Часть вторая 14 страница

Штрум считал, что работу его оценит лишь узкий круг физиков-теоретиков.Но оказалось не так. Ему в последнее время звонили по телефону не толькознакомые физики, но и математики, и химики. Некоторые просили егоразъяснений, - математические выводы его были сложны. В институт к нему явились делегаты от студенческого общества, просилисделать доклад для студентов-физиков и математиков старших курсов. Ондважды выступал в Академии. Марков, Савостьянов рассказывали ему, что оработе его спорят во многих институтских лабораториях. Людмила Николаевна слышала в лимитном магазине, как одна супругаученого спросила другую: "Вы за кем стоите?" Та ответила: "Вот за женойШтрума". И вопрошавшая сказала: "Того самого?" Виктор Павлович не показывал, что неожиданно широкий интерес к егоработе радует его. Но он не был равнодушен к славе. На ученом советеинститута работа его была выдвинута на Сталинскую премию. Штрум на этозаседание не пошел, но вечером все поглядывал на телефон, - ждал звонкаСоколова. Первым позвонил ему после заседания Савостьянов. Обычно насмешливый, даже циничный, Савостьянов сейчас говорил непо-обычному. - Это триумф, настоящий триумф! - повторял он. Он рассказал о выступлении академика Прасолова. Старик говорил, что современ его покойного друга Лебедева, исследовавшего световое давление, встенах физического института не рождалась работа такого значения. Профессор Свечин говорил о математическом методе Штрума, доказывал, чтов самом методе есть элементы новаторства. Он сказал, что только советскиелюди способны в условиях войны так беззаветно отдавать свои силы наслужение народу. Выступали еще многие, выступал Марков, но самую яркую и сильную речьсказал Гуревич. - Молодчина, - сказал Савостьянов, - он-то сказал нужные слова,сработал без ограничителя. Назвал вашу работу классической и сказал, чтоее нужно поставить рядом с трудами основателей атомной физики - Планка,Бора, Ферми. "Сильно", - подумал Штрум. Вскоре после Савостьянова позвонил Соколов. - К вам сегодня не пробиться, звоню уж двадцать минут, все занято, -сказал он. Соколов был тоже взволнован и обрадован. Штрум сказал: - Я забыл спросить у Савостьянова о голосовании. Соколов сказал, что против Штрума голосовал профессор Гавронов,занимавшийся историей физики, - по его мнению, работа Штрума ненаучнопостроена, вытекает из идеалистических воззрений западных физиков,практически бесперспективна. - Это даже хорошо, что Гавронов против, - сказал Штрум. - Да, пожалуй, - согласился Соколов. Гавронов был странным человеком, его шутя называли "братья славяне", онс фанатической упорностью доказывал, что все достижения физики связаны струдами русских ученых, ставил мало кому известные имена Петрова, Умова,Яковлева выше имен Фарадея, Максвелла, Эйнштейна. Соколов шутливо сказал: - Видите, Виктор Павлович, вот Москва и признала значение вашей работы.Скоро пировать у вас будем. Взяла трубку Марья Ивановна, сказала: - Поздравляю, поздравьте Людмилу Николаевну, я так рада за вас и занее. Штрум сказал: - Все суета сует. Но суета сует радовала и волновала его. Ночью, когда Людмила Николаевна уже собиралась спать, позвонил Марков.Это был знаток официальной конъюнктуры и по-иному, чем Савостьянов иСоколов, рассказал об ученом совете. Ковченко после выступления Гуревичапод общий смех сказал: - Вот и в Институте математики ударили в колокола, шумят вокруг работыВиктора Павловича. Правда, крестного хода там еще не было, но хоругви ужеподнимали. В шутке Ковченко подозрительный Марков почувствовалнедоброжелательство. Остальные его наблюдения касались Шишакова. АлексейАлексеевич не высказал своего отношения к работе Штрума. Слушая ораторов,он кивал головой, то ли одобрительно, то ли в смысле: "Мели, Емеля, твоянеделя". Шишаков ратовал о выдвижении на премию работы молодого профессораМолоканова; работа его была посвящена рентгеноанализу стали и имела лишьузкопрактическое значение для нескольких заводов, вырабатывающихкачественный металл. Потом Марков сказал, что после заседания Шишаков подошел к Гавронову иговорил с ним. Штрум сказал: - Вам, Вячеслав Иванович, работать по дипломатическому ведомству. Марков, не умевший шутить, ответил: - Нет, я физик-экспериментатор. Штрум зашел к Людмиле в комнату и сказал: - Выдвинули меня на Сталинскую премию. Рассказывают много приятных дляменя вещей. И он передал ей о выступлениях участников заседания. - Весь этот официальный успех - чушь. Но знаешь, тошен мне вечныйкомплекс неполноценности. Входишь в зал заседаний, - первый ряд свободен,но я не решаюсь сесть, иду на Камчатку. А Шишаков, Постоев, не колеблясь,сядут в президиум. Мне плевать на это кресло, но внутренне, внутренне хотябы ощущать свое право на него. - Как бы Толя радовался, - сказала Людмила Николаевна. - Вот и маме я не напишу об этом. Людмила Николаевна сказала: - Витя, уже двенадцатый час, Нади нет. Вчера она пришла в одиннадцать. - Что ж тут такого? - Она говорит, что у подруги, но меня это тревожит. Она говорит, что уотца Майки есть ночной пропуск на машину и он ее подвозит до нашего угла. - Чего ж тревожиться? - сказал Виктор Павлович и подумал: "Господи,речь идет о большом успехе, о государственной Сталинской премии, зачемперебивать этот разговор житейскими пустяками". Он помолчал, кротко вздохнул. На третий день после заседания ученого совета Штрум позвонил Шишаковупо домашнему телефону, он хотел просить его принять на работу молодогофизика Ландесмана. Дирекция и отдел кадров все оттягивали оформление.Одновременно он хотел попросить, чтобы Алексей Алексеевич ускорил вызов изКазани Анны Наумовны Вайспапир. Теперь, когда в институте шел новый набор,не было смысла оставлять квалифицированных работников в Казани. Он давно уж хотел говорить обо всем этом с Шишаковым, но казалось, чтоШишаков может быть с ним недостаточно любезен, скажет: "Обратитесь к моемузаместителю". И Штрум все откладывал этот разговор. Теперь волна успеха подняла его. Десять дней назад ему казалосьнеудобным прийти на прием к Шишакову, а сегодня было просто и естественнопозвонить ему на дом. Женский голос осведомился: - Кто спрашивает? Штрум ответил. Ему было приятно слышать свой голос, так неторопливо,спокойно назвал он себя. Женщина у телефона помедлила, потом ласково сказала: "Одну минуточку",- а через минуточку она так же ласково проговорила: - Пожалуйста, позвоните завтра в десять часов в институт. - Простите, пожалуйста, - сказал Штрум. Всем телом, кожей он ощутил жгучую неловкость. Он тоскливо угадывал, что и ночью во сне его не оставит это чувство,что он утром, проснувшись, подумает: "Почему тошно?" и вспомнит: "Ах да,этот дурацкий звонок". Он зашел в комнату к жене и рассказал о несостоявшемся разговоре сШишаковым. - Да-да, не к масти козырь, как говорит обо мне твоя мама. Он стал ругать женщину, отвечавшую ему. - Черт, сука, не выношу гнусную манеру узнавать, кто спрашивает, апотом отвечать: барин занят. Людмила Николаевна в подобных случаях обычно возмущалась, и емухотелось ее послушать. - Помнишь, - сказал он, - я считал, что равнодушие Шишакова связано стем, что он не может нажить на моей работе капитал. А теперь мне сдается,что капитал ему можно нажить, но по-другому: дискредитировать меня. Ведьон знает: Садко меня не любит. - Господи, до чего ты подозрителен, - сказала Людмила Николаевна, -который час? - Четверть десятого. - Видишь, а Нади нет. - Господи, - сказал Штрум, - до чего ж ты подозрительна. - Между прочим, - сказала Людмила Николаевна, - сегодня я слышала влимитном: Свечина, оказывается, тоже на премию выдвигают. - Скажи пожалуйста, он не сказал мне. За что ж это? - За теорию рассеяния, кажется. - Непонятно. Ведь она была опубликована до войны. - Ну и что ж. За прошлое тоже дают. Он получит, а ты нет. Вот увидишь.