недооцениваете значениянашей лаборатории. Иначе мне не пришлось бы тратить время на подобныеразговоры. - Я ведь тоже трачу время на эти разговоры, - сказал Шишаков. Штрум, обрадовавшись, что Шишаков перестал говорить с ним миролюбивымтоном, мешавшим Штруму высказать свое раздражение, проговорил: - Мне очень неприятно, что конфликты эти возникают в основном вокруглюдей с еврейскими фамилиями. - Вот оно что, - сказал Алексей Алексеевич и от мира перешел к войне. -Виктор Павлович, - сказал он, - перед институтом поставлены ответственныезадачи. Вам не нужно говорить, в какое трудное время эти задачи поставленыперед нами. Я полагаю, что ваша лаборатория не может полностью в настоящеевремя способствовать решению этих задач. А тут еще вокруг вашей работы,несомненно интересной, но столь же несомненно и спорной, был поднятчрезмерный шум. Он внушительно сказал: - Это не только моя точка зрения. Товарищи считают, что эта шумихадезориентирует научных работников. Вчера со мной подробно говорили поэтому поводу. Был высказан взгляд, что вам следовало бы задуматься надсвоими выводами, они противоречат материалистическим представлениям оприроде вещества, вы сами должны выступить по этому поводу. Некоторые людииз неясных для меня соображений заинтересованы в том, чтобы спорные теорииобъявить генеральным направлением науки именно в пору, когда все силы нашидолжны быть обращены к задачам, поставленным войной. Все это крайнесерьезно. Вы же пришли со странными претензиями по поводу некоейЛошаковой. Простите, но я никогда не знал, что Лошакова - еврейскаяфамилия. Штрум, слушая Шишакова, растерялся. Никто не высказывал прямо ему вглаза враждебного отношения к его работе. Сейчас впервые он услышал это отакадемика, руководителя института, в котором он работал. И, уже не боясь последствий, он сказал все то, что думал и что поэтомуникак не следовало ему говорить. Он сказал, что физике нет дела, подтверждает ли она философию. Онсказал, что логика математических выводов сильней, чем логика Энгельса иЛенина, и пусть Бадьин из отдела науки ЦК приспособляет взгляды Ленина кматематике и физике, а не физику и математику к взглядам Ленина. Онсказал, что узкий практицизм губит науку, кем бы он ни был высказан, "дажесамим Господом Богом"; лишь великая теория порождает великую практику. Онуверен, что кардинальные технические вопросы, и не только технические,будут еще в двадцатом веке решаться в связи с теорией ядерных процессов.Он охотно выскажется именно в этом духе, если товарищи, имен которыхШишаков ему не называет, считают нужным его выступление. - А что касается вопроса о людях с еврейскими фамилиями, АлексейАлексеевич, то вам не следует отшучиваться, если вы действительно русскийинтеллигент, - сказал он. - В случае вашего отказа в моих просьбах явынужден буду незамедлительно уйти из института. Так работать я не могу. Он перевел дыхание, посмотрел на Шишакова, подумал и сказал: - Мне в таких условиях работать тяжело. Я не только физик, но я ичеловек. Мне стыдно перед людьми, которые ждут от меня помощи и защиты отнесправедливости. Он произнес сейчас "в таких условиях работать тяжело", у него нехватило запала второй раз повторить слова о незамедлительном уходе. Штрумувидел по лицу Шишакова, что тот заметил эту смягченную формулу. И, может быть, именно поэтому Шишаков нажал: - Нам нет смысла продолжать разговор на языке ультиматумов. Я, конечно,вынужден учесть ваши пожелания. Странное, одновременно тоскливое и радостное, чувство владело Штрумом втечение всего дня. Приборы в лаборатории, новая установка, монтаж которойблизился к концу, казались ему частью его жизни, мозга, тела. Как емусуществовать отдельно от них? Страшно было вспоминать о еретических словах, сказанных им директору. Ив то же время он ощущал себя сильным. Его беспомощность была одновременнои его силой. Но мог ли он думать, что в дни своего научного торжества,вернувшись в Москву, ему придется вести подобный разговор? О его столкновении с Шишаковым