Часть вторая 13 страница

В сыром теплом предбаннике, освещенном небольшими прямоугольнымиокошками, стояла спокойная полутьма. Деревянные, из некрашеных толстых досок скамьи, с написанными маслянойкраской номерами, терялись в полутьме. Посреди зала, до стены,противоположной входу, проходила невысокая перегородка, по одну сторону еераздевались мужчины, по другую - женщины с детьми. Это разделение не вызвало в людях тревоги, так как они продолжаливидеть друг друга, перекликались: "Маня, Маня, ты здесь?" "Да-да, я вижутебя". Кто-то крикнул: "Матильда, приходи с мочалкой, потрешь мне спину!"Чувство успокоения охватило почти всех. Между рядами ходили серьезные люди в халатах, следили за порядком иговорили разумные слова о том, что носки, чулки, портянки следуетвкладывать в ботинки, что нужно обязательно запомнить номер ряда и номерместа. Голоса звучали негромко, приглушенно. Когда человек раздевается догола, - он приближается к самому себе.Господи, еще жестче, гуще стали волосы на груди, и сколько седых. Какиенекрасивые ногти на пальцах. Голый человек, глядя на себя, не делаетвыводов, кроме одного: "Вот я". Он узнает себя, определяет свое "я" - оновсегда одно. Мальчишка, скрестив худые руки на ребристой груди, глядит насвое лягушачье тело - "Вот я", и он же спустя пятьдесят лет, рассматриваяузловатые, синие жилы на ногах, жирную, обвисшую грудь, узнает себя: "Вотя". Но Софью Осиповну поразило странное чувство. В обнажении молодых истарых тел: и носатенького худенького мальчика, о котором старуха, покачавголовой, сказала: "Ой, несчастный хусид", и четырнадцатилетней девочки, накоторую даже здесь, любуясь, смотрели сотни глаз, в уродстве и немощивызывавших молитвенную почтительность старух и стариков, в силе волосатыхмужских спин, жилистых женских ног и больших грудей, - обнажилось скрытоепод тряпьем тело народа. Софье Осиповне показалось, что она ощутила это,относящееся не к ней одной, а к народу: "Вот я". Это было голое телонарода, одновременно - молодое и старое, живое, растущее, сильное ивянущее, с кудрявой и седой головой, прекрасное и безобразное, сильное инемощное. Она смотрела на свои толстые белые плечи, никто их не целовал,только мама когда-то в детстве, потом с кротким чувством перевела глаза намальчика. Неужели несколько минут назад она, забыв о нем, бросилась спьяным бешенством в сторону эсэсовца... "Молодой еврейский дурень, -подумала она, - и его старый русский ученик проповедовали непротивлениезлу насилием. При них не было фашизма". Уж не стыдясь проснувшегося в ней,девице, материнского чувства, Софья Осиповна, наклонившись, взяла в своирабочие большие ладони узенькое лицо Давида, ей показалось, что она взялав руки его теплые глаза, и поцеловала его. - Да-да, детка, - сказала она, - вот мы и добрались до бани. В полутьме бетонного предбанника, казалось, мелькнули глаза АлександрыВладимировны Шапошниковой. Жива ли она? Они простились, и Софья Осиповнапошла, вот и дошла, и Аня Штрум дошла... Жене рабочего хотелось показать мужу маленького голого сына, но муж былза перегородкой, и она протянула Софье Осиповне наполовину прикрытогопеленкой ребенка, гордясь, сказала: - Только его раздели, и он уже не плачет. А из-за перегородки мужчина, обросший черной бородой, носивший вместокальсон рваные пижамные штаны, крикнул, блеснув глазами и золотомискусственных зубов: - Манечка, тут продается купальный костюм, купить? Муся Борисовна, прикрывая рукой грудь, выступавшую из широкого вырезарубахи, улыбнулась шутке. Софья Осиповна уже знала, что в этом острословии приговоренных непроявлялась сила духа, слабым и робким не так страшен был страх, когда онинад ним смеялись. Ревекка Бухман, с измученным, осунувшимся прекрасным лицом, отворачиваяот людей горячие огромные глаза, растрепала свои могучие косы, прятала вних кольца и серьги. Слепая и жестокая сила жизни владела ею. Фашизм, хотя она быланесчастна и беспомощна, пригнул ее до своего уровня, - ее уже ничто немогло остановить в стремлении сохранить свою жизнь. И теперь, прячакольца, она не вспоминала о том, что этими руками ежа ла горло своемуребенку из страха, что его плач может раскрыть убежище на чердаке. Но когда Ревекка Бухман медленно вздохнула, словно животное, наконецдобравшееся до безопасной чащи, она увидела женщину в халате, снимающуюножницами косы с головы Муси Борисовны. А рядом жница волос стригладевочку, и шелковые черные струи бесшумно сбегали на бетонированный пол.