Ты все для этого делаешь. - Дура ты, Люда. Садко меня не любит! - Тебе мамы недостает. Она тебе во всем подпевала. - Не понимаю твоего раздражения. Если б в свое время ты к моей мамепроявляла хоть долю того тепла, что я к Александре Владимировне. - Анна Семеновна никогда не любила Толю, - сказала Людмила Николаевна. - Неправда, неправда, - сказал Штрум, и жена показалась ему чужой,пугающей своей упорной несправедливостью. Утром в институте Штрум узнал от Соколова новость. Накануне вечеромШишаков пригласил к себе в гости нескольких работников института. ЗаСоколовым на машине заехал Ковченко. Среди званых был заведующий отделом науки ЦК, молодой Бадьин. Штрума покоробила неловкость, - очевидно, он звонил Шишакову в товремя, когда собрались гости. Усмехаясь, он сказал Соколову: - В числе приглашенных был граф Сен-Жермен, о чем же говорили господа? Он вспомнил, как, звоня по телефону Шишакову, бархатным голосом назвалсебя, уверенный, что, услыша фамилию "Штрум", Алексей Алексеевич радостнокинется к телефону. Он даже застонал от этого воспоминания, подумал, чтотак жалобно стонут собаки, тщетно вычесывая невыносимо лютую блоху. - Между прочим, - сказал Соколов, - обставлено это было совсем непо-военному. Кофе, сухое вино "Гурджаани". И народу было мало, человекдесять. - Странно, - сказал Штрум, и Соколов понял, к чему относилось этозадумчивое "странно", тоже задумчиво сказал: - Да, не совсем понятно, вернее, совсем непонятно. - А Натан Самсонович был? - спросил Штрум. - Гуревич не был, кажется, ему звонили, он вел занятия с аспирантами. - Да-да-да, - сказал Штрум и забарабанил пальцем по столу. Потом оннеожиданно для самого себя спросил Соколова: - Петр Лаврентьевич, о работемоей ничего не говорили? Соколов помялся: - Такое чувство, Виктор Павлович, что ваши хвалители и поклонникиоказывают вам медвежью услугу, - начальство раздражается. - Чего ж вы молчите? Ну? Соколов рассказал, что Гавронов заговорил о том, что работа Штрумапротиворечит ленинским взглядам на природу материи. - Ну? - сказал Штрум. - И что же? - Да, понимаете, Гавронов - это чепуха, но неприятно, Бадьин егоподдержал. Что-то вроде того, что работа ваша при всей своей талантливостипротиворечит установкам, данным на том знаменитом совещании. Он оглянулся на дверь, потом на телефон и сказал вполголоса: - Понимаете, мне показалось, не вздумают ли наши шефы институтские всвязи с кампанией за партийность науки избрать вас в качестве козлаотпущения. Знаете, как у нас кампании проводятся. Выберут жертву - и давайее молотить. Это было бы ужасно. Ведь работа замечательная, особая! - Что же, так никто и не возражал? - Пожалуй, нет. - А вы, Петр Лаврентьевич? - Я считал бессмысленным вступать в спор. Нет смысла опровергатьдемагогию. Штрум смутился, чувствуя смущение своего друга, и сказал: - Да-да, конечно, конечно. Вы правы. Они молчали, но молчание их не было легким. Холодок страха коснулсяШтрума, того, что всегда тайно жил в сердце, страха перед гневомгосударства, страха оказаться жертвой этого гнева, обращающего человека впыль. - Да-да-да, - задумчиво сказал он, - не до жиру, быть бы живу. - Как я хочу, чтобы вы поняли это, - вполголоса сказал Соколов. - Петр Лаврентьевич, - тоже вполголоса спросил Штрум, - как тамМадьяров, благополучен? Пишет он вам? Я иногда очень тревожусь, сам незнаю отчего. В этом внезапном разговоре шепотом они как бы выразили, что у людейесть свои, особые, людские, негосударственные отношения. Соколов спокойно, раздельно ответил: - Нет, я из Казани ничего не имею. Его спокойный, громкий голос как бы сказал, что ни к чему им сейчас этиособые, людские, отделенные от государства отношения. В кабинет зашли Марков и Савостьянов, и начался совсем другой разговор.Марков стал приводить примеры жен, портящих мужьям жизнь. - Каждый имеет жену, которую заслуживает, - сказал Соколов, посмотрелна часы и вышел из комнаты. Савостьянов, посмеиваясь, сказал ему вслед: - Если в троллейбусе одно место свободно, Марья Ивановна стоит, а ПетрЛаврентьевич садится. Если ночью позвонит кто-нибудь, - он уж не встанет спостели, а Машенька бежит в халатике спрашивать, кто там. Ясно: жена -друг человека. - Я не из числа счастливцев, - сказал Марков. - Мне говорят: "Ты что,оглох, пойди открой дверь". Штрум, вдруг озлившись, сказал: - Ну что вы, где нам... Петр Лаврентьевич светило, супруг! - Вам-то что, Вячеслав Иванович, - сказал Савостьянов, - вы теперь идни, и ночи в лаборатории, вне досягаемости. - А думаете, мне не достается за это? - спросил Марков. - Ясно, - сказал Савостьянов и облизнул губы, предвкушая свою новуюостроту. - Сиди дома! Как говорят, мой дом - моя Петропавловская крепость. Марков и Штрум рассмеялись, и Марков, видимо, опасаясь, что веселыйразговор может затянуться, встал и сказал самому себе: - Вячеслав Иванович, пора за дело. Когда он вышел, Штрум сказал: - Такой чопорный, с размеренными движениями, а стал, как пьяный.Действительно, дни и ночи в лаборатории. - Да-да, - подтвердил Савостьянов, - он, как птица, строящая гнездо.Весь целиком ушел в работу! Штрум усмехнулся: - Он даже теперь светских новостей не замечает, перестал их передавать.Да-да, мне нравится, - как птица, строящая гнездо. Савостьянов резко повернулся к Штруму. Его молодое светлобровое лицо было серьезно. - Кстати, о светских новостях, - сказал он, - должен сказать, ВикторПавлович, что вчерашняя ассамблея у Шишакова, на которую вас не позвали,это, знаете, что-то такое возмутительное, такое дикое... Штрум поморщился, это выражение сочувствия казалось унизительным. - Да бросьте вы, прекратите, - резко сказал он. - Виктор Павлович, - сказал Савостьянов, - конечно, плевать на то, чтоШишаков вас не позвал. Но вам ведь Петр Лаврентьевич рассказал, какуюгнусь говорил Гавронов? Это же надо иметь наглость, сказать, что в работевашей дух иудаизма и что Гуревич назвал ее классической и так хвалил еетолько потому, что вы еврей. И сказать всю эту мерзость при молчаливыхусмешечках начальства. Вот вам и "брат славянин". Во время обеденного перерыва Штрум не пошел в столовую, шагал из угла вугол по своему кабинету. Думал ли он, что столько дряни есть в людях? Номолодец Савостьянов! А казалось, что пустой малый, с вечными остротами ифотографиями девиц в купальных костюмах. Да в общем, все это пустяки.Болтовня Гавронова ничтожна, - психопат, мелкий завистник. Никто невозразил ему, потому что слишком нелепо, смешно то, что он заявил. И все же пустяки, мелочи волновали, мучили. Как же это Шишаков мог непозвать Штрума? Действительно, грубо, глупо. А особенно унизительно, чтоШтруму совершенно безразличен бездарный Шишаков и его вечеринки, а больноШтруму так, словно в его жизни случилось непоправимое несчастье. Онпонимает, что это глупо, а сделать с собой ничего не может. Да-да, а ещехотел на яичко больше, чем Соколов, получить. Ишь ты! Но одна вещь действительно по-серьезному жгла сердце. Ему хотелосьсказать Соколову: "Как же вам не стыдно, друг мой? Как вы могли скрыть отменя, что Гавронов обливал меня грязью? Петр Лаврентьевич, вы и таммолчали, вы и со мной молчали. Стыдно, стыдно вам!" Но, несмотря на свое волнение, он тут же говорил самому себе: "Но ведьи ты молчишь. Ты ведь не сказал своему другу Соколову, в чем подозреваетего родича Мадьярова Каримов? Промолчал! От неловкости? От деликатности?Врешь! Страха ради иудейска". Видимо, судьба судила, чтобы весь этот день был тяжелым. В кабинет вошла Анна Степановна, и Штрум, посмотрев на ее расстроенноелицо, спросил: - Что случилось, Анна Степановна, дорогая? - "Неужели слышала о моихнеприятностях?" - подумал он. - Виктор Павлович, что ж это? - сказала она. - Вот так вот, за моейспиной, почему я заслужила такое? Анну Степановну просили зайти во время обеденного перерыва в отделкадров, там ей предложили написать заявление об уходе. Полученораспоряжение директора об увольнении, лаборантов, не имеющих высшегообразования. - Брехня, я понятия об этом не имею; - сказал Штрум. - Я все улажу,поверьте мне. Анну Степановну особенно обидели слова Дубенкова, что администрацияничего не имеет против нее лично. - Виктор Павлович, что против меня можно иметь? Вы меня простите, радиБога, я вам помешала работать. Штрум накинул на плечи пальто и пошел через двор к двухэтажному зданию,где помещался отдел кадров. "Ладно, ладно, - думал он, - ладно, ладно". Больше он ничего не думал.