никто не мог знать, но ему казалось, чтосотрудники особенно сердечно сегодня относятся к нему. Анна Степановна взяла его за руку и сжала ее. - Виктор Павлович, я вас не хочу благодарить, но я знаю, что вы - этовы, - сказала она. Он молча стоял возле нее, взволнованный и почти счастливый. "Мама, мама, - вдруг подумал он. - Видишь, видишь". По дороге домой он решил ничего не говорить жене, но он не могпреодолеть привычки делиться с ней всем, что происходило с ним, и впередней, снимая пальто, проговорил: - Ну вот, Людмила, ухожу из института. Людмила Николаевна расстроилась и огорчилась, но тут же сказала емуслова, которые были ему неприятны: - Ты ведешь себя так, как будто ты Ломоносов или Менделеев. Уйдешь, -будет вместо тебя Соколов или Марков, - она подняла голову от шитья. -Пусть твой Ландесман на фронт пойдет. А то действительно получается впредставлении предубежденных людей: еврей еврея устраивает в оборонноминституте. - Ладно, ладно, хватит, - сказал он. - Ты не рассуждай, Людочка,пожалей. Помнишь, как у Некрасова сказано: "Думал бедняга в храм славыпопасть, рад, что попал и в больницу". Я-то считал, что оправдал тот хлеб,что ел, а от меня покаяния требуют за грехи, за ересь. Нет, ты подумайтолько: выступить с покаяниями. Ведь это бред! И тут же меня дружновыдвигают на премию, студенты ходят. Это все Бадьин! Впрочем, какой уж тамБадьин. Садко меня не любит! Людмила Николаевна подошла к нему, поправила ему галстук, одернула полупиджака, спросила: - Ты, вероятно, не обедал, очень бледный. - Мне есть не хочется. - Съешь пока хлеба с маслом, а я разогрею обед. Потом она накапала в рюмку сердечного лекарства, сказала: - Выпей, не нравится мне твой вид, дай-ка пульс проверю. Они пошли на кухню, Штрум жевал хлеб, поглядывал в зеркальце, котороеНадя повесила у газового счетчика. - Как странно, дико, - сказал он, - думал ли я в Казани, что мнепридется заполнять стоэтажные анкеты, выслушивать то, что я сегоднявыслушал. Какая мощь! Государство и человек... то вознесет его высоко, тов бездну бросит без труда. - Витя, я хочу с тобой поговорить о Наде, - сказала Людмила Николаевна.- Почти каждый день она возвращается домой после комендантского часа. - Ты уже говорила мне об этом на днях, - сказал Штрум. - Я помню, что говорила. Вчера вечером я случайно подошла к окну,отдернула маскировку и вижу, - Надя идет с каким-то военным, остановилисьвозле магазина "Молоко", и стала с ним целоваться. - Вот так так, - сказал Виктор Павлович и от удивления перестал жевать. Надя целовалась с военным. Штрум несколько мгновений сидел молча, потомстал смеяться. Пожалуй, только одна эта ошеломляющая новость и моглаотвлечь его от тяжелых мыслей, оттеснить его тревоги. На мгновение глазаих встретились, и Людмила Николаевна неожиданно для себя тоже рассмеялась.В этот миг возникло между ними то полное, возможное лишь в редкие минутыжизни, понимание, которому не нужны слова и мысли. И для Людмилы Николаевны не было неожиданностью, когда Штрум, казалось,некстати проговорил: - Мила, Мила, но согласись, ведь я правильно срезался с Шишаковым? Это был простой ход мыслей, но не так уж просто было понять его. Здесьсоединились мысль о прожитой жизни, о судьбе Толи и Анны Семеновны, о том,что война, старость ли неминуемо разрушает жизнь, и что сколько бы славы ибогатства ни добыл человек, состарившись, он уйдет, умрет, а вместо негопридут молодые ребята, и что, может быть, самое важное пройти по жизничестно. И Штрум спрашивал у жены: - Ведь верно, правильно? Людмила Николаевна отрицательно покачала головой. Десятилетия общности,слитности жизни умели и разделять. - Знаешь, Люда, - сказал примирение Штрум, - те, кто в жизни прав,часто не умеют себя вести - взрываются, грубят, бывают бестактны инетерпимы, и их обычно винят во всех неурядицах и на работе и в семье. Ате, кто не правы, обидчики, они умеют себя вести, логичны, спокойны,тактичны, всегда кажутся правыми. Надя пришла в одиннадцатом часу. Услышав шум ключа в