ДИКАЯ ПЕСНЯ 10 страница

он. – Помню, в Баку… Революция… Молодые мы

были… А какие песни пели… А какие ночи… А женщины… – стал

причмокивать Лаврентий. – Тебе, Иван, не понять… Нет, не понять…

Там горы, вино… Сухуми… Кавказ… О нем еще ваш Мишка Лермонтов

писал… Вот ты, балда и сволочь такая, читал ты Мишку Лермонтова,

или нет?! – снова ткнул пальцем в спину водителя Лаврентий

Павлович.

– А как же! – радостно откликнулся шофер. – Я, как и весь советский

народ, глубоко люблю и чту творчество величайшего русского поэта и

прозаика Михаила Юрьевича Лермонтова! – рапортовал он, снова повернувшись

в полоборота.

– За дорогой смотри, сукин сын! – грозно крикнул Лаврентий Берия,

– «карточку» поганую обороти! А не то врежемся!.. – но быстро отойдя

от приступа гнева, продолжал, как ни в чем не бывало, свой лисий, хитроватый

разговор. – И чего же ты читал, свинья рязанская, скотина и дубина

стоеросовая? Отвечай!

– Я… это… – замялся водитель, «Мцыри» там, «Маскарад» – опять

же… Да, еще это – «Герой нашего времени»…

– Хорошая книжечка? – лукаво спросил Берия.

– Которая… «эта»? – замялся шофер...

– «Которая»... сволочь!.. – резко оборвал его собеседник, – ну, «герой»

этот, вот кто! Про что она?

– Там, товарищ Берия, бездарнейший царский режим Александра

Палкина покоряет гордые кавказские народы. Осуществляет, так сказать,

политику захвата и агрессии. Ну, совсем как янки сегодня в Корее,

– затарахтел шофер, растянув в улыбке глупейшую, широкую рожу. –

Там еще офицерик один. Царский офицерик, ясен пень. Так все ему не

этак и не этак. Все не нравится. И вообще, и даже с бабами… Печорин

– вот фамилия его. Так он и есть этот самый «герой»… А в конце его

убили на дуэли… – подхихикнул он. – Была у дворян нелепейшая мода

– чуть чего, так сразу бить, без лишних слов, перчаткой в морду и стреляться.

Честь… – скривил в усмешке рот Иван. – Дурачки они были, эти

самые «благородные»! Не зря их народ в семнадцатом году попер! – загундел

он, как по-писанному. – Говорят, когда сам царь прочитал про

такого «героя», он долго ругался, плевался и даже приказал отправить

сочинителя в кандалах в далекую Сибирь. Но потом передумал. Слабак

он был, этот самый царь! Да и Печорин-то его не лучше. И класс его

был обреченный! Не видели они ровным счетом ничего, как учит нас

товарищ Ленин и пишет сам товарищ Сталин в «Кратком курсе истории

ВКП(б)»…

– Да, дурак тот офицерик был… – криво усмехнулся Лаврентий Павлович.

– У нас бы офицерика такого сразу в СМЕРШ потащили, к Льву Захаровичу

на свидание… Потащили бы его, Печорина-то этого? – спросил

лукаво Берия.

– Потащили бы, сукина сына! – охотно и с дурацкими смешочками откликнулся

Иван.

– А я еще другое слышал… – хитрил Берия, – критик Добролюбов,

толи критик Писарев, назвал этого «героя» вдруг «лишним человеком»…

Лишний… – произнес задумчиво Лаврентий. – Вот у нас таких теперь

нет. Все при деле у нас. Не для того мы революцию делали, Ваня, чтобы

«лишние» водились на Руси… Мы такого – раз-два… и в исправительно-

трудовой лагерь, на «великие стройки», на Куйбышевскую ГЭС или на

Волго-Донской канал живенько определим. Определим, и он у нас уже

не лишний. Да, царь… Дурак и скотина тот царь… Не умели царствовать

Романовы, вот и царство просрали… И кому просрали? Ты скажи, кому…

– снова взялся нетрезвый Лаврентий за водителя.

– Знамо кому… – откликнулся шофер. – Народу и большевикам-борцам

за счастье всего трудящегося человечества, за мир, демократию и

это… – замялся он немного, но продолжил, – за социальный прогресс!