Но в это "ладно, ладно" было много вложено. Дубенков, здороваясь с Штрумом, проговорил: - А я собрался вам звонить. - По поводу Анны Степановны? - Нет, зачем, в связи с некоторыми обстоятельствами ведущим работникаминститута нужно будет заполнить вот эту анкетку. Штрум посмотрел на пачку анкетных листов и произнес: - Ого! Да это на неделю работы. - Что вы, Виктор Павлович. Только, пожалуйста, не проставляйте, вслучае отрицательного ответа, черточек, а пишите: "нет, не был; нет, несостоял; нет, не имею" и так далее. - Вот что, дорогой, - сказал Штрум, - надо отменить нелепый приказ обувольнении нашего старшего лаборанта Анны Степановны Лошаковой. Дубенков сказал: - Лошаковой? Виктор Павлович, как я могу отменить приказ дирекции? - Да это черт знает что! Она институт спасала, добро охраняла подбомбами. А ее увольняют по формальным основаниям. - Без формального основания у нас никого не уволят с работы, - сдостоинством сказал Дубенков. - Анна Степановна не только чудный человек, она один из лучшихработников нашей лаборатории. - Если она действительно незаменима, обратитесь к Касьяну Терентьевичу,- сказал Дубенков. - Кстати, вы с ним согласуете еще два вопроса по вашейлаборатории. Он протянул Штруму две скрепленные вместе бумажки. - Тут по поводу замещения должности научного сотрудника по конкурсу, -он заглянул в бумагу и медленно прочел: - Ландесман Эмилий Пинхусович. - Да, это я писал, - сказал Штрум, узнав бумагу в руках Дубенкова. - Вот тут резолюция Касьяна Терентьевича: "Ввиду несоответствиятребованиям". - То есть как, - спросил Штрум, - несоответствия? Я-то знаю, что онсоответствует, откуда же Ковченко знает, кто мне соответствует? - Вот вы и утрясите с Касьяном Терентьевичем, - сказал Дубенков. Онзаглянул во вторую бумагу и сказал: - А это заявление наших сотрудников,оставшихся в Казани, и тут ваше ходатайство. - Да, что же? - Касьян Терентьевич пишет: нецелесообразно, поскольку они продуктивноработают в Казанском университете, отложить рассмотрение вопроса доокончания учебного года. Он говорил негромко, мягко, точно желая ласковостью своего голосасмягчить неприятное для Штрума известие, но в глазах его не былоласковости, одна лишь любопытствующая недоброта. - Благодарю вас, товарищ Дубенков, - сказал Штрум. Штрум снова шел по двору и снова повторял: "Ладно, ладно". Ему не нужнаподдержка начальства, ему не нужна любовь друзей, душевная общность сженой, он умеет воевать в одиночку. Вернувшись в главный корпус, онподнялся на второй этаж. Ковченко, в черном пиджаке, вышитой украинской рубахе, вышел изкабинета вслед за доложившей ему о приходе Штрума секретаршей и сказал: - Прошу, прошу, Виктор Павлович, в мою хату. Штрум вошел в "хату", обставленную красными креслами и диванами.Ковченко усадил Штрума на диван и сам сел рядом. Он улыбался, слушая Штрума, и его приветливость чем-то напоминалаприветливость Дубенкова. Вот, вероятно, так же улыбался он, когда Гавроновпроизносил свою речь об открытии Штрума. - Что же делать, - сокрушаясь, проговорил Ковченко и развел руками. -Не мы все это напридумывали. Она под бомбами была? Теперь это не считаетсязаслугой, Виктор Павлович; каждый советский человек идет под бомбы, еслитолько ему прикажет родина. Потом Ковченко задумался и сказал: - Есть возможность, хотя, конечно, будут придирки. Переведем Лошаковуна должность препаратора. Энэровскую карточку мы ей сохраним. Вот, - могувам обещать. - Нет, это оскорбительно для нее, - сказал Штрум. Ковченко спросил: - Виктор Павлович, что ж вы хотите, - чтобы у советского государствабыли одни законы, а в лаборатории Штрума другие? - Наоборот, я хочу, чтобы к моей лаборатории именно и применялисьсоветские законы. А по советским законам Лошакову нельзя увольнять. Он спросил: - Касьян Терентьевич, если уж говорить о законах, почему вы неутвердили в мою лабораторию талантливого юношу Ландесмана? Ковченко пожевал губами. - Видите ли, Виктор Павлович, может быть, он по вашим заданиям и сможетработать успешно, но есть еще обстоятельства, с ними должно считатьсяруководство института. - Очень хорошо, - сказал Штрум и снова повторил: - Очень хорошо. Потом он спросил: - Анкета, да? Родственники за границей? Ковченко неопределенно развел руками. - Касьян Терентьевич, если уж продолжать этот приятный разговор, -сказал Штрум, - почему вы тормозите возвращение из Казани моей сотрудницыАнны Наумовны Вайспапир? Она, кстати, кандидат наук. В чем тутпротиворечие между моей лабораторией и государством? Ковченко со страдальческим лицом сказал: - Виктор Павлович, что вы меня допрашиваете? Я отвечаю за кадры,поймите вы это. - Очень хорошо, очень хорошо, - сказал Штрум, чувствуя, чтоокончательно созрел для грубого разговора. - Вот что, уважаемый, - сказалон, - так работать я дальше не могу. Наука существует не для Дубенкова ине для вас. Я тоже здесь существую ради работы, а не для неясных мнеинтересов отдела кадров. Я напишу Алексею Алексеевичу, - пусть назначитДубенкова заведовать ядерной лабораторией. Ковченко сказал: - Виктор Павлович, право же, успокойтесь. - Нет, я так работать не буду. - Виктор Павлович, вы не представляете, как руководство ценит вашуработу, в частности я. - А мне плевать, цените вы меня или нет, - сказал Штрум и увидел в лицеКовченко не обиду, а веселое удовольствие. - Виктор Павлович, - сказал Ковченко, - мы ни в коем случае недопустим, чтобы вы оставили институт, - он нахмурился и добавил: - И вовсене потому, что вы незаменимы. Неужели вы думаете, что некем уж заменитьВиктора Павловича Штрума? - и совсем уж ласково закончил: - Неужели некемв России заменить вас, если вы не можете заниматься наукой без Ландесманаи Вайспапир? Он смотрел на Штрума, и Виктор Павлович почувствовал, - вот-вотКовченко скажет те слова, что все время, как незримый туман, вились междуними, касались глаз, рук, мозга. Штрум опустил голову, и уже не было профессора, доктора наук,знаменитого ученого, совершившего замечательное открытие, умевшего бытьнадменным и снисходительным, независимым и резким. Сутулый и узкоплечий, горбоносый, курчавый мужчина, сощурившись, точноожидая удара по щеке, смотрел на человека в вышитой украинской рубахе иждал. Ковченко тихо проговорил: - Виктор Павлович, не волнуйтесь, не волнуйтесь, право же, неволнуйтесь. Ну что вы, ей-Богу, из-за такой ерунды затеваете волынку. Ночью, когда жена и дочь легли спать, Штрум взялся заполнять анкету.Почти все вопросы в анкете были те же, что и до войны. И потому, что онибыли прежними, они казались Виктору Павловичу странными, как-то по-новомутревожили его. Государство было взволновано не тем, достаточен ли математическийаппарат, которым Штрум пользовался в своей работе, соответствует лимонтируемая в лаборатории установка тем сложным опытам, которые будутпроведены с ее помощью, хороша ли защита от нейтронного излучения,достаточна ли дружба и научная связь Соколова и Маркова со Штрумом,подготовлены ли младшие сотрудники к производству утомительных расчетов,понимают ли они, как много зависит от их терпения, напряжения исосредоточенности. Это была царь-анкета, анкета, анкет. Она хотела знать все об отцеЛюдмилы, о ее матери, о дедушке и бабушке Виктора Павловича, о том, гдеони жили, когда умерли, где похоронены. В связи с чем отец ВиктораПавловича, Павел Иосифович, ездил в 1910 году в Берлин? Государственнаятревога была серьезна и хмура. Штрум, просмотрев анкету, сам заразилсянеуверенностью в своей надежности и подлинности. 