Волосы лежали на полу, и казалось, что женщины моют ноги в темной исветлой воде. Женщина в халате неторопливо отвела руку Ревекки, прикрывшую голову,захватила волосы у затылка, концы ножниц коснулись кольца, спрятанного вволосах, и женщина, не прекращая работы и ловко выбирая пальцамизапутанные в волосах кольца, сказала, склонившись над ухом Ревекки: "Всебудет вам обратно, - и еще тише шепнула: - Немец тут, надо gans ruhig".Лицо женщины в халате не запомнилось Ревекке, у ней не было глаз, губ,была одна лишь желтоватая рука с синими жилами. По другую сторону перегородки появился седой мужчина в очках, кривосидящих на кривом носу, похожий на больного, печального дьявола, огляделскамьи и раздельно, печатая буквы, голосом человека, привыкшегоразговаривать с глухими, спросил: - Мама, мама, мама, как себя чувствуешь? Морщинистая маленькая старуха, вдруг расслышав голос сына среди гуласотен голосов, нежно улыбнулась ему, ответила, угадывая привычный вопрос: - Хороший, хороший пульс, никаких перебоев, не волнуйся. Кто-то рядом с Софьей Осиповной сказал: - Это Гельман, знаменитый терапевт. А молодая голая женщина, держа за руку губастую девочку в белыхтрусиках, громко кричала: - Нас убьют, нас убьют, нас убьют! - Тише, тише, успокойте сумасшедшую, - говорили женщины. Ониоглядывались, стражи не было видно. Уши и глаза отдыхали в полусумраке и втишине. Какое огромное, уже много месяцев не испытанное блаженство снять ссебя одеревеневшую от грязи и пота одежду, полусгнившие носки, чулки,портянки. Ушли женщины, окончившие стрижку, и люди еще свободнеевздохнули. Одни задремали, другие просматривали швы на одежде, третьинегромко разговаривали. Кто-то сказал: - Жаль, нет колоды, можно бы сыграть в подкидного. Но в эти минуты начальник зондеркоманды, дымя сигаркой, снималтелефонную трубку, кладовщик грузил на моторную тележку банки "Циклона" скрасными, как на фруктовом джеме, наклейками, и дежурный особого отряда,сидевший в служебном помещении, поглядывал на стену - вот-вот зажжетсякрасная сигнальная лампочка. Команда "Встать!" внезапно возникла с разных концов предбанника. Там, где кончались скамьи, стояли немцы в черной форме. Люди вошли вширокий коридор, освещенный вделанными в потолок неяркими лампами,прикрытыми толстым овальным стеклом. Здесь видна была мускульная силамедленно, плавно изгибающегося бетона, втягивавшего в себя человеческийпоток. Было тихо, лишь шелестели шаги идущих босыми ногами людей. Когда-то до войны Софья Осиповна сказала Евгении НиколаевнеШапошниковой: "Если человеку суждено быть убитым другим человеком,интересно проследить, как постепенно сближаются их дороги: сперва они,может быть, страшно далеки, - вот я на Памире собираю альпийские розы,щелкаю своим "контаксом", а он, моя смерть, в это время за восемь тысячверст от меня - после школы ловит на речке ершей. Я собиралась на концерт,а он в этот день покупает на вокзале билет, едет к теще, но все равно, ужмы встретимся, дело будет". И теперь этот странный разговор вспомнилсяСофье Осиповне. Она поглядела на потолок: через эту бетонную толщу надголовой ей уже не услышать грозы, не увидеть опрокинутого ковша БольшойМедведицы... Она шла босыми ногами навстречу завитку коридора, а коридорбесшумно, вкрадчиво плыл навстречу ей; движение шло без насилия, самособой, какое-то полусонное скольжение, как будто все кругом и все внутрибыло смазано глицерином и сонно скользило само собой. Вход в камеру открылся и постепенно и вдруг. Медленно скользил народныйпоток. Старуха и старик, прожившие вместе пятьдесят лет, разделенные прираздевании, сейчас снова шли рядом, жена рабочего несла проснувшегосяребенка, мать и сын смотрели поверх голов идущих, разглядывая непространство, а время. Мелькнуло лицо терапевта, а совсем рядом смотрелиглаза доброй Муси Борисовны, налитый ужасом взор Ревекки Бухман. Вот ЛюсяШтеренталь, нельзя заглушить, уменьшить красоту этих молодых глаз, легкодышащих ноздрей, шеи, полуоткрытых губ, и рядом шел старик Лапидус сосмятым синегубым ртом. Софья Осиповна снова прижала к себе плечи мальчика.