Вот еще за что, товарищ дорогой, Лаврентий Павлович!

Берия усмехнулся и поправил на носу пенсне. Похоже, что ежевечерняя

игра сегодня доставляла ему удовольствие.

– Хорошо… – выдавил он из губастого рта. – А теперь, Иван-дурак,

отвечай, подлец ты этакий, кто сегодня герой нашего времени? Говори

поскорее, коза неподоенная!

– И это ясно… – бодро-весело откликнулся Иван, словно и не слыхал

потока брани. – Это весь наш советский народ, это русский народ – народ-

богатырь, спасший мир от «коричневой чумы», за здоровье которого

пил в Кремле товарищ Сталин! И сам товарищ Сталин – в первую очередь

– герой! Генералиссимус СССР, приведший весь народ к победе над гитлеровскими

ордами и японскими самураями, которые теперь долго будут

помнить наш урок! Это все члены Политбюро ЦК КПСС! И сам товарищ

Берия Лаврентий Павлович! И все руководители стран народной демократии.

Товарищ Ульбрихт, или там… товарищ Ракоши, к примеру… Уж

больно их много, героев-то этих. Хрен всех и упомнишь, дорогой Лаврентий

Павлович… – затараторил парень, – извините.

– Не извиняйся! – рявкнул Берия. – Никогда не извиняйся! Если Родина

прикажет быть героем – героем у нас становится любой! Любой балда!

Любая падла!.. И даже та, что в Мерхеули без порток и без рубахи бегала…

– заворчал он, как старая собака. Потом погрустнел, повесил голову.

Снова налил коньяка и поднес к губам. Влил. Взял с маленького блюдечка

нарезанный лимон и закинул ломтик в хищный рот. Прожевал и проглотил.

Машина хищной птицей летела по улице Горького, и липкий снег злобно

лупил в ветровое стекло. На светофоре машина вдруг встала.

– Почему стоим?! Чего ждем, свинья?

– Красный свет, товарищ Берия!

– Да… Вот ведь чертовня какая… – скрипнул Лаврентий Павлович зубами.

– А где мы… А, Газетный переулок, Центральный телеграф архитектора

Рерберга, – стал выглядывать из-за стекла…

На перекрестке стояла девушка в короткой котиковой шубке и в больших

очках. На кудрявой голове кокетливо сидел синенький беретик.

– Эй, Ваня… Видишь девушку? Ай, ай, ай! Хороша!.. Персик-виноград!..

Слушай, выйди, дорогой, поговори с девчонкой! А я тебе потом

премию… за хорошую работу. Не обижу тебя, право слово… – засипел

полупьяно и заерзал на подушках Лаврентий.

– Будет сделано… – козырнул шофер и через секунду бодро выскочил

из авто. Громко хлопнула тяжелая дверка.

Через минуту задняя дверца авто отворилась, и черноволосая девица

влезла в салон грозного, как смерть, ЗИС-110 и, расстегнув на ходу шубку,

уселась подле грузного товарища в пенсне.

– Знаешь, кто я? – начал он с улыбкой свое знакомство. – Я – Садко!

Богатый гость с Кавказа! Там дача у меня как раз… Слышала ли ты про

такие дивные места?

– Слышала… – сюсюкала девица вишневым ртом, обнажив белоснежные

зубы. Потом подняла наведенные густо глаза, похлопала ресницами.

Берия взглянул на пассажирку…

– Как тебя зовут, красавица? – спросил, слегка ошалев. – Меня –

Лаврентий Павлович… Но для тебя просто – Лаврентий… Или Лаврик,

как звали меня когда-то в нашем селе Мерхеули, что под Сухуми, в Грузии…

Эй, Ваня, поезжай, любезный друг… Да, езжай скорее, милок, в Замоскворечье…

– неожиданно ласково проговорил, почти пропел Лаврентий

Павлович... Машина взвизгнула и понеслась…

Резко свернули на Моховую. Вот промелькнул старый МГУ, прорябил

бело-охристый Манеж… вот уже дом Пашкова. Конец Моховой… Завер

нули от Боровицкой в строну. И понеслись по Каменному мосту через

Москву-реку. Прямо и прямо… Потом через Водоотводный канал. И – на

Большую Полянку…

Микрокамеры, вшитые в пуговицы платья прелестницы, послушно передавали

картинку на орбиту планеты Земля. А микрофоны, умело спрятанные,

улавливали каждый шорох. Духи – психотропный продукт химиков

Станции – безотказно действовали… Лакированный гроб ЗИС-110

стремительно летел, и вся специальная бригада Оперативного Контроля

сгрудилась у огромной жидко-кристаллической панели, следя за началом

операции «Папа».

