Часть вторая 12 страница

Прошло больше недели после ночного вызова Мостовского коберштурмбанфюреру Лиссу. Лихорадочное ожидание, напряжение сменилось тяжелой тоской. Мостовскому минутами стало казаться, что он навсегда забыт друзьями иврагами, что те и другие считают его бессильным, выжившим из ума старымпукальщиком, бесполезным доходягой. Ясным, безветренным утром его повели в баню. На этот раз эсэсовскийконвоир, не войдя в помещение, уселся на ступеньках, положив рядом с собойавтомат, закурил. День был ясный, пригревало солнце, и солдату, видимо, нехотелось заходить в сырое помещение бани. Военнопленный, обслуживающий баню, подошел к Михаилу Сидоровичу. - Здравствуйте, дорогой товарищ Мостовской. Мостовской вскрикнул от неожиданности: перед ним в форменной куртке сревирской повязкой на рукаве, помахивая тряпкой, стоял бригадный комиссарОсипов. Они обнялись, и Осипов торопливо сказал: - Мне удалось получить работу в бане, пошел в подсмену постоянномууборщику, я хотел с вами повидаться. Привет вам от Котикова, генерала,Златокрыльца. Скажите прежде всего, что с вами происходит, как себячувствуете, чего от вас хотят? Вы раздевайтесь и рассказывайте. Мостовской рассказал о ночном допросе. Осипов, глядя на него выпуклыми темными глазами, сказал: - Хотят обработать вас, болваны. - Но для чего? Цель? Цель? - Возможно, есть интерес к каким-нибудь сведениям исторического рода, кхарактеристике основателей и вождей партии. Может быть, связано стребованием деклараций, обращений, писем. - Безнадежная затея, - сказал Мостовской. - Будут мучить, товарищ Мостовской. - Безнадежная, дурацкая затея, - повторил Мостовской и спросил: -Расскажите, что у вас? Осипов сказал шепотом: - Лучше, чем ожидали. Основное: удалось связаться с работающими назаводе, к нам начало поступать оружие - автоматы и гранаты. Люди приносятдетали, сборку ведем в блоках ночью. Конечно, пока в ничтожныхколичествах. - Это Ершов устроил, молодчина! - сказал Мостовской. И, сняв рубаху,осмотрев свою грудь и руки, снова рассердился на свою старость, сокрушеннопокачал головой. Осипов сказал: - Должен вас информировать как старшего партийного товарища: Ершова уженет в нашем лагере. - Что, как это, - нет? - Его взяли на транспорт, в лагерь Бухенвальд. - Да что вы! - вскрикнул Мостовской. - Чудный ведь парень! - Он и в Бухенвальде останется чудным парнем. - А как же это, почему случилось? Осипов хмуро сказал: - Сразу обнаружилось раздвоение в руководстве. К Ершову существоваластихийная тяга со стороны многих, это кружило ему голову. Он ни за что неподчинился бы центру. Человек он неясный, чужой. С каждым шагом положениезапутывалось. Ведь первая заповедь подполья - стальная дисциплина. А у насполучались два центра - беспартийный и партийный. Мы обсудили положение иприняли решение. Чешский товарищ, работающий в канцелярии, подложилкарточку Ершова в группу отобранных для Бухенвальда, его автоматическивнесли в список. - Чего проще, - сказал Мостовской. - Таково было единогласное решение коммунистов, - проговорил Осипов. Он стоял перед Мостовским в своей жалкой одежде, держа в руке тряпку,суровый, непоколебимый, уверенный в своей железной правоте, в своемстрашном, большем, чем Божьем, праве ставить дело, которому он служит,высшим судьей над судьбами людей. А голый, худой старик, один из основателей великой партии, сидел,подняв худые, иссушенные плечи, низко нагнув голову, и молчал. Снова встал перед ним ночной кабинет Лисса. И снова страх охватил его: неужели Лисс не лгал, неужели без тайнойжандармской цели человеку хотелось говорить с человеком? Он распрямился и так же, как всегда, как десять лет назад, в поруколлективизации, так же, как в пору политических процессов, приведших наплаху его товарищей молодости, проговорил: - Я подчиняюсь этому решению, принимаю его как член партии, - и вытащилиз подкладки своей куртки, лежавшей на скамье, несколько клочков бумаги -составленные им листовки. Внезапно перед ним возникло лицо Иконникова, его коровьи глаза, иМихаилу Сидоровичу захотелось вновь услышать голос проповедникабессмысленной доброты. - Я хотел спросить про Иконникова, - сказал Михаил Сидорович. - Егокарточку чех не перекладывал? - Старый