1. Фамилия, имя, отчество... Кто он, человек, вписывающий в анкетныйлист в ночной час: Штрум, Виктор Павлович? Ведь, кажется, мать была сотцом в гражданском браке, ведь они разошлись, когда Вите исполнилось двагода, ему помнится, в бумагах отца стояло имя Пинхус, а не Павел. Почему яВиктор Павлович? Кто я, познал ли я себя, а вдруг, по существу своему, яГольдман, а может быть, я Сагайдачный? Или француз Дефорж, он жеДубровский? И, полный сомнений, он принялся отвечать на второй вопрос. 2. Дата рождения... года... месяца... дня... укажите новый и старыйстиль. Что знал он об этом темном декабрьском дне, мог ли уверенноподтвердить, что именно в этот день родился он? Не указать ли, чтобы снятьс себя ответственность, - "со слов". 3. Пол... Штрум смело написал: "мужчина". Он подумал: "Ну, какой ямужчина, настоящий мужчина не смолчал бы после отстранения Чепыжина". 4. Место рождения старого (губ., уезд, волость и деревня) и нового(обл., край, район и село) районирования... Штрум написал: Харьков. Матьрассказывала ему, что родился он в Бахмуте, а метрику на него онавыправила в Харькове, куда переехала через два месяца после рождения сына.Как быть, стоит ли делать оговорку? 5. Национальность... Вот и пятый пункт. Такой простой, не значащий вдовоенное время и какой-то чуть-чуть особенный сейчас. Штрум, нажимая на перо, решительными буквами написал: "еврей". Он незнал, что будет вскоре значить для сотен тысяч людей ответить на пятыйвопрос анкеты: калмык, балкарец, чеченец, крымский татарин, еврей... Он не знал, что год от года будут сгущаться вокруг этого пятого пунктамрачные страсти, что страх, злоба, отчаяние, безысходность, кровь будутперебираться, перекочевывать в него из соседнего шестого пункта"социальное происхождение", что через несколько лет многие люди станутзаполнять пятый пункт анкеты с тем чувством рока, с которым в прошлыедесятилетия отвечали на шестой вопрос дети казачьих офицеров, дворян ифабрикантов, сыновья священников. Но он уже ощущал и предчувствовал сгущение силовых линий вокруг пятоговопроса анкеты. Накануне вечером ему позвонил по телефону Ландесман, иШтрум ему сказал, что ничего не получится с его оформлением. "Я так ипредполагал", - сказал Ландесман злым, упрекающим Штрума голосом. "У васнепорядок в анкете?" - спросил Штрум. Ландесман фыркнул в трубку и сказал:"Непорядок выражен в фамилии". Надя сказала во время вечернего чаепития: - Знаешь, папа, Майкин папа сказал, что в будущем году в Институтмеждународных отношений не примут ни одного еврея. "Что же, - подумал Штрум, - еврей так еврей, ничего не попишешь". 6. Социальное происхождение... Это был ствол могучего дерева, его корниуходили глубоко в землю, его ветви широко расстилались над просторнымилистами анкеты: социальное происхождение матери и отца, родителей матери иотца... социальное происхождение жены, родителей жены... если вы вразводе, социальное происхождение бывшей жены, чем занимались ее родителидо революции. Великая революция была социальной революцией, революцией бедноты. Вшестом вопросе, всегда казалось Штруму, естественно выражалосьсправедливое недоверие бедноты, возникшее за тысячелетия господствабогатых. Он написал "из мещан". Мещанин! Какой уж он мещанин. И вдруг, возможно,война сделала это, он усомнился в действительности бездны междусправедливым советским вопросом о социальном происхождении и кровавымвопросом немцев о национальности. Ему вспомнились казанские вечерниеразговоры, речь Мадьярова о чеховском отношении к человеку. Он подумал: "Мне кажется моральным, справедливым социальный признак. Нонемцам бесспорно моральным кажется национальный признак. А мне ясно:ужасно убивать евреев за то, что они евреи. Ведь они люди, - каждый из нихчеловек - хороший, злой, талантливый, глупый, тупой, веселый, добрый,отзывчивый, скаред. А Гитлер говорит: все равно, важно одно - еврей. И явсем существом протестую! Но ведь у нас такой же принцип, - важно, что издворян, важно, что из кулаков, из купцов. А то, что они хорошие, злые,талантливые, добрые, глупые, веселые, - как же? А ведь в наших анкетахречь идет даже не о купцах, священниках, дворянах. Речь идет об их детях ивнуках. Что же, у них дворянство в крови, как еврейство, они купцы,священники по крови, что ли? Ведь чушь. Софья Перовская была генеральскаядочка, не просто генеральская, губернаторская. Гнать ее! А Комиссаров,полицейский прихвостень, который схватил Каракозова, ответил бы на шестойпункт: "из мещан". Его бы приняли в университет, утвердили в должности. Аведь Сталин сказал: "Сын за отца не отвечает". Но ведь Сталин сказал:"Яблочко от яблони недалеко падает". Ну что ж, из мещан так из мещан". 7. Социальное положение... Служащий? Служащий - бухгалтер, регистратор.Служащий Штрум математически обосновал механизм распада атомных ядер,служащий Марков хочет с помощью новой экспериментальной установкиподтвердить теоретические выводы служащего Штрума. "А ведь правильно, - подумал он, - именно служащий". Он пожимал плечами, вставал, ходил по комнате, отстранял кого-тодвижением ладони. Потом Штрум садился за стол и отвечал на вопросы. 29. Привлекались ли вы или ваши ближайшие родственники к суду,следствию, были ли арестованы, подвергались ли наказаниям в судебном иадминистративном порядке, когда, где и за что именно? Если судимостьснята, то когда?.. Тот же вопрос, обращенный к жене Штрума. Холодок пробежал в груди.Здесь не до споров, здесь не шутят. В голове замелькали имена. Я уверен,что он ни в чем не виноват... человек не от мира сего... она былаарестована за недонесение на мужа, кажется, дали восемь лет, не знаюточно, я не переписываюсь с ней. Темники, кажется, случайно узнал,встретил ее дочь на улице... не помню точно, он, кажется, был арестован вначале тридцать восьмого года, да, десять лет без права переписки... Брат жены был членом партии, я с ним встречался редко; ни я, ни жена сним не переписываемся; мать жены, кажется, ездила к нему, да-да, задолгодо войны, его вторая жена выслана за недонесение на мужа, она умерла вовремя войны, его сын - участник обороны Сталинграда, пошел добровольцем...Моя жена разошлась с первым мужем, сын от первого брака, мой пасынок,погиб на фронте, защищая Сталинград... Первый муж был арестован, с моментаразвода жена ничего не знает о нем... За что осужден, не знаю, туманнослышал, - что-то вроде принадлежности к троцкистской оппозиции, но я неуверен, меня это совершенно не интересовало... Безысходное чувство виновности, нечистоты охватило Штрума. Он вспомнилпро каявшегося партийца, сказавшего на собрании: "Товарищи, я не нашчеловек". И вдруг протест охватил его. Я не из смиренных и покорных! Садко меняне любит, - пусть! Я одинок, жена перестала интересоваться мной, - пусть!А я не отрекусь от несчастных, невинно погибших. Стыдно, товарищи, касаться всего этого! Ведь люди невинны, а уж дети,жены, в чем они виноваты? Покаяться надо перед этими людьми, прощения уних просить. А вы хотите доказать мою неполноценность, лишить менядоверия, потому что я нахожусь в родстве с невинно пострадавшими? Если я ивиноват, то только в том, что мало помогал им в беде. А второй ход мыслей, разительно противоположный, шел рядом в мозгу тогоже человека. Я ведь не поддерживал с ними связи. Я не переписывался с врагами, я неполучал писем из лагерей, я не оказывал им материальной поддержки, встречимои с ними были редки, случайны... 