Часть вторая 4 страница. Ночью бах не мог уснуть, ему было слишком удобно

Ночью Бах не мог уснуть, ему было слишком удобно. Странно быловспоминать блиндаж, товарищей, приход Ленарда, - они вместе глядели назакат через открытую дверь блиндажа, пили из термоса кофе, курили. Вчера, усаживаясь в санитарный фургон, он обнял Ленарда здоровой рукойза плечо, они поглядели друг другу в глаза, рассмеялись. Думал ли он, что будет пить с эсэсовцем в сталинградском бункере,ходить среди освещенных пожарами развалин к своей русской любовнице! Удивительная вещь произошла с ним. Долгие годы он ненавидел Гитлера.Когда он слушал бесстыдных седых профессоров, заявлявших, что Фарадеи,Дарвин, Эдисон - собрание жуликов, обворовавших немецкую науку, что Гитлервеличайший ученый всех времен и народов, он со злорадством думал: "Ну чтож, это маразм, это все должно лопнуть". И такое же чувство вызывали в немроманы, где с потрясающей лживостью описывались люди без недостатков,счастье идейных рабочих и идейных крестьян, мудрая воспитательная работапартии. Ах, какие жалкие стихи печатались в журналах! Его это особеннозадевало, - он в гимназии сам писал стихи. И вот, в Сталинграде, он хочет вступить в партию. Когда он былмальчиком, он из боязни, что отец разубедит его в споре, закрывал ушиладонями, кричал: "Не хочу слушать, не хочу, не хочу..." Но вот онуслышал! Мир повернулся вокруг оси. Ему по-прежнему претили бездарные пьесы и кинофильмы. Может быть,народу придется несколько лет, десятилетие, обходиться без поэзии, что жделать? Но ведь и сегодня есть возможность писать правду! Ведь немецкаядуша и есть главная правда, смысл мира. Ведь умели же мастера Возрождениявыражать в произведениях, сделанных по заказу князей и епископов,величайшие ценности духа... Разведчик Крап, продолжая спать и одновременно участвуя в ночном бою,закричал так громко, что его крик, наверное, был слышен на улице:"Гранатой, гранатой его!" Он хотел поползти, неловко повернулся, закричалот боли, потом снова уснул, захрапел. Даже вызывавшая в нем содрогание расправа над евреями теперь по-новомупредставлялась ему. О, будь его власть, он бы немедленно прекратилмассовое убийство евреев. Но надо прямо сказать, хотя у него немало былодрузей-евреев: есть немецкий характер, немецкая душа, и если есть она, тоесть и еврейский характер, и еврейская душа. Марксизм потерпел крах! К этой мысли трудно прийти человеку, чей отец,братья отца, мать были социал-демократами. Маркс, словно физик, основавший теорию строения материи на силахотталкивания и пренебрегший силой всемирного притяжения. Он далопределение силам классового отталкивания, он лучше всех проследил их напротяжении всей человеческой истории. Но он, как это часто случается слюдьми, сделавшими крупное открытие, возомнил, что определенные им силыклассовой борьбы единственно решают развитие общества и ход истории. Он неувидел могучих сил национального надклассового сродства, и его социальнаяфизика, построенная на пренебрежении к закону всемирного национальноготяготения, нелепа. Государство не следствие, государство - причина! Таинственный и дивный закон определяет рождение национальногогосударства! Оно - живое единство, оно одно выражает то, что есть во всехмиллионах людей особо ценного, бессмертного, - немецкий характер, немецкийочаг, немецкую волю, немецкую жертвенность. Некоторое время Бах лежал, закрыв глаза. Чтобы уснуть, он сталпредставлять себе стадо овец - одна белая, вторая черная, снова белая иснова черная, снова белая и снова черная... Утром, после завтрака, Бах писал письмо матери. Он морщил лоб, вздыхал,- все, что он пишет, будет ей неприятно. Но именно ей он должен сказать отом, что чувствует в последнее время. Приезжая в отпуск, он ничего несказал ей. Но она видела его раздражение, его нежелание слушатьбесконечные воспоминания об отце, - все одно и то же. Отступник от отцовской веры, подумает она. Но нет. Он-то как разотказывается от