юродивый, кисель, как вы его называли? Он казнен. Отказалсявыйти на работу по строительству лагеря уничтожения. Кейзе было приказанозастрелить его. В эту же ночь на стенах лагерных блоков были расклеены составленныеМостовским листовки о Сталинградском сражении. Вскоре после окончания войны в архиве мюнхенского гестапо были найденыследственные материалы по делу подпольной организации в одном изконцентрационных лагерей в Западной Германии. В закрывающей дело бумагесообщалось, что приговор над участниками организации приведен висполнение, тела казненных сожжены в крематории. Первым в списке стоялоимя Мостовского. Изучение материалов следствия не дало возможности установить имяпровокатора, выдавшего своих товарищей. Возможно, что гестапо казнило еговместе с теми, кого он выдал. В общежитии зондеркоманды, обслуживавшей газовую камеру, складыотравляющих веществ и кремационные печи, было тепло и покойно. Для заключенных, постоянно работавших на объекте N_1, были такжесозданы хорошие условия. У каждой кровати стоял столик, имелись графины скипяченой водой, в проходе между нарами лежала ковровая дорожка. Рабочие, обслуживающие газовую камеру, были расконвоированы, обедали вособом помещении. Немцев из зондеркоманды кормили по ресторанной системе,каждый мог составить себе меню. Немцы в зондеркоманде получаливнекатегорные оклады, - почти втрое больше, чем соответствующие по званиювоеннослужащие в действующих частях. Их семьи пользовались жилищнымильготами, продовольственным снабжением по высшим нормам, правомпервоочередной эвакуации из угрожаемых с воздуха районов. Солдат Розе дежурил у смотрового окошечка, и, когда процессзаканчивался, Розе давал команду к разгрузке камеры. Кроме того, емуполагалось наблюдать за тем, чтобы дантисты работали добросовестно иаккуратно. Он несколько раз докладывал начальнику объекта, штурмбанфюреруКальтлуфту, о трудности одновременно выполнять оба задания, - случалось,что, пока Розе следит наверху за газированием, внизу, где работалидантисты и шла погрузка на транспортер, рабочие оставались без присмотра,- начинались мухлевка и воровство. Розе привык к своей работе, он уже не волновался, как в первые дни,глядя в смотровое стекло. Его предшественника однажды застукали усмотрового стекла за занятием, которое подходило двенадцатилетнемумальчику, а не солдату СС, выполняющему особое задание. Розе вначале непонял, почему товарищи намекали на какие-то неприличия, лишь потом онузнал, в чем дело. Розе новая работа не нравилась, хотя он и привык к ней. Розе волновалтот непривычный почет, которым его окружали. Официантки в столовойспрашивали, почему он бледен. Всегда, сколько Розе помнит себя, матьплакала. Отца почему-то всегда увольняли, казалось, его принимали наработу реже, чем увольняли. Розе перенял от старших вкрадчивую, мягкуюпоходку, которая никого не должна тревожить, перенял тревожную,приветливую улыбку, обращенную к соседям, владельцу дома, к кошкевладельца дома, к директору школы и шуцману, стоящему на углу. Казалось,мягкость и приветливость были основными чертами его характера, и он самудивлялся, сколько в нем жило ненависти, как мог он годами не проявлятьее. Он попал в зондеркоманду; знаток человеческих душ - начальник - понялего мягкий, женственный характер. Ничего привлекательного не было в том, чтобы наблюдать, как корчатся вкамере евреи. Розе испытывал неприязнь к солдатам, которым работа наобъекте нравилась. Чрезвычайно неприятен был военнопленный Жученко,дежуривший в утреннюю смену у входа в камеру. На его лице была все времякакая-то детская и потому особо неприятная улыбка. Розе не любил своейработы, но он знал все явные и тайные выгоды ее. Ежедневно, к концу рабочего дня, солидный человек, зубной врач,передавал Розе бумажный пакетик с несколькими золотыми коронками.