30. Живет ли кто-либо из ваших родственников за границей (где, с какихпор, по каким причинам выехали)? Поддерживаете ли вы с ними связь? Новый вопрос усилил его тоску. Товарищи, неужели вы не понимаете, что в условиях царской Россииэмиграция была неизбежна! Ведь эмигрировала беднота, эмигрировалисвободолюбивые люди, Ленин тоже ведь жил в Лондоне, Цюрихе, Париже. Почемуже вы подмигиваете, читая о моих тетках и дядях, об их дочерях и сыновьяхв Нью-Йорке, Париже, Буэнос-Айресе?.. Кто это из знакомых сострил: "Теткав Нью-Йорке... Раньше я думал - голод не тетка, а оказывается, тетка - этоголод". Но действительно получалось, что список его родственников, живущих заграницей, немногим меньше списка его научных работ. А если добавить списокрепрессированных... Ну вот и распластали человека. На свалку его! Чужак! Но ведь ложь,ложь! Он, а не Гавронов и Дубенков, нужен науке; он жизнь отдаст за своюстрану. А мало ли людей с блистательными анкетами, способных обмануть,предать? Мало ли людей писали в анкетах: отец - кулак, отец - бывшийпомещик, - и отдали жизнь в бою, пошли в партизаны, пойдут на плаху? Что ж это? Он-то знал: статистический метод! Вероятность! Большаявероятность встретить врага среди людей с нетрудовым прошлым, чем средилюдей из пролетарской среды. Но ведь и немецкие фашисты, основываясь набольшей и меньшей вероятности, уничтожают народы, нации. Этот принципбесчеловечен. Он бесчеловечен и слеп. К людям мыслим лишь один подход -человеческий. Виктор Павлович составит другую анкету, принимая людей в лабораторию,человеческую анкету. Ему безразлично - русский, еврей, украинец, армянин - человек, скоторым ему предстоит работать; рабочий, фабрикант, кулак ли его дедушка;его отношение к товарищу по работе не зависит от того, арестован ли егобрат органами НКВД, ему безразлично, живут ли сестры его товарища поработе в Костроме или Женеве. Он спросит, - с какого возраста вас интересует теоретическая физика,как вы относитесь к эйнштейновской критике старика Планка, склонны ли вы кодним лишь математическим размышлениям или вас влечет и экспериментальнаяработа, как вы относитесь к Гейзенбергу, верите ли вы в возможностьсоздать единое уравнение поля? Главное, главное - талант, огонь, искраБожия. Он бы спросил, если, конечно, товарищ по работе хотел бы отвечать,любит ли он пешие прогулки, пьет ли вино, ходит ли на симфоническиеконцерты, нравились ли ему в детстве книги Сетона-Томпсона, кто ему ближе- Толстой или Достоевский, не увлекается ли он садоводством, рыболов лион, как он относится к Пикассо, какой рассказ Чехова он считает лучшим? Его интересовало бы, - молчалив ли или любит поговорить его будущийтоварищ по работе, добр ли он, остроумен ли, злопамятен ли, раздражителен,честолюбив, не станет ли он затевать шашни с хорошенькой ВерочкойПономаревой. Удивительно хорошо сказал об этом Мадьяров, так хорошо, что вседумается, - не провокатор ли он. Господи, Боже мой... Штрум взял перо и написал: "Эсфирь Семеновна Дашевская, тетка состороны матери, живет в Буэнос-Айресе с 1909 года, преподавательницамузыки". Штрум вошел в кабинет к Шишакову с намерением быть сдержанным, непроизнести ни одного резкого слова. Он понимал: глупо сердиться и обижаться на то, что в голове чиновногоакадемика Штрум и его работа стояли на самых плохих, последних местах. Но едва Штрум увидел лицо Шишакова, он почувствовал непреодолимоераздражение. - Алексей Алексеевич, - сказал он, - как говорится, насильно мил небудешь, но вы ни разу не поинтересовались монтажом установки. Шишаков миролюбиво сказал: - Обязательно в ближайшее время зайду к вам. Шеф милостиво обещал осчастливить Штрума своим посещением. Шишаков добавил: - Вообще-то мне кажется, что ко всем вашим нуждам руководстводостаточно внимательно. - Особенно отдел кадров. Шишаков, полный миролюбия, спросил: - Чем же мешает вам отдел кадров? Вы первый из руководителейлаборатории, который делает такое заявление. - Алексей Алексеевич, я тщетно прошу вызвать из Казани Вайспапир, онанезаменимый специалист по ядерной фотографии. Я категорически возражаюпротив увольнения Лошаковой. Она замечательный работник, она замечательныйчеловек. Я не представляю себе, как можно уволить Лошакову. Этобесчеловечно. И, наконец, я прошу утвердить подавшего на конкурс кандидатанаук Ландесмана. Он талантливый парень. Вы все же недооцениваете значениянашей лаборатории. Иначе мне не пришлось бы тратить время на подобныеразговоры. - Я ведь тоже трачу время на эти разговоры, - сказал Шишаков. Штрум, обрадовавшись, что Шишаков перестал говорить с ним миролюбивымтоном, мешавшим Штруму высказать свое раздражение, проговорил: - Мне очень неприятно, что конфликты эти возникают в основном вокруглюдей с еврейскими фамилиями. - Вот оно что, - сказал Алексей Алексеевич и от мира перешел к войне. -Виктор Павлович, - сказал он, - перед институтом поставлены ответственныезадачи. Вам не нужно говорить, в какое трудное время эти задачи поставленыперед нами. Я полагаю, что ваша лаборатория не может полностью в настоящеевремя способствовать решению этих задач. А тут еще вокруг вашей работы,несомненно интересной, но столь же несомненно и спорной, был поднятчрезмерный шум. Он внушительно сказал: - Это не только моя точка зрения. Товарищи считают, что эта шумихадезориентирует научных работников. Вчера со мной подробно говорили поэтому поводу. Был высказан взгляд, что вам следовало бы задуматься надсвоими выводами, они противоречат материалистическим представлениям оприроде вещества, вы сами должны выступить по этому поводу. Некоторые людииз неясных для меня соображений заинтересованы в том, чтобы спорные теорииобъявить генеральным направлением науки именно в пору, когда все силы нашидолжны быть обращены к задачам, поставленным войной. Все это крайнесерьезно. Вы же пришли со странными претензиями по поводу некоейЛошаковой. Простите, но я никогда не знал, что Лошакова - еврейскаяфамилия. Штрум, слушая Шишакова, растерялся. Никто не высказывал прямо ему вглаза враждебного отношения к его работе. Сейчас впервые он услышал это отакадемика, руководителя института, в котором он работал. И, уже не боясь последствий, он сказал все то, что думал и что поэтомуникак не следовало ему говорить. Он сказал, что физике нет дела, подтверждает ли она философию. Онсказал, что логика математических выводов сильней, чем логика Энгельса иЛенина, и пусть Бадьин из отдела науки ЦК приспособляет взгляды Ленина кматематике и физике, а не физику и математику к взглядам Ленина. Онсказал, что узкий практицизм губит науку, кем бы он ни был высказан, "дажесамим Господом Богом"; лишь великая теория порождает великую практику. Онуверен, что кардинальные технические вопросы, и не только технические,будут еще в двадцатом веке решаться в связи с теорией ядерных процессов.Он охотно выскажется именно в этом духе, если товарищи, имен которыхШишаков ему не называет, считают нужным его выступление. - А что касается вопроса о людях с еврейскими фамилиями, АлексейАлексеевич, то вам не следует отшучиваться, если вы действительно русскийинтеллигент, - сказал он. - В случае вашего отказа в моих просьбах явынужден буду незамедлительно уйти из института. Так работать я не могу. Он перевел дыхание, посмотрел на Шишакова, подумал и сказал: - Мне в таких условиях работать тяжело. Я не только физик, но я ичеловек. Мне стыдно перед людьми, которые ждут от меня помощи и защиты отнесправедливости. Он произнес сейчас "в таких условиях работать тяжело", у него нехватило запала второй раз повторить слова о незамедлительном уходе. Штрумувидел по лицу Шишакова, что тот заметил эту смягченную формулу. И, может быть, именно поэтому Шишаков нажал: - Нам нет смысла продолжать разговор на языке ультиматумов. Я, конечно,вынужден учесть ваши пожелания. Странное, одновременно тоскливое и радостное, чувство владело Штрумом втечение всего дня. Приборы в лаборатории, новая установка, монтаж которойблизился к концу, казались ему частью его жизни, мозга, тела. Как емусуществовать отдельно от них? Страшно было вспоминать о еретических словах, сказанных им директору. Ив то же время он ощущал себя сильным. Его беспомощность была одновременнои его силой. Но мог ли он думать, что в дни своего научного торжества,вернувшись в Москву, ему придется вести подобный разговор? О его столкновении с Шишаковым никто