замке, ЛюдмилаНиколаевна сказала мужу: - Поговори с ней. - Тебе удобней, не стану я, - сказал Виктор Павлович, но, когда Надя,растрепанная и красноносая, вошла в столовую, он сказал: - С кем это тыцелуешься перед парадной дверью? Надя внезапно оглянулась, точно собираясь бежать, полуоткрыв рот,смотрела на отца. Через мгновение она повела плечами и равнодушно проговорила: - А... Андрюша Ломов, он сейчас в школе лейтенантов. - Ты что ж, замуж за него собралась? - спросил Штрум, пораженныйсамоуверенным голосом Нади. Он оглянулся на жену, - видит ли она Надю. Словно взрослая, Надя, сощурив глаза, роняла раздраженно слова. - Замуж? - переспросила она, и это слово, отнесенное к дочери, поразилоШтрума. - Возможно, собралась! Потом она добавила: - А может быть, нет, я еще окончательно не решила. Людмила Николаевна, все время молчавшая, спросила: - Надя, зачем же ты лгала про какого-то Майкиного отца и уроки? Яникогда не лгала своей маме. Штрум вспомнил, что в пору его ухаживания за Людмилой та говорила,приходя на свидание: - Толю оставила маме, наврала ей, что иду в библиотеку. Надя, вдруг вернувшись в свое ребячье естество, плаксивым и злымголосом крикнула: - А шпионить за мной хорошо? Твоя мама тоже шпионила за тобой? Штрум в бешенстве рявкнул: - Дура, не смей дерзить матери! Она скучающе и терпеливо глядела на него. - Так что ж, Надежда Викторовна, вы, следовательно, еще не решили,идете ли вы замуж или станете наложницей молодого полковника? - Нет, еще не решила, во-вторых, он не полковник, - ответила Надя. Неужели губы его дочери целует какой-то малый в военной шинели? Неужелив девчонку, Надьку, смешную, умную дуру, можно влюбиться, заглядывать ей вщенячьи глаза? Но ведь это вечная история... Людмила Николаевна молчала, понимая, что Надя сейчас будет злиться,отмалчиваться. Она знала, что, когда они останутся одни, она погладитдочку по голове, Надя всхлипнет, неизвестно почему, и Людмиле Николаевнесделается ее пронзительно жалко, тоже неизвестно почему, ведь в концеконцов не так уж страшно для девушки поцеловаться с пареньком. И Надя ейвсе расскажет об этом Ломове, и она будет гладить дочку по волосам ивспоминать, как она сама впервые поцеловалась, и будет думать о Толе, ведьвсе, что происходит в жизни, она связывает с Толей. Толи нет. Как печальна эта девичья любовь на краю военной бездны. Толя, Толя... А Виктор Павлович шумел, охваченный отцовской тревогой. - Где этот болван служит? - спрашивал он. - Я поговорю с егокомандиром, он ему покажет, как затевать романы с сопливыми. Надя молчала, и Штрум, зачарованный ее надменностью, невольно примолк,потом спросил: - Ты что взираешь на меня, как существо высшей расы на амебу? Каким-то странным образом взгляд Нади напоминал ему о сегодняшнемразговоре с Шишаковым, - спокойный, самоуверенный Алексей Алексеевичсмотрел на Штрума с высоты своего государственного и академическоговеличия. Под взглядом светлых шишаковских глаз Штрум инстинктивно ощущалнапрасность всех своих протестов, ультиматумов, волнений. Силагосударственного порядка высилась базальтовой глыбой, и Шишаков соспокойным безразличием глядел на шебуршение Штрума, - не сдвинуть томубазальта. И странно, но девочка, стоявшая сейчас перед ним, казалось, тожесознавала, что он, бессмысленно волнуясь и сердясь, хочет совершитьневозможное, остановить ход жизни. А ночью Штрум думал о том, что он, порывая с институтом, губит своюжизнь. Уходу его из института придадут политический характер, скажут, чтоон стал источником нездоровых оппозиционных настроений; а тут война,институт отмечен благосклонностью Сталина. А тут еще эта жуткая анкета... А тут безумный разговор с Шишаковым. А тут еще разговоры в Казани.