Маленькие пакетики составляли ничтожную долю драгметалла, поступавшего вуправление лагеря, но Розе уже дважды передавал жене около килограммазолота. Это было их светлое будущее - осуществление мечты о спокойнойстарости. Ведь в молодости он был слаб и робок, не мог по-настоящемубороться за жизнь. Он никогда не сомневался в том, что партия имеет однулишь цель, - благо слабых и малых людей. Он уже чувствовал на самом себеблаготворные последствия политики Гитлера, - ведь и он был слабый,маленький человек, а жить ему и его семье стало несравненно легче, лучше. В душе Антон Хмельков иногда ужасался своей работе и вечерами, лежа нанарах и прислушиваясь к смеху Трофима Жученко, чувствовал тяжелую,холодную оторопь. Руки Жученко с длинными и толстыми пальцами, которые закрывалигерметический затвор камеры, всегда казались немытыми, и неприятно былобрать хлеб из хлебницы, к которой тянулся Жученко. Жученко переживал счастливое волнение, выходя на утреннюю смену иподжидая колонну людей со стороны железной дороги. Движение колонныказалось ему нестерпимо медленным, и он издавал горлом тонкий, жалобныйзвук, и челюсти его слегка подергивались, как у кошки, что через оконноестекло следит за воробьями. Для Хмелькова этот человек стал причиной беспокойства. Конечно,Хмельков тоже мог выпить и пьяным побаловаться с женщиной, ожидавшейочереди. Имелась лазейка, через которую работники зондеркоманды проходилив предбанник выбирать бабу. Мужчина есть мужчина. Хмельков выбирал женщинулибо девочку, заводил ее в пустой отсек барака и через полчасика приводилобратно в загон, сдавал охраннику. Он молчал, и женщина молчала. Оноказался здесь не ради баб и вина, не ради габардинового галифе, не радикомандирских хромовых сапог. В июльский день 1941 года он попал в плен. Его били прикладом по шее ипо голове, он болел кровавой дизентерией, его гнали в порванных сапогах поснегу, его поили желтой водой с пятнами мазута, он отрывал пальцами кускивонючего черного мяса от лошадиного трупа, он жрал гнилую брюкву икартофельные очистки. Он выбирал лишь одно - жизнь, большего он не хотел,он отбивался от десяти смертей, - от голодной и морозной, он не хотелсмерти от кровавого поноса, он не хотел упасть с девятью граммами металлав башке, он не хотел опухнуть и дать своему сердцу захлебнуться в воде,поднявшейся от ног. Он не был преступником, он был парикмахером в городеКерчи, и никто никогда не думал о нем дурно, - ни родные, ни соседи подвору, ни мастера на работе, ни приятели, с которыми он пил вино, елкопченую кефаль и играл в домино. И он думал, что ничего общего не было унего с Жученко. Но иногда ему казалось, что разница между ним и Жученко вкакой-то незначащей ерунде; а уже там важно ли - Богу и людям, - с какимчувством выходят они на работу, - один весело, другой не весело - работаодна. Но он не понимал, что Жученко тревожил его не тем, что был виноватбольше него. Тем и страшен был ему Жученко, что страшное, прирожденноеуродство оправдывало его. А он, Хмельков, не был уродом, он был человеком. Он смутно знал, что в пору фашизма человеку, желающему остатьсячеловеком, случается выбор более легкий, чем спасенная жизнь, - смерть. Начальник объекта, командир зондеркоманды штурмбанфюрер Кальтлуфт,добился того, что центральная диспетчерская давала каждый вечер графикприбытия эшелонов на день вперед. Кальтлуфт заранее инструктировал своихработников о предстоящей им работе - об общем числе вагонов, количествеприбывших людей; в зависимости от того, из какой страны прибывал эшелон,вызывались соответствующие подсобные команды заключенных - парикмахеров,провожатых, грузчиков. Кальтлуфт не любил разгильдяйства; он не пил и сердился, если егоподчиненные бывали в нетрезвом виде. Лишь однажды его видели веселым иоживленным; уезжая на пасхальные дни к семье и уже сидя в автомобиле, онподозвал к себе штурмфюрера Гана и стал ему показывать фотографии дочери,большелицей и большеглазой, похожей на отца девочки. Кальтлуфт любил работать, жалел тратить зря время, он не заходил послеужина в клубные помещения, не играл в карты и не смотрел кинофильмов. НаРождество для зондеркоманды была устроена елка и выступал самодеятельныйхор, а к ужину бесплатно выдавали бутылку французского коньяка на двоих.