* * *

– Вас как зовут, милая? – ласково-учтиво спросил Лаврентий Павлович

подсевшую к нему девицу и неожиданно для себя потупил очи… – «Надо

же… Совсем закрутился… Только что год начался, а проклятый «Ус», этот

«батумский гуталинщик» (как звал за глаза своего великого «Хозяина» –

Сосо Джугашвили – Лаврентий Павлович) требует сверстки планов на

следующий, пятьдесят четвертый год… Не к добру все это… Ой, не к добру…

Похоже, снова старый боров стал копать. Ну, как перед войной. Еще

при Кольке, при «Еже» тщедушном этом. При «речнике» кровавом…» –

думал Берия, и мысли его путались, как клубок мелких болотных гадюк.

– «Не к добру…» – подумал снова Берия, но улыбнулся девушке. Достал

плоскую бутылочку, налил стаканчик до краев и протянул девице.

Та беленькими, хорошо наманикюренными пальчиками приняла стакан,

поднесла к накрашенному рту и глотнула залпом жидкость.

– Ай, ай, ай! Неправильно! Неправильно ты пьешь коньяк армянский,

дорогая девушка!.. – засмеялся Берия. – Учись, как надо! – налил себе

Лаврентий Павлович и малыми глоточками принялся пить светло-коричневую,

душистую влагу, закусывая каждый янтарным ломтиком лимона…

– «Не к добру… – вертелось заезженой патефонной пластинкой в голове

Лаврентия. – После Девятнадцатого съезда в пятьдесят втором все стало

не к добру. Грядет большая война. На этот раз с Америкой… А перед войной

будет снова чистка – «наверху». Это стало ясно после «ленинград

ского дела». После этой «петрушки» с Родионовым и Вознесенским, и выдуманной

МГБ, якобы, «самостоятельностью РФ»… Бред, конечно… но

в каждой шутке бывает доля… шутки. Так говорят собаки-англичане…»

– Марыся! – смело подняла глаза на Берия девица и лукаво скривила

прелестный ротик.

– «Хороший ротик… сладкий… – пронеслось в его голове, и неожиданно

сильно, словно бы железным тяжким обручем, сдавило голову. Снова

ожили в своем гнезде и заюлили мысли-гадюки. – Эх, покончить бы

со всем этим разом… Война! Придумал, старый бес, на нашу задницу!