отступничества. Больные, уставшие от утренних процедур, лежали тихо. Ночью наосвободившуюся постель Вратаря положили тяжелораненого. Он лежал вбеспамятстве, и нельзя было узнать, из какой он части. Как объяснить матери, что люди новой Германии сегодня ближе ему, чемдрузья детства? Вошел санитар и вопросительно произнес: - Лейтенант Бах? - Я, - сказал Бах и прикрыл ладонью начатое письмо. - Господин лейтенант, русская спрашивает вас. - Меня? - спросил пораженный Бах и сообразил, что пришла егосталинградская знакомая, Зина. Как могла она узнать, где он находится? Итут же он понял, что ей сказал об этом водитель ротного санитарногофургона. Он обрадовался, растроганный, - ведь надо было выйти в темноте идобираться на попутных машинах, пройти пешком шесть-восемь километров. Ион представил себе ее бледное большеглазое лицо, ее худенькую шею, серыйплаточек на голове. А в палате поднялся гогот. - Вот это лейтенант Бах! - говорил Герне. - Вот это работа средиместного населения. Фрессер тряс руками, словно отряхивая с пальцев воду, и говорил: - Санитар, зови ее сюда. У лейтенанта достаточно широкая кровать. Мы ихобвенчаем. А разведчик Крап сказал: - Женщина, как собака, идет следом за мужчиной. Вдруг Бах возмутился. Что она вообразила? Как она могла явиться вгоспиталь? Ведь офицерам запрещены связи с русскими женщинами. А если б вгоспитале работали его родные либо знакомые семьи Форстер? При такихнезначащих отношениях даже немка не решилась бы навещать его... Казалось, что лежащий в забытьи тяжелораненый брезгливо усмехается. - Передайте этой женщине, что я не смогу к ней выйти, - сказал он хмурои, чтобы не участвовать в веселом разговоре, сразу же взялся за карандаш,стал перечитывать написанное. "...Удивительная вещь, долгие годы я считал, что государство подавляетменя. А теперь я понял, что именно оно выразитель моей души... Я не хочулегкой судьбы. Если надо, я порву со старыми друзьями. Я знаю, те, ккоторым я приду, никогда не будут меня считать до конца своим. Но я скручусебя ради самого главного, что есть во мне..." А веселье в палате продолжалось. - Тише, не мешайте ему. Он пишет письмо своей невесте, - сказал Герне. Бах стал смеяться. Секундами сдерживаемый смех напоминал всхлипывание,и ему подумалось, что так же, как он сейчас смеется, он мог бы и плакать. Генералы и офицеры, не часто видевшие командующего 6-й пехотной армиейПаулюса, считали, что в мыслях и настроениях генерал-полковника непроизошло перемен. Манера держаться, характер приказов, улыбка, с которойон выслушивал и мелкие частные замечания, и серьезные донесения,свидетельствовали о том, что генерал-полковник по-прежнему подчиняет себеобстоятельства войны. И лишь люди, особо близкие к командующему, его адъютант, полковникАдамс, и начальник штаба армии, генерал Шмидт, понимали, насколькоизменился за время сталинградских боев Паулюс. По-прежнему мог он быть мило остроумным и снисходительным либонадменным, либо дружески входить в обстоятельства жизни своих офицеров,по-прежнему в его власти было вводить в бой полки и дивизии, повышать иснижать в должности, подписывать награждения, по-прежнему курил он своипривычные сигары... Но главное, скрытое, душевное менялось день от дня иготовилось окончательно измениться. Чувство власти над обстоятельствами и сроками покидало его. Еще недавноон спокойным взглядом скользил по донесениям разведывательного отделаштаба армии, - не все ли равно, что задумали русские, имеет ли значениедвижение их резервов? Теперь Адамс видел: из папки с донесениями и документами, которую он поутрам клал на стол командующему, тот в первую очередь бралразведывательные данные о ночных движениях русских. Адамс однажды, изменив порядок, в котором складывались бумаги, положилпервыми донесения разведывательного отдела. Паулюс открыл папку, посмотрелна бумагу, лежавшую наверху. Длинные брови Паулюса поднялись, затем онзахлопнул папку. Полковник Адамс понял, что совершил бестактность. Его поразил быстрый,казалось, жалобный взгляд генерал-полковника. Через несколько дней Паулюс, просмотрев донесения и документы,положенные в обычном порядке, улыбнувшись, сказал своему адъютанту: - Господин новатор, вы, видимо, наблюдательный человек. В этот тихий осенний вечер генерал Шмидт отправился на доклад к Паулюсув несколько торжественном настроении. Шмидт шел по широкой станичной улице к дому командующего, судовольствием вдыхая холодный воздух, омывающий прокуренное ночным табакомгорло, поглядывал на небо, расцвеченное темными красками степного заката.