Кальтлуфт зашел в клуб на полчаса, и все увидели на его пальцах свежийслед чернил, - он работал и в рождественский вечер. Когда-то он жил в деревенском доме родителей, и казалось, что в этомдоме пройдет его жизнь, - ему нравилось спокойствие деревни, он не боялсяработы. Он мечтал расширить отцовское хозяйство, но ему казалось, что, какбы велики ни стали доходы от разведения свиней, от торговли брюквой ипшеницей, он всю жизнь проживет в уютном и тихом отцовском доме. Но жизньсложилась по-иному. В конце первой мировой войны он попал на фронт, пошелдорогой, которую судьба прокладывала для него. Казалось, судьба определилаему движение из деревенских в солдаты, от окопов к охране штаба, отканцелярии к адъютантству, от работы в центральном аппарате Имперскойбезопасности к работе в управлении лагерей и, наконец, переход к должностиначальника зондеркоманды в лагере уничтожения. Если б Кальтлуфту пришлось отвечать перед небесным судом, он бы,оправдывая свою душу, правдиво рассказал судье, как судьба толкала его напуть палача, убившего пятьсот девяносто тысяч человек. Что мог сделать онперед волей могучих сил: мировой войны, огромного народного национальногодвижения, непреклонной партии, государственного принуждения? Кто всостоянии плыть по-своему? Он - человек, он жил бы в доме отца. Не он шел,его толкали, не он хотел, его вели, он шел, как мальчик с пальчик, судьбавела его за руку. И так же или примерно так оправдывали бы себя передБогом те, кого посылал на работу Кальтлуфт, и те, кто послали на работуКальтлуфта. Кальтлуфту не пришлось оправдывать свою душу перед небесным судом. Ипотому Богу не пришлось подтвердить Кальтлуфту, что нет в миревиноватых... Есть суд небесный и суд государства и общества, но есть высший суд -это суд грешного над грешным. Грешный человек измерил мощь тоталитарногогосударства, - она беспредельно велика; пропагандой, голодом,одиночеством, лагерем, угрозой смерти, безвестностью и бесславиемсковывает эта страшная сила волю человека. Но в каждом шаге человека,совершаемом под угрозой нищеты, голода, лагеря и смерти, всегда наряду собусловленным проявляется и нескованная воля человека. В жизненной дорогеначальника зондеркоманды - от деревни к окопам, от беспартийнойобывательщины к сознательности члена национал-социалистической партии,всегда и всюду отпечатывалась его воля. Судьба ведет человека, но человекидет потому, что хочет, и он волен не хотеть. Судьба ведет человека,человек становится орудием истребительных сил, но сам он при этомвыигрывает, а не проигрывает. Он знает об этом, и он идет к выигрышу; устрашной судьбы и у человека - разные цели, но у них один путь. Не безгрешный и милостивый небесный судья, не мудрый верховныйгосударственный суд, руководствующийся благом государства и общества, несвятой, не праведник, а жалкий, раздавленный фашизмом грязный и грешныйчеловек, сам испытавший ужасную власть тоталитарного государства, сампадавший, склонявшийся, робевший, подчинявшийся, произнесет приговор. Он скажет: - Есть в страшном мире виноватые! Виновен! Вот и пришел последний день дороги. Вагоны заскрипели, заскрежеталитормоза, и стало тихо, потом загрохотали запоры, послышалась команда: - Alle heraus! [Все наружу! (нем.)] На мокрую после недавнего дождя платформу стали выходить люди. Какими странными казались после тьмы вагона знакомые лица! Пальто, платки изменились меньше, чем люди; кофты, платья напоминали одомах, где их надевали, о зеркалах, у которых их примеряли... Выходившие из вагонов сбивались в кучи, в стадной скученности былочто-то привычное, успокаивающее; в знакомом запахе, в знакомом тепле, взнакомых измученных лицах и глазах, в плотной огромности толпы, вышедшейиз сорока двух товарных вагонов... Звеня по асфальту коваными каблуками, медленно шли два патрульныхсолдата-эсэсовца в длинных шинелях. Они шагали, надменные и задумчивые, невзглянули на молодых евреев, вынесших на руках мертвую старуху с белымиволосами, рассыпавшимися по белому лицу, на курчавого человека-пуделя,ставшего на четвереньки и пьющего горстью из лужи воду, на горбунью,поднявшую юбку, чтобы приладить вырванную из штанов тесемку. Время от времени эсэсовцы переглядывались, произносили два-три слова.