Войну ему, чертяке, подавай!.. Войну! И непременно, чтобы с атомными

бомбами! Чтобы не хуже, чем тогда, над Хиросимой и Нагасаки!.. Говорит

тогда мне в Кунцево: «Ты что же, полагаешь, что американцы с нами воевать

готовы? Нет! Во-первых… – говорит товарищ Сталин, – американец

– шкурник! А англичанин – лавочник! Ну, а француз – он блядун! Итальянец

– пьяница! А норвежцев и бельгийцев, еще голландцев, и разных

нидерландцев (Сталину боялись сказать, что это – жители одной страны

– голландцы-нидерландцы), и примкнувших к ним датчан, и битых немцев

западных мы просто так, своими руками передавим! Бросим только

несколько бомбочек атомных на Вашингтон и на Нью-Йорк, и сразу дрессированное

«мирное движение» побежит, как миленькое, с нарисованными

белыми голубками и бумажными цветами по улицам Парижа и Рима,

проклиная «империализм» и упрашивая начать переговоры с товарищем

Сталиным… То да се, да трали-вали… А там у них и выборы… Все мирно

и законно. Приходят к власти активисты борьбы за мир – беспартийные, и

«розовые», и совсем немножко коммунистов. Потом мы их всех сменим…

Заменим твердокаменной когортой из своих людей. Потом… Потом… –

сладко пыхал трубочкой товарищ Сталин, топча своими старыми, кривыми

ногами в сапожках из горной козы кремлевский наборный паркет... –

Потом парламенты тех стран просят правительство Союза ССР защитить

свои народы от посягательств международного империализма и ввести

советские войска с предоставлением баз. Ну, как сейчас в Финляндии и

Австрии… Потом… – глубокомысленно изрек Сосо, – станут неожиданно

и во множестве «пропадать» наши солдаты. Их могут и найти. Расчлененных

и с перерезанными горлами… Мы заявляем протест правительствам

тех стран и требуем объяснений… Но, они лишь отнекиваются… Тогда

мы требуем удалить из правительств всех «правых реакционеров». Чаще

всего, таковыми бывают представители генералитета и старшего офицерского

состава. Провести «чистку» в министерствах и в полиции, в авиации,

на флоте и в армии. Наши враги уже больше не у власти. Они отстранены

от властных рычагов. Отныне им остается лишь ожидать, в великом

страхе, гибели. И молиться Богу… – хмыкнул он в усы и пыхнул трубочкой.

– Но все зря. Мы, марксисты-ленинцы, хорошо усвоили, что никакого

Бога нет… Дальше, чтобы окончательно очистить аппарат от сил реакции,

в стране грядут новые выборы. Тут на смену «розовым» и беспартийным

приходят уже наши – твердокаменные «красные». И объявляют большинством

голосов прежний строй низложенным! Объявляют о строительстве

социализма, и так далее… К тому же, опыт есть. Прибалтика… И вообще

Восточная Европа…»

– «Фантазер! Безмозглый старикашка! – заругался мысленно Лаврентий.

– Дурак Сосо не понимает, что такое сражаться с Америкой! Да

будь у США двадцать мощных бомб, да нанеси они удар по двадцати

промышленным центрам Союза одновременно, и мы – раздавлены! Нас

больше нет, и никогда не будет… А тут еще эти врачи… Твои врачи-то,

бывшие. Из твоих лабораторий с ядами, тут же, в самом центре. Там над

всеми поляк еще заведует... Или, может, еврей?.. Впрочем, мне-то все

равно… Это у Иосифа какие-то странные комплексы. Из-за Израиля, наверное…

Да, этот самый … Как же там его?.. Забываю... – с ужасом подумал

Берия, – все забываю!.. Совсем Лаврентий старый стал… Да, этот

Комаровский… Или, все же, Броневицкий? Ну, хоть убей – не помню!..

Много, много было их… Этот из Львова, вроде? Да, точно – доктор Комаровский!

… Или, как его зовут, собаку? – разозлился Берия. – Раньше

был такой вот «гусь» у Блюмкина, у Яши, хороший доктор. И тоже – Комаровский?..

Еще с ГПУ, с Ягоды, Генриха… Наш, советский, «доктор

Менгеле». Заключенных ядами разными колол. Да и газы испытывал на

людях – зорин, зоман, иприт – еще на базе «Томка», вместе с немцами,

еще при ихнем Веймаре… Одним словом, жуть… – передернул Берия

плечами от страшных мыслей. – Прочь! Пойдите прочь, проклятые!..»

– просил, почти молил их Берия. Но они не унимались и продолжали

шептать на ухо все такое сокровенное, и страшное, и злое: «Сейчас они

копают прямо под тебя. Под тебя и твоих друзей… Этот вертлявый Ни

кита Хрущев и его дружок генерал Серов. А с ними – Маленков и даже

Микоян… Теперь и они боятся… Зондируют МГБ. И подбивают клинья

и под Меркулова, и под Кобулова. Под моих дорогих человечков… Под

«Кобульчика», боровы, лезут. Перетянут «Кобульчика», и тебе, батоно,

тогда хана»...

– Хорошее имя! И девушка хорошая! – сказал ей Берия. – Айда, поехали

ко мне на хату!

– А поехали, дяденька! – согласилась глупая девица. Сверкнула глазами

и зазывно кинула одну ножку на другую, обнажив ровный шовчик

заграничных капроновых чулок.

К голове Лаврентия прихлынула горячая волна. И волосатая рука Лаврентия

с коротенькими пальцами стремительно шмыгнула вниз…

– Вы чего такое делаете?.. Что удумали такое?.. – заверещала вдруг

девица, но товарищ Берия Лаврентий Павлович… был неумолим и твердокаменн,

как и подобает настоящим коммунистам.