Мадьяров... И вдруг ему сделалось так страшно, что захотелось написатьпримирительное письмо Шишакову и свести на нет все события сегодняшнегодня. Днем, вернувшись из распределителя, Людмила Николаевна увидела, что впочтовом ящике белеет письмо. Сердце, сильно бившееся после подъема полестнице, забилось еще сильней. Держа в руке письмо, она подошла к Толинойкомнате, раскрыла дверь, комната была пуста: он и сегодня не вернулся. Людмила Николаевна проглядела страницы, написанные знакомым ей сдетства материнским почерком. Она увидела имена Жени, Веры, СтепанаФедоровича, имени сына не было в письме. Надежда снова отступила в глухойугол, но надежда не сдалась. Александра Владимировна о своей жизни почти ничего не писала, лишьнесколько слов о том, что Нина Матвеевна, квартирная хозяйка в Казани,после отъезда Людмилы проявила много неприятных черт. От Сережи, СтепанаФедоровича и Веры нет никаких известий. Тревожит Александру ВладимировнуЖеня, - видимо, у нее происходят какие-то серьезные события в жизни. Женяв письме к Александре Владимировне намекает на какие-то неприятности и нато, что, возможно, ей придется поехать в Москву. Людмила Николаевна не умела грустить. Она умела горевать. Толя, Толя,Толя. Вот Степан Федорович овдовел... Вера - бездомная сирота; жив ли Сережа,лежит ли где-нибудь искалеченный в госпитале? Отец его не то расстрелян,не то умер в лагере, мать погибла в ссылке... дом Александры Владимировнысгорел, она живет одна, не зная о сыне, о внуке. Мать не писала о своей казанской жизни, о здоровье, о том, тепло ли вкомнате, улучшилось ли снабжение. Людмила Николаевна знала, почему мать ни словом не упомянула обо всемэтом, и знание это было тяжело ей. Пустым, холодным стал дом Людмилы. Точно и в него попали какие-тоужасные невидимые бомбы, все рухнуло в нем, тепло ушло из него, он тоже вразвалинах. В этот день она много думала о Викторе Павловиче. Отношения ихнарушены. Виктор раздражен против нее, стал холоден с нею, и особенногрустно то, что ей это безразлично. Слишком хорошо она его знает. Состороны все кажется романтичным и возвышенным. Ей вообще не свойственнопоэтическое и восторженное отношение к людям, а вот Марье Ивановне ВикторПавлович представлялся жертвенной натурой, возвышенным, мудрым. Маша любитмузыку, даже бледнеет, когда слышит игру на рояле, и Виктор Павловичиногда играл по ее просьбе. Ее натуре нужен был, видимо, предметпреклонения, и она создала себе такой возвышенный образ, выдумала для себянесуществующего в жизни Штрума. Если бы Маша изо дня в день наблюдалаВиктора, она бы быстро разочаровалась. Людмила Николаевна знала, что одинлишь эгоизм движет поступками Виктора, он никого не любит. И теперь, думаяо его столкновении с Шишаковым, она, полная тревоги и страха за мужа,испытывала одновременно привычное раздражение: он и своей наукой, и покоемблизких готов пожертвовать ради эгоистического удовольствия покрасоваться,поиграть в защитника слабых. Но вот вчера, волнуясь за Надю, он забыл о своем эгоизме. А мог быВиктор, забыв обо всех своих тяжелых делах, волноваться за Толю? Вчера онаошиблась. Надя не была с ней по-настоящему откровенна. Что это - детское,мимолетное или судьба ее? Надя рассказала ей о компании, где она познакомилась с этим Ломовым.Она довольно подробно говорила о ребятах, читающих несовременные стихи, обих спорах о новом и старом искусстве, об их презрительно-насмешливомотношении к вещам, к которым, казалось Людмиле, не должно быть нипрезрительного, ни насмешливого отношения. Надя охотно отвечала на вопросы Людмилы и, видимо, говорила правду:"Нет, не пьем, один только раз, когда мальчишку провожали на фронт", "Ополитике иногда говорят. Ну, конечно, не так, как в газетах, но оченьредко, может быть, раз или два". Но едва Людмила Николаевна начинала спрашивать о Ломове, Надя отвечалараздраженно: "Нет, он стихов не пишет", "Откуда я могу знать, кто егородители, конечно, ни разу не видела, почему странно? Ведь он понятия опапе не имеет, вероятно, думает, что он в продмаге торгует". Что это - судьба Нади или бесследно забудется все через месяц? Готовя обед, стирая, она думала о матери. Вере, Жене, о Сереже. Онапозвонила по телефону Марье Ивановне, но к телефону никто не подошел,позвонила Постоевым, и работница ответила, что хозяйка уехала запокупками, позвонила в домоуправление, чтобы вызвать слесаря починитькран, ей ответили, что слесарь не вышел на работу. Она села писать матери, - казалось, что она напишет большое письмо,покается в том, что не смогла для Александры Владимировны создать нужныеусловия жизни и та предпочитает жить в Казани одна. С довоенных времензавелось, что у Людмилы Николаевны никто из родных не гостил, не ночевал.