Они шли по асфальту так же, как солнце идет по небу. Солнце ведь не следитза ветром, облаками, морской бурей и шумом листвы, но в своем плавномдвижении оно знает, что все на земле совершается благодаря ему. Люди в синих комбинезонах, в кепи с большими козырьками, с белымиповязками на рукавах, кричали, поторапливали прибывших на странном языке,- смеси русских, немецких, еврейских, польских и украинских слов. Быстро, умело организуют ребята в синих комбинезонах толпу наплатформе, отсеивают падающих с ног, более сильных заставляют грузитьполуживых на автофургоны, лепят из хаоса противоречивых движений колонну,внушают ей идею движения, придают этому движению направление и смысл. Колонна строится по шесть человек в ряд, и по рядам бежит известие: "Вбаню, сперва в баню". Казалось, сам милосердный Бог не придумал бы ничего добрей. - Ну, евреи, сейчас пойдем, - кричит человек в кепи, старший надкомандой, проводившей разгрузку эшелона, и оглядывает толпу. Мужчины и женщины подхватывают клумки, дети вцепляются в материнскиеюбки и борта отцовских пиджаков. "В баню... в баню..." - эти слова чаруют, гипнотически заполняютсознание. В рослом человеке в кепи есть что-то свойское, привлекающее, он кажетсяблизким несчастному миру, а не тем, в серых шинелях и касках. Старуха смолитвенной осторожностью гладит кончиками пальцев рукав его комбинезона,спрашивает: - Ир зынд а ид, а лытвек, майн кынд? - Да-да, маменька, их бын а ид, прентко, прентко, панове! - и вдругзычно, сипло, соединяя в одной команде слова, принятые в двух борющихсямежду собой армиях, он кричит: - Die Kolonne marsch! Шагом марш! Платформа опустела, люди в комбинезонах сметают с асфальта кускитряпья, обрывки бинтов, брошенную кем-то изорванную калошу, уроненныйдетский кубик, с грохотом закрывают двери товарных вагонов. Железная волнаскрежещет по вагонам. Пустой эшелон трогается, идет на дезинфекцию. Команда, кончив работу, возвращается через служебные ворота в лагерь.Эшелоны с востока - самые скверные, в них больше всего мертвецов, больных,в вагонах наберешься вшей, надышишься зловонием. В этих эшелонах ненайдешь, как в венгерских, либо голландских, либо бельгийских, флакондухов, пакетик какао, банку сгущенного молока. Великий город открылся перед путниками. Его западные окраины тонули втумане. Темный дым далеких фабричных труб смешивался с туманом, ишахматная сеть бараков покрылась дымкой, и удивительным казалосьсоединение тумана с геометрической прямизной барачных улиц. На северо-востоке поднималось высокое черно-красное зарево, казалось,что, раскалившись, рдеет сырое осеннее небо. Иногда из сырого заревавырывался медленный огонь, грязный, пресмыкающийся. Путники вышли на просторную площадь. Посреди площади на деревянномпомосте, какие обычно устраиваются в местах народных гуляний, стоялонесколько десятков людей. Это был оркестр; люди резко отличались друг отдруга, так же, как их инструменты. Некоторые оглядывались наприближавшуюся колонну. Но вот седой человек в светлом плаще сказалчто-то, и люди на помосте взялись за свои инструменты. Вдруг показалось,робко и дерзко вскрикнула птица, и воздух, разодранный колючей проволокойи воем сирен, смердящий нечистотами, жирной гарью, весь наполнилсямузыкой. Словно теплая громада летнего цыганского дождя, зажженногосолнцем, рухнула, сверкая, на землю. Люди в лагерях, люди в тюрьмах, люди, вырвавшиеся из тюрем, люди,идущие на смерть, знают потрясающую силу музыки. Никто так не чувствует музыку, как те, кто изведал лагерь и тюрьму, ктоидет на смерть. Музыка, коснувшись гибнущего, вдруг возрождает в душе его не мысли, ненадежды, а лишь одно слепое, пронзительное чудо жизни. Рыдание прошло поколонне. Все, казалось, преобразилось, все соединилось в единстве, всерассыпанное, - дом, мир, детство, дорога, стук колес, жажда, страх и этотвставший в тумане город, эта тусклая красная заря, все вдруг соединилось -не в памяти, не в картине, а в слепом, горячем, томящем чувстве прожитойжизни. Здесь, в зареве печей, на лагерном плацу, люди чувствовали, чтожизнь больше, чем счастье, - она ведь и горе. Свобода не только благо.