не мог знать, но ему казалось, чтосотрудники особенно сердечно сегодня относятся к нему. Анна Степановна взяла его за руку и сжала ее. - Виктор Павлович, я вас не хочу благодарить, но я знаю, что вы - этовы, - сказала она. Он молча стоял возле нее, взволнованный и почти счастливый. "Мама, мама, - вдруг подумал он. - Видишь, видишь". По дороге домой он решил ничего не говорить жене, но он не могпреодолеть привычки делиться с ней всем, что происходило с ним, и впередней, снимая пальто, проговорил: - Ну вот, Людмила, ухожу из института. Людмила Николаевна расстроилась и огорчилась, но тут же сказала емуслова, которые были ему неприятны: - Ты ведешь себя так, как будто ты Ломоносов или Менделеев. Уйдешь, -будет вместо тебя Соколов или Марков, - она подняла голову от шитья. -Пусть твой Ландесман на фронт пойдет. А то действительно получается впредставлении предубежденных людей: еврей еврея устраивает в оборонноминституте. - Ладно, ладно, хватит, - сказал он. - Ты не рассуждай, Людочка,пожалей. Помнишь, как у Некрасова сказано: "Думал бедняга в храм славыпопасть, рад, что попал и в больницу". Я-то считал, что оправдал тот хлеб,что ел, а от меня покаяния требуют за грехи, за ересь. Нет, ты подумайтолько: выступить с покаяниями. Ведь это бред! И тут же меня дружновыдвигают на премию, студенты ходят. Это все Бадьин! Впрочем, какой уж тамБадьин. Садко меня не любит! Людмила Николаевна подошла к нему, поправила ему галстук, одернула полупиджака, спросила: - Ты, вероятно, не обедал, очень бледный. - Мне есть не хочется. - Съешь пока хлеба с маслом, а я разогрею обед. Потом она накапала в рюмку сердечного лекарства, сказала: - Выпей, не нравится мне твой вид, дай-ка пульс проверю. Они пошли на кухню, Штрум жевал хлеб, поглядывал в зеркальце, котороеНадя повесила у газового счетчика. - Как странно, дико, - сказал он, - думал ли я в Казани, что мнепридется заполнять стоэтажные анкеты, выслушивать то, что я сегоднявыслушал. Какая мощь! Государство и человек... то вознесет его высоко, тов бездну бросит без труда. - Витя, я хочу с тобой поговорить о Наде, - сказала Людмила Николаевна.- Почти каждый день она возвращается домой после комендантского часа. - Ты уже говорила мне об этом на днях, - сказал Штрум. - Я помню, что говорила. Вчера вечером я случайно подошла к окну,отдернула маскировку и вижу, - Надя идет с каким-то военным, остановилисьвозле магазина "Молоко", и стала с ним целоваться. - Вот так так, - сказал Виктор Павлович и от удивления перестал жевать. Надя целовалась с военным. Штрум несколько мгновений сидел молча, потомстал смеяться. Пожалуй, только одна эта ошеломляющая новость и моглаотвлечь его от тяжелых мыслей, оттеснить его тревоги. На мгновение глазаих встретились, и Людмила Николаевна неожиданно для себя тоже рассмеялась.В этот миг возникло между ними то полное, возможное лишь в редкие минутыжизни, понимание, которому не нужны слова и мысли. И для Людмилы Николаевны не было неожиданностью, когда Штрум, казалось,некстати проговорил: - Мила, Мила, но согласись, ведь я правильно срезался с Шишаковым? Это был простой ход мыслей, но не так уж просто было понять его. Здесьсоединились мысль о прожитой жизни, о судьбе Толи и Анны Семеновны, о том,что война, старость ли неминуемо разрушает жизнь, и что сколько бы славы ибогатства ни добыл человек, состарившись, он уйдет, умрет, а вместо негопридут молодые ребята, и что, может быть, самое важное пройти по жизничестно. И Штрум спрашивал у жены: - Ведь верно, правильно? Людмила Николаевна отрицательно покачала головой. Десятилетия общности,слитности жизни умели и разделять. - Знаешь, Люда, - сказал примирение Штрум, - те, кто в жизни прав,часто не умеют себя вести - взрываются, грубят, бывают бестактны инетерпимы, и их обычно винят во всех неурядицах и на работе и в семье. Ате, кто не правы, обидчики, они умеют себя вести, логичны, спокойны,тактичны, всегда кажутся правыми. Надя пришла в одиннадцатом часу. Услышав шум ключа в замке, ЛюдмилаНиколаевна сказала мужу: - Поговори с ней. - Тебе удобней, не стану я, - сказал Виктор Павлович, но, когда Надя,растрепанная и красноносая, вошла в столовую, он сказал: - С кем это тыцелуешься перед парадной дверью? Надя внезапно оглянулась, точно собираясь бежать, полуоткрыв рот,смотрела на отца. Через мгновение она повела плечами и равнодушно проговорила: - А... Андрюша Ломов, он сейчас в школе лейтенантов. - Ты что ж, замуж за него собралась? - спросил Штрум, пораженныйсамоуверенным голосом Нади. Он оглянулся на жену, - видит ли она Надю. Словно взрослая, Надя, сощурив глаза, роняла раздраженно слова. - Замуж? - переспросила она, и это слово, отнесенное к дочери, поразилоШтрума. - Возможно, собралась! Потом она добавила: - А может быть, нет, я еще окончательно не решила. Людмила Николаевна, все время молчавшая, спросила: - Надя, зачем же ты лгала про какого-то Майкиного отца и уроки? Яникогда не лгала своей маме. Штрум вспомнил, что в пору его ухаживания за Людмилой та говорила,приходя на свидание: - Толю оставила маме, наврала ей, что иду в библиотеку. Надя, вдруг вернувшись в свое ребячье естество, плаксивым и злымголосом крикнула: - А шпионить за мной хорошо? Твоя мама тоже шпионила за тобой? Штрум в бешенстве рявкнул: - Дура, не смей дерзить матери! Она скучающе и терпеливо глядела на него. - Так что ж, Надежда Викторовна, вы, следовательно, еще не решили,идете ли вы замуж или станете наложницей молодого полковника? - Нет, еще не решила, во-вторых, он не полковник, - ответила Надя. Неужели губы его дочери целует какой-то малый в военной шинели? Неужелив девчонку, Надьку, смешную, умную дуру, можно влюбиться, заглядывать ей вщенячьи глаза? Но ведь это вечная история... Людмила Николаевна молчала, понимая, что Надя сейчас будет злиться,отмалчиваться. Она знала, что, когда они останутся одни, она погладитдочку по голове, Надя всхлипнет, неизвестно почему, и Людмиле Николаевнесделается ее пронзительно жалко, тоже неизвестно почему, ведь в концеконцов не так уж страшно для девушки поцеловаться с пареньком. И Надя ейвсе расскажет об этом Ломове, и она будет гладить дочку по волосам ивспоминать, как она сама впервые поцеловалась, и будет думать о Толе, ведьвсе, что происходит в жизни, она связывает с Толей. Толи нет. Как печальна эта девичья любовь на краю военной бездны. Толя, Толя... А Виктор Павлович шумел, охваченный отцовской тревогой. - Где этот болван служит? - спрашивал он. - Я поговорю с егокомандиром, он ему покажет, как затевать романы с сопливыми. Надя молчала, и Штрум, зачарованный ее надменностью, невольно примолк,потом спросил: - Ты что взираешь на меня, как существо высшей расы на амебу? Каким-то странным образом взгляд Нади напоминал ему о сегодняшнемразговоре с Шишаковым, - спокойный, самоуверенный Алексей Алексеевичсмотрел на Штрума с высоты своего государственного и академическоговеличия. Под взглядом светлых шишаковских глаз Штрум инстинктивно ощущалнапрасность всех своих протестов, ультиматумов, волнений. Силагосударственного порядка высилась базальтовой глыбой, и Шишаков соспокойным безразличием глядел на шебуршение Штрума, - не сдвинуть томубазальта. И странно, но девочка, стоявшая сейчас перед ним, казалось, тожесознавала, что он, бессмысленно волнуясь и сердясь, хочет совершитьневозможное, остановить ход жизни. А ночью Штрум думал о том, что он, порывая с институтом, губит своюжизнь. Уходу его из института придадут политический характер, скажут, чтоон стал источником нездоровых оппозиционных настроений; а тут война,институт отмечен благосклонностью Сталина. А тут еще эта жуткая анкета... А тут безумный разговор с Шишаковым. А тут еще разговоры в Казани.