Вот и теперь самые близкие люди не едут к ней в большую московскуюквартиру. Письма она не написала, лишь порвала четыре листа бумаги. Перед концом рабочего дня позвонил по телефону Виктор Павлович, сказал,что задержится в институте, - вечером приедут техники, которых он вызвал своенного завода. - Новое что-нибудь есть? - спросила Людмила Николаевна. - А, в этом смысле? - сказал он. - Нет, ничего нового. Вечером Людмила Николаевна вновь перечла письмо матери, подошла к окну. Светила луна, улица была пустынна. И снова она увидела Надю под руку своенным, - они шли по мостовой к дому. Потом Надя побежала, а парень ввоенной шинели стоял посреди пустынной мостовой, смотрел, смотрел. ИЛюдмила Николаевна словно соединила в своем сердце все, что казалосьнесоединимым. Ее любовь к Виктору Павловичу, ее тревога за него и ее злобапротив него. Толя, который ушел, не поцеловав девичьих губ, и лейтенант,стоявший на мостовой, - вот и Вера поднималась счастливая по лестницесвоего сталинградского дома, и бесприютная Александра Владимировна... И чувство жизни, бывшей единственной радостью человека и страшным горемего, наполнило ее душу. У подъезда института Штрум столкнулся с Шишаковым, тот выходил измашины. Шишаков, здороваясь, приподнял шляпу, не выказав желания задержаться ипоговорить с Виктором Павловичем. "Худо мне", - подумал Штрум. Профессор Свечин во время обеда, сидя за соседним столиком, смотрелмимо него и не заговаривал с ним. Толстый Гуревич, идя из столовой, сособой сердечностью говорил сегодня со Штрумом, долго жал ему руку, но,когда дверь директорской приемной приоткрылась, Гуревич внезапно простилсяи быстро пошел по коридору. В лаборатории Марков, с которым Штрум разговаривал о подготовкеоборудования для предстоящих фотографирований ядерных частиц, поднялголову от тетрадки с записями, сказал: - Виктор Павлович, мне рассказывали, что на бюро парткома шел оченьжесткий разговор о вас. Ковченко вышил вам кошелечек, сказал: "Не хочетШтрум работать в нашем коллективе". - Вышил так вышил, - сказал Штрум и почувствовал, как сталоподергиваться у него веко. Во время разговора с Марковым о ядерных фотографиях у Штрума возниклочувство, словно уже не он, а Марков заведует лабораторией. У Маркова былнеторопливый хозяйский голос, дважды к нему подходил Ноздрин, задавалвопросы по поводу монтажа аппаратуры. Но неожиданно лицо Маркова стало жалобным, просящим, и он тихо сказалШтруму: - Виктор Павлович, пожалуйста, на меня не ссылайтесь, если будетеговорить об этом заседании парткома, а то у меня будут неприятности: выдалпартийную тайну. - Ну что вы, - сказал Штрум. Марков сказал: - Все утрясется. - Э, - сказал Штрум, - обойдутся и без меня. Экивоки вокруг операторапси - собачий бред! - Мне думается, что вы ошибаетесь, - сказал Марков. - Вот я вчераговорил с Кочкуровым, вы ведь знаете, он не витает в облаках. Он мнесказал: "В работе Штрума математика обгоняет физику, но, странное дело,она мне светит, сам не пойму почему". Штрум понял, на что намекал Марков, - молодой Кочкуров был энтузиастомработ, связанных с воздействием медленных нейтронов на ядра тяжелыхатомов, утверждал, что эти работы связаны с практическими перспективами. - Кочкуровы ничего не решают, - проговорил Штрум. - Решают Бадьины, аБадьин считает, что я должен каяться в том, что тащу физиков вталмудическую абстракцию. Видимо, в лаборатории все уже знали о конфликте Штрума с начальством ио вчерашнем заседании партийного комитета. Анна Степановна смотрела наШтрума страдающими глазами. Штруму хотелось поговорить с Соколовым, но Соколов