На душе его было спокойно, он думал о живописи и о том, что послеобеденнаяотрыжка перестала его беспокоить. Он шагал по тихой и пустынной вечерней улице, и в голове его, подфуражкой с большим тяжелым козырьком, умещалось все то, что должно былопроявиться в самой ожесточенной схватке, которая когда-либо готовилась завремя сталинградского побоища. Он именно так и сказал, когда командующий,пригласив его сесть, приготовился слушать. - Конечно, в истории нашего оружия случалось, что несравненно большееколичество техники мобилизовывалось для наступления. Но на таком ничтожномучастке фронта подобной плотности на земле и в воздухе лично мне никогдане приходилось создавать. Слушая начальника штаба, Паулюс сидел, ссутуля плечи, как-то непо-генеральски, поспешно и послушно поворачивая голову следом за пальцемШмидта, тыкавшимся в столбцы графиков и в квадраты карты. Это наступлениезадумал Паулюс. Паулюс определил его параметры. Но теперь, слушая Шмидта,самого блестящего начальника штаба, с которым приходилось ему работать, онне узнавал свои мысли в деталях разработки предстоящей операции. Казалось, Шмидт не излагал соображения Паулюса, развернутые в боевуюпрограмму, а навязывал свою волю Паулюсу, против его желания готовил кудару пехоту, танки, саперные батальоны. - Да-да, плотность, - сказал Паулюс. - Она особенно впечатляет, когдасравниваешь ее с пустотой на нашем левом фланге. - Ничего не поделаешь, - сказал Шмидт, - слишком много земли навостоке, больше, чем немецких солдат. - Это тревожит не только меня, - фон Вейхс мне сказал: "Мы били некулаком, а растопыренными пальцами, расходящимися по бесконечномувосточному пространству". Это тревожит не только Вейхса. Это не тревожитлишь... Он не договорил. Все шло так, как нужно, и все шло не так, как нужно. В случайных неясностях и злых мелочах последних боевых недель,казалось, вот-вот раскроется совсем по-новому, безрадостно и безнадежно,истинная суть войны. Разведка упорно доносит о концентрации советских войск насеверо-западе. Авиация бессильна помешать им. Вейхс не имеет на флангахармии Паулюса немецких резервов. Вейхс пытается дезинформировать русских,устанавливая немецкие радиостанции в румынских частях. Но от этого румыныне станут немцами. Казавшаяся вначале победоносной африканская кампания; блестящаярасправа с англичанами в Дюнкерке, в Норвегии, Греции, не завершившаясязахватом Британских островов; колоссальные победы на востоке,тысячекилометровый прорыв к Волге, не завершенный окончательным разгромомсоветских армий. Всегда кажется, - главное уже сделано, и если дело недоведено до конца, то это только случайная, пустая задержка... Что значат эти несколько сот метров, отделяющих его от Волги,полуразрушенные заводы, обгоревшие, пустые коробки домов по сравнению сграндиозными пространствами, захваченными во время летнего наступления...Но и от египетского оазиса отделяли Роммеля несколько километров пустыни.И для полного торжества в поверженной Франции не хватило несколькихдюнкеркских часов и километров... Всегда и всюду недостает несколькихкилометров до окончательного разгрома противника, всегда и всюду пустыефланги, огромные пространства за спиной победоносных войск, нехваткарезервов. Минувшее лето! То, что он пережил в те дни, дано, видно, испытать лишьоднажды в жизни. Он ощутил на своем лице дыхание Индии. Если б лавина,сметающая леса, выжимающая из русел реки, способна была чувствовать, тоона бы чувствовала именно то, что ощущал он в те дни. В эти дни мелькнула мысль, что немецкое ухо привыкло к имени Фридриха,- конечно, шутливая, несерьезная мысль, но все же была она. Но именно вэти дни злая, жесткая песчинка скрипнула не то под ногой, не то на зубах.