Мадьяров... И вдруг ему сделалось так страшно, что захотелось написатьпримирительное письмо Шишакову и свести на нет все события сегодняшнегодня. Днем, вернувшись из распределителя, Людмила Николаевна увидела, что впочтовом ящике белеет письмо. Сердце, сильно бившееся после подъема полестнице, забилось еще сильней. Держа в руке письмо, она подошла к Толинойкомнате, раскрыла дверь, комната была пуста: он и сегодня не вернулся. Людмила Николаевна проглядела страницы, написанные знакомым ей сдетства материнским почерком. Она увидела имена Жени, Веры, СтепанаФедоровича, имени сына не было в письме. Надежда снова отступила в глухойугол, но надежда не сдалась. Александра Владимировна о своей жизни почти ничего не писала, лишьнесколько слов о том, что Нина Матвеевна, квартирная хозяйка в Казани,после отъезда Людмилы проявила много неприятных черт. От Сережи, СтепанаФедоровича и Веры нет никаких известий. Тревожит Александру ВладимировнуЖеня, - видимо, у нее происходят какие-то серьезные события в жизни. Женяв письме к Александре Владимировне намекает на какие-то неприятности и нато, что, возможно, ей придется поехать в Москву. Людмила Николаевна не умела грустить. Она умела горевать. Толя, Толя,Толя. Вот Степан Федорович овдовел... Вера - бездомная сирота; жив ли Сережа,лежит ли где-нибудь искалеченный в госпитале? Отец его не то расстрелян,не то умер в лагере, мать погибла в ссылке... дом Александры Владимировнысгорел, она живет одна, не зная о сыне, о внуке. Мать не писала о своей казанской жизни, о здоровье, о том, тепло ли вкомнате, улучшилось ли снабжение. Людмила Николаевна знала, почему мать ни словом не упомянула обо всемэтом, и знание это было тяжело ей. Пустым, холодным стал дом Людмилы. Точно и в него попали какие-тоужасные невидимые бомбы, все рухнуло в нем, тепло ушло из него, он тоже вразвалинах. В этот день она много думала о Викторе Павловиче. Отношения ихнарушены. Виктор раздражен против нее, стал холоден с нею, и особенногрустно то, что ей это безразлично. Слишком хорошо она его знает. Состороны все кажется романтичным и возвышенным. Ей вообще не свойственнопоэтическое и восторженное отношение к людям, а вот Марье Ивановне ВикторПавлович представлялся жертвенной натурой, возвышенным, мудрым. Маша любитмузыку, даже бледнеет, когда слышит игру на рояле, и Виктор Павловичиногда играл по ее просьбе. Ее натуре нужен был, видимо, предметпреклонения, и она создала себе такой возвышенный образ, выдумала для себянесуществующего в жизни Штрума. Если бы Маша изо дня в день наблюдалаВиктора, она бы быстро разочаровалась. Людмила Николаевна знала, что одинлишь эгоизм движет поступками Виктора, он никого не любит. И теперь, думаяо его столкновении с Шишаковым, она, полная тревоги и страха за мужа,испытывала одновременно привычное раздражение: он и своей наукой, и покоемблизких готов пожертвовать ради эгоистического удовольствия покрасоваться,поиграть в защитника слабых. Но вот вчера, волнуясь за Надю, он забыл о своем эгоизме. А мог быВиктор, забыв обо всех своих тяжелых делах, волноваться за Толю? Вчера онаошиблась. Надя не была с ней по-настоящему откровенна. Что это - детское,мимолетное или судьба ее? Надя рассказала ей о компании, где она познакомилась с этим Ломовым.Она довольно подробно говорила о ребятах, читающих несовременные стихи, обих спорах о новом и старом искусстве, об их презрительно-насмешливомотношении к вещам, к которым, казалось Людмиле, не должно быть нипрезрительного, ни насмешливого отношения. Надя охотно отвечала на вопросы Людмилы и, видимо, говорила правду:"Нет, не пьем, один только раз, когда мальчишку провожали на фронт", "Ополитике иногда говорят. Ну, конечно, не так, как в газетах, но оченьредко, может быть, раз или два". Но едва Людмила Николаевна начинала спрашивать о Ломове, Надя отвечалараздраженно: "Нет, он стихов не пишет", "Откуда я могу знать, кто егородители, конечно, ни разу не видела, почему странно? Ведь он понятия опапе не имеет, вероятно, думает, что он в продмаге торгует". Что это - судьба Нади или бесследно забудется все через месяц? Готовя обед, стирая, она думала о матери. Вере, Жене, о Сереже. Онапозвонила по телефону Марье Ивановне, но к телефону никто не подошел,позвонила Постоевым, и работница ответила, что хозяйка уехала запокупками, позвонила в домоуправление, чтобы вызвать слесаря починитькран, ей ответили, что слесарь не вышел на работу. Она села писать матери, - казалось, что она напишет большое письмо,покается в том, что не смогла для Александры Владимировны создать нужныеусловия жизни и та предпочитает жить в Казани одна. С довоенных времензавелось, что у Людмилы Николаевны никто из родных не гостил, не ночевал.Вот и теперь самые близкие люди не едут к ней в большую московскуюквартиру. Письма она не написала, лишь порвала четыре листа бумаги. Перед концом рабочего дня позвонил по телефону Виктор Павлович, сказал,что задержится в институте, - вечером приедут техники, которых он вызвал своенного завода. - Новое что-нибудь есть? - спросила Людмила Николаевна. - А, в этом смысле? - сказал он. - Нет, ничего нового. Вечером Людмила Николаевна вновь перечла письмо матери, подошла к окну. Светила луна, улица была пустынна. И снова она увидела Надю под руку своенным, - они шли по мостовой к дому. Потом Надя побежала, а парень ввоенной шинели стоял посреди пустынной мостовой, смотрел, смотрел. ИЛюдмила Николаевна словно соединила в своем сердце все, что казалосьнесоединимым. Ее любовь к Виктору Павловичу, ее тревога за него и ее злобапротив него. Толя, который ушел, не поцеловав девичьих губ, и лейтенант,стоявший на мостовой, - вот и Вера поднималась счастливая по лестницесвоего сталинградского дома, и бесприютная Александра Владимировна... И чувство жизни, бывшей единственной радостью человека и страшным горемего, наполнило ее душу. У подъезда института Штрум столкнулся с Шишаковым, тот выходил измашины. Шишаков, здороваясь, приподнял шляпу, не выказав желания задержаться ипоговорить с Виктором Павловичем. "Худо мне", - подумал Штрум. Профессор Свечин во время обеда, сидя за соседним столиком, смотрелмимо него и не заговаривал с ним. Толстый Гуревич, идя из столовой, сособой сердечностью говорил сегодня со Штрумом, долго жал ему руку, но,когда дверь директорской приемной приоткрылась, Гуревич внезапно простилсяи быстро пошел по коридору. В лаборатории Марков, с которым Штрум разговаривал о подготовкеоборудования для предстоящих фотографирований ядерных частиц, поднялголову от тетрадки с записями, сказал: - Виктор Павлович, мне рассказывали, что на бюро парткома шел оченьжесткий разговор о вас. Ковченко вышил вам кошелечек, сказал: "Не хочетШтрум работать в нашем коллективе". - Вышил так вышил, - сказал Штрум и почувствовал, как сталоподергиваться у него веко. Во время разговора с Марковым о ядерных фотографиях у Штрума возниклочувство, словно уже не он, а Марков заведует лабораторией. У Маркова былнеторопливый хозяйский голос, дважды к нему подходил Ноздрин, задавалвопросы по поводу монтажа аппаратуры. Но неожиданно лицо Маркова стало жалобным, просящим, и он тихо сказалШтруму: - Виктор Павлович, пожалуйста, на меня не ссылайтесь, если будетеговорить об этом заседании парткома, а то у меня будут неприятности: выдалпартийную тайну. - Ну что вы, - сказал Штрум. Марков сказал: - Все утрясется. - Э, - сказал Штрум, - обойдутся и без меня. Экивоки вокруг операторапси - собачий бред! - Мне думается, что вы ошибаетесь, - сказал Марков. - Вот я вчераговорил с Кочкуровым, вы ведь знаете, он не витает в облаках. Он мнесказал: "В работе Штрума математика обгоняет физику, но, странное дело,она мне светит, сам не пойму почему". Штрум понял, на что намекал Марков, - молодой Кочкуров был энтузиастомработ, связанных с воздействием медленных нейтронов на ядра тяжелыхатомов, утверждал, что эти работы связаны с практическими перспективами. - Кочкуровы ничего не решают, - проговорил Штрум. - Решают Бадьины, аБадьин считает, что я должен каяться в том, что тащу физиков вталмудическую