Такой нежности к людям никогда еще не было в ее сердце. Шедшая рядом Ревекка закричала, крик ее был невыносимо страшен, крикчеловека, превращающегося в золу. У входа в газовую камеру стоял человек с куском водопроводной трубы вруке. На нем была коричневая рубаха с застежкой-молнией, с короткими, долоктей, рукавами. Увидев его неясную, детскую и безумную, упоенную улыбку,так страшно закричала Ревекка Бухман. Глаза скользнули по лицу Софьи Осиповны: вот это он и есть, наконецвстретились! Она почувствовала, что ее пальцы должны схватить эту шею, выползшую израскрытого ворота. Но улыбающийся коротко, быстро взмахнул палкой. Сквозьзвон колоколов и хруст стекла она услышала: "Не бодайся, пархата". Она сумела устоять на ногах и тяжелым, медленным шагом вместе с Давидомпереступила стальной порог. Давид провел ладонью по стальной дверной раме, ощутил гладкий холод. Онувидел в стальном зеркале светло-серое расплывчатое пятно - отражениесвоего лица. Босые подошвы определили, что пол в камере холодней, чем вкоридоре, его недавно мыли, поливали. Он шел маленькими, небыстрыми шагами по бетонному ящику с низкимпотолком. Он не видел ламп, но в камере стоял серый свет, словно солнцепроникало сквозь затянутое бетоном небо, каменный свет казался не дляживых существ. Люди, которые были все время вместе, рассыпались, теряя друг друга.Мелькнуло лицо Люси Штеренталь. Давид в вагоне смотрел на нее, испытываясладкую и грустную влюбленность. Но через миг на месте Люси появиласьнизкорослая женщина без шеи. И сразу на этом же месте появилсяголубоглазый старик с белым пушком на голове. И тут же наплылостановившийся расширенный взор молодого мужчины. Это было несвойственное людям движение. Это было движение,несвойственное и низшим живым существам. В нем не было смысла и цели, внем не проявлялась воля живущих. Людской поток втекал в камеру, вновьвходившие подталкивали уже вошедших, те подталкивали своих соседей, и изэтих бесчисленных маленьких толчков локтем, плечом, животом рождалосьдвижение, ничем не отличавшееся от молекулярного движения, открытогоботаником Броуном. Давиду казалось, что его ведут, нужно было двигаться. Он дошел достены, коснулся ее холодной простоты коленом, потом грудью, дороги большене было. Софья Осиповна стояла, привалившись к стене. Несколько мгновений они глядели на движущихся от двери людей. Дверьоказалась далеко, и понять, где она, можно было по особо густой белизнечеловеческих тел, сжатых, уплотненных при входе, а затем уже рассыпающихсяв пространстве газовой камеры. Давид видел лица людей. С утра, как только был разгружен эшелон, онвидел спины, а сейчас весь эшелон, казалось, двигался на него лицом.Необычной вдруг стала Софья Осиповна, - ее голос в плоском бетонномпространстве звучал по-иному, вся она, войдя в камеру, стала измененной.Когда она сказала: "Крепко держись за меня, мой хлопчик", он почувствовал,- она боялась его отпустить, чтобы не остаться одной. Но они не удержалисьу стены, отделились от нее и стали двигаться мелкими шажками. Давидпочувствовал, что он двигается быстрее, чем Софья Осиповна. Ее рука сжалаего руку, притягивала к себе. А какая-то мягкая, постепенная силаоттягивала Давида, пальцы Софьи Осиповны стали разжиматься... Все плотнее становилась толпа в камере, все медленней стали движения,все короче шажки людей. Никто не руководил движением в бетонном ящике.Немцам стало безразлично, стоят ли люди в газовой камере неподвижно илисовершают бессмысленные зигзаги, полукружия. И голый мальчик делалкрошечные бессмысленные шажки. Кривая движения его легкого маленького телаперестала совпадать с кривой движения большого и тяжелого тела СофьиОсиповны, и вот они разделились. Не за руку надо было держать его, а воттак, как эти две женщины - мать и девушка, - судорожно, с угрюмымупорством любви, прижаться щека к щеке, грудь к груди, стать однимнеразделимым телом. Людей становилось все больше, и молекулярное движение по мере сгущенияи уплотнения отступало от закономерности Авогадро. Потеряв руку СофьиОсиповны, мальчик закричал. Но тут же Софья Осиповна сдвинулась в прошлое.