В штабе царило торжественное и счастливое напряжение. Он принимал откомандиров частей письменные рапорты, устные рапорты, радиорапорты,телефонные рапорты. Казалось, то уж не тяжелая боевая работа, асимволическое выражение немецкого торжества... Паулюс взял телефоннуютрубку. "Господин генерал-полковник..." Он узнал по голосу, кто говорит,интонация военных будней совершенно не гармонировала с колоколами ввоздухе и в эфире. Командир дивизии Веллер доложил, что русские на его участке перешли внаступление, их пехотному подразделению, примерно усиленному батальону,удалось прорваться на запад и занять сталинградский вокзал. Именно с этим ничтожным происшествием прочно связалось рождениетомящего чувства. Шмидт прочел вслух проект боевого приказа, слегка расправил плечи иприподнял подбородок, знак того, что чувство официальности не покидаетего, хотя между ним и командующим хорошие личные отношения. И неожиданно, понизив голос, генерал-полковник, совсем не по-военному,не по-генеральски, сказал странные, смутившие Шмидта, слова: - Я верю в успех. Но знаете что? Ведь наша борьба в этом городесовершенно не нужна, бессмысленна. - Несколько неожиданно со стороны командующего войсками в Сталинграде,- сказал Шмидт. - Вы считаете - неожиданно? Сталинград перестал существовать как центркоммуникаций и центр тяжелой промышленности. Что нам тут делать послеэтого? Северо-восточный фланг кавказских армий можно заслонить по линииАстрахань - Калач. Сталинград не нужен для этого. Я верю в успех, Шмидт:мы захватим Тракторный завод. Но этим мы не закроем нашего фланга. ФонВейхс не сомневается, что русские ударят. Блеф их не остановит. Шмидт проговорил: - В движении событий меняется их смысл, но фюрер никогда не отступал,не решив задачи до конца. Паулюсу казалось, что беда именно в том, что самые блестящие победы недали плодов, так как не были с упорством и решительностью доведены доконца; в то же время ему казалось, что в отказе от решения потерявшихсмысл задач проявляется истинная сила полководца. Но, глядя в настойчивые и умные глаза генерала Шмидта, он сказал: - Не нам навязывать свою волю великому стратегу. Он взял со стола текст приказа о наступлении и подписал его. - Четыре экземпляра, учитывая особую секретность, - сказал Шмидт. Часть, в которую прибыл из штаба степной армии Даренский, находилась наюго-восточном фланге Сталинградского фронта, в безводных прикаспийскихпесках. Расположенные у озерной и речной воды степи представлялись теперьДаренскому чем-то вроде обетованной земли, - там рос ковыль, кое-где рослидеревья, ржали лошади. В пустынной песчаной равнине обосновались тысячи людей, привыкших квлажному воздуху, к росе на зорьке, к шороху сена Песок сечет их по коже,лезет в уши, скрипит в пшене и в хлебе, песок в соли и в винтовочномзатворе, в механизме часов, песок в солдатских сновидениях... Телучеловеческому, ноздрям, гортани, икрам ног здесь трудно. Тело жило здесь,как живет телега, сошедшая с накатанной колеи и со скрипом ползущая побездорожью. Весь день ходил Даренский по артиллерийским позициям, говорил с людьми,писал, снимал схемы, осматривал орудия, склады боеприпасов. К вечеру онвыдохся, голова гудела, болели ноги, не привыкшие ходить по сыпучейпесчаной почве. Даренский давно заметил, что в дни отступления генералы бывают особовнимательны к нуждам подчиненных; командующие и члены Военных советовщедро проявляют самокритичность, скептицизм и скромность. Никогда в армии не появляется столько умных, все понимающих людей, какв пору жестоких отступлений, превосходства противника и гнева Ставки,ищущей виновников неудач. Но