Мокрый снег хлестал большими хлопьями в ветровое стекло, и проворные

«дворники» ловко сгребали его. Шофер Иван смотрел вперед. И

черная машина, рассекая слякотный московский вечер, все летела вперед.

* * *

Снег идет, снег идет,

Белой звездочкой в буране

Тянутся цветы герани

За оконный переплет.

Снег идет, и все в смятенье,

Все пускается в полет,

Черной лестницы ступени,

Перекрестка поворот…

– Какие прекрасные стихи… – задумчиво сказал Берия Лаврентий

Павлович, вглядываясь в заоконное кружение пышных снежных хлопьев.

– А ты знаешь, кто их писал, Марыська? – спросил Лаврентий

Павлович девку, уже запахнувшую на грудке хозяйский халатик и приводящую

теперь перед зеркалом холодной спальни свалявшиеся за ночь

волосы в относительный порядок.

– Конечно, знаю, – охотно кинула она смешок. – Написал великой грузинский

поэт Бараташвили Николоз Мелитонович, а перевел на русский

язык великий поэт Пастернак Борис Леонидович…

– Ай, ай, ай! И откуда ты взялась, такая умная?! – повернулся резко

Берия от темного окна, улыбнулся широко и немного хищно, показав девчонке

ряд золотых зубов и довольно щелкнул себя широкими помочами.

Легко ступая туфлями отличного цветастого сафьяна, как огромный кот –

мягонькими лапами, подкрался к девке по персидскому ковру (военному

подарку англичан еще за Тегеранскую), обхватил ее сзади своими короткими,

но здоровенными ручищами с жирными пальцами. Резко развернул

к себе и впился в сладчайшие губы.

– И откуда ты такая?.. – зашептал Лаврентий Павлович девице прямо в

ухо. – Все-то знает… Все умеет… Откуда?.. Откуда?.. Отку… – повторял

и повторял Лаврентий Павлович, снова повалив девицу на широкую дубовую

кровать… и матрацные пружины вторили в тот час делам и мыслям

маршала Союза ССР.

– У… учила-…-а-…-сь… до вой-ны в ИФ...ЛИ! – выдавила из себя

Марыся из последних сил, заломив блаженно шею и вцепившись длинными

когтями в безжалостно скомканные простыни. – Я мно…огих зна-а-ала

та-а-а-м! Куль-чицкого! И Ко-гана! И даже этого… Са-а-а-ню! – кусалась

и царапалась Марыся.

– Какого Саню?.. Не знаю никакого Сани!.. – насторожился вдруг товарищ

заместитель Предсовмина.

– Его еще никто не знает. Да и он еще не знает себя… Хороший парень.

Был под Кенигсбергом, артиллерист-разведчик… Потом… Потом была и

Лубянка. И лагерек на Юго-Западе, тут, в Москве… После было Марфино…

«шарашка», вроде, или как там у вас?..

– Это все этот… сука… Мехлис. А потом этот… как его, черта, и звали?…

Абакумов – вот! Подлец! Подлец был тот Абакумов! – стал оправдываться

Берия. – Я никого не трогал. Не вру. Ей-Богу! Я не вру! Ты веришь,

Марысенька?

– Верю! Ве-рю! Я-то верю… – шептала девка в волосатые уши товарища

Берия. – А другие… Такие страхи про вас говорят… Говорят, что яйца

дверями людям зажимаете. Ремни режете со спин. Младенчиков об угол

убиваете, и кровь из рюмки человечью пьете. Вот что про вас дурачки-то

болтают!

– Все вранье! Все вранье! Вот ехидны! – отворотился Берия от девки.

Поднялся. Подтянул штаны с широкими лампасами и накинул помочи на

плечи. – И болтают же такое… Вот ведь люди… – подковылял к большому

зеркалу. Вгляделся в зеркальную гладь, из глубины которой, неожиданно

и страшно, на него уставился пузатый кавказский старик в расстегнутой

рубахе на волосатой груди, c отвислым брюхом и нелепыми помочами,

держащими на нем штаны с военными лампасами. И со смешным, старомодным

пенсне на птичьем, словно хищном, крючковатом носике.