Существовало только сейчас, теперь. Губы людей дышали рядом, тела ихкасались, их мысли и чувства стали соединяться, сплетаться. Давид попал в ту часть вращения, которая, отразившись от стены,двигалась обратно к двери. Давид увидел трех людей, соединившихся вместе:двух мужчин и старуху, она защищала детей, и они поддерживали мать. Ивдруг новое, по-новому возникшее движение произошло рядом с Давидом. Шумтоже был новый, отличавшийся от шороха и бормотании. - Пустите с дороги! - и сквозь единую массу тел пробивался человек смогучими, напруженными руками, толстой шеей, наклоненной головой. Он хотелвырваться из гипнотического бетонного ритма, его тело бунтовалось, какрыбье тело на кухонном столе, слепо, без мысли. Он вскоре затих,задохнулся и стал семенить ногами, совершать то, что совершали все. От нарушения, которое произвел он, изменились кривые движения, и Давидоказался рядом с Софьей Осиповной. Она прижала к себе мальчика с тойсилой, которую открыли и измерили рабочие в лагерях уничтожения, -разгружая камеру, они никогда не пытаются отделять тела обнявшихся близкихлюдей. Со стороны двери раздавались крики; люди, видя плотную человеческуюмассу, заполнявшую камеру, отказывались проходить в распахнутые двери. Давид видел, как закрылась дверь: дверная сталь, словно притянутаямагнитом, мягко, плавно приближалась к стали дверной рамы, и они слились,стали едины. Давид заметил, что в верхней части стены, за квадратной металлическойсеткой, шевельнулось что-то живое, ему показалось, серая крыса, но Давидпонял, - завертелся вентилятор. Почувствовался слабый сладковатый запах. Затих шорох шагов, изредка слышались невнятные слова, стон,вскрикивание. Речь уже не служила людям, действие было бессмысленно - ононаправлено к будущему, а в газовой камере будущего не было. Движениеголовы и шеи Давида не породило в Софье Осиповне желания посмотреть туда,куда смотрит другое живое существо. Ее глаза, читавшие Гомера, газету "Известия", "Гекльберри Финна", МайнРида, гегелевскую "Логику", видевшие хороших и плохих людей, видевшиегусей на зеленых курских лужках, звезды в Пулковский рефрактор, блескхирургической стали, Джоконду в Лувре, помидоры и репу на базарныхрундуках, синеву Иссык-Куля, теперь не были нужны ей. Ослепи ее кто-либо вэтот миг, она не почувствовала бы потери. Она дышала, но дыхание стало тяжелой работой, и она выбивалась из сил,производя работу дыхания. Она хотела сосредоточиться на последней мыслипод оглушающий звон колоколов. Но мысль не рождалась. Софья Осиповнастояла, немая, не закрывая невидящих глаз. Движение ребенка наполняло ее жалостью. Ее чувство к мальчику было такпросто - слова и глаза не стали ей нужны. Полумертвый мальчик дышал, новоздух, данный ему, не продлевал жизнь, а угонял ее. Голова егоповорачивалась, ему все еще хотелось смотреть. Он видел тех, кто оседалина землю, видел открытые беззубые рты, рты с белыми и золотыми зубами,видел тоненькую струйку крови, бежавшую из ноздри. Он виделлюбопытствующие глаза, глядевшие в камеру через стекло; созерцающие глазаРозе на миг встретились с глазами Давида. Ему и голос был нужен, онспросил бы тетю Соню об этих волчьих глазах. И мысли его нужны были ему.Он сделал в мире лишь несколько шагов, он увидел следы босых детских пятокна горячей, пыльной земле, в Москве жила его мама, луна смотрела вниз, аснизу ее видели глаза, на газовой плите кипел чайник; мир, где бежалабезголовая курица; мир, где лягушки, которых он заставлял танцевать, держаза передние лапки, и утреннее молоко, - продолжал тревожить его. Все время сильные, горячие руки обнимали Давида, мальчик не понял, чтостало темно в глазах, гулко, пустынно в сердце, скучно, слепо в мозгу. Егоубили, и он перестал быть. Софья Осиповна Левинтон ощутила, как осело в ее руках тело мальчика.