с утра уехал вАкадемию, а потом позвонил по телефону, что задержится и вряд ли ужприедет в институт. А Савостьянов был почему-то в отличном настроении, беспрерывно острил. - Виктор Павлович, - сказал он, - почтенный Гуревич - ученый блестящийи выдающийся, - и при этом он провел ладонью по голове и животу, намекаяна лысину и брюшко Гуревича. Вечером, возвращаясь пешком из института, Штрум на Калужской неожиданновстретился с Марьей Ивановной. Она первой окликнула его. На ней было пальто, которого Виктор Павловичне видел раньше, и он не сразу узнал ее. - Удивительно, - сказал он, - каким образом вы оказались на Калужской? Она несколько мгновений молчала, глядя на него. Потом, покачав головой,сказала: - Это не случайность, я хотела вас встретить, поэтому я и оказалась наКалужской. Он смутился, слегка развел руками. На мгновение сердце упало, ему показалось, - она сейчас сообщит емучто-то очень страшное, предупредит об опасности. - Виктор Павлович, - сказала она, - я хотела с вами поговорить. ПетрЛаврентьевич мне рассказал обо всем. - А, о моих замечательных успехах, - сказал Штрум. Они пошли рядом, и могло показаться, что идут два незнакомых человека. Штрума стесняло ее молчание, и, искоса поглядев на Марью Ивановну, онсказал: - Людмила меня ругает за эту историю. Вы, верно, тоже хотите сердитьсяна меня. - Нет, я не сержусь, - сказала она. - Я знаю, что заставило васпоступить таким образом. Он быстро посмотрел на нее. Она сказала: - Вы думали о своей матери. Он кивнул. Потом она сказала: - Петр Лаврентьевич не хотел вам говорить... ему рассказали, что противвас ополчились и дирекция и партийная организация, он слышал, что Бадьинсказал: "Это не просто истерика. Это политическая антисоветская истерика". - Вот какая у меня истерика, - сказал Штрум. - А я ведь чувствовал:Петр Лаврентьевич не хочет мне рассказывать о том, что знает. - Да, не хотел. И мне больно за него. - Боится? - Да, боится. И, кроме того, он считает, что вы принципиально не правы. Она негромко сказала: - Петр Лаврентьевич хороший, он очень много пережил. - Да-да, - сказал Штрум, - это и больно: такой высокий, смелый ученый итакая несмелая душа. - Он очень много пережил, - повторила Марья Ивановна. - И все же, - сказал Штрум, - не вы, а он должен был мне сказать обэтом. Он взял ее под руку. - Слушайте, Марья Ивановна, - сказал он, - скажите мне, что там сМадьяровым? Я никак не пойму, - что там произошло? Его теперь постоянно тревожила мысль о казанских разговорах, частовспоминались отдельные фразы, слова, зловещее предупреждение Каримова иодновременно подозрение Мадьярова. Ему казалось, что московские тучи надего головой неминуемо свяжутся с казанской говорильней. - Я сама не пойму, что произошло, - сказала она. - Заказное письмо,которое мы послали Леониду Сергеевичу, вернулось в Москву. Переменил ли онадрес, уехал ли? Случилось ли самое худшее? - Да, да, да, - пробормотал Штрум и на мгновение растерялся. Марья Ивановна, видимо, думала, что Соколов рассказал Штруму опосланном и вернувшемся письме. А Штрум понятия не имел об этом письме,Соколов ничего не сказал ему. Штрум спросил ее, что произошло, имея в видуссору Мадьярова с Петром Лаврентьевичем. - Давайте зайдем в Нескучный, - сказал он. - Но ведь мы идем не в ту сторону? - Есть вход и со стороны Калужской, - сказал он. Ему хотелось расспросить ее подробнее о Мадьярове, о его подозрениях поотношению к Каримову, рассказать о подозрениях Каримова. В пустынномНескучном саду им никто не помешает. Марья Ивановна сразу поймет всюважность этого разговора. Он чувствовал, что может говорить с ней свободнои доверчиво обо всем тревожащем его, что и она будет с ним откровенна. Накануне началась оттепель. По склонам холмов в Нескучном саду из-подрастаявшего снега кое-где выглядывали мокрые прелые листья, но в овражкахснег был плотным. Над головой стояло облачное унылое небо. - Какой хороший вечер, - сказал Штрум, вдыхая сырой, холодный воздух. - Да, хорошо, ни души, точно за