– Это все Ежов Колька… Еще до войны чудил… Бывало, напьется и

спорит с заместителем своим, кто, так сказать, громче пернет… Бывало, с

пьяну в жопу заключенным сигареты совали. Горящие, конечно. Бутылки

водочные били об башку… Такая сволочь был Колька! – скривился злобно

Берия. – Вот его и расстреляли, сукина кота!.. Грязный извращенец!..

Я потом пришел, навел порядок… Восстановил все нормы социалистической

законности! Поднял из грязи наш флаг! И высокое имя чекиста

поднял!.. – закрутился шустро Лаврентий перед зеркалом, приводя себя в

порядок. Окончательно одевшись, повернулся к своей новой пассии, стоявшей

в пестреньком халате у окна и чертившей пальчиком по запотевшей

глади оконного стекла.

Снег идет, и все в смятнье,

Все пускается в полет.

Черной лестницы ступени,

Перекрестка поворот.

Словно, с видом чудака,

C темной лестничной площадки,

Крадучись, играя в прятки,

Сходит небо с чердака…

– Продолжила она неожиданно прерванное чтение стихов Бараташвили.

– «Может быть, проходит время»… – завершила Марыся стишок и

улыбнулась мило и просто.

– «Может быть, проходит время…» – немного отстранено повторил

товарищ Берия и обнял девчонку. – Никто… Никто меня не любит… –

повторил он грустно. – И старый черт Сосо совсем бешеный стал. Все

воевать задумывает. Наполеон Бонапарт хренов, прости Господи!.. – распалился

он, но вскоре снова сник. – Шофер Иван – дурак и лисица. Кухарка

– набитая дура. Болваны – охранники… Никого… Никого у меня нет

теперь…

– А можно… я тебя любить-то буду? – спросила она Лаврентия и обняла

его. – Бедненький, несчастненький ты мой… – шептала она и гладила

его по лысой голове, как маленького.

– Да, мне хорошо с тобой. И просто. Спасибо. Спасибо тебе… – зашептал

ответно Лаврентий. – Ты мне нравишься. Мой дом – твой дом, как

говорят у нас на Кавказе. Кстати… – усмехнулся он, – не совсем он мой…

Официально это «Дом приемов при Совете Министров Союза ССР»… У

нас ведь все народное. Ничего своего за душой не имеем. Но ты, все равно,

тут живи! Оставайся и живи! – сказал Марысе товарищ заместитель

Предсовмина.

– Хорошо! Договорились! – согласилась с ним девица.

Прошли в огромную гостиную старого, гулкого дома. Чинно, по-

семейному отзавтракали за отлично сервированным столом, с серебром и

цветастым фарфором над белоснежной гладью накрахмаленной скатерти,

а утолив здоровый аппетит, принялись за кавказские вина.

Малюсеньким посеребреным ключиком – в панелях моренного дуба

– приветливый хозяин открывал потайной свой барец, и вынимая бережно

причудливые бутылки, вертел их в коротких пальцах, хвастаясь своим

богатством перед изумленной новою хозяйкой.

– Коньяк «Николаевский». Тысяча восемьсот восемьдесят девятого…

– c гордостью трубил Лаврентий, демонстрируя очередной бутылец с нарисованными

на этикеточке медальками. – Такого нынче нет у Анастаса.

Нет и нет… – пузатился хозяин и наливал себе и молодухе очередную

веселую рюмочку.

– А не послушать ли нам музыку? А, Лаврентий Павлович? – уже немного

окосев, просила она.

– Отчего ж?.. Легко! – махнул рукой Лаврентий Павлович и распахнул

резные дверочки ящика, который оказался радиоприемником-комбайном.