Она опять отстала от него. В подземных выработках с отравленным воздухоминдикаторы газа - птицы и мыши - погибают сразу, у них маленькие тела, имальчик с маленьким, птичьим телом ушел раньше, чем она. "Я стала матерью", - подумала она. Это была ее последняя мысль. А в ее сердце еще была жизнь: оно сжималось, болело, жалело вас, живыхи мертвых людей; хлынула тошнота, Софья Осиповна прижимала к себе Давида,куклу, стала мертвой, куклой. Человек умирает и переходит из мира свободы в царство рабства. Жизнь -это свобода, и потому умирание есть постепенное уничтожение свободы:сперва ослабляется сознание, затем оно меркнет; процессы жизни в организмес угасшим сознанием некоторое время еще продолжаются, - совершаетсякровообращение, дыхание, обмен веществ. Но это неотвратимое отступление всторону рабства - сознание угасло, огонь свободы угас. Потухли звезды на ночном небе, исчез Млечный Путь, погасло солнце,погасли Венера, Марс, Юпитер, замерли океаны, замерли миллионы листьев, изамер ветер, цветы потеряли цвет и запах, исчез хлеб, исчезли вода,прохлада и духота воздуха. Вселенная, существовавшая в человеке, пересталабыть. Эта Вселенная поразительно походила на ту, единственную, чтосуществует помимо людей. Эта Вселенная поразительно походила на ту, чтопродолжает отражаться в миллионах живых голов. Но эта Вселенная особеннопоразительна была тем, что имелось в ней нечто такое, что отличало шум ееокеана, запах ее цветов, шорох листвы, оттенки ее гранитов, печаль ееосенних полей от каждой из тех, что существовали и существуют в людях, иот той, что вечно существует вне людей. В ее неповторимости, в ееединственности душа отдельной жизни - свобода. Отражение Вселенной всознании человека составляет основу человеческой мощи, но счастьем,свободой, высшим смыслом жизнь становится лишь тогда, когда человексуществует как мир, никогда никем не повторимый в бесконечности времени.Лишь тогда он испытывает счастье свободы и доброты, находя в других то,что нашел в самом себе. Водитель Семенов, попавший в плен вместе с Мостовским и СофьейОсиповной Левинтон, после десяти недель голодного лагеря в прифронтовойполосе был направлен вместе с большой партией пленных красноармейцев всторону западной границы. В прифронтовом лагере его ни разу не ударили кулаком, прикладом,сапогом. В лагере был голод. Вода журчит в арыке, плещет, вздыхает, шумит у берега, и вот водагремит, ревет, волочит каменные глыбы, подобно соломинкам стремит огромныестволы, и сердце холодеет, когда глядишь на сдавленную средь тесныхберегов реку, сотрясающую скалы, и кажется, то не вода, а тяжелые массы -ожившего, взбесившегося, ставшего на дыбы - прозрачного свинца. Голод, подобно воде, постоянно и естественно связан с жизнью, и вдругон превращается в силу, уничтожающую тело, ломающую и коверкающую душу,истребляющую многомиллионные живые массы. Бескормица, гололедица и снегопады, степные и лесные засухи,наводнения, мор режут стада овец и лошадей, убивают волков, певчих птиц илис, диких пчел, верблюдов, окуней, гадюк. Люди во время стихийныхбедствий в своих страданиях становятся равными животным. Государство по своей воле способно принудительно, искусственно сжать,сдавить плотинами жизнь, и тогда, подобно воде среди тесных берегов,страшная сила голода потрясает, коверкает, ломает, уничтожает человека,племя, народ. Голод выжимает молекулу за молекулой белок и жир из клеточек тела,голод размягчает кости, искривляет рахитичные ножки детей, разжижаеткровь, кружит голову, сушит мышцы, съедает нервную ткань, голод угнетаетдушу, гонит радость, веру, уничтожает силу мысли, рождает покорность,низость, жестокость, отчаяние и безразличие. Человеческое иногда полностью гибнет в человеке, и голодное существостановится способно на убийство, на пожирание трупов, на людоедство. Государство способно построить плотину, отделяющую пшеницу, рожь оттех, кто сеял ее, и тем вызвать страшный мор, подобный мору, убившемумиллионы ленинградцев в пору гитлеровской блокады, убившему миллионывоеннопленных в гитлеровских лагерных загонах. Пища! Еда! Кушанье! Шамовка! Заправка и Подзаправка! Едушка и Жратва!