Свобода трудна, иногда и горестна - она жизнь. Музыка сумела выразить последнее потрясение души, объединившей в своейслепой глубине все перечувствованное в жизни, радость и горе ее, с этимтуманным утром, с заревом над головой. Но, может быть, и не так. Можетбыть, музыка была лишь ключом к чувствам человека, она распахнула нутроего в этот страшный миг, но не она наполнила человека. Ведь бывает, что детская песенка заставляет плакать старика. Но не надпесенкой плачет старик, она лишь ключ к тому, что находила душа. Пока колонна медленно вычерчивала полукруг по площади, из лагерныхворот выехал кремово-белый автомобиль. Из него вышел офицер-эсэсовец вочках, в шинели с меховым воротником, сделал нетерпеливый жест, и дирижер,следивший за ним, сразу каким-то отчаянным движением опустил руки - музыкаоборвалась. Раздалось многократно повторенное "halt!". Офицер проходил мимо рядов. Он указывал пальцем, и колонновожатыйвызывал людей из рядов. Офицер оглядывал вызванных безразличным взглядом,и колонновожатый негромко, чтобы не помешать его задумчивости, спрашивал: - Сколько лэт? Профэссия? Отобранных оказалось человек тридцать. Вдоль рядов послышалось: - Врачи, хирурги! Никто не отозвался. - Врачи, хирурги, выходи! Снова тишина. Офицер пошел к машине, потеряв интерес к тысяче людей, стоящих наплощади. Отобранных стали строить по пять в ряд, повернули лицом к транспарантуна лагерных воротах: "Arbeit macht frei!" [Работа делает свободным!(нем.)] Из рядов закричал ребенок, дико и пронзительно закричали женщины.Отобранные люди стояли молча, опустив головы. Но как передать чувство человека, разжимающего руку жены, и этотпоследний быстрый взгляд на милое лицо? Как жить, безжалостно вспоминая,что в миг молчаливого расставания глаза твои в какую-то долю секундызаморгали, чтобы прикрыть грубое радостное чувство сохраненногосуществования? Как утопить память о том, что жена сунула мужу в руку узелок, где былообручальное кольцо, несколько кусков сахара, сухарь? Неужели можносуществовать, видя, как с новой силой вспыхнуло зарево в небе - то горятруки, которые он целовал, глаза, радовавшиеся ему, волосы, чей запах онузнавал в темноте, то его дети, жена, мать? Разве можно в бараке проситьсебе место ближе к печке, подставлять миску под черпак, наливающий литрсерой жижи, прилаживать оборвавшуюся подметку ботинка? Разве можно битьломом, дышать, пить воду? А в ушах крик детей, вопль матери. Продолжающих существовать погнали в сторону лагерных ворот. До нихдоносятся крики, они сами кричат, рвут на груди рубахи, а навстречу идетих новая жизнь: полные электричества проволочные струны, бетонированныевышки с пулеметами, бараки, девушки и женщины с бледными лицами глядят наних из-за проволоки, идут люди в рабочих колоннах с красными, желтыми,синими лоскутами, пришитыми к груди. Снова заиграл оркестр. Отобранные для лагерной работы люди входят впостроенный на болоте город. Темная вода в угрюмой немоте пробивает себедорогу в осклизлых плитах бетона, среди тяжелых каменных глыб. Эта вода -черно-рыжая, пахнет гнилью; она в клочьях зеленой химической пены, скусками загаженных тряпок, с кровавыми шматками, вышвырнутыми из лагерныхоперационных. Вода уйдет под лагерную землю, снова выйдет на поверхность,снова уйдет под землю. Но она пройдет свой путь, в ней ведь живут иморская волна и утренняя роса, в этой угрюмой лагерной воде. А обреченные пошли на смерть. Софья Осиповна шла ровным тяжелым шагом, мальчик держался за ее руку.Другой рукой мальчик ощупывал в кармане спичечную коробку, где в грязнойватке лежала темно-коричневая куколка, недавно, в вагоне, вышедшая изкокона. Рядом шагал, бормоча, слесарь Лазарь Янкелевич, его жена ДебораСамуиловна несла на руках ребенка. За спиной Ревекка Бухман бормотала:"Ой, Боже, ой, Боже, ой. Боже..." Пятой в ряду шла библиотекарша МусяБорисовна. Волосы ее были причесаны, воротничок казался белым. Она вдороге несколько раз отдавала пайку хлеба за полкотелка теплой воды. ЭтаМуся Борисовна ничего никому не жалела, в вагоне ее считали святой,старухи, знавшие толк в людях, целовали ей платье. Впереди ряд состоял изчетырех человек - при отборе офицер вызвал из этого ряда сразу двоих -отца и сына Слепых, на вопрос о профессии они выкрикнули: "Zahnarzt!"[зубной врач (нем.)]. И офицер кивнул: Слепых угадали, выиграли жизнь.