здесь, в песках, людьми владело сонное безразличие. Штабные истроевые командиры словно уверились, что интересоваться им на этом светенечем, все равно и завтра, и послезавтра, и через год будет песок. Ночевать Даренского пригласил к себе начальник штаба артиллерийскогополка подполковник Бова. Бова, несмотря на свою богатырскую фамилию, былсутул, плешив, плохо слышал на одно ухо. Он как-то приезжал по вызову вштаб артиллерии фронта и поразил всех необычайной памятью. Казалось, что вего плешивой голове, посаженной на узкие сутулые плечи, ничего не моглосуществовать, кроме цифр, номеров батарей и дивизионов, названийнаселенных пунктов, командирских фамилий, обозначений высот. Бова жил в дощатой хибарке со стенами, обмазанными глиной и навозом,пол был покрыт рваными листами толя. Хибарка эта ничем не отличалась отдругих командирских жилищ, разбросанных в песчаной равнине. - А, здорово! - сказал Бова и размашисто пожал руку Даренскому. -Хорошо, а? - и он показал на стены. - Вот здесь зимовать в собачьей будке,обмазанной дерьмом. - Да, помещение так себе! - сказал Даренский, удивляясь тому, что тихийБова стал совершенно на себя не похож. Он усадил Даренского на ящик из-под американских консервов и налил емуводки в мутный, с краями, запачканными высохшим зубным порошком, граненыйстакан, пододвинул зеленый моченый помидор, лежавший на раскисшем газетномлисте. - Прошу, товарищ подполковник, вино и фрукты! - сказал он. Даренский опасливо, как все непьющие, отпил немного, отставил стаканподальше от себя и начал расспрашивать Бову об армейских делах. Но Бовауклонялся от деловых разговоров. - Эх, товарищ подполковник, - сказал он, - забил я себе голову службой,ни на что не отвлекался, какие бабы были, когда мы на Украине стояли, а наКубани, Боже мой... и ведь давали охотно, только мигни! А я, дурак,просиживал задницу в оперативном отделе, спохватился поздно, среди песков! Даренский, вначале сердившийся, что Бова не хочет говорить о среднейплотности войск на километр фронта и о преимуществах минометов надартиллерией в условиях песчаной пустыни, все же заинтересовался новымоборотом разговора. - Еще бы, - сказал он, - на Украине женщины замечательно интересные. Всорок первом году, когда штаб стоял в Киеве, я встречался с одной особой,украинкой, она была женой работника прокуратуры, красавица! Он привстал, поднял руку, коснулся пальцами низенького потолка,добавил: - Касаемо Кубани я с вами тоже спорить не собираюсь. Кубань можнопоставить в этих смыслах на одно из первых мест, необычайно высокийпроцент красавиц. На Бову слова Даренского сильно подействовали. Он выругался и плачущим голосом закричал: - А теперь калмычки, пожалуйста! - Не скажите! - перебил его Даренский и довольно складно произнес речьо прелести смуглых и скуластых, пропахших полынью и степным дымом женщин.Он вспомнил Аллу Сергеевну из штаба степной армии и закончил свою речь: -Да и вообще вы не правы, женщины всюду есть. В пустыне воды нет, этоверно, а дамы есть. Но Бова не ответил ему. Тут Даренский заметил, что Бова спит, и лишь вэтот момент сообразил, что хозяин его был совершенно пьян. Бова спал с храпом, напоминающим стоны умирающего, голова его свесиласьс койки. Даренский с тем особым терпением и добротой, которые возникают урусских мужчин к пьяным, подложил Бове под голову подушку, постелил емупод ноги газету, утер ему слюнявый рот и стал оглядываться, где бы самомуустроиться. Даренский положил на поя шинель хозяина, а поверх хозяйской кинул своюшинель, под голову пристроил свою раздутую полевую сумку, служившую ему вкомандировках и канцелярией, и продовольственным складом, и вместилищемумывальных принадлежностей. Он вышел на улицу, вдохнул холодный ночной воздух, ахнул, взглянув нанеземное пламя в черном азиатском небе, справил малую нужду, всепоглядывая на звезды, подумал: "Да, космос", - и пошел спать. Он лег на хозяйскую шинель, прикрылся своей шинелью и вместо того,чтобы