Хлебово и Жарево! Питание! Жирный, мясной, диетический, скудный стол. Столбогатый и щедрый, изысканный, простой, деревенский! Яства. Корм. Корм... Картофельные очистки, собаки, лягушатина, улитки, гнилые капустныелистья, лежалая свекла, дохлая конина, кошачье мясо, мясо ворон и галок,сырое горелое зерно, кожа поясных ремней, халява сапог, клей, земля,пропитавшаяся жирными помоями, вылитыми из офицерской кухни, - все этокорм. Это то, что просачивается через плотину. Этот корм добывают, его делят, его выменивают, его крадут друг у друга. На одиннадцатый день пути, когда эшелон стоял на станции ХуторМихайловский, охрана вытащила впавшего в беспамятство Семенова из вагона ипередала станционным властям. Пожилой немец, комендант, несколько мгновений глядел на полуживогокрасноармейца, сидевшего у стенки пожарного сарая. - Пусть ползет в деревню, в камере он умрет через день, а расстреливатьего не за что, - сказал переводчику комендант. Семенов побрел в расположенную около станции деревню. В первую хату его не пустили. - Нема ничого, идить соби, - ответил ему из-за двери старушечий голос. Во вторую хату он долго стучался, никто не отвечал. То ли хата былапустой, то ли заперта изнутри. В третьей хате дверь была полуоткрыта, он вошел в сени, никто его неокликнул, и Семенов прошел в комнату. Тепло пахнуло на него, голова закружилась, и он сел на лавку у двери. Семенов тяжело и быстро дышал, оглядывая белые стены, иконы, стол,печь. Все это потрясало после лагерных загонов. В окне мелькнула тень, и в хату вошла женщина, увидела Семенова ивскрикнула: - Хто вы? Он ничего не ответил. Ясно было, кто он. В этот день не безжалостные силы могучих государств, а человек, стараяХристя Чуняк решала его жизнь и судьбу. Солнце глядело из серых облаков на военную землю, и ветер, тот, что шелнад траншеями и дзотами, над колючей лагерной проволокой, над трибуналамии особыми отделами, - подвывал под окошком хаты. Женщина дала Семенову кружку молока, и он, жадно и трудно заглатывая,стал пить. Он выпил молоко, и его стошнило. Его выворачивало от рвоты, глазаплакали, и он, словно кончаясь, с воем втягивал в себя воздух, и его опятьи опять рвало. Он старался удержать рвоту, в голове была одна лишь мысль, - хозяйкавыгонит его, поганого и грязного. Он видел воспаленными глазами, что она принесла тряпку, стала подтиратьпол. Он хотел сказать ей, что сам все почистит, вымоет, только пусть негонит его. Но он лишь бормотал, показывал дрожащими пальцами. Время шло.Старуха то входила в хату, то выходила. Она не гнала Семенова. Может быть,она просила соседку привести немецкий патруль, позвать полицая? Хозяйка поставила в печь чугун с водой. Стало жарко, пар задымился надводой. Лицо старухи казалось нахмуренным, недобрым. "Выгонит и дезинфекцию после меня делать будет", - подумал он. Женщина достала из сундука белье, брюки. Она помогла Семеновураздеться, свернула в узелок его белье. Он ощутил запах своего грязноготела, пропитанных мочой, кровавыми испражнениями подштанников. Она помогла Семенову сесть в корыто, и его изъеденное вшами телопочувствовало прикосновение ее шершавых, сильных ладоней, по плечам и погруди его потекла мыльная теплая вода. Он вдруг захлебнулся, затрясся, егозабило, и, взвизгивая, глотая сопли, он вскрикивал: "Мама... маманька...маманька". Она вытирала серым холщовым полотенцем его слезящиеся глаза, волосы,плечи. Подхватив Семенова под мышки, она посадила его на скамью и,нагнувшись, вытирала его похожие на палки ноги, надела на него рубаху иподштанники, застегнула белые, обшитые материей пуговки. Она вылила из корыта в ведро черную, поганую воду и у несла ее. Она постелила на печке овчинный кожух, накрыла его полосатым рядном,сняла с кровати большую подушку и положила ее в изголовье. Потом она легко, как куренка, приподняла Семенова, помогла емувзобраться на печку. Семенов лежал в полубреду. Его тело ощущало немыслимую перемену, -стремление безжалостного мира уничтожить замученную скотину пересталодействовать. Но ни в лагере, ни в эшелоне он не испытывал таких страданий, каксейчас, - ноги томились, ныли пальцы, ломало в костях, подкатывалатошнота, голова наполнялась