Трое оставшихся в ряду шли, болтая руками, их руки оказались не нужны;четвертый шел, приподняв воротник пиджака, заложив руки в карманы,независимой походкой, закинув голову. Впереди, может быть, на четыре-пятьрядов выделялся огромный старик в зимней красноармейской шапке. В затылок Софье Осиповне шла Муся Винокур, которой в теплушкеисполнилось четырнадцать лет. Смерть! Она стала своей, компанейской, запросто заходила к людям, водворы, в мастерские, встречала хозяйку на базаре и уводила ее с кошелочкойкартошки, вмешивалась в игру ребятишек, заглядывала в мастерскую, гдедамские портные, напевая, спешили дошить манто для жены гебитскомиссара,стояла в очереди за хлебом, подсаживалась к старухе, штопавшей чулок... Смерть делала свое будничное дело, а люди свое. Иногда она даваладокурить, дожевать, иногда настигала человека по-приятельски, грубо, сглупым гоготом, хлопнув ладонью по спине. Казалось, люди, наконец, стали понимать ее, она открыла им своюбудничность, детскую простоту. Уже очень легок был этот переход, словночерез мелкую речушку, где переброшены деревянные кладки с берега, гдедымят избы, на пустынную луговую сторону, - пять-шесть шагов. И все! Чегоже, казалось, бояться? Вот по мостушке, стуча копытцами, прошел теленок,вот, ударяя голыми пятками, пробежали мальчишки. Софья Осиповна услышала музыку. Эту музыку она впервые слышаларебенком, слушала студенткой, молодым врачом; эта музыка всегда волновалаживым предчувствием будущего. Музыка обманула ее. У Софьи Осиповны не было будущего, была лишьпрожитая жизнь. И чувство своей особой, отдельной, прожитой жизни на миг заслонилоперед ней настоящее - край жизненного обрыва. Самое странное из всех чувств! Оно непередаваемо, им нельзя поделитьсяс самым близким человеком, женой, матерью, братом, сыном, другом, отцом,оно тайна души, и душа, даже если она страстно этого хочет, не можетвыдать своей тайны. Человек унесет чувство своей жизни, не разделит его нис кем. Чудо отдельного, особого человека, того, в чьем сознании, в чьемподсознании собрано все хорошее и все плохое, смешное, милое, стыдное,жалкое, застенчивое, ласковое, робкое, удивленное, что было от детства достарости, - слитое, соединенное в немом и тайном одиноком чувстве однойсвоей жизни. Когда заиграла музыка, Давиду захотелось вынуть из кармана коробочку,на мгновение приоткрыть ее, чтобы куколка не простудилась, и показать еймузыкантов. Но, пройдя несколько шагов, он перестал замечать людей напомосте, лишь зарево в небе и музыка остались. Печальная, могучая мелодия,как чашечку, наполнила его душу до самых краев тоской по матери. Мать, несильная и спокойная, а стыдящаяся того, что ее бросил муж. Она пошилаДавиду рубашку, и соседи в коридоре смеялись, что Давидка носит рубашку изситца с цветочками, с криво пришитыми рукавами. Единственной защитой,надеждой его была мать. Он все время непоколебимо и бессмысленно надеялсяна нее. Но, может быть, музыка сделала так: он перестал надеяться на маму.Он любил ее, но она была беспомощной и слабой, как те, что шли сейчасрядом с ним. А музыка, сонная, тихая, казалась ему маленькими волнами, онвидел их в бреду, когда у него поднималась температура и он сползал сгорячей подушки на теплый и влажный песок. Оркестр взвыл, заголосила огромная иссохшая глотка. Темная стена, которая вставала из воды, когда он болел ангиной, теперьнависла над ним, занимала все небо. Все, все, страшившее его сердечко, соединилось, слилось в одно. И страхперед картинкой, где козленок не замечает волчьей тени между стволамиелей, и синеглазые головы убитых телят на базаре, и мертвая бабушка, изадушенная девочка Ревекки Бухман, и первый безотчетный ночной страх,заставлявший его отчаянно кричать и звать мать. Смерть стояла во всюгромадную величину неба и смотрела, - маленький Давид шел к ней своимималенькими ногами. Вокруг была одна лишь музыка, за которую нельзя былоспрятаться, за которую нельзя было схватиться, об которую нельзя былоразбить себе голову. А куколка, - у ней ни крыльев, ни лапок, ни усиков, ни глаз, она лежитв коробочке, глупая, доверчивая, ждет. Раз еврей - все! Он икал, задыхался. Если б он мог, он бы сам себя задушил. Музыкасмолкла. Его маленькие ноги и десятки других маленьких ног торопились,бежали. У него не было мыслей, он не мог ни кричать, ни плакать. Пальцы,мокрые от пота, сжимали в кармане коробочку, но он не помнил уже и окуколке. Одни лишь маленькие ноги шли, шли, спешили, бежали. Если б охвативший