Здоровенный агрегат, более напоминающий буфет. Литые, черные, как

смоль, эбонитовые ручки диапазонных настроек ждали... – «Покрутите

нас. Послушайте…» – словно просили эти ладные ручечки. На стеклянной

шкале приветливо светились имна городов. На коротких волнах – Киев и

Берлин, Вена, и Варшава, и Москва. На средних – звали к себе Будапешт и

Рига, Вена, Прага, Кишинев, и Вильнюс, и Ростов-на-Дону. И снова – Москва,

Сталино, Стокгольм, Киев, Ленинград, София, Бухарест… Москва,

Днепропетровск, Львов, Кишинев, Грац, Таллинн. Братислава, Минск,

Одесса, Коштце и Торгунь, Гданьск и Краков. Этих – средних – было, ох,

как много. А вот на длинных – поменьше. Москва, Киев. Варшава, Ленинград,

Минск. Наверху зелененьким глазком светила радостная лампочка, а

правее был нарисован фирменный значок со странными черными молниями

(чем-то напомнивший Марысе древние германо-скандинавские руны

«зиг», что были у немецких войск СС) – «Завод имени Молотова», а повыше,

на бледной, желтовато-розовой ткани с набивным узором «огурцами»

– литая надпись – «Беларусь».

– Спецзаказ! – похвастался Берия, ловко двинул массивную защелку

и поднял полированную крышку. – Настоящее чудо! – стал он расхваливать

свою диковину. Мне в «шарашке» делали! Шедевр!.. Второй такой у

Уса в Кунцево. И еще один – в Кремле… Ему сам Черчилль еще в войну

подарил. Только там шкала не наша. Круглая шкала. Дураки – англичане.

Неудобно же … – заулыбался он. – Зато проигрыватель – точно такой

же… Тут на крутящийся диск можно ставить с десяток пластинок, а после

проигрывания они отскакивают по очереди в отдельные ниши. Менять не

надо, бегать… Хорошая машина… Впрочем, у меня и лучше есть… То

– вообще – такое чудо! С ума сойти! Секрет! Секрет военный, но тебе,

девочка моя, я его скоро покажу!.. Так вот… – разошелся Лаврентий, –

у Уса музыка-то, в основном, такая несовременная. Ну, русские песни,

грузинские… да и все. В сорок пятом нам из самого Берлина, из кабинета

Гитлера, из самой рейхсканцелярии, привезли пластинки. И все такие

хорошие. Бах там, Моцарт, Вагнер, Гендель, но не только. И Чайковский.

И Глинка. И Рахманинов даже – американские записи!.. Ничего не взял

себе «батумский гуталинщик»! Все я себе прибрал. У меня не пропадет.

Люблю я разную музыку…»

– А веселое что-нибудь есть? – спросила Марыся.

– А как же! Есть! Вот, тоже спецзаказ! Для меня специально и написали!

Леонид Осипович Утесов старается! – захихикал Берия и раскрыл

большой конверт. Осторожно достал из него пласт винилового диска, держась

за самые края кончиками пальцев. Щелкнул тумблером под крышкой

и наставил иглу. Зашипело, а потом из-за бледной, желтовато-розовой

материи забулькало радостным смехом – с одесским акцентиком Привоза

и Дерибасовской...

С одесского кичмана, с Тургенева романа

Я вычитал хорошенький стишок –

Как хороши стервозы, как свежи были розы,

Теперь они истерлись в порошок…

Иду по тротуару. Глядит в окошко шмара.

Глядит она, не хавает, не пьет.

Она в шикарном доме, а я стою на стреме,

И гляжу я на ее, как идиот…

«Ах, боже ж, моя мама! Какая это драма!» – стал подпевать, подражая

Утесову, Лаврентий Павлович...

Две девочки – глазенки, как миндаль!

Одна мене моргает, другая – подмогает…

«А третья? Что делает третья, дорогие товарищи? – скрипел веселеньким

вопросиком артист Утесов Леонид Осипович. И сам себе отвечал задорненько:

«Нажимает на педаль»…

– Круто! Вот это забойно! Ништяк музончик!.. – заулыбалась широко,

а после звонко смеялась во все свои тридцать два зуба красавица, когда

смешной толстяк в старомодном пенсне, проворно стащив с себя добротный

пиджак английского сукна, стянув с толстой шеи официальный

галстук – чиновничью удавочку, эту противную «селедочку» в мелкий горошек

(«совсем, как у Ленина на старом фото», – подумала Марыся…) и

расстегнув ворот крахмальной рубахи, легко пустился в пляс, властно и

бережно увлекая свою молодую любовницу.

Стою я раз на стреме, держуся за карман.

И вдруг ко мне подходит незнакомый мне граждан.

Он говорит мне тихо: «Куда бы нам пойти,

Чтоб можно было лихо нам там время провести?..».

Дата добавления: 2015-06-28