сырой, черной кашей, то вдруг, легкая ипустая, начинала кружиться, глаза резало, била икота, веки чесались. Аминутами сердце ныло, замирало, нутро наполнялось дымом, и казалось,пришла смерть. Прошло четыре дня. Семенов слез с печки, стал ходить по комнате. Егопоражало, что мир оказался полон еды. В лагерной жизни была лишь гнилаясвекла. Казалось, на земле есть одна лишь мутная болтушка - лагерный суп,жижица, пахнущая гнилью. А теперь он видел пшено, картошку, капусту, сало, он слышал крикпетуха. Ему, как ребенку, казалось, что в мире есть два волшебника - добрый излой, и он все боялся, что злой волшебник снова осилит доброго, и сытый,теплый, добрый мир исчезнет, и он опять будет мять зубами кусок своегопоясного ремня. Его занимала ручная мельница, производительность у нее была жуткая -лоб становился мокрым, пока удавалось намолоть несколько горстей серой,сырой муки. Семенов почистил напильником и шкуркой передачу, подтянул болт, которыйсвязывал механизм с устроенными из плоских камней жерновами. Он всесделал, как полагалось грамотному московскому механику, исправил грубуюработу деревенского мастера, но мельница стала работать после этого хуже. Семенов лежал на печке и думал, как получше молоть пшеницу. Утром он вновь разобрал мельницу, пустил в дело колеса и части старыхходиков. - Тетя Христя, посмотрите, - хвастливо проговорил он и показал, какходит приспособленная им двойная зубчатая передача. Они почти не говорили друг с другом. Она не рассказывала об умершем в1930 году муже, о пропавших без вести сыновьях, о дочери, уехавшей вПрилуки и забывшей о матери. Она не спрашивала его, как попал он в плен,откуда он родом, деревенский он или городской. Он боялся выходить на улицу, долго вглядывался в окно, прежде чем выйтиво двор, всегда спешил обратно в хату. Если громко хлопала дверь, падалана пол кружка, он пугался, - казалось, доброе кончилось, пересталадействовать сила старой Христи Чуняк. Когда соседка шла к Христиной хате, Семенов залезал на печку, лежал,стараясь не сопеть, не чихать. Но соседи редко заходили к ним. Немцы в деревне не стояли, они квартировали в железнодорожном поселкеоколо станции. Мысль, что он живет в тепле и покое, а кругом идет война, не вызывала уСеменова угрызений, он очень боялся, что его снова затянет в мир лагерей иголода. Утром, просыпаясь, он опасался сразу открыть глаза, казалось, что заночь волшебство исчезло и он увидит лагерную проволоку, охрану, услышитзвяканье пустого котелка. Он лежал с закрытыми глазами, прислушивался, не исчезла ли Христя. Он мало думал о недавнем времени, не вспоминал комиссара Крымова,Сталинград, немецкий лагерь, эшелон. Но каждую ночь он кричал и плакал восне. Однажды ночью он слез с печи и пополз по полу, забился под нары,проспал там до утра. А утром не мог вспомнить, что ему померещилось восне. Несколько раз видел он, как по деревенской улице проезжали грузовыемашины с картошкой, мешками зерна, однажды он видел легковую машину -"оппель-капитан". Мотор тянул хорошо, колеса не буксовали по деревенскойгрязи. Сердце замирало, когда он представлял себе, - вот картавые голосазагалдят в сенях, потом в хату ввалится немецкий патруль. Он спрашивал тетю Христю о немцах. Она отвечала: - А есть неплохие нимцы. Як фронт у нас проходыв, у мене в хати двоестоялы - иден студент, другий художник. Завжды грали с дитьми. А потимшофер стоял, вин с собой кишку возыв. Вернется с поиздки - кишка до него,вин ий сала, масла. Казав, от самой границы вона с ним ихала. Сидить застолом и на руках ее держить. И до мене вин був дуже добрый, дров менипревиз, другим разом мишок муки скынув. А есть нимцы - дитей убивають,дида сусида убыли, за людей нас не считають, в хати гадять, голи передженщинами ходять. И наши тут есть деревеньски, полицаи, - лютують надлюдьми. - Наших таких зверей нет, как у немцев, - сказал Семенов и спросил: - Авы не боитесь, тетя Христя, что я у вас живу? Она покачала головой и сказала, что в деревне много отпущенных домойпленных, правда, это украинцы, вернувшиеся в родные села. Но она ведьможет сказать, что Семенов ее племянник, сын сестры, уехавшей с мужем вРоссию. Семенов уже знал лица соседей, знал старуху, не пустившую его в первыйдень. Он знал, что вечером девушки шли в кино на станцию, что по субботамна станции "грала оркестра" и были танцы. Его очень интересовало, какиекартины немцы показывают в кино. Но к тете Христе заходили лишь старики,они кино не смотрели. И спросить было некого. Соседка принесла письмо от дочери, уехавшей по вербовке в Германию.