его ужас длился еще несколько минут, он упал бы сразорвавшимся сердцем. Когда музыка прекратилась, Софья Осиповна вытерла слезы и сердитопроизнесла: - Так, сказал бедняк! Потом она взглянула на лицо мальчика, оно было так ужасно, что дажездесь выделялось своим особым выражением. - Что ты? Что с тобой? - вскрикнула Софья Осиповна и резко дернула егоза руку. - Что ты, что с тобой, ведь мы идем мыться в баню. Когда стали выкликать врачей-хирургов, она молчала, противиласьненавистной ей силе. Рядом шла жена слесаря, и большеголовый жалкий младенец на ее рукахвсматривался в окружавшее беззлобным и задумчивым взглядом. Эта женаслесаря ночью в вагоне украла для своего ребенка у одной женщины горсточкусахара. Пострадавшая оказалась совсем слабой. За нее вступился старик пофамилии Лапидус, возле которого никто не хотел сидеть, так как он многомочился под себя. И вот теперь Дебора, жена слесаря, задумавшись, шла, держа ребенка наруках. И ребенок, день и ночь кричавший, молчал. Печальные темные глазаженщины делали незаметным уродство ее грязного лица, ее бледных, мягкихгуб. "Матерь Божья", - подумала Софья Осиповна. Когда-то, года за два до войны, она глядела, как восходящее из-затянь-шаньских сосен солнце освещает снеговые белки, а озеро лежит всумерке, словно бы выточенное из одной сгущенной до каменной плотностисиневы; тогда она подумала, что нет в мире человека, который непозавидовал бы ей, и тут же с обжегшей ее пятидесятилетнее сердце силойощутила, что все бы отдала, если б где-нибудь в нищей, темной комнате снизким потолком ее обняли бы руки ребенка. Маленький Давид вызвал в ней особую нежность, которую она никогда неиспытывала к детям, хотя всегда любила детей. В вагоне она отдавала емучасть своего хлеба, он поворачивал к ней в полутьме лицо, и ей хотелосьплакать, прижать его к себе, целовать частыми, быстрыми поцелуями,которыми обычно матери целуют маленьких детей; она шепотом, так, чтобы онне расслышал, повторяла: - Кушай, сыночек, кушай. Она мало разговаривала с мальчиком, странный стыд заставлял ее скрыватьвозникшее в ней материнское чувство. Но она заметила, что мальчик всегдатревожно следит за ней, если она перебиралась в другую сторону вагона,становился спокоен, когда она была вблизи него. Ей не хотелось признаться себе, почему она не откликнулась, когдавызывали врачей-хирургов, осталась в колонне и почему чувство душевногоподъема охватило ее в эти минуты. Колонна шла вдоль проволочных заграждений, бетонированных башен стурельными пулеметами, вдоль рвов, и людям, забывшим свободу, казалось -проволока и пулеметы не для того, чтобы помешать лагерникам бежать, а длятого, чтобы обреченные смерти не сумели укрыться в каторжный лагерь. Дорога отделилась от лагерной проволоки, повела к невысоким приземистымпостройкам с плоскими крышами; издали эти прямоугольники с серыми стенамибез окон напоминали Давиду огромные кубики, от которых отклеилиськартинки. Мальчик из-за образовавшегося в поворачивавших рядах просвета увиделпостройки с распахнутыми дверьми и, не зная почему, вынул из карманакоробочку с куколкой, не простившись с ней, швырнул ее в сторону. Пустьживет! - Капитальные люди немцы, - точно стража могла услышать и оценить егольстивость, сказал шедший впереди. Человек с поднятым воротником как-то странно, по-особому, это виднобыло и со стороны, повел плечами, оглянулся направо, налево и сталбольшим, высоким, и вдруг, легко прыгнув, словно расправив крылья, ударилкулаком в лицо эсэсовского стражника, свалил его на землю. Софья Осиповна,злобно крикнув, кинулась следом, но споткнулась, упала. Сразу несколькорук схватили ее, помогли подняться. А шедшие сзади напирали, и Давид,оглядываясь, боясь, что его собьют с ног, мельком увидел, как стражникиоттаскивают в сторону мужчину. В миг, когда Софья Осиповна пыталась броситься на стражника, она забылао мальчике. Теперь она снова держала его за руку. Давид увидел, какимиясными, злыми и прекрасными могут быть глаза человека, на долю секундыпочуявшего свободу. А в это время первые ряды уже вступили на асфальтированную площадкуперед входом в баню, по-новому зазвучали шаги людей, идущих в просторнораспахнутые двери.

Дата добавления: 2015-06-28