абстракцию. Видимо, в лаборатории все уже знали о конфликте Штрума с начальством ио вчерашнем заседании партийного комитета. Анна Степановна смотрела наШтрума страдающими глазами. Штруму хотелось поговорить с Соколовым, но Соколов с утра уехал вАкадемию, а потом позвонил по телефону, что задержится и вряд ли ужприедет в институт. А Савостьянов был почему-то в отличном настроении, беспрерывно острил. - Виктор Павлович, - сказал он, - почтенный Гуревич - ученый блестящийи выдающийся, - и при этом он провел ладонью по голове и животу, намекаяна лысину и брюшко Гуревича. Вечером, возвращаясь пешком из института, Штрум на Калужской неожиданновстретился с Марьей Ивановной. Она первой окликнула его. На ней было пальто, которого Виктор Павловичне видел раньше, и он не сразу узнал ее. - Удивительно, - сказал он, - каким образом вы оказались на Калужской? Она несколько мгновений молчала, глядя на него. Потом, покачав головой,сказала: - Это не случайность, я хотела вас встретить, поэтому я и оказалась наКалужской. Он смутился, слегка развел руками. На мгновение сердце упало, ему показалось, - она сейчас сообщит емучто-то очень страшное, предупредит об опасности. - Виктор Павлович, - сказала она, - я хотела с вами поговорить. ПетрЛаврентьевич мне рассказал обо всем. - А, о моих замечательных успехах, - сказал Штрум. Они пошли рядом, и могло показаться, что идут два незнакомых человека. Штрума стесняло ее молчание, и, искоса поглядев на Марью Ивановну, онсказал: - Людмила меня ругает за эту историю. Вы, верно, тоже хотите сердитьсяна меня. - Нет, я не сержусь, - сказала она. - Я знаю, что заставило васпоступить таким образом. Он быстро посмотрел на нее. Она сказала: - Вы думали о своей матери. Он кивнул. Потом она сказала: - Петр Лаврентьевич не хотел вам говорить... ему рассказали, что противвас ополчились и дирекция и партийная организация, он слышал, что Бадьинсказал: "Это не просто истерика. Это политическая антисоветская истерика". - Вот какая у меня истерика, - сказал Штрум. - А я ведь чувствовал:Петр Лаврентьевич не хочет мне рассказывать о том, что знает. - Да, не хотел. И мне больно за него. - Боится? - Да, боится. И, кроме того, он считает, что вы принципиально не правы. Она негромко сказала: - Петр Лаврентьевич хороший, он очень много пережил. - Да-да, - сказал Штрум, - это и больно: такой высокий, смелый ученый итакая несмелая душа. - Он очень много пережил, - повторила Марья Ивановна. - И все же, - сказал Штрум, - не вы, а он должен был мне сказать обэтом. Он взял ее под руку. - Слушайте, Марья Ивановна, - сказал он, - скажите мне, что там сМадьяровым? Я никак не пойму, - что там произошло? Его теперь постоянно тревожила мысль о казанских разговорах, частовспоминались отдельные фразы, слова, зловещее предупреждение Каримова иодновременно подозрение Мадьярова. Ему казалось, что московские тучи надего головой неминуемо свяжутся с казанской говорильней. - Я сама не пойму, что произошло, - сказала она. - Заказное письмо,которое мы послали Леониду Сергеевичу, вернулось в Москву. Переменил ли онадрес, уехал ли? Случилось ли самое худшее? - Да, да, да, - пробормотал Штрум и на мгновение растерялся. Марья Ивановна, видимо, думала, что Соколов рассказал Штруму опосланном и вернувшемся письме. А Штрум понятия не имел об этом письме,Соколов ничего не сказал ему. Штрум спросил ее, что произошло, имея в видуссору Мадьярова с Петром Лаврентьевичем. - Давайте зайдем в Нескучный, - сказал он. - Но ведь мы идем не в ту сторону? - Есть вход и со стороны Калужской, - сказал он. Ему хотелось расспросить ее подробнее о Мадьярове, о его подозрениях поотношению к Каримову, рассказать о подозрениях Каримова. В пустынномНескучном саду им никто не помешает. Марья Ивановна сразу поймет всюважность этого разговора. Он чувствовал, что может говорить с ней свободнои доверчиво обо всем тревожащем его, что и она будет с ним откровенна. Накануне началась оттепель. По склонам холмов в Нескучном саду из-подрастаявшего снега кое-где выглядывали мокрые прелые листья, но в овражкахснег был плотным. Над головой стояло облачное унылое небо. - Какой хороший вечер, - сказал Штрум, вдыхая сырой, холодный воздух. - Да, хорошо, ни души, точно за городом. Они шли по грязным дорожкам. Когда попадалась лужа, он протягивал МарьеИвановне руку и помогал ей перейти. Они долго шли молча, и ему не хотелось начинать разговор, - ни о войне,ни об институтских делах, ни о Мадьярове и о своих опасениях,предчувствиях, подозрениях, хотелось молча идти рядом с маленькой, неловкои в то же время легко шагающей женщиной и испытывать чувство бездумнойлегкости, покоя, непонятно почему пришедшее к нему. И она ни о чем не заговаривала, шла, немного опустив голову. Они вышли на набережную, на реке стоял темный лед. - Хорошо, - сказал Штрум. - Да, очень, - ответила она. Асфальтированная дорожка на набережной была сухой, они зашагали быстро,как два путника в дальней дороге. Им встретились раненый военный,лейтенант, и низкорослая плечистая девушка в лыжном костюме. Они шли вобнимку и время от времени целовались. Поравнявшись со Штрумом и МарьейИвановной, они снова поцеловались, оглянулись, рассмеялись. "Вот, может быть, Надя так ходила здесь со своим лейтенантом", -подумал Штрум. Марья Ивановна оглянулась, на парочку и сказала: - Как грустно, - и, улыбнувшись, добавила: - Мне Людмила Николаевнаговорила о Наде. - Да-да, - сказал Штрум. - Удивительно это странно. Потом он сказал: - Решил звонить директору Электромеханического института, предлагаться.А если не возьмут, - уеду куда-нибудь в Новосибирск, Красноярск. - Что же делать, - сказала она, - видимо, так надо. Вы иначе не моглипоступить. - Как все это грустно, - проговорил он. Ему хотелось рассказать ей, что он с какой-то особенной силой ощущаетлюбовь к работе, к лаборатории, что, глядя на установку, которая скоробудет проходить первые испытания, он радуется и горюет, ему кажется, чтоон будет приходить ночью к институту, заглядывать в окна. Он подумал, чтоМарья Ивановна в его словах ощутит желание порисоваться, и промолчал. Они подошли к выставке трофеев. Замедлив шаги, они осматривалиокрашенные в серый цвет немецкие танки, пушки, минометы, самолет с чернойсвастикой на крыльях. - Даже на немые и неподвижные страшно смотреть, - сказала МарьяИвановна. - Ничего, - сказал Штрум, - надо себя утешать тем, что в будущей войневсе это будет выглядеть невинно, как мушкеты и алебарды. Когда они подходили к воротам парка, Виктор Павлович сказал: - Вот и кончилась наша прогулка, как жалко, что Нескучный сад такневелик. Вы не устали? - Нет-нет, - сказала она, - я ведь привыкла, много хожу пешком. То ли она не поняла его слов, то ли сделала вид, что не поняла их. - Знаете, - сказал он, - почему-то наши с вами встречи всегда зависятот ваших встреч с Людмилой, моих с Петром Лаврентьевичем. - Да-да, - сказала она. - А как же иначе? Они вышли из парка, и шум города охватил их, разрушая прелестьмолчаливой прогулки. Они вышли на площадь недалеко от того места, гдевстретились. Глядя на него снизу вверх, как девочка на взрослого, она сказала: - Вы, вероятно, теперь особенно чувствуете любовь к своей работе,лаборатории, приборам. Но ведь вы не могли иначе поступить, другой мог бы,а вы не могли. А я плохое рассказала вам, но, мне кажется, всегда лучшезнать правду. - Спасибо, Марья Ивановна, - сказал Штрум, пожимая ей руку. - Спасибоне только за это. Ему показалось, что ее пальцы дрогнули в его руке. - Странно, - сказала она, - мы с вами прощаемся почти на том же месте,где встретились. Он шутливо сказал: - Недаром древние говорили, - и в конце пребывает начало. Она наморщила лоб, видимо, вдумываясь в его слова, потом рассмеялась,сказала: - Не поняла. Штрум смотрел ей вслед: невысокая, худенькая женщина, из тех, накоторых встречные мужчины никогда не оглядываются.

Дата добавления: 2015-06-28