Некоторые места в письме Семенов не понял, и ему их объяснили. Девушкаписала: "Прилеталы Ванька и Гришка: стеклилы викна". Ванька и Гришкаслужили в авиации. Значит, на немецкий город был налет советской авиации. В другом месте девушка писала: "Шов такый дощ, як в Бахмачи". И этотоже значило, что налетали самолеты, в начале войны были сильные налеты настанцию Бахмач. В тот же вечер к Христе зашел высокий худой старик. Он оглядел Семеноваи чисто произнес по-русски: - Откуда, герой, будешь? - Пленный я, - ответил Семенов. Старик сказал: - Мы все пленные. Он при Николае служил в армии, был артиллеристом и с удивительнойпамятью стал воспроизводить перед Семеновым артиллерийские команды.Команды он подавал хрипло, по-русски, а об исполнении доносил звонко,по-молодому, с украинским выговором, видимо, запомнив интонации своего иначальнического голоса, звучавшие много лет назад. Потом он стал ругать немцев. Он рассказал Семенову, - вначале люди надеялись, что немцы "знулируют"колхозы, а оказалось, немцы догадались - колхозы и для них хорошее дело.Завели пятихатки, десятихатки, те же звенья и бригады. Тетя Христяпротяжным, печальным голосом проговорила: - Ой, кольхозы, кольхозы! Семенов проговорил: - Что ж, колхозы, известное дело, у нас повсюду колхозы. И тут старуха Чуняк сказала: - Ты мовчи. Догадуешь, як прийшов до мене з эшелона? От так вся Украинабула в эшелони в тридцатом роци. Крапыву всю зъилы, землю илы... Хлиб допоследнего зерна забралы. Мой чоловик помер, а як вин мучывся! Я опухла,голос потиряла, ходыть не могла. Семенова поразило, что старая Христя голодала, как и он. Ему всеказалось, голод, мор бессильны перед хозяйкой доброй хаты. - А может, вы кулаками были? - спросил он. - Та яки там кулаки. Вись народ пропадав, хуже чим в вийну. - А ты деревенский? - спросил старик. - Нет, - ответил Семенов, - я прирожденный московский, и отец мойприрожденный московский. - Вот, - хвастливо сказал старик, - если б ты тут был вколлективизацию, пропал бы, городской, сразу бы пропал. Почему я живостался? Природу понимаю. Ты думаешь, желудь, липовый лист, крапиву,лебеду? Их сразу чисто подобрали. А я пятьдесят шесть растений знаю,которые человеку кушать можно. Вот и остался жив. Весна только-толькопришла, ни одного еще листочка нет, а я из земли уже корешки копаю. Я все,брат, знаю: каждый корешок, и кору, и цветочки, и каждую траву понимаю.Корова, овца, лошадь, - кто хочешь с голоду пропадет, а я не пропаду, ялучше их травоядный. - Московський? - медленно переспросила Христя. - А я и не знала, что тымосковський. Сосед ушел, Семенов лег спать, а Христя сидела, подперев скулы руками,и смотрела в черное ночное окно. Богатый урожай был в тот год. Пшеница стояла плотной стеной, высокая,по плечо ее Василию, а Христю с головой закрывало. Тихий протяжный стон стоял над селом, живые скелетики, дети, ползали пополу, чуть слышно скулили; мужики с налитыми водой ногами бродили подворам, обессиленные голодной одышкой. Женщины выискивали варево для еды,- все было съедено, сварено - крапива, желуди, липовый лист, валявшиеся захатами копыта, кости, рога, невыделанные овчинные шкуры... А ребята,приехавшие из города, ходили по дворам, мимо мертвых и полумертвых,открывали подполы, копали ямы в сараях, тыкали железными палками в землю,искали, выколачивали кулацкое зерно. В душный летний день Василий Чуняк затих, перестал дышать. В этот час вхату вновь зашли приехавшие из города хлопцы, и голубоглазый человек,по-кацапски "акая", совсем так же, как "акал" Семенов, проговорил, подойдяк умершему: - Уперлось кулачье, жизни своей не жалеет. Христя вздохнула, перекрестилась и стала разбирать постель.

Дата добавления: 2015-06-28