закрыть глаза, широко раскрыл их, - его поразила безрадостная мысль. Беспросветная бедность окружает его! Вот и лежит он на полу, глядит наобъедки моченых помидоров, на картонный чемодан, в котором, наверное,лежит куцее вафельное полотенце с большим черным клеймом, мятыеподворотнички, пустая кобура, продавленная мыльница. Изба в Верхне-Погромном, где осенью ночевал он, кажется ему сегоднябогатой. А через год эта сегодняшняя хибарка покажется роскошной,вспомнится в какой-нибудь яме, где уж не будет бритвы, не будет чемодана,не будет рваных портянок. За те месяцы, что он работал в штабе артиллерии, в его душе произошлибольшие перемены. Жажда работы, являвшаяся такой же могучей потребностью,как желание пищи, была удовлетворена. Он уж не чувствует себя счастливымоттого, что работал, ведь не чувствует себя счастливым постоянно сытыйчеловек. Работал Даренский хорошо, начальство очень ценило его. Первое время эторадовало его, - он не привык к тому, что его считали незаменимым, нужным.За долгие годы он привык к обратному. Даренский не задумывался, почему возникшее в нем чувство превосходстванад сослуживцами не рождало в нем снисходительной благожелательности ктоварищам по работе - черты истинно сильных людей. Но, очевидно, он не былсильным. Он часто раздражался, кричал и ругался, потом страдальчески смотрел наобиженных им людей, но никогда не просил у них прощения. На негообижались, но не считали его плохим человеком. К нему в штабеСталинградского фронта относились, пожалуй, еще лучше, чем относились кНовикову в свое время в штабе Юго-Западного. Говорили, что целые страницыего докладных записок используются при отчетах больших людей перед ещебольшими людьми в Москве. Оказалось, что в трудное время и ум и работа егобыли важны и полезны. А жена за пять лет до войны ушла от него, считая,что он враг народа, сумевший обманно скрыть от нее свою дряблую,двурушническую сущность. Он часто не получал работы из-за плохих анкетныхданных, - и по линии отца, и по линии матери. Сперва он обижался, узнав,что место, в котором ему отказали, занял человек, отличавшийся глупостьюлибо невежеством. Потом Даренскому представлялось, что действительно емунельзя доверить ответственную оперативную работу. После лагеря он совсемуж всерьез стал ощущать свою неполноценность. И вот в пору ужасной войны оказалось не так. Натягивая на плечи шинель, отчего ноги сразу ощущали холодный воздух,идущий от двери, Даренский думал о том, что теперь, когда его знания испособности оказались нужны, он валяется на полу в курятнике, слышитпронзительный, отвратный крик верблюдов, мечтает не о курортах и дачах, ао чистой паре подштанников и о возможности помыться с обмылочкомстирального мыла. Он гордился, что его возвышение не связано ни с чем материальным. Ноодновременно это раздражало его. Его уверенность и самомнение сочетались с постоянной житейскойробостью. Жизненные блага, казалось Даренскому, никогда не причиталисьему. Это ощущение постоянной неуверенности, постоянная, ставшая привычной,денежная нужда, всегдашнее ощущение своей бедной, старой одежды былипривычны ему с детских лет. И ныне, в пору успеха, это ощущение не покидало его. Мысль, что он придет в столовую Военного совета и буфетчица скажет:"Товарищ подполковник, вам надо питаться в столовой Военторга", наполнялаего страхом. Потом, где-нибудь на заседании, какой-нибудь генерал-шутникподмигнет: "Ну как, подполковник, наваристый борщ в столовой Военногосовета?" Он всегда поражался хозяйской уверенности, с которой не толькогенералы, но и газетные фотографы ели, пили, требовали бензин,обмундирование, папиросы в тех местах, где им не полагалось ни бензина, нипапирос. Так шла жизнь, - отец его годами не мог устроиться на работу,постоянной кормилицей семьи была мать, работавшая стенографисткой. Среди ночи Бова перестал храпеть, и Даренский, прислушиваясь к тишине,идущей от его койки, забеспокоился. Бова неожиданно спросил: - Вы не