городом. Они шли по грязным дорожкам. Когда попадалась лужа, он протягивал МарьеИвановне руку и помогал ей перейти. Они долго шли молча, и ему не хотелось начинать разговор, - ни о войне,ни об институтских делах, ни о Мадьярове и о своих опасениях,предчувствиях, подозрениях, хотелось молча идти рядом с маленькой, неловкои в то же время легко шагающей женщиной и испытывать чувство бездумнойлегкости, покоя, непонятно почему пришедшее к нему. И она ни о чем не заговаривала, шла, немного опустив голову. Они вышли на набережную, на реке стоял темный лед. - Хорошо, - сказал Штрум. - Да, очень, - ответила она. Асфальтированная дорожка на набережной была сухой, они зашагали быстро,как два путника в дальней дороге. Им встретились раненый военный,лейтенант, и низкорослая плечистая девушка в лыжном костюме. Они шли вобнимку и время от времени целовались. Поравнявшись со Штрумом и МарьейИвановной, они снова поцеловались, оглянулись, рассмеялись. "Вот, может быть, Надя так ходила здесь со своим лейтенантом", -подумал Штрум. Марья Ивановна оглянулась, на парочку и сказала: - Как грустно, - и, улыбнувшись, добавила: - Мне Людмила Николаевнаговорила о Наде. - Да-да, - сказал Штрум. - Удивительно это странно. Потом он сказал: - Решил звонить директору Электромеханического института, предлагаться.А если не возьмут, - уеду куда-нибудь в Новосибирск, Красноярск. - Что же делать, - сказала она, - видимо, так надо. Вы иначе не моглипоступить. - Как все это грустно, - проговорил он. Ему хотелось рассказать ей, что он с какой-то особенной силой ощущаетлюбовь к работе, к лаборатории, что, глядя на установку, которая скоробудет проходить первые испытания, он радуется и горюет, ему кажется, чтоон будет приходить ночью к институту, заглядывать в окна. Он подумал, чтоМарья Ивановна в его словах ощутит желание порисоваться, и промолчал. Они подошли к выставке трофеев. Замедлив шаги, они осматривалиокрашенные в серый цвет немецкие танки, пушки, минометы, самолет с чернойсвастикой на крыльях. - Даже на немые и неподвижные страшно смотреть, - сказала МарьяИвановна. - Ничего, - сказал Штрум, - надо себя утешать тем, что в будущей войневсе это будет выглядеть невинно, как мушкеты и алебарды. Когда они подходили к воротам парка, Виктор Павлович сказал: - Вот и кончилась наша прогулка, как жалко, что Нескучный сад такневелик. Вы не устали? - Нет-нет, - сказала она, - я ведь привыкла, много хожу пешком. То ли она не поняла его слов, то ли сделала вид, что не поняла их. - Знаете, - сказал он, - почему-то наши с вами встречи всегда зависятот ваших встреч с Людмилой, моих с Петром Лаврентьевичем. - Да-да, - сказала она. - А как же иначе? Они вышли из парка, и шум города охватил их, разрушая прелестьмолчаливой прогулки. Они вышли на площадь недалеко от того места, гдевстретились. Глядя на него снизу вверх, как девочка на взрослого, она сказала: - Вы, вероятно, теперь особенно чувствуете любовь к своей работе,лаборатории, приборам. Но ведь вы не могли иначе поступить, другой мог бы,а вы не могли. А я плохое рассказала вам, но, мне кажется, всегда лучшезнать правду. - Спасибо, Марья Ивановна, - сказал Штрум, пожимая ей руку. - Спасибоне только за это. Ему показалось, что ее пальцы дрогнули в его руке. - Странно, - сказала она, - мы с вами прощаемся почти на том же месте,где встретились. Он шутливо сказал: - Недаром древние говорили, - и в конце пребывает начало. Она наморщила лоб, видимо, вдумываясь в его слова, потом рассмеялась,сказала: - Не поняла. Штрум смотрел ей вслед: невысокая, худенькая женщина, из тех, накоторых встречные мужчины никогда не оглядываются.

 




Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2015-06-28; Просмотров: 348; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы!


Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет



studopedia.su - Студопедия (2013 - 2024) год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! Последнее добавление




Генерация страницы за: 0.017 сек.