спите, товарищ подполковник? - Нет, не спится, - ответил Даренский. - Простите, что не устроил вас получше, упился я, - сказал Бова. - Асейчас голова ясная, точно не пил ничего. Вот, понимаете, лежу и думаю:как же это мы очутились в этой жуткой местности. Кто нам помог в такуюдыру попасть? - Кто ж помог, немцы, - ответил Даренский. - Да вы перебирайтесь на койку, я на пол лягу, - сказал Бова. - Ну что вы, мне и здесь хорошо. - Неудобно как-то, по кавказскому обычаю не полагается: хозяин накойке, гость на полу. - Ничего, ничего, мы не кавказцы. - Почти уж кавказцы, предгорья Кавказа рядом. Немцы, говорите, помогли,да вот, понимаете, не только немцы, и мы себе помогли. Бова, очевидно, привстал: койка сильно заскрипела. - Мд-д-а, - произнес он. - Да-да-да, - сказал с пола Даренский. Бова толкнул разговор в особое, необычное русло, и они оба молчали,раздумывая, надо ли начинать такой разговор с человеком малознакомым. И,видимо, раздумье это привело к выводу, что подобный разговор смалознакомым человеком вести не следует. Бова закурил. Когда спичка вспыхнула, Даренский увидел лицо Бовы, оно казалосьпомятым и угрюмым, чужим. Даренский тоже закурил. Бова при свете спички увидел лицо Даренского, приподнявшегося на локте,оно казалось холодным и недобрым, чужим. Именно после этого почему-то и пошел разговор, который не следоваловести. - Да, - произнес Бова, но на этот раз не протяжно, а коротко и резко, -бюрократизм и бюрократы вот помогли нам докатиться сюда. - Бюрократизм, - сказал Даренский, - дело плохое. Водитель мой сказал:до войны в деревне такой бюрократизм был, что без поллитры никто справкине напишет в колхозе. - А вы не смейтесь, не до смеха, - прервал Бова, - знаете, бюрократизм- не шуточка, он в мирное время доводил людей черт знает до чего. А вусловиях переднего края бюрократизм может быть и похуже. Вот в летныхчастях случай: летчик выбросился из горящей машины, "мессер" его сшиб, самцел остался, а штаны на нем обгорели. И вот, не выдают ему штанов! Скандалпрямо, зам по хозяйственной отказывает: не вышел срок износа, и все! Итрое суток летчик просидел без штанов, пока не дошло дело до командирасоединения. - Ну, это, извините, ерунда, - сказал Даренский, - оттого, что где-тодурак замешкался с выдачей штанов, от этого не отступают от Бреста доприкаспийской пустыни. Пустое, - волокита. Бова кисло покряхтел и сказал: - Разве я говорю, что именно от штанов. А вот вам случай: попало вокружение пехотное" подразделение, стали люди голодать. Получила летнаячасть приказ сбрасывать им продукты на парашютах. А интендантствоотказалось выдать продукты, - нам нужно, говорят, чтобы на накладнойрасписывались, а как же они внизу распишутся, если им с самолета будут этимешки сбрасывать? Уперся интендант и не дает. Уломали, - приказнымпорядком. Даренский усмехнулся. - Комический случай, но опять же мелочь. Педантство. В условияхпереднего края бюрократизм может жутко проявить себя. Знаете приказ: "Нишагу назад"? Вот молотит немец по сотням людей, а стоит отвести их заобратный скат высоты, и люди будут в безопасности, и тактическогопроигрыша никакого, и техника сохранится. Но вот есть приказ: "Ни шагуназад", - и держат под огнем и губят технику, губят людей. - Вот-вот, совершенно верно, - сказал Бова, - в сорок первом году двухполковников к нам в армию из Москвы прислали проверить этот самый приказ"Ни шагу назад". А машины у них не было, а мы за трое суток от Гомеля надвести километров драпанули. Я полковников взял к себе в полуторку, чтобыих немцы не захватили, а они трясутся в кузове и меня просят: "Дайте намматериалы по внедрению приказа "Ни шагу назад"... Отчетность, ничего неподелаешь. Даренский набрал воздуху в грудь, словно собравшись нырнуть поглубже,и, видимо, нырнул, сказал: - Бюрократизм страшен, когда красноармеец, пулеметчик, защищая высотуодин против семидесяти немцев, задержал наступление, погиб, армиясклонила, обнажила голову перед ним, а его чахоточную жену вышибают изквартиры и предрайсовета кричит на нее: вон, нахалка! Бюрократизм - это,знаете, когда человеку велят заполнить двадцать четыре анкеты и он в концеконцов сам признается на собрании: "Товарищи, я не наш человек". Вот когдачеловек скажет: да, да, государство рабоче-крестьянское, а мои папа и мамадворяне, нетрудовой элемент, выблядки, гоните меня в шею, тогда - порядок. - А я в этом бюрократизма не вижу, - возразил Бова. - Действительнотак, государство рабоче-крестьянское и управляют им рабочие и крестьяне.Что ж тут плохого? Это справедливо. Буржуазное государство ведь недоверяет голоте. Даренский опешил, казалось, что собеседник мыслит совсем не в тусторону. Бова зажег спичку и, не прикуривая, посветил ею в сторону Даренского. Даренский прищурился с чувством, с каким попадают на боевом поле в светчужого прожектора. А Бова сказал: - Я вот - чистого рабочего происхождения, отец был рабочий, дед -рабочий. Анкета у меня - стеклышко. А оказывается, я тоже не годился довойны. - Почему же не годились? - спросил Даренский. - Я не вижу бюрократизма, если в рабоче-крестьянском государствеотносятся осмотрительно к дворянам. Но вот почему меня, рабочего, передвойной взяли за шкирку? Я не знал, то ли картошку пойти перебирать насклад Союзплодоовощи, то ли улицы подметать. А я как раз высказывался склассовой точки: покритиковал начальство, уж очень красиво жило. Вот мне идали по шее. Здесь, по-моему, он и есть, главный корешок бюрократизма:если рабочий страдает в своем государстве. Даренский сразу почувствовал, что собеседник в этих своих словахкоснулся чего-то очень значительного, и, так как говорить о том, чтоволновало, пекло душу, не было в его обычае да и не было в привычкеслушать это от других, он ощутил нечто непередаваемо хорошее: счастье, безоглядки, без страха высказываться, спорить о том, что особенно тревожитум, будоражит и о чем именно вследствие того, что оно тревожит ибудоражит, он ни с кем не говорил. Но здесь, на полу, в хибарке, ночью в беседе со скромным выпившим ипротрезвившимся армейцем, чувствуя вокруг себя присутствие людей,прошедших от Западной Украины до этой пустыни, все, казалось, былопо-иному. И простое, естественное, желанное и нужное, но недоступное,немыслимое, - искренний разговор человека с человеком, - совершилось! - В чем вы не правы? - сказал Даренский. - В сенат буржуи не пускаютголытьбу, и это верно, но, если голоштанник стал миллионером, его пускаютв сенат. Форды из рабочих вышли. У нас на командные посты не пускаютбуржуазию и помещиков, это правильно. Но если ставят каинову печать начеловека-трудягу только за то, что его отец или дед были кулаками либосвященниками, это совсем другое дело. В этом нет классовой точки зрения. Адумаете, не встречал я во время своих лагерных мытарств рабочих-путиловцеви донецких шахтеров? Сколько хочешь! Наш бюрократизм страшен, когдадумаешь: это не нарост на теле государства, - нарост можно срезать. Онстрашен, когда думаешь: бюрократизм и есть государство. А во время войныумирать за начальников отделов кадров никто не хочет. Написать на просьбе"отказать" либо выгнать из кабинета солдатскую вдову может любой холуй. Ачтобы выгнать немца, нужно быть сильным, настоящим человеком. - Это точно, - сказал Бова. - Я не в обиде. Низкий поклон, до земли поклон. И спасибо! Я счастлив!Тут другое плохо: для того, чтобы я был счастлив и мог отдать России своисилы, должно вот такое жуткое время прийти - горькое. Тогда уж и Бог сним, с этим счастьем моим - будь оно проклято. Даренский ощущал, что все же он не докопался до главного, чтосоставляло суть их разговора, что осветило бы жизнь ясным и простымсветом, но вот он размышлял и говорил о том, о чем обычно не размышлял ине говорил, и это доставляло ему радость. Он сказал своему собеседнику: - Знаете, я никогда в жизни, как бы все ни сложилось, не буду